Текст книги "Мир искусства в доме на Потемкинской"

22 марта 1942. Режу тупым ножом свое собственное живое сердце и пытаюсь не кричать от боли, не плакать. Сама виновата, расплачиваюсь сама все за ту же сказку о Великане. Как легко я поверила в эту сказку, сочиненную мной, окружающей обстановкой и внешним обликом Привалова, и как трудно, медленно я прощаюсь с ней! Сознаю, что могло быть хуже, больнее, и все же мучаюсь. Но так лучше – чем дальше, тем было бы страшнее, потому что, перестав верить сказке, я полюбила бы действительность со всем ее уродством. И это было бы моей гибелью. А теперь мне кажется, я еще сумею справиться и заставить себя жить без этого человека.

Утром в семь пятнадцать я с Приваловым и с комиссаром выехали в город. Владимир Георгиевич был внимателен и заботлив. Оставив их в корпусе, я по просьбе Гардина заехала к его девушке-секретарше и послала к ней шофера получить от нее зарплату Гардина. Долго ждала в машине, с грустью глядела на несчастных людей, тащивших на санках свои пожитки и не способных уже двигаться к Финляндскому вокзалу, откуда идет эвакуация. Наконец шофер пришел с пустыми руками.

Поехала на Потемкинскую. Запущенная, изуродованная квартира. Оба соседних дома погорели. Безлюдье. Снежные горы такие, что еле через них переберешься. Одела кое-какие свои вещи и отправилась к маме. Она обрадовалась мне так, словно мы десять лет не виделись. Выглядела лучше, чем в последнее мое посещение. Но утомлена до крайности тасканием воды и колкой дров. Я думала, что она за хлеб на мою карточку пользуется чьими-либо услугами. Но оказывается, ей и самой не хватает. Я привезла ей масло, сахар, хлеб, плитку шоколада.

Рассказывала нам, мне о своих вечных ссорах с тетей Лизой, о всех трудностях осадной жизни. Не хочется записывать, как чудовищна эта жизнь. Мне хотелось в этот свой приезд купить себе патефон. У меня стоял приваловский, но я не люблю чужие вещи, к тому же это обязывает в случае ссоры: надо возвращать, чем-то соприкасаться. Словом, решила исполнить свой каприз. Мама посоветовала мне сходить к Розе, узнать, нет ли у них. Пошла. Открывает мне дверь какая-то трагическая старуха в дырявом пальто и платке. Узнает меня, и по голосу я догадываюсь, что это Соня – 36-летняя женщина! Лицо черно-желтое, исхудавшее, с ослабевшими мускулами. Разрушенные зубы. Изуродованные руки. Говорит мне о том, что недавно похоронила умершего от истощения мужа, сорокалетнего, с которым прожила шестнадцать лет! Мне страшно было слушать ее, страшно заглянуть в ее душу! Терять любого человека, которого спасло бы кило масла и крупы! Есть ли мучительнее страдание? Есть. Когда так погибает детская жизнь.

Так...

А.К. Розе. Погиб в 1944 г.

Адя Розе тоже изменился, но его можно было узнать. Он из тех, кто цепко защищает свою жизнь. Мать их умерла в феврале, тогда же и от того же – дядя и невестка двадцати лет с детьми. Мне с моим загородным румянцем и жизнерадостностью было так неловко с ними. На меня и на улице оборачиваются – откуда я залетела в этот город умирающих.

Адя посоветовал мне променять патефон на рынке. Я зашла за мамой и чуть не у парадной встретила женщину, и за кило крупы и кило хлеба получила патефон с пятью хорошими пластинками. До шести часов сидела с мамой. Привалов заехал за мной, вышел из машины, чтобы помочь внести патефон, и заявил, что он и Антонина едут провести вечер со Спиридоновым, и было бы очень хорошо, если бы я поехала с ним. Я отказалась, ссылаясь на то, что им будет лучше и свободнее в мужской компании. Привалов стал уговаривать и, когда мы подъехали, серьезным тоном обратился ко мне:

– Право, целесообразнее будет, если Вы зайдете.

– Здесь вы будете пить?

– Нет, совсем не обязательно.

