Текст книги "Мир искусства в доме на Потемкинской"

6 февраля 1940. Наконец пришло письмо от Глеба из Алма-Аты. Пишет, что от Новосибирска ехал ужасно – побоялся опоздать к месту ссылки и поэтому взял свободный единственный билет в бесплацкартный вагон. Ехали с ним бандиты, освобожденные из лагерей. Жуткий запах и боязнь быть обокраденным не дали ни минуты покоя. Душевное состояние дошло до такого кошмара, что он был уверен в аресте в Алма-Ате, в ссылке в несчастный, заброшенный в степи поселок. На станции явился в пункт НКВД, уверяя, что не имеет права быть на свободе. Его не приняли. На утро он пошел в управление НКВД, решив просить местом ссылки Чимкент – маленький городишко. Но его приняли внимательно, выдали документы и сказали, чтобы он оставался в Алма-Ате и что дальнейшее зависит от него. По его словам, этот прием был любезен благодаря моему письму, подписанному В.Р. Гардиным. А Умурзаков (режиссер. – А. Б.) был гостеприимным, угощал, оставил ночевать у себя, пригласил к себе в театр. На другой день устроил номер в гостинице. Письмо Глебино было до той телеграммы, в которой он сообщил о получении комнаты. От города он в восторге. Дай Бог, чтобы кончились его страдания. Он так изувечен тюрьмой! И скорее бы мне приехать к нему, чтобы начать хлопотать о полной реабилитации его. Бедный, бедный Глеб.

Владимир Ростиславович сегодня уже минут двадцать гулял со мной и чувствует себя с каждым днем лучше. Но кинематографию хочет бросать. И, правда, пожалуй, она слишком для него утомительная. Будем работать на эстраде.

Звонил Александр Викторович Ивановский, говорил, что кончает режиссерский сценарий советской комедии и хочет, чтобы в ней снимался Владимир Ростиславович и (с разными оговорками) я. Как я рада, что не нуждаюсь ни в ком. Черт с ними, работодателями. На эстраде я завишу от публики и только. Она аплодирует – мне дают концерты, нет – я сижу дома. Публике от меня надо только мое творчество. И только от него зависит мой успех. А работодатели в кино судят обо мне так: любезна ли я с ними, не состою ли в родстве или дружу с неприятными им людьми, не являюсь ли я опасной или нежелательной даме их или их начальства сердца и т. д. А как меня смотрит широкая публика, это никого не интересует. Не только меня окружает такое отношение. Участь большинства киноактрис и актеров такова. Федор Никитин, игравший в «Парижском сапожнике», «Обломке империи» и многих других картинах, очень любимый зрителями, не угодил фэксам[7]7
  ФЭКСА – так называемая фабрика эксцентрического актера, новаторство Козинцева и Трауберга. – А. Б.


[Закрыть], и в угоду им никто из режиссеров не стал занимать его. Вот уже как года три он без работы. Даже с Алисовой, прекрасно сыгравшей «Бесприданницу» с Ксенией Тарасовой, Софией Яковлевой, Пыряловой, с тем же Гардиным, которому, несмотря на звание ,не желают дать настоящей, стоящей его таланта и громадного мастерства роли. И все это только потому, что начальствующей в кино группе что-нибудь в них не нравится. Отчасти, а может, главное, из-за такого отношения Гардин и хочет уходить из кино. В театре тоже интриги и протекции, но там есть компенсация: общение с публикой, своим приемом оценивающей труд актера непосредственно. Там бездарь не очень-то будут выдвигать на главные роли. Публика не примет.

23 апреля 1941. Ну вот и выбралась к Глебу в Алма-Ату. Вчера пересели в Москве на поезд дальнего следования. В нашем международном вагоне, кроме нас с Гардиным, всего два пассажира. Билеты уж слишком дороги. Погода серая, и не жаль покидать Север. Часто по обеим сторонам поезда водные пространства с торчащими деревьями – это половодье. А то – снег, глубокий в ложбинах. К вечеру будем в Самаре – Куйбышеве. Из Москвы меня провожала Лиза Гордон (двоюродная сестраТатьяны Дмитриевны – Елизавета Аркадьевна Гордон. – А. Б.). Виделась она с врачом, вскрывавшим тело ее отца (сочинский знаменитый доктор Аркадий Львович Гордон. – А. Б.), и с дедкой, закопавшим его. Но официально о его смерти родных не извещают. Мама на вокзале, как всегда, плакала. Жаль мне ее было, но я улыбалась, чтобы она совсем не расстроилась.

