Текст книги "Мир искусства в доме на Потемкинской"

Судя по газетам, мы жестоко и усердно боремся за Воронеж. Об остальных фронтах ничего не пишут. Нас обстреливают по несколько раз в день, и после каждого залпа я говорю: «Слава Богу, одним осталось меньше». Ведь, несомненно, их будет определенное число. Бесконечным бывает только созданное Создателем. Значит, и эти бахающие черти идут на убыль. Утешение слабое, но лучше, чем никакого.

Перерегистрировала вчера с Гардиным свои паспорта. По-видимому, меня поставили в военный запас. Читаю о Древней Греции. Всегда была толпа и люди. Интересно было бы создать страну, в которую впускались бы только человеки, выделившиеся из толпы умом, талантом, силой воли. Вот в нашей стране могли вырасти сверхчеловеки! Их снова надо было бы выделить в особую группу, чтобы довести до совершенства двуполое существо. Потому что только общением с умнейшими можно обострить свой ум, с сильнейшими – закалить свою волю и с благородными – возвысить свою гордость, свою честь.

Как ничтожна разница между афинянином и советским гражданином в их духовном развитии! Не дальность расстояния делает прекрасным Перикла, уничтожая возможность серьезного сравнения его с каким-нибудь современным вождем. Нет! Жизнь в те времени была шире и свободнее, потому что индивидуальность имела признание и права, несомненно, бóльшие, чем сейчас, законы жизни были яснее и объективнее. Власть народная – да, именно народная, потому что между ней и народом не было опричнины. Людей жило меньше, умы не засорены книжной макулатурой. Есть у Бласко Ибаньеса хорошая книга «Мертвые повелевают». Так вот, наш ужас в том, что человечество не хоронит своих мертвецов, а из поколения в поколение несет их в своих сердцах. Приобщение к культуре есть подчинение их мертвецкой воле.

20 июля 1942. Понедельник. Татьянино. Гитлер разбросал листовки: «Граждане Ленинграда, прячьтесь в убежища. 21-го я начну брать ваш город». Сегодня весь день слышна канонада. Выла сирена – значит, прилетела фашистская авиация. Устала ждать ужаса и живу одним днем. А эти два последних ясны по-летнему.

Здоровье скверно. А если знать, что будешь жить вечно, была бы усталость? Не есть ли она страх смерти?

Как дико громыхает Кронштадт!

21 июля 1942. Вторник. Татьянино. Военные говорят, что не немцы, а мы перешли в наступление и ведем бой у Красной Горки и Ораниенбаума. Бросили в работу мужские силы, освободившиеся после призыва женщин в армию. На юге сдали бывший Екатеринослав, теперь он называется Ворошиловградом.

1 августа 1942. Почему люди не способны на красивые жесты? В 24 часа выселяли на Алтай семью Гуниус – мою учительницу языка. (В книге Игоря Богданова «Лахта, Ольгино, Лисий Нос» (СПб.: Остров, 2005) рассказывается о К.Ф. Гуниусе. – А. Б.) У них громадный дом, до отказа набитый книгами, мебелью и другими вещами. Сохранилось в нем еще приданое бабушек. Все это осталось брошенным и должно было пойти сельсовету, ненавидимой Гуниусами власти. Она позвала меня купить у нее рояль. Спрашивали две тысячи или бриллиантовое кольцо. Я не взяла – рояль концертный, девать мне его некуда. Но хотела бы выбрать книг, да видела, что боязнь продешевить смущает эту интеллигентную женщину, все время твердящую о воле Бога и своем бескорыстии. Кроме меня приходили еще люди, но никто ничего не смог купить, т. к. цены были несусветные. Так вот, почему бы этой женщина не дрожать до последней минуты над каждой вещью, а сказать – берите кому что надо так, бесплатно. Несите в свои дома. По крайне мере хоть добрым словом помянете меня, а доброе слово несет сердцу радость. Так нет ведь – лучше пусть пропадает все, только бы не своими руками отдать. А интересно было бы посмотреть на такую картину. Люди – рабы рутины, рабы условностей.