Мне хотелось побыть с ним и с дружелюбным ко мне Спиридоновым. Кроме того, я подумала, что, уговаривая меня, он имеет какие-то свои соображения, ему одному ведомые – при комиссаре Кавалерчуке их, может, неудобно было высказывать? Словом, я согласилась и через несколько минут сидела в крошечной комнате в казарме, где сейчас находится школа комсостава. Спиридонов встретил радушно, благодарил, что я приехала, и, конечно, тотчас выставил на стол портвейн и закуску. Рассказывать не стоит, как второй графин был уже денатуратом, выкрашенным в портвейн, как быстро опьянели и хозяин, и Привалов. В одиннадцать машины еще не было. Я чувствовала себя тяжко – помимо всего, устала, ведь с утра не спала и весь день мерзла. У мамы один градус тепла. Если бы не Антонов, не знаю, до какого состояния допились бы они. Антонов не пил псевдопортвейна, был совершенно трезв, понимал мое грустное положение. Предложил идти к нему на квартиру. Я ухватилась за эту мысль – только бы прекратить это напивание (я-то, конечно, не пила ничего) в казарме. Вышли на улицу. Шел обстрел (днем он тоже был). Привалов качался, Спиридонов, вышедший нас проводить, – еще хуже. Отправив его обратно, Антонов повел нас к себе. В черной квартире – он сейчас не живет в ней – мы еле зажгли фонарь, и Петр Кузьмич пошел разыскивать машину в корпусе. Мы остались вдвоем с Приваловым. Я села у окна на легкий стул. Он на диван, где тотчас заснул. Антонов вернулся через несколько минут, разбудил Привалова – пришла наша машина. Мы вышли. Я села с шофером. Антонов распрощался с нами. Привалов обратился ко мне. Я не могу ответить ему, нехорошее у меня было чувство в душе. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. И, кажется, он не ответил мне, когда я машинально поблагодарила его за поездку по приезде домой.

29 апреля 1942. Гардин вчера прислал масло с нежным дружеским письмом, сегодня уже приехал сам. Очень боится за мое здоровье. Часто я совершенно теряю силы. Странно, если бы они не уходили – ни одного спокойного дня. Вот и сейчас обстрел. В саду у себя я нашла рычаг от самолета. Тяжелый. Обидно было бы быть убитой рычагом от самолета! Как-то унизительно.

В городе каждый день бомбежки. В октябре 1941 года было выдано 4 миллиона 800 тысяч продовольственных карточек, в ноябре – 4 миллиона 200 тысяч. В первой половине апреля 1942 года было выдано 1 миллион 200 тысяч, во второй перерегистрировали живущих оказался 1 миллион. Если посчитать, то эвакуировался один миллион – ведь уходило по одному поезду в день в течение трех месяцев, то есть это значит, что умерло 2 миллиона. У нас в Лисьем Носу было 2 тысячи 500 эвакуированных. Умерло 2 тысячи. Смертность очень велика и сейчас. Как я ни прячу на улице глаза, все же постоянно вижу телегу с покрытыми тряпкой качающимися телами. Зимой они походили на мраморные статуи и были не так ужасны. А сейчас это – мертвые люди, переполнившие мир во всех его частях.

 
Нет, я не уеду никуда
Ответ брату на его просьбу эвакуироваться из Ленинграда

Ты прав, я прожила тяжелый год,
Я видела бесцельную жестокость,
Страданиям людским я потеряла счет,
Узнала полную тоску и одинокость.

Я научилась с ужасом встречать
Безоблачную тишину восхода,
Метель и дождь, как избавленья, ждать
От мерзких птиц с чужого небосвода.

Читала день за днем во встреченных глазах
Голодной смерти признаки и, мимо
Принуждена идти, я шла в слезах,
Бессилием томима.

Да! Я узнала боль. Да! Я узнала страх,
Минутами – и отвращенье к миру.
Я чувствую в ночах своих и днях
Над головой висящую секиру.

Все так. Но одного я избежала зла –
Стыда уродливого бегства.
Я с городом родным так много прожила
С далеких дней размашистого детства,

Что бросить друга в воющей беде
Я не смогла и, право, не жалею.
Хоть голова моя в печальной седине,
Но я душою не слабею

И верю – город останется моим.
Мы много вынесли, перенесем и боле,
Но нашу дружбу верно сохраним
До лучшей, до свободной доли.