29 апреля 1941. Алма-Ата. Гостиница «Дом делегатов», номер 4. Всю дорогу нас смешили суслики. При шуме поезда они выскочат из своих нор, встанут во весь рост и стоят как вкопанные. Великое их множество. В Туркестане стало нам жарковато. Я открыла окно и все глядела на проходящие дали. Одни из спутников рассказывал нам о Берлине, где только что был, о Дюссельдорфе, где он работал, пока этот город не был до основания разрушен английскими бомбами. Рассказывал, как на банкете в советском полпредстве немецкие генералы жадно ели и потихоньку прятали в карманы бутерброды и пирожки. В Германии – голод. И все-таки немцы уже принудили к сдаче Югославию и разбили Чехию.

В степях видела я черепах, ящериц, очаровательных голубых сизоворонок, удодов и мощных ястребов. На шестой день пути, усталые, мы уже с нетерпением ждали Алма-Ату. Близко поднялись над нами снеговые горы. Показались сады. В 6 вечера подъехали к Первому вокзалу. Ищу Глеба, волнуюсь – нет его. Как-то на душе стало уныло. Через полчаса поезд двинулся к Главному вокзалу. Едем через город и города не видим. Все сады, одноэтажные, маленькие домишки, заполненные грязью не улицы, а просто дороги. Гардин совсем затуманился.

Подъехали к Главному вокзалу, смотрю в окно и тотчас же вижу почерневшего, исхудалого, но элегантно и молодо выглядящего Глеба. А когда выхожу на перрон и целуюсь с ним, то замечаю и группу казахов, окруживших Гардина. Мне подносят чудный букет сирени.

Я мельком, чтобы не растрогаться, взглядывала на Глеба. То страшное испуганное, что меня так больно ударило в душу, когда я с ним увиделась на свидании в тюрьме, не исчезло. Он боится людей и ждет от каждого зла. Он чувствует себя беззащитным и обнаженным среди людей. Полтора года тюрьмы с ее унижением, издевательством, ужасом, незаслуженное обвинение для Глеба с его нервностью, пессимизмом и отсутствием воли к жизни пройти даром не могли. Только годы хорошей жизни в семье около сильного человека могли бы его вылечить. А здесь он один. Главный инженер большого строительства. Он целые дни в работе, в напряженной борьбе с людской ленью, завистью, просто подлостью. Два месяца он сидит на одной пшенной каше – на стройку ничего не привозят, и наладить хотя бы оплаченную заботу о себе Глеб не умеет. Если бы с ним была хорошая женщина! Или мама не была такой беспомощной и старой. Постараюсь, что могу, устроить ему.

Окрестности Алма-Аты

Глеб Дмитриевич не был так безысходен в оценках ситуации, увлекся инженерной и преподавательской работой. Он описал свою жизнь в ссылке и последующую военную службу в «Записках инженера» в третьей книге: «Ссылка. В армии в Иране», СПб., 2008. – А. Б.

Город Алма-Ата странный. В садах его и заметить трудно. Со всех углов видны снежные горы. Две-три улицы покрыты асфальтом, остальные – непролазной грязью. Эти два дня шли дожди, и я вся облеплена глиной. Гостиница очень чистая, большая, красивая, но уборная – за три версты. Душ и ванна в подвале и работают один раз в неделю. Повел нас Глеб в лучший ресторан-кафе «Ала-Тау». Вход по крутой деревянной лестнице, но зал приличный. Правда, столы без скатертей, зато кресла очень уютные. Еда скверная. Вечером мы пили втроем чай с куличом и говорили. Нарком, Глебин начальник, тронутый его самозабвенной работой, обещает по окончании стройки хлопотать о его реабилитации. Дай-то Бог!