Со мной сейчас творится странное. Я вышла из рамок, снова вышла, потому что в юности я их не знала. Я могу быть откровенна до страшного, я не боюсь человеческих глаз, души, слов. И я чувствую, что ко мне начинают иначе относиться. Преграда между мной и людьми рушится. Собьют меня с ног или нет? Жизнь так ярче.

4 августа 1942. Татьянино. Какая тоска, какая томительная, тревожная тоска! Бой под Ленинградом не прекращается третьи сутки. Тяжелая, злобная канонада ударяет в голову. Слушаешь и ждешь. Проклятая шайка, обрушившая на людей войну!

Льется дождь. Он извел нас за лето своей упорной непрерывностью. Мы не видели солнца. А сегодня сплошная водяная стена висит за окном. Вчера я была в городе. Видела страшные поезда с эвакуировавшимися мучениками. За полчаса, что я провела на вокзале, мимо меня провезли двух умерших. Вагоны забиты вещами и людьми. Кричат дети. На платформе очереди за кипятком и едой. Уборные ужасны. Дышать нечем – эшелоны по четыре дня ждут отбытия. И все это под грохот стрельбы, близкой и жуткой. А впереди – изнурительный путь. Зачем я русская? Нет более несчастного народа, чем наш! И природа наша такая грустная, горькая. И души у нас печальные, какие-то сумеречные. Мы живем порывами, взлетами, падениями.

Бьют дьяволы-немцы. Да неужто они войдут в мой родной город? Растопчут Воль, Антоновых, Воевод. Чужие станут хозяевами моих знакомых улиц, домов, в которых жили русские люди, умирал Пушкин, мучился Желябов, думал Крылов. Я не могу, не могу вынести этой боли! Я не умею не чувствовать себя русской! Не бояться унижения, не страдать за тех, кто уходит сейчас из жизни, раздавленной немецкой силой. Господи! Помоги нам, не мы начали эту войну.

9 августа 1942. Татьянино. Гардин с мамой уехали в город. Антоновы тихи, как мыши. Я лежу у себя наверху, читаю свежую книжку молодого Хемингуэя, и мне кажется, что я не прожила своей нелегкой жизни и что впереди у меня молодые, хорошие годы. Я верю своей, где-то глубоко в душе живущей радости, благодарю судьбу за настоящее и надеюсь на будущее.

16 августа 1942. Вчера вечером нас пригласили выступить сегодня на празднике гидропланеристов. И вот утром я написала стихи о них. Если концерт состоится, Гардин будет их читать.

Приходил Привалов. Теперь, когда по «дороге» ко мне находятся Антоновы, ему неудобно проходить прямо наверх. Скверно мне как-то. Что-то неясное, лишнее в моем к нему отношении. И дико быть настолько «знакомой», как это приходится мне. Да к тому же Гардин каждый раз подчеркивает приход Привалова. Нет, надо вырваться из этой чужой мне ложности. А тут еще беспомощная, целиком от меня зависящая мама. Скверно мне. Но чувствую – скоро конец.

 
Мне не понять тебя – ты очень сложный,
Ты странно любишь, скупо говоришь.
То нараспашку весь, то осторожный,
То весел как простой и милый чиж!

Бывают дни, когда любовь легка мне,
Когда ты весь – как ласковый простор,
А иногда придешь и как холодным камнем
Меня придавит не глядящий взор.

Вот почему на встречу не бегу я,
Когда твои послышатся шаги.
Не знаю – друг ли обоймет, целуя,
Иль встретимся мы жестко, как враги.
 

10 октября 1942. Суббота. Татьянино. Гардин привез плохие вести: в московской «Правде» появилась карикатура на американских генералов. Похоже на то, что мы рассорились с нашими союзниками. В Сталинграде бои на улице еще продолжаются. Бьются за каждый дом, за каждую лестничную клетку. Решатся ли немцы так бороться за взятие Ленинграда или нет? Не знаю. Но готовятся у нас к штурму везде. Снова на нашей улице роют окопы. Сейчас идет обстрел и ответная стрельба новых батарей, поставленных совсем рядом с Татьяниным. Утром ко мне приходил завклубом моряков и просил меня организовать у них кружок самодеятельности. Я с удовольствием согласилась – это делать я люблю. Да кроме того, отчего не помочь людям отвлечься от нашей трудной жизни?