Апрель 1942. Ленинград
 

Всегда говорят о концерте в Филармонии, на котором была исполнена Седьмая симфония Д.Д. Шостаковича. Он был эвакуирован на самолете 1 октября 1941 г. сначала в Москву, потом – в Куйбышев (Самару) и там создал свою вдохновенную Седьмую симфонию. В книге Игоря Богданова «Ленинградская блокада от А до Я» (2010, с. 184 – 185) указано, что впервые она была исполнена 5 марта 1942 года там же, в Куйбышеве (дирижер – С.А.Самосуд), затем трижды – в Москве. Именно там 29 марта 1942 г. на ее исполнении была Ольга Берггольц: «А сегодня была на Седьмой симфонии Шостаковича… Слыхали ли ее в Ленинграде?» («Ольга. Запретный дневник». СПб.: Азбука-Классика. 2010. С. 84). После этого 22 июня музыка звучала в Лондоне (дирижировал Генри Вуд), 9 июля – в Новосибирске, далее – в Ереване и Ташкенте. А 29 июля 1942 г. симфония была исполнена в Нью-Йорке, оркестром дирижировал знаменитый Артуро Тосканини.

Десятое исполнение симфонии прошло в Ленинграде. Это было солнечным днем 8-го, по другим источникам – 9 августа 1942 г. в Большом зале Филармонии. Дирижировал К.И. Элиасберг. В зале присутствовали руководители города, командующие войсками и флотом, писатели и журналисты. И все же… симфония не в мир прорвалась из героического города, а наоборот – из Москвы, Лондона, Нью-Йорка пришла в него. В те же августовскиедни последовало еще четыре исполнения в Ленинграде. А 9 октября 1942 г. она прозвучала в Филадельфии (дирижировал Л. Стоковский).

Афиша одного из концертов в блокадном городе

Всемирный триумф «Ленинградской» симфонии несомненен. С ее помощью всем за кольцом блокады показали, что город жив! И даже в силах бороться… А ведь в стране нельзя было узнать ничего правдивого о Ленинграде – абсолютно все личные письма перлюстрировались и запретные строки и слова замазывались военным цензором черной типографской краской, а все газетные публикации, радиосообщения и тексты Информбюро ТАСС тоже подвергались строжайшей цензуре.

8 августа Ольга Берггольц пишет о концерте лишь две фразы (там же, с. 133). Одна – несколько слов вскользь, вторая фраза – тоже вскользь и как-то без вдохновения об ее долге «перед Юрой» поскорее «отстучать» материал о концерте для ТАСС и освободиться для более важного для нее дела – ее собственной поэмы. Ныне о концерте 8 августа 1942 г. пишут много и даже о том, как Шостакович якобы сочинял симфонию в холоде блокадного города. Конечно, концерт был, музыкантов действительно, искали, и были они настоящими героями. И дирижер Курт Игнатьевич Элиасберг заслуженно почитается ленинградцами как гражданин. Слушатели тоже были. И музыка звучала гордо. И несчастные, голодные и больные ленинградцы и в самой Филармонии, и в городе вокруг достойны преклонения и светлой памяти о них. Софья Хентова отводит описанию этого концерта более ста страниц («Шостакович. Жизнь и творчество». Т. I, II. Л.: Советский композитор, 1986). Она перечисляет фамилии всех оркестрантов, гостей, описывает массудеталей, повествует о том, как партитуру доставляли на военных судах за границу. Кто и как мог это все организовать? Кто это все задумал? На этом фоне почти померкло то, как же действовал Большой зал Филармонии в блокаду, как проходили в нем «рядовые» выступления фактически живших в городе чтецов, музыкантов, певцов.

Записка из Филармонии о подготовке к концерту 31 мая 1942 г.

Приводимые ниже выдержки из блокадного дневника Т.Д. Булах-Гардиной касаются обстоятельств, связанных с эстрадным концертом в Большом зале Филармонии 31 мая 1942 г.

Обычная для Ленинградской филармонии городская цветная афиша объявляла на улицах о выступлении народных артистов РСФСР В.Р. Гардина и С.П. Преображенской. Один ее экземпляр и маленькие сине-белые программки концерта хранятся в отделе рукописей Российской национальной библиотеки (в фонде В.Р. Гардина, Ф. 173, оп. 2, ед. хр. 45). Мне недавно попалась на глаза рукописная пометка Татьяны Дмитриевны в ее фотоальбоме: «Концерт был первым после закрытия Филармонии осенью 1941 года. Вместо заболевшей С.П. Преображенской пела Г.В. Скопа-Родионова. Конферировал Д.О. Беккер. Аккомпанировала сестра Преображенской». Есть публикация В.В. Соминой об этом концерте в «Петербургском театральном журнале» 2006. № 2/44. – А. Б.