Гардину город очень нравится. Он много гуляет и любуется зеленью. Сегодня купил на рынке двух кур, отдаст повару гостиницы. А то их обеды мы есть не можем. Рассказывали мне интересную историю. Сын Максима Горького Алексей, живший с ним на Капри, женился на очаровательной блондинке-итальянке. Горький за год до смерти вызвал их к себе, желая видеть и сына, и внука. А тотчас после смерти «Максимыча» сын его был арестован и не то расстрелян, не то сослан на вечное поселение без права переписки, а невестка с новым внуком во чреве посажена. Сидела она год. В тюрьме родила дочку и с нею по этапу была прислана в Алма-Ату. Через несколько месяцев первая жена Горького приехала и взяла от нее ребенка. После итальянка получила извещение о свободе. Поехала в Москву узнавать о муже. А через неделю снова была арестована и снова по этапу вернулась сюда. Оказывается, извещение о свободе было ошибочным. Сейчас ей ссылку сюда заменили ссылкой в Кашин, на родину к мужу. Там она и проживает с детьми, оплакивая мужа и Италию. Какая странная судьба! А на одной из степных станций, состоящей из десятка ободранных домишек и окруженной зыбучими песками, к нашему проводнику подошла европейская, хоть и грязно одетая женщина. После он мне сказал, что это вдова какого-то эстонского генерала, сосланного в Казахстан после присоединения к нам Эстонии. В один из рейсов она выпросила у проводника сахар, и вот теперь каждый раз встречает поезд, надеясь увидеть своего благодетеля. Год тому назад она и не слышала такого слова «Казахстан». Людские пути страшно изменились в ХХ веке. И однообразие из них исчезло.

6 мая 1941. Алма-Ата, гостиница «Дом делегатов», номер 23. Вчера у нас был трудный вечер – выступали в двух сеансах здешнего главного кинематографа. В каждом сеансе по два раза. И тот, и другой сеанс прошли с аншлагом. Даже приставные стулья все были заняты. Принимали замечательно. Гардин сперва волновался – он простужен и без числа глотал сырые яйца, – а потом был очень доволен успехом вечера. Глеб в Илийске. Друзья его были и расскажут ему о нашем выступлении. Казахи – удивительно вежливый и приветливый народ. Настоящая восточная тактичность. Я много гуляла с Глебом в майские праздники, играла в преферанс с его друзьями Рутковскими и у нас с нашими знакомыми казахами. В эти два дня такой холод, что я не знаю, как и одеться. Болит спина, наверное, я ее простудила. А может, тяжесть подвела – я с рынка тащила корзину с молоком, сметаной и яйцами. Теперь Глебка приедет 8-го на отметку в НКВД, зайдет ко мне потом, 11-го в воскресенье. Хотела бы я в тот день и уехать. А то Глеб больше приезжать не сможет, а сидеть в Алма-Ате без него мне совсем не интересно. Лучше ехать домой. Боюсь только, что Гардин примет концерты, которые нам начали предлагать. Я хочу ехать, потому что неспокойна за дом и маму.

Гитлер зачем-то высадил в Финляндию 12 тысяч войск. Зря он ничего не делает. А с Англией, по-видимому, кончает. Поднял против нее Ирак. Продолжает бомбить, изгнал из Греции, добивает в Африке. Кто у него на очереди – неизвестно. Но в такое странное время лучше быть дома.

В годы блокады

В.Р. Гардин и Т.Д. Гардина-Булах всю блокаду никуда не уезжали и дали за это время 500 концертов в воинских частях и госпиталях.

Тут надо пояснить, что Гардины жили в Лисьем Носу и в городе. На их громадной трехэтажной даче Татьянино постоянно бывали летчики из полка, базировавшегося на местном аэродроме, среди них – ставшие Героями Советского Союза Оскаленко, Петров, Мациевич, а также бывали артиллеристы находившейся здесь же воинской части. Это соседство и дружба помогали Гардиным не только выживать, но и жить энергично.

Игорь Богданов в своей книге «Лахта, Ольгино, Лисий Нос» (СПб. «Остров», 2005. С. 147–151, 168–183) привел очень интересные отрывки из дневников Т.Д. Булах, фотографии, копии ее писем и документов, а на с. 214–232 полностью воспроизвел ее дневники о первых месяцах войны (с 30 августа по 24 сентября 1941 г.). Здесь мы не повторяем этих уже опубликованных материалов. – А. Б.