17 октября 1942. Вечер. Кручу патэфон (так, через «э». – А. Б.). С сердцем черт знает что – и тоска, и тревога, и раздражение. Не могу я жить без движенья! Черт, черт, черт! Сорвусь я на какое-нибудь безумие! Какие расчетливые люди вокруг меня! Почему не жаль своей страсти, ласки, песни, слез и смеха – всего, что есть во мне? Соберутся вокруг меня – молчат, смотрят.

– Татьяна Димитриевна, спойте! (Написано так: Димитриевна. – А. Б.).

– Татьяна Димитриевна – расскажите!

– Татьяна Димитриевна – полюбите.

И все дайте, дайте, дайте, Татьяна Димитриевна, а потом мы пойдем жить своей жизнью понемножку, а Вы оставайтесь: усталая Вы нам не нужны. Вы ведь не умеете жить по-нашему! Вы ведь перелетная птица, отбившаяся от своей стаи.

Где же вы, мои люди? Где? Когда-то, где-то мы вместе родились для одной дороги, а потом я потеряла вас. Или вы только снились мне, грезились? Милые мои люди, фантазеры, странники – бездомники. Или у меня был бы дом и без Гардина? Не знаю я. Только так мне больно сейчас, так грустно – что не пожалею глаз – заплачу. Может, легче станет.

22 октября 1942. Татьянино. Ездила в город. Опять пустые синие улицы, мертвые дома жалкая больная мама. Зашла к профессору Раздольскому. Похудевший, как все мы, читает он при свете коптилки Мопассана. Крутит какие-то смешные закрутки вместо папирос. Кот его сдох от голода. Темная, холодная квартира. В кухне горит только лампада перед Божицей – его прислуга бывшая монашенка. И дом молчит, и город.

29 октября 1942. Хорошо, когда около тебя много людей. Каждый несет свое особенное отношение к миру и к тебе. Только бы кончилась эта проклятая война! Вокруг меня будет много-много людей разных профессий, каждого я буду слушать, каждому стараться скрасить жизнь. От ласкового участия хорошие души становятся прекрасными, узнавая друг друга, люди учатся понимать тебя.

У нас не горит свет. Это так печально! Если бы меня не развеселил Егоров, я была бы в полном унынии. Стрельба по нам продолжается. В газетах ничего нового нет.

30 октября 1942. Умирает тетя Лиза (Е.Я. Си доренко. – А. Б.). Как страшна была ее жизнь в этом году. Зимой она, усталая, голодная, больная, скиталась по чужим домам, отовсюду гонимая. Ведь люди, сами измученные, были так безжалостны. А в ее углу стало невозможно жить. Ксюша со своим другом укрылась где-то в чужой квартире и совсем не могла помочь матери. Господи! Как бы мне хотелось, чтобы мама пережила этот ужас и закончила свой путь в спокойной и теплой обстановке нормальной жизни. Нас так обстреливают, в городе такая дикая стрельба, и, кажется, где-то бомбежка, что, может быть, немцы собрались начать штурм. Вот их самолеты. Я не боюсь. Но мне не хочется умирать. И так жаль людей!

8 ноября 1942. Татьянино. Уже 13° мороза. Солнечно и ясно. Пальба беспрерывная. Третьего дня, когда мы ехали на концерт в госпиталь, я залюбовалась черным, пронизанным звездами небом. Свои стихи читала хорошо. Видела внимательные лица, одна из санитарок заплакала, все долго хлопали, но я не умею принимать аплодисменты, сейчас же удираю за сцену. Чеховские вещи прошли под сплошной хохот. Гардин говорит, что я очень хорошо веду обе роли. После концерта нас к себе пригласил Егоров. Вернулись мы поздно, усталые и довольные.

Д. Оскаленко

Гардин с таинственным видом пришел ко мне:

– К тебе пришел этот милый летчик, которого ты не велела пускать. За что ты его преследуешь? Выйди, прошу тебя.

«Милый» летчик стоял за дверью и, вероятно, слышал все слова Гардина. Пришлось мне выйти.

Я не хотела принимать его потому, что мне говорили, будто бы Оскаленко погиб по его вине. И вообще, об этом юноше ходят плохие слухи. Но Гардин верит только себе! Летчик заявил, что их полк привез себе «гробы». Так он называет английские самолеты.