28 мая 1942. Татьянино. Ночью немецкие самолеты шесть раз штурмовали нашу пристань, куда привозят провизию в Ораниенбаум и войска. Трещали пулеметы пикировщиков, рвались залпы зениток. Снаряды. Тася прибежала ко мне наверх, пришел Гардин. Я не очень боялась. В конце концов, часто думаю о самоубийстве. Чего же бояться, если жизнь становится так нерадостна, нет, вернее – так трудна?

Беспокоюсь за летчиков нашей эскадрильи – немцы летали и над аэродромом. Кажется, ни один фашист не сбит. А громыхали по ним зверски. Сегодня теплый яркий день. Уже ходят мессершмидты-наблюдатели.

Билеты на наш концерт в Филармонии уже все проданы – так что ехать придется. Гардин нянчится с моими легкими, просит ни о чем грустном не думать. Мне кажется, что он прочел мои дневники и знает все, что я пережила в этом году. Ну что ж! Я ведь и не скрывала.

У нас большим осколком снаряда пробита крыша. Нашла еще два маленьких. Почувствовала войну, и не осталось ничего в сердце, кроме страха. До чего все ничтожно по сравнению с опасностью, окружающей нас всех, особенно – военных. Гардин спрятал осколки, Тася расплакалась. Я только заинтересовалась. Иногда мне кажется, что я и мои нервы – не одно целое. Душа, ум не боятся, а какие-то нитки в теле трясутся от шума бомб и снарядов и заставляют болеть сердце.

30 мая 1942. Афиши о нашем концерте расклеены по городу, подтверждающее его письмо от директора Филармонии пришло. Значит, завтра в шесть утра я выеду в город.

Ночью немцы опять сбрасывали вдоль нашего берега глубинные бомбы. Может, я думаю глупости, но мне кажется, что это не от нашего флота они минируют залив, а от английского и американского, который мог бы прийти нам на помощь.

В Лисьем Носу сейчас очень хорошая пристань, подведена железнодорожная ветка.

Говорят, что Гитлер приказал в июне взять штурмом Ленинград. Наше наступление везде приостановлено. Опять в газетах: «На фронте ничего существенного». Как пройдет немецкая атака? Войска у нас здесь много. Но ходят слухи, что армия Мерецкова (в ней Николай Михайлович Карягин) попала в «мешок» и погибает. Если это правда, то положение нашего города сильно ухудшилось.

Что такое отчаяние, которого я так боюсь? – Это потеря ощущения мира, это падение в черный колодец, наполненный змеями своих однообразных личных переживаний, сомнений и дум. Это смерть человека, потому что только восприятие мира во всех его больших и малых, светлых и темных проявлениях есть жизнь. Когда любовь к Привалову закутывает меня в черное чувство тоски, я борюсь с нею. Когда она радостна – я смотрю в мир такими громадными от впечатлений глазами, каких у меня раньше не было. И я дорожу этой любовью, я не хочу ее исчезновения. У нас с ним нет настоящего – его отняла война. У нас с ним нет будущего – оно принадлежит его семье.

Вечер. Сейчас приходил ко мне комиссар здешней эскадрильи и командир Угловской. Обещают через час прислать за мной машину, чтобы отвезти в город. А то придется ехать поездом в шесть утра. Лишняя ночь в городе! Ну что ж – все же лучше, чем вставать в такую рань и быть в давке.

31 мая 1942. Воскресение. Ленинград. Потемкинская улица. Ну вот, я снова в своей страшной квартире. Приехала вчера в одиннадцать. Еле добрались мы с Гардиным. Всю ночь я не спала. Я отгоняю страх своеобразным способом: говорю себе о том, что моя радость любви кончилась, впереди одиночество, значит, незачем дорожить жизнью. Вспоминала себя до войны, болезнь Гардина, дни мучений Глеба в тюрьме, мои терзания за него – сколько бессонных ночей, сколько слез и как мало счастья! Было и оно: успех в концертах, главный день, когда в «Известиях» были помещены мои стихи о Пушкине.