23 июня 1941 г. Вчера в полдень я принимала солнечную ванну на башне в Татьянине. Вдруг слышу, Кирюшка и Леша Вакс кричат: «Война с Германией». Подумала – болтают. А через час сама услышала по радио, что еще ночью Гитлер начал бомбить Киев, Севастополь, Житомир, Каунас и другие города. Есть убитые. Слушаем с Гардиным, и ужас в душе – конец существованию. У меня ни гроша в кармане – все на сберегательной книжке. А завтра надо давать деньги маме на расходы и т. д. Побежали и полетели в город. В кассе – битком, люди закладывают, продают займы, снимают сбережения. Выстояла я пять часов и сняла три тысячи. На первое время хватит. Придется дрожать над каждым рублем. Сумею ли?

Вечером было объявлено на военное положение чуть не пол-России: Москва, Воронеж, Киев, Ленинград, Архангельск, Мурманск, Орел, Выборг, Минск, Прибалтика, Молдавия и все, что к ним прилегает. Власть передана военному командованию. Введено трудовое подчинение Главному штабу. Полная мобилизация. Затемнение (сейчас белые ночи!). Я ненавижу немцев, ненавидела всю жизнь. Неужто увижу их? С двух до двух с половиной ночи были слышны взрывы. Разрывы бомб. Сейчас передают по радио, что ночью на наши города были налеты. Думаю, что против Гитлера так много стран, что он не справится. Гардина вызвали на кинофабрику. Он встревожен и утомлен. Страх у нас только перед нищетой, конечно, личный, но больно за наших бойцов, за наших соотечественников.

17 августа 1941. Татьянино. Вчера Гардина вызвали телеграммой в Ленфильм. Оказывается, началась эвакуация фабрики в Алма-Ату. Первая партия – в ней предложили быть и Гардину – выезжает 19-го. Владимир Ростиславович отказался и за себя, и за меня. Просил вычеркнуть из списка. Мотивирует отказ болезнью сердца, при которой дорога и жизнь в душном климате Казахстана невозможны для нас обоих. Сейчас поехал за расчетом. Не знаю, оставят ли его в покое или будут насильно эвакуировать. Тогда надо прятаться или кончать жизнь. Без своих вещей мы будем в полной зависимости от хозяев фабрики, ненавидящих нас за нашу с Гардиным гордость – мы не хотим этого. Русских в Ленфильме почти нет. Как бегут из Ленинграда киношники! Пользовались всеми благами, всей полнотой власти и при первой опасности бросают обобранный ими город. Он страшен. Забивают досками окна магазинов. Закладывают песочными мешками подвалы. У нас на станции стоят два поездных состава. Неужто будет и отсюда принудительная эвакуация? Сумеем ли мы умереть, если нельзя будет избежать ее?

Кинорежиссер и актер Е. Червяков (1899–1942)

Получила письмо от дорогого Михаила Васильевича Нестерова. Пишет, что кончил портрет Щусева. Из Москвы уезжать не будет. Благодарит за мои послания. Как я жалею, что не могу повидать его, посмотреть еще раз его картины. Музеи вывезли – никогда и не увидишь любимых своих картин.

9 октября 1941. Татьянино. Вчера за нами пришли военные и пригласили в свой Дом Красной Армии в Лисьем Носу. Обещали показать нам картину «Антон Иванович сердится». А потом просили нас дать концерт уже не здесь, а в Ольгине, где у них есть приличное помещение. Кстати, я от них узнала изумительную вещь – почему-то на Лахте застрял и живет около их клуба народный артист Ваграм Папазян. В коридоре мы смотрели картину. Зрителей было до отказа. Фильм хорош, я много смеялась. После был «банкет», состоявший из водки, селедки и странного картофельно-мясного блюда. Но мне было весело среди новых, не замученных людей, как-то и чувство ожидания ужасов пропало. Гардин говорит, что я одна могу принимать сотню гостей – я ведь была у них за хозяйку, но была и вторая гостья – их старая повариха, совсем не интеллигентная, она молчала.

Е. Червяков ушел на фронт добровольцем. Погиб в 1942 г.

Двоих из командиров мы пригласили к себе – люди образованные и славные. Взяли они нас под свою защиту, хотят провести к нам телефон, чтобы держать с нами связь. Сегодня с утра прислали Гардину машину съездить в город. Он поехал с Полей, прислал мне пальто и другие вещи, а сам остался и должен приехать часов в шесть. Тогда же вернется и мама.