 
Дима Оскаленко —
Герой Советского Союза[9]9
  Напечатано 18 июня 1970 г. «Вечерний Минск». № 411 (800).


[Закрыть]
Ты слышишь ли, Димитрий, Дима, Димка,
Салют освободителям Донбасса?

Мне кажется, со мною невидимка —
Душа поэта, мальчика и аса.

Когда я слышу радостные вести,
Я их невольно громко повторяю,
Чтоб слушали и вы со мною вместе,
Погибшие за жизнь родного края.

Тринадцать сбил фашистских самолетов
Димитрий Оскаленко. На штурмовки
Ходил проклятых, потаенных дотов,
Бестрепетный, уверенный и ловкий.

А дома брал заветные тетрадки,
Писал о Белоруссии родимой,
О горьких думах матери-солдатки,
О девушке, желанной и любимой.

О них ты думал в страшные мгновенья,
Сраженный, падая на зыбкое болото?
О том ли, что расплатятся в сраженье
За смерть твою товарищи-пилоты?

Такой ты был застенчивый и милый,
Димитрий Оскаленко, Дима, Димка.
Не верится, что есть твоя могила,
Живой ты с нами, только – невидимка!
 

10 ноября. Вечер. Сейчас мне принесли газету, я хохотала в голос, жалея, что я одна и не с кем разделить смех. Подумайте! Митрополит Киевский приветствует Сталина с Октябрем, называет его «Богом избранным вождем земли Русской» и упоминает о какой-то купине. Ну это же верх цинизма! Сталина из той партии, что перестреляла и перезамучила не только все духовенство, но и всех открыто верующих людей, – называть Божьим помазанником! Не знаю, что постыднее: писать такую ересь или разрешать печатать ее в газетах той партии, членов которой предают остракизму за церковную свадьбу, крещение, просто владение иконой. Ну и ну! Ну и штука! Сколько людей надорвут сегодня животики, прочитав эти заметки!

Ночь. Медленно спускаются с вышины к земле осветительные ракеты. Режут тьму, словно зарницы, вспышки орудийной стрельбы. Все грохочет кругом, в Ленинграде, в Сестрорецке, на той стороне залива. Гардин перенес в городе шесть воздушных налетов. Счастлив, что вернулся в наш теплый и светлый дом.

16 ноября 1942. Ну и здорово же сегодня: уже во второй раз обстреливают наш Лисий нос. Снаряды падают так близко, что у меня открылись двери и сыпятся куски кирпича от печной трубы. Ночью был проливной дождь. Земля оттаяла и почернела. А сейчас солнце, и так красиво, что я пойду в сад. То, что трясутся кругом деревья и кажется – дрожат даже тучи, мне не страшно. Я совсем перестала бояться обстрелов. Мне хорошо сегодня.

Немцы с итальянцами все еще терпят поражение на Африканском фронте. У нас ничего нового. Только напечатано обращение к Сталину раввина, обещающего ему помощь и свою, и его еврейского Бога. Ну и священнослужители у нас. Одна прелесть! Ведь и мулла здравил – муфтий какой-то, и митрополит, и вот теперь раввин. Ну, пусть помогают. Уже очень тяжко страдает человечество от этой войны. Однако, кажется, у нас всю землю сегодня продырявят! Так и садят один снаряд за другим.

25 ноября 1942. На утро за мной приехал Егоров, усадил меня в машину, сам сел за руль, Дэлю отправил с шофером в кузов, и мы поехали. Светило солнце, блистал снег, катались на резинах мальчишки. Мне было весело.

В городе встретили только двух покойников. Но вообще смертность опять увеличилась. Завезли Дэли с чугункой для мамы на квартиру, поехали дальше. Людей встречалось немного, прибавилось разрушенных последними бомбежками домов. Разбит Аничков мост. Хорошо, что его кони были заранее сняты.