Все твердят о близких боях за Ленинград. На улице кричат дети, маршируют с песней бойцы. День жаркий. Если б не было ее – проклятой войны!

1 июня 1942. В шесть вечера вчера вышли мы с Тасей, чтобы не опоздать к семи в Филармонию. Летела я «на главной скорости», как охала Тася. Боялась попасть в тревогу. Трамваи почти не ходят. А так город оживился. Цынгисты и дистрофики сидят по домам. Бежит молодежь, весенняя, несмотря на войну. Правда, уж очень много изувеченных домов.

Домчались мы в полчаса. Зал был уже наполнен. В программе стоял мой трагический монолог. Договорилась о музыке, и концерт начался. Шел он на редкость слаженно. Вел Д.О. Беккер.

С большим успехом провели мы нашу с Гардиным сцену. Публика смотрела, улыбаясь; реагировала везде. Я свободно двигалась в своем шикарном, слишком обширном туалете. Долго вызывали. Я начала из музыки. Читала в темноте – один голос. Слушали с абсолютным вниманием – даже не кашляли. Кончила под аплодисменты. Читала с подъемом – вышла за сцену в слезах. Гардин и другие хвалили. Забегали из залы люди – взглянуть на меня вблизи.

Второе отделение прошло так же возбужденно, как и первое. Видела в публике Марусю (Глухареву. – А. Б.) и Лялю – дочерей дяди Саши (А.Я. Акимова-Перетц. – А.Б.). Что концерт был хорош, доказывает приглашение нас для нового – ко мне подошли начальник комитета по делам искусств и его заместитель. Работала с большой радостью в настоящем зале с освещением – при всех условиях, нужных для артистов. Но я боюсь поездок в Ленинград.

Возвращались снова пешком. Улицы не были пустынными. Но, конечно, людей в городе мало. Шел обстрел какого-то дальнего района. Ночью пролетел немец – зенитки его не пугали. Мне сказали, что транспортных немецких самолетов над городом не сбивают. Ловят в окрестностях. Я спала до утра и чувствую себя намного свежее, чем вчера. Надеюсь уехать с двухчасовым поездом.

Гардин – сухонький, худой, ходит как на козлиных ножках. Навещал сына-дистрофика, тот очень туго поправляется. Отдала я маме снова свою карточку на июнь.

Скорее бы приехать в Татьянино. Боюсь застрять в городе, хотя такого страха, как раньше, уже нет. Жить после вчерашнего успеха хочу снова, но так еще неясно будущее и так все еще грустно от того, ушедшего в прошлое. Вот за окном проходит смеющаяся молодая девушка. Она рада солнцу, рада тому, что ее сердце ждет чего-то яркого, как оно. А я уже знаю, как проходит и гаснет это сияние.

8 июня 1942. Татьянино. Послала вчера Тасю за мамой, и в семь часов вечера, вконец измученные, они пришли в Татьянино. Поезд довез их до Лахты – дальше путь был разбит снарядом. Мама выглядела ужасно. Думаю, что ей мало осталось жить. Оставлю ее у себя, в другом доме ей пришлось бы самой возиться с хозяйством. К сожалению, характер у нее все еще неукротимый. Прошу ее лежать – она бродит. Желает ехать в город за пайком, не доверяет его Тасе. Ну, ладно. Сделаю, что смогу.

Вчера у меня был утомительный день. С утра пошла в амбулаторию, где мне выдали справку о туберкулезном процессе в обоих легких. Не хочется мне верить, что я больна, а приходится.

Вернулась домой, усталая от длинной дороги. Легла у себя на балконе.

15 июня 1942. Татьянино. Упиваюсь музыкой. Принесла от Жермены пластинки с итальянцами, Жаданом, Лемешевым и Мигаем. Все – хорошие, настоящие мелодии. Вот и все мои радости в будущем – музыка, живопись и природа. Книги – это такая же почти уже намечаемая неотъемлемость моей жизни – как дыхание. Кстати, с ним у меня плохо, кашляю, болят легкие. Снаряды ночью падали так близко и с таким грохотом, что я не спала. Обстрелы в городе участились. Были и воздушные налеты. Думается мне – немцы, не дожидаясь открытия второго фронта, постараются взять Ленинград. И еще приходит на ум грустная мысль: в Европе немцев всегда будут беспокоить близкие соседи – французы, венды, англичане. Не решат ли они «переселиться» в отдаление, в столь же плодородные, но более безопасные области России? Мы их не выбьем. Вот сумеем ли выдержать их наступление? Не знаю. По всей линии нашего Ленинградского фронта все яростнее артиллерийский огонь противника.