Мне почему-то сегодня весело. Осень багряная и чистая. Так хочется верить в какие-то радости. Ведь надо же чем-нибудь защищаться от окружающего ужаса!

Наши отдали Орел. Идут бои под Вязьмой. Гибнут и гибнут родные русские люди – свои, как бы ни были они плохи и уродливы. Не могу не любить их, не жалеть, не чувствовать своего родства с ними. Из них вышли Пушкин, Чехов, Толстой, все дорогое, что создавало и мою душу. Если б освободиться от подлой накипи, насевшей на Россию! Вся я взлохмачена, думаю, мечтаю, пою. Хочу работать, хочу сделать новые вещи. Если Папазян согласится, срепетируем сцену из «Отелло». Интересно будет познакомиться с ним. Человек грандиозный и взбалмошный. Наверно – враль. Не знаю, почему нет писем от Николая Михайловича (Карягина. – А. Б.). Неужто предчувствие не обманывает меня, и с ним случилось несчастье? Не верю. Не хочу верить! Теми, что спустились из туч фашистскими самолетами, что пролетали над нами, убиты ребенок и четыре женщины. Стреляли летчики из пулеметов разрывными пулями.

12 октября 1941. Татьянино. Вчера у нас долго были наши новые знакомцы. Комиссар (Спиридонов? – А.Б.), приветливый доброжелательный человек, приятный для общения. Полковник Владимир Георгиевич Привалов, внешне похожий на Валерия Чкалова, кажется волевым, уверенным в своей силе богатырем. Знает и любит музыку – два года пробыл в музыкальной студии Станиславского. Кадровый артиллерист, окончивший военную академию. Быстро схватывает мысль собеседника и молниеносно отвечает на нее. Но в людей вглядывается и к своему «Яя» подпускает их нелегко. Работает всю войну без отдыха, в полном напряжении знания, интуиции и сил. К нам пришел, чтобы дать немного отдохнуть нервам. И судя потому, что пробыли они у нас с половины шестого до одиннадцати, эта передышка была им необходима, и они не ошиблись, придя за нею к нам.

Играли мы в шахматы, домино. Пели мы с Приваловым русские песни – я, кажется, уже совсем прилично аккомпанирую. Говорили обо всем, что сейчас волнует русских людей. Все ближе и ближе ко мне война. В Привалова чуть не каждый день стреляют, когда он поднимается на вышку наблюдения. Я не могу знать человека, конечно, славного человека, и не думать о нем, не бояться за его жизнь. Когда Красная армия была для меня массой неведомых людей, я, узнавая о наших потерях, болела за молодежь, но как-то не полно, неясно. А сейчас, когда я узнаю лица идущих на смерть людей, чувствую, что сживаюсь с ними, что мое существование неотделимо от их существования и что их гибель будет моей гибелью. Мне и стыдно за их поражения, и страшно за безоружность. Потому что мы, несомненно, оказались плохо и мало вооружены.

Я спросила комиссара о 198-й дивизии, в которой работает Николай Михайлович. Он сказал, что, кажется, ее уже куда-то перевели. Обещал узнать мне, так ли это и что с моим приятелем.

13 октября 1941. Четырнадцать лет тому назад Гардин заехал на извозчике (тогда они еще трусили мелкой рысцой по Ленинграду) за Татьяной Булах и повез ее на угол Фонтанки и Невского в ЗАГС регистрировать ее согласие соединить свою молодую жизнь[8]8
  Татьяна Дмитриевна скрывала и омолаживала свой год рождения. Во всех документах и даже в церковной выписке она соскоблила последнюю цифру и поставила 9, получилось 1909. Когда дело дошло до пенсии, эта цифра стала помехой. В свидетельстве о смерти год рождения написан так: 1904. Это не противоречит семейным представлениям о годе рождения Татьяны Дмитриевны. – А. Б.


[Закрыть] с его пятидесятилетней. Тому же извозчику пришлось везти эту новую пару в другой ЗАГС, на Седьмую роту, к которому принадлежал район гардиновского жительства. Было холодно. Гардина мучил очередной иррит, и потому его глаз был скрыт черной повязкой. Канцелярская девица несколько удивленно взглянула на молодых, но быстро оправилась и начала задавать обычные вопросы. Татьяна Булах не хотела менять своей фамилии, но Гардин решил поглотить ее целиком, а так как спорить было неудобно в последние минуты перед таинством объединения, то Татьяна Булах стала Татьяной Гардиной. Не чувствуя от этого особой перемены в своем существе, переименованная Таня доехала с мужем до угла Невского и Литейного и рассталась с ним, т. к. ему надо было ехать на кинофабрику, а ей – домой.