Я договорилась в Балтфлоте о наших концертах на кораблях, заехала в мою бывшую школу на улице Росси, 2, напомнить о выдаче мне карточки на декабрь и пешком вернулась домой. Повидала маму. Она отекла. Все такая же страшная. В квартире, хоть Дэли топила с утра, было только 7о тепла. Я сделала затемнение, починила дверь, достала упущенные Гардиным в дымоход вьюшки и в конце концов догнала в кабинете до 9 градусов. В пальто и ботинках забралась на свою кровать. Лежу. Пришел Элькин. Принес портвейн, шоколад и нежное внимание. Грел мои руки в своих, говорил добрым, милым голосом. Топилась печь. После его ухода я закуталась во все, что нашлось, и уснула. С трех утра не спала. Ночь была длинная; длинная и светлая. Думала, как помочь маме. Моя жизнь пока ясна. Гардина я не оставлю, работа у меня есть и будет.

Утром пошла к маме, установила ей чугунку. Найти рабочие руки невозможно.

30 ноября 1942. Татьянино. Когда неделю назад немецкие войска подошли к Тулону, чтобы принудить к подчинению стоявшие в портах французские корабли, они один за другим взрывались и затонули, увлекая на дно своих командиров. Как хотелось бы мне владеть пером, чтобы описать величие этого героизма! Хочется жить, но эта смерть дает бессмертие, рождает в душах людей ощущение такой красоты, что, может быть, была ярче и сильнее долгой жизни. Стыдно быть маленькой и жалкой, храня в сердце видение этого гибнущего флота, предпочитавшего смерть унижению.

А газеты сообщают о нашем наступлении на Центральном фронте. Успешные бои под Ржевом, Невелем и в Ново-Сокольниках. Сталинград еще держится. Союзники бьются за Тунис. Время решающее.

7 декабря 1942. Понедельник. Татьянино. Приходили Петров и Мациевич со своими летчиками. Петров сказал: «У меня нет близкой женщины, нет совсем. Разгул сейчас – ничто перед тем, послевоенным». Этот Герой Советского Союза не кажется мне обычным «офицером». Но жестокость и цинизм в нем пострашнее и поглубже, чем у других.

Вчера репетировала у Егорова с гитарами и скрипкой. С удо вольствием. Но тоска у меня от музыки. Кругом мягкий, глубокий, сыпучий снег. Он задавил своей вязкой тяжестью жизнь земли. И все валится, валится. Уже снова черные люди попадаются мне навстречу. Черные, потому что холод и голод лишают их здоровой и яркой крови. Это глупость – но мне кажется, что цвет ее меняется и что из них, этих страшных полупокойников, если их разрезать, польет не рубиновая влага, а какая-то черно-зеленая мерзость. Они несчастны и незаслуженно отвратительны. Потому что дистрофия раньше тела разлагает душу и мозг. Я боюсь ее так же, как раньше боялась сумасшествия. Потому что для меня страшнее всего потерять свою внутреннюю цельность и ясность.

Сегодня в четыре хочу ехать в город. Пойти посмотреть «Концерт фронту», перервать полосу татьянинских вечеров. Если будут у меня срывы, я не дойду до конца блокады. У меня опять появляется ощущение крика, рвущегося из сердца. Крика, который надо сдерживать, потому что если он вылетит наружу, к людям – случится что-то унизительное и жуткое для меня. Стыдное и кошмарное. Последнее!

10 декабря 1942. Четверг. Татьянино. Снова серебряная сказка за моим окном. Вчера мы с Гардиным шли на концерт уже в темную ночь. Звезды маленькие, мерцающие бесконечно глубоко в черной пропасти неба, совсем не освещали земли. Было морозно, тихо и уютно – не то, что в городе, где все так полно людским страхом и болью.

14 декабря 1942. Татьянино. Все еще тает. Глеб прислал письмо (от 10 ноября). Пишет, что закончил диссертацию. На днях защищает. Дети и Люся здоровы. Вот странности жизни! Голод убил Марченко (А.И. Марченко. – А.Б.), тюрьма разделила Глеба с Магдалиной Николаевной (М.Н. Мадатова. – А.Б.), и семья восстановилась в прежнем виде. Ладно. Все.