22 июня 1942. Утро. С четырех часов утра не смолкает тяжелая, не прекращающаяся ни на миг канонада. Разобраться, откуда она доносится, я не могу. Кажется, со стороны стрелки.

У меня жестокие боли в животе. Глотаю белладонну – они не прекращаются. Вокруг нас бойцы валят для постройки укреплений деревья. К каждой поваленной сосне сбегаются женщины, соскабливают с нее кору, из которой они делают лепешки. За моим садом все оголилось, и я вижу дорогу с проходящими по ней людьми и ветку к пристани, по которой, перестукивая колесами, проходит поезд.

Вечер. Днем стрельбы почти не было ни у нас, ни в городе. На Севастопольском фронте немцы прорвали наш правый фланг. Был у меня доктор Егоров. Велит лежать. Сейчас дождь и все летают наши самолеты. Зацвела сирень.

25 июня. Четверг. Татьянино. Пришла сегодня здороваться с Гардиным, он посмотрел на меня и заплакал:

– Жаль мне тебя, худая ты такая, не хочешь беречься. Не спасти мне тебя. Друг мой единственный!

Я не знала, как и успокоить его. Здоровье мое и вправду разрушается. Но что я могу сделать? Я не умею медленно двигаться, забываю о сквозняках и опасности резких движений. Людей около меня много, и все просят рассказов, того оживления, которого я всегда полна среди других. Вчера с утра у меня выплакивал свое горе Маак. Душевное состояние у меня ровнее. Снаряды, все чаще летающие над головой и уже сильно разрушающие пристань, конечно, мешают покою. Но сердце не так резко реагирует на них, как прежде. Вот и сейчас рвется залп из четырех штук восьмидюймовых. И совсем близко.

День ясный и жаркий. Резонанс сильный. Дача так и трясется. Вечером у нас должен был бы быть концерт. Не знаю, состоится ли?

Вечер. «Дорогая Танечка, приезжай к нам обязательно. Мы с Андрюшей перешли ударниками. Я в седьмой, он в третий класс», – пишет Кира из Алма-Аты. «Родная сестричка Танечка, приезжай скорей к нам», – опять и опять зовет Глеб.

Гардин смотрит на меня с жалостью и тоскою. Мама больше занята своим не проходящим голодом. Хотя ест сейчас больше бойца.

Концерта не было, зрители были заняты починкой разбитой снарядами пристани. Антонов целые дни на работе. Жена его – тоже. Сегодня первый теплый день. Играли в карты: я, Гардин, Маргарита и Тася. Болят легкие. Снова температура.

26 июня 1942. Вечер. Опять Воевода крутил над Татьяниным дикие фигуры. А днем он был у меня и спрашивал:

– Почему Вы вчера не вышли на Ваш балкон? Я нарочно повернул боком самолет, чтобы оглядеть Ваш дом!

– Я видела это, я всегда выхожу, услышав, как Вы шумите.

Играли с ним и Маргаритой в карты. С утра я выгляжу бодрой, к вечеру – усталой. Севастополь еще держится. На Харьков немцы наступают.

Мама ездила в город. У Маруси Глухаревой (дочь А.Я. Акимова-Перетца. – А. Б.) сгорела вся квартира. Уже пять дней лежит неубранный труп тетки Елены Викентьевны Глухаревой (жена А.Я. Акимова-Перетца. – А. Б.). Все еще мрет много народа. Дистрофики обречены на гибель. Сахара и масла не выдают, мяса – также. И люди теряют последние силы.

30 июня 1942. Ночью немцы били из дальнобойных по нашему поселку. Несмотря на замкнутые ватой уши, я не могла спать. А утром Тася с Гардиным уезжали в город, и я встала в шесть часов. Маргарита тоже осталась на день одна. Не успела я ее накормить, как пришел Воевода и еще один человек, который оказался Азиным (Адиным? – А. Б.) приемышем Доней. Напомнил он мне мою детскую историю, все красивое и грустное, что было с ней связано. Осталась я бы тогда Азиной женой. Много слез прошло бы мимо меня. Азя, наверное, был бы хорошим и верным мужем.