Через месяц было венчание в церкви, переезд жены к мужу, и началась «семейная жизнь». Да. Ну что ж! Судьба управляла моей жизнью, я только была верна своей совести. Шага не сделала для завоевания Гардина. И сейчас, наверное, буду плыть по течению.

Вчера пришли ко мне трое из ДК и навалили на меня труднейшую работу – монтаж на тему «Советские партизаны». Вот, сейчас я сижу и пишу. Героическое обращение закончила, а сценка еще не дается.

Опять был трехчасовой бой под Белоостровом. Хоть бы узнать, жив ли Николай Михайлович? Точно шмель гудит в голове тревога о нем.

24 октября 1941. Татьянино. Так приходит любовь: в четверг девятого октября начальник лисьеносовкого ДК пришел к Привалову с приглашением на встречу с Гардиным и Булах. Вечер у командира был занят. «Но мне так почему-то захотелось пойти, что я сделал все возможное и невозможное для освобождения». Когда я ехала в машине на эту встречу, я пела всем своим существом. Встретившись глазами со здоровавшимся со мною великаном, я не тотчас смогла оторвать взгляд. Весь вечер была беспредельно весела, слушала его, говорила с ним. В следующие два свидания мы на всех парусах неслись друг к другу.

26 октября 1941. Татьянино. Правительство переехало в Самару. Значит, не уверено в том, что удержит Москву.

Вчера Великан (видимо, Привалов. – А. Б.) привел ко мне своего начальника – командира корпуса, защищающего Ленинград от фашистской авиации. У него были грустные глаза. Скоро он сказал мне: «Третьего дня убили моего любимого брата. Не знаю, как сообщить об этом родным. Он был моим настоящим близким другом». Мне так больно стало за этого человека – чужого и своего, потому что он из нашей общей русской семьи.

27 октября 1941. Татьянино. Немцы засели в Стрельне и палят оттуда по городу. Всюду залетают их снаряды. Что в Москве – неизвестно. Северную дорогу очистили и продвинули по ней несколько эшелонов. Так что снова начнется эвакуация.

30 октября 1941. Татьянино. Была в городе. Полусумасшедшие от голода, холода и ужаса люди. В темный вечер в суматошную пургу, сквозь которую еле виднелись синие кружки трамвайных фонариков, я вышла от доктора. И тотчас услышала вой сирены. Заметались черные фигуры прохожих. «Где здесь убежище?» – кричал кто-то. Уже бухали первые выстрелы. Бежать к толпе, в скопище несчастных людей мне показалось невозможным. И я пошла домой, сквозь мятущиеся снежинки, по той Фурштатской улице, которую столько раз проходила со своим Урсом (сенбернаром. – А. Б.) – мирная и спокойная. Мне не хотелось даже торопиться на Потемкинскую. Одной не так страшно. К тому же я думала: «Воля (Привалов. – А. Б.) все время в опасности, как же не стыдно мне бояться этой тревоги?»

1 ноября 1941. Вечер. Не вынести мне этих черных ночей, пронизанных тревогами, людскими страданиями. Думала о будущем, таком близком, разбивающем все.

2 ноября 1941. Татьянино. Не могу я не любить Волю с его доброй улыбкой, мальчишеским смехом. Что останется мне, если я откажусь от него? У меня уже нет сил справляться с гардиновской тоской старости, его раздражительностью по мелочам. Я знаю, что в Галке (Гардине. – А. Б.) большая, настоящая привязанность ко мне, что ради нее он хотел бы отбросить в сторону привычки своего характера. Но не смогут его глаза радоваться тому, что делает счастливыми мои, не станет он смеяться тем глупостям, над которыми мне так весело хохотать с Волей! Сегодня золотисто-голубой день. Какое наслаждение было бы пролететь с моим Великаном в санях по острому, свежему пространству. Воля зовет меня подняться как-нибудь на аэроплане – он умеет управлять учебным. Сейчас, сидя у себя за столом, я думаю, что мне с ним никогда не будет страшно. Но вдруг сдадут нервы? А показаться ему трусихой я ни за что не хочу.