Целый день просидели летчики. Сейчас я устала, но знаю, что снова не дадут спать выстрелы. Мало остается сил после этих бессонных, страшных ночей.

 
Романс
Забудь о прошлом, день сегодня
Пусть будет ярче прежних дней.
Быть может, я люблю тревожней,
Но безрассудней и смелей.

К минувшему – возврата нету,
Грядущего не вижу в мгле,
И жизнь моя, в минуту эту
В одном тебе, в одном тебе!

Поверь и верить помоги мне
В осенний, милый наш роман.
Он завтра, может быть, погибнет,
Как утра тающий туман!

1942 г., положен на музыку
 

3 июля 1942. Татьянино. Сейчас подходила к дому и вспомнила, как прощалась с Николаем Михайловичем и с какой любовью и страстью держал он меня, не желая расстаться. От калитки отходила почтальонша. Я вынула из ящика газету, в ней лежала открытка: «24 мая в городе Волхове убит Николай Михайловиче Карягин, похоронен в центре сквере с отданием воинских почестей». Заплакала. Страшно думать, встает его лицо. Слышу смех и голос. Еще лишняя горечь, лишняя боль. А в газете сообщение о наступлении немцев на всех фронтах. Жить – трудно жить! Не хочу верить, что нет тебя, славный, хороший друг!

4 июля 1942. Татьянино. Ночью мучил обстрел, а день весь полон Николаем Михайловичем. Отвлекусь на минутку, и снова он в голове. То смех его, то какая-нибудь из особенных черточек. Зачем мне сообщили сейчас, в моей трудной жизни, об этом горе?

С утра пришел Давид Григорьевич с начальником аэродромного госпиталя, не лишенным остроумия молодым человеком. Сидели долго. При них же явился доктор Егоров. Когда мы остались втроем с ним и Маргаритой, я не удержалась и резко осуждала тех, кто не сумел защитить страну от ужаса поражений. Севастополь сдан. Сколько людей погибло в нем, хороших русских людей! Еще больнее переживать смерть (проклятое слово) Карягина, зная, что он в бесконечных рядах умерших так же рано, так же несправедливо, как и он.

Мне страшно. В любую минуту я могу получить такой же удар гибелью Великана. Нет, тот будет иным. Я не могу даже представить. Я заранее хочу бежать куда-нибудь на край света, чтобы не почувствовать этой боли. Вчера мне пришла в голову мысль – напиться до потери сознания, чтобы не понимать этих слов «оборвалась светлая жизнь Михайловича».

Нельзя позволять себе думать, нельзя!

Гардин привез сюда Юрия Владимировича – своего сына. Черный, мрачный, он говорил о близкой гибели всех за грехи свои и отцов. О том, что хочет смерти. Но еще чаще спрашивает о еде, витаминах и деньгах.

Мама поехала в город навестить умирающую тетю Лизу (Е.Я. Сидоренко. – А. Б.). Мне тяжко за людей. Тяжко от горя, переполнившего мир. Я боюсь будущего с его новыми страданиями, боюсь ночи с болями в сердце. Как оно не привыкнет к музыке смерти? На всех фронтах немцы ведут наступательные бои. Скоро очередь за нами.

Что бы я ни говорила себе, не смогу я сделать родного человека чужим. Счастливого я забуду, но страдающему отдам все свое сердце, все свои силы. Господи! Хоть бы прошла мимо меня эта мука!

8 июля 1942. Татьянино. Да, стыдно, Татьяна Дмитриевна, я не прощу Вам больше этих припадков женской слабости. Кончено, и даже здесь они не появятся, я не хочу этого воспоминания о моем безумии.

Снарядов за сегодняшнюю ночь попадало много. И сейчас все идет стрельба. День серый. Ни дождя, ни солнца. Мама не приехала. Слухи и без нее доходят очень плачевные. Ночью уже объявлялась наземная тревога, значит, где-то немцы прорвали наши границы. Опять в людях какая-то растерянность. Опять ожидание близкого краха. Надоело все это до черта! Скорее бы развязка! С одной стороны, мне легче теперь ждать ее. В конце концов, мне некого жалеть, не за кого бояться, некем дорожить. Только ждать, а ждать – так нудно.