Которую ночь Воля уже не спит. Глаза у него стали красные, веки тяжело нависли над ними, и все же вчера он пришел, провел с нами вечер и, как всегда живой и радостный, шутил, играя в кости со мной, Гардиным и Антониной Григорьевной (Антоновой? – А. Б.), женой комиссара. А в двенадцать пошел на всю ночь дежурить. Сегодня хочу запереть его в комнате, снять трубку с телефона и сторожить, чтобы он выспался. Вступлю по этому поводу в заговор с женой комиссара. Он славный, и жена у него простая и хорошая.

4 ноября 1941. Вечер. Весь день над нами летают немцы. Громыхал какой-то из фортов, а после резались зенитки. Сейчас я выходила в сад. Небо так и хлещут прожектора. Острые удары зенитки словно над головой. А мессершмитты, не меняя ритм, плывут в движущиеся облака. Дом мой сотрясается, как игрушечный. Товарищи наши еще не пришли. Не знаю, вернулись ли они из города, куда ездили с утра. Антонина Григорьевна волнуется за мужа. Он ночевал на батарее, стоящей в Ленинграде. А там сегодняшней ночью были большие налеты.

Когда Привалов дома – я ничего не боюсь.

Как я могла жить все эти годы? Как я буду жить?

Словно снеговые обвалы там, в небе. Если Воля приехал – он до конца тревоги не уйдет из штаба. Как низко сейчас летит немец. Или это наш? Не могу разобрать.

6 ноября 1941. Татьянино. Вчера Воля пришел в одиннадцатом часу. День провел в городе, на обстреливаемой немцами батарее. А когда возвращался с комиссаром, то чуть не попали в катастрофу. Из-за отсутствия бензина они ехали на полном ходу и налетели на проходящую поперек дороги проволоку. Шоферу порезало шею, со Спиридонова сбило фуражку. Воля сидел в коляске, и его не задело. Он был так утомлен сумбуром, происходящим сейчас везде, так забита его голова сложными мелочами и важными заботами полка, что даже не мог смеяться своим широким смехом. Молча перебирал гитару. Я вечно больна своим неверием. Эти дни мне казалось, что в его тревогах я помочь не могу, и моя ласка может быть ему неприятной. «Как тебе не совестно думать такие нелепости? Все дни я жду тебя». И вот я снова видела счастливые дорогие мне глаза, слышала его смех.

7 ноября 1941. Ночью к городу прорвались только два мессершмитта. Зато артиллерийский огонь не смолкает со вчерашнего вечера. Но я спала сладким, чудесным сном человека, которому хочется дожить до следующего дня, потому что надежда греет его сердце, наполняет какой-то ласковой тишиной его сны. Мне хотелось бы еще добрее, чем раньше, относиться к людям. Отдать им все, кроме своего счастья. Погода облачная, редкие снежинки путаются в воздухе.

Антонина Григорьевна с Гардиным обсуждают меню сегодняшнего ужина.

10 ноября 1941. Татьянино. Третьего дня мы выступали здесь, в штабе. Комната маленькая, бойцов набилось много. В нашем распоряжении было не больше полутора квадратных метров. После концерта зашли посмотреть домик командиров, где жил и сейчас проводит часто ночи, а дни постоянно Привалов. Побыли всего несколько минут. Нас ждала машина, чтобы ехать на батарею. Воля не всегда может заставить молчать свои глаза. Они у него становятся все более мальчишескими и милыми. Когда мы вышли на улицу – он остался в штабе. Я оглядела окна, думая еще раз увидеть его улыбку. И встретилась с родными глазами. Открыв окно, Привалов смотрел на меня, советуя сесть с шофером. Правил сам комиссар Спиридинов.

16 ноября 1941. Воскресенье. Татьянино. Судя по газетам – немцы несут громадные потери по всему фронту и находятся чуть не при последнем издыхании. А финны не хотят воевать. Однако мы нигде не можем прорвать кольцо, окружающее Ленинград, не двинули вспять ни одну из армий, осадивших Москву.

Не знаю, как на других фронтах, а у нас совсем изголодавшиеся бойцы. И так их мало, так скудно они вооружены, что и сдерживать то слабое наступление, на которое идут сейчас, по-видимому, тоже несильные немцы, едва способны. С одной дыры мы перекидываем на другую те свои части, которые еще могут биться. Финский залив стал. Значит, еще одна линия укрепления должна войти в страшную военную игру. В городе расстреливают за кражу хлебных карточек. За окном солнце золотит белые стены Татьянина. Милый мой дом! Что придется тебе увидеть? В синеве звенит бомбовоз. Уже днем летают проклятые немцы! А когда ночью наши гидропланы вылетают бомбить фашистские батареи, Привалов говорит: «Ну, полетели, Матери Божии. Несчастные они. Неприспособленные. Сбивают их постоянно. Только чудом и спасаются. Молитвами».

Как мне тяжко стоять в стороне от этого и вправду героического сопротивления железным гитлеровцам. Я слабею от сознания своего бессилия, своей бездеятельности. Я не могу стоять на месте, когда рядом со мной люди идут куда-то. Нет для меня сейчас большевиков – есть русские.

Когда человек слабеет, все его чувства теряют силу. И я борюсь со своей слабостью. Только тогда поймешь всю ценность свободы, когда тебя запрут на замок. Как неполно мы живем, когда жизнь в нашем распоряжении! И как хочется жить, когда знаешь, что у тебя почти нет надежды сохранить свою жизнь.

17 ноября 1941. Ночь. 2 часа ночи. Над лесом висят осветительные ракеты. Рвутся в земле бомбы. Ухают зенитки. Воля ушел в штаб. Я, проводив его, гляжу через щелку окна, слушаю тяжелые залпы и снова думаю. Имела ли я право дать ему и себе эти мгновенья радости? Ох, какой закат! Верно, совсем близко упала бомба. Быть может, надо идти в убежище?

Нет! Перед лицом смерти не жалею я, что люблю своего Великана (Привалова. – А. Б.), своего родного мальчишку. Ведь не украла я свою молодость, а раз мне ее дали – разве должна была я убить ее радости? И разве не самая большая радость – любить человека, который может отвечать искренней и сильной лаской? Милые мои губы, такие нежные и смелые. Могу ли я не отдать им своих? Могу ли я не целовать горячие виски, за которыми столько дум, столько усталости? Все, что есть во мне хорошего, нежного, женского – все отдам я тебе, любимый мой человек, и буду счастлива, если твоя жизнь станет от меня светлее. Только много ли у нас минут?

Какая тьма их летит сегодня! Разбомбили Левашовский аэродром. Куда летят сейчас? Неужто громить нашу пристань? Зачем Гардин остался в городе? Жутко и за него, и за маму. Правда, она в убежище тети Лизы. Там же и тетя Тоня, в доме нет ни одного стекла. Выйду на улицу. Уж очень гудит все кругом. А Тася и Спиридонова спят. Бедный Волька уже на вышке!

Письмо Жданову. 4 февраля 1942 года

15 февраля 1942. Весь день сегодня скверная рваная стрельба. Воля привез мне из города письмо от мамы. Конечно, в нем грустные вести. Умер младший брат Романа Яковлевича – Леонид Галебский. Погиб от истощения, не дожив до 50 лет. Скольких знакомых не досчитаемся мы, когда снова будем иметь телефоны и сможем общаться друг с другом! На улице тепло, почти тает.

21 февраля 1942. Суббота. Татьянино. Гардин привез плохую новость – начались воздушные тревоги. Снова воют жуткие сирены, рушатся дома. Своего сына Юрия Владимировича и его мать Гардин нашел в страшном состоянии. Две недели они лежали без пищи, ожидая чуда или смерти. И вот вместо того или другого в их доме начался пожар. Выброшенные голыми на улицу, потеряв все имущество, они захотели жить и послали Гардину телеграмму с просьбой о помощи. Мне Юрий Владимирович прислал покаянное письмо, где жалеет об отвергнутой им моей дружбе и называет меня ангелом-хранителем его отца. Когда Гардин пришел к нему, то застал его отекшим и зеленым, а его мать сошедшей с ума. Они неделю лежали рядом с покойником в пустой комнате – странное совпадение, – находящейся в квартире моего приятеля юности Димы Поппеля. Гардин устроил сына в больницу, а его мать – в дом для умалишенных. Говорит, что плакал, видя их такими несчастными.