10 июля 1942. Пятница. Татьянино. Начали эвакуировать людей старше 55 лет. Увозят их на Алтай. Сын Гардина не может выехать из-за каких-то формальностей. Нуден он и неприятен до крайности. Целый день ссорится с Гардиным. Я не спускаюсь вниз совсем или прохожу в сад, когда ко мне приходят гости. Газеты скверные. Немцы подходят к Воронежу. О втором фронте – ни слова. Вокруг нас стреляют, бомбят. Но ясности нет. Мама у меня. Гардин заботлив и внимателен. У Антонины Антоновой почти зажила рана. Хорошо, что я решилась тогда уговорить ее переменить лечение. Я много читаю, чтобы не думать. А устанут глаза – играю в карты. Сегодня были с аэродрома – сражалась с ними в кости. Получаю отовсюду письма. Все грустные. Ответы мои на них также невеселые. Но бодрость во мне все еще жива. И воля не сломлена.

Льет дождь. Трясется от дальних тяжелых снарядов земля. Многие уверены в неминуемом падении Ленинграда. Днем наши бойцы упражнялись в стрельбе из минометов. Что придется мне еще испытать?

1942 г. В. Гардин, Т. Булах, П. Антонов, М. Антонова в Татьянино

11 июля 1942. Суббота. Татьянино. Вчера вечером приехал ко мне комиссар Володичка Спиридонов. Штаб перевели из Токсова в Юкки. Он командирован в наши погранвойска. Говорит, что в Лисьем Носу мало бойцов, а надо их иметь на случай десанта. Рассказывал мне об их поисках. Эти зарывшиеся артиллеристы будут встречать немцев огнем, продолжать при их прохождении над ними, бить вслед и умирать у себя же в своих укреплениях. Умирать, умирать, умирать – удел русского человека в эту войну. В своей крови топить немцев. Это лозунг Сталина, высказанный иными словами. Началось принудительное выселение из Разлива. У нас еще только переписывают жителей и разносят повестки тем, у кого есть дети. «Когда начнутся бои в Го релой, бегите в город», – советует Спиридонов. Добровольно не побегу. С толпой мне не по дороге.

14 июля 1942. За эти сутки нас обстреливали уже восемь раз! Я ходила в сельсовет, где сама приготовила себе и всем нам справки. Их выдают для того, чтобы выявить уклоняющихся от военной службы, трудовых работ и принудительной эвакуации. Не знаю, удастся ли нам избегнуть всех этих зол? Юрий Владимирович уезжает 17-го. Человек он совсем одинокий, и жаль, что у нас не смогли быть дружеские отношения. Характер его имеет все сложные свойства отцовского с прибавлением нудных личных качеств.

Немцы уже в предместьях Воронежа. Что они будут прежде брать, нас или Москву? Если начнется рассеянный огонь по нашему поселку – прощай, Татьянино. А второго фронта в Европе все нет, как нет! Нечего сказать – хороши наши союзники!

Гардин нервничает, мама плачет. Меня выбила из седла последняя встреча с Приваловым. По чести говоря, очень нервируют обстрелы.

15 июля. Татьянино. Утро. Белую ночь проспала спокойно, смотря тихие сны, чувствую себя веселой, радуюсь летней минуте, расцветшим розам и своей милой комнате.

День. Приходили доктор и Утян. Играли в преферанс и говорили так, как говорят целую вечность не имевшие собеседников люди.

19 июля. Татьянино. Говорят, что эшелоны эвакуированных чуть не три недели стоят под Тихвином из-за перегрузки пути. Юрий Гардин выехал третьего дня. Мама на мои уговоры ехать к Глебу, мотивированные тем, что она замерзнет зимой и к тому же будет голодать, т. к. мне нечем по-настоящему питать ее, кричит, что не хочет умирать в пути, что я подписываю ей смертельный приговор, толкая на эвакуацию, и т. д. В конце концов, я ничего не могу поделать. Буду и дальше делиться с ней пайком, но как бы я хотела не видеться с нею! Как много в ней злобы, истерической, острой, жалящей. И лицемерия. Ну, Бог с ней. Мать есть мать, и связи с ней не порвешь.