15 декабря 1942. Вторник. Татьянино. Боже мой! Как устала от такой жизни! Опять глухая пальба, в городе рассеянные обстрелы, много жертв. На Невском снаряд попал в битком набитый людьми трамвай. Искалеченные, разорванные тела. Боль. Ужас. Страшно, страшно выносить день за днем наше ожидание худшего. Сегодня вышла в сад. Тепло, солнечно. Сильный, но веселый ветер треплет в небе прозрачные облака. Лужи затянуло блестящим голубым льдом. Пучки травы и цветов с недоумением высунулись из-под талого снега. Как хороша природа!

20 декабря 1942. В газетах жуют тупую жвачку из каких-то ленивых заметок о наступлении. Да вот еще какая у меня печаль – умер Михаил Васильевич Нестеров. Не мог пережить черных дней войны! Надо ехать к маме, и нету сил ни нравственных, ни физических. Привалов здесь, но я совсем не могу его связать с тем прошлогодним человеком моего сердца. И как напомнит мне какая-нибудь пластинка, слушанная вместе с Волей, мою, нет – нашу любовь, мне становится жутко: в человеке умирает его все, а он остается жить, и снова в нем нарастает способность любить и радоваться своей любви и жизни. Как это так?

Почему он любил меня? Почему я любила его? С какой упрямой терпеливостью скрывал он от меня то, что было его второй натурой – алкоголизм. Конечно, из-за него он и попал когда-то в армию. Думал, что дисциплина удержит его от полного падения. Но она только научила его сдерживаться так, как будто он силен и ясен душой.

18 января 1943. Татьянино. Наступление по Южному фронту продолжается. Отбита группа Минеральных Вод. Наши здешние командиры говорят, что и на Ленинградском фронте ожидается оживление. Воздушные тревоги по три-четыре часа совсем замучили ленинградцев, и обстрелы города чуть не каждый день. По нашей пристани тоже перманентно выпускают десятки снарядов. Сегодня снежит, и потому нет обычного шума. От уколов мышьяка болит нога. Если бы не мама – на душе было бы легко и, пожалуй, радостно.

19 января. Наши предложили двадцати двум немецким дивизиям, окруженным под Сталинградом и вымирающим от голода и болезней, сдаться на совершенно рыцарских условиях, до того, что офицеру было бы оставлено хорошее оружие. Немцы не согласились, и мы начали их физическое истребление. Вообще наступление наше, по-видимому, успешно.

Приходили бойчихи с аэродрома. Там очень благодарят меня за стихи об Оскаленко. Мне хотелось бы много написать об этом славном мальчике.

Какая дикая стрельба!

23 января 1943. Татьянино. Третий день идет ожесточенное сражение под Мгой. Летчики Петрова штурмуют немецкие резервы, в громадном количестве подходящие к месту боя.

В конце концов, снятие блокады можно будет признать существующим фактом только в случае нашей победы у Мги. Весь вопрос в том, у кого окажется больше сноровки в переброске сил. Послезавтра мои именины. Приглашены Петров с Мациевичем, Утян, Элькин, доктор, милый доктор Егоров. Жалея о своей неприветливости в последнюю встречу, я послала письмо с приглашением и Привалову. Но, думаю, он, конечно, не придет. И это к лучшему – мне с ним тяжко просто потому, что он весь какой-то напряженный и неспокойный. Таким он был всегда.

 
Романс
Ничего тебе, сердце, не надо.
Все прошло, пережито с лихвой.
Я, пожалуй, немножечко рада —
Я устала возиться с тобой.

Пусть другие в волнении жадном
Ловят радостей зыбкие сны,
Нас с тобой в этом мире громадном
Не осветят глаза ни одни.

Станет грустно – с гитарой своею
Мы поплачем тихонько вдвоем.
Я о том, что прошло, не жалею
И без зла вспоминаю о нем.

Положен на музыку. 1943 г.
 

20 февраля 1943. В городе я чувствовала себя странно. Без мамы он стал каким-то новым для меня. Улицы заснеженные, дома застывшие, полупустые. Куда ни придешь – дым ест глаза. Почти у всех буржуйки. Дымоходы засорены и сажей (нет трубочистов), и обрушившимися от сотрясения кирпичами.

Я приехала менять свой залитый йодом паспорт, но, конечно, в милиции меня перемучали разными справками, и в конце концов я ничего не получила. Придется ехать еще раз.

Среди дня мы поехали в театр.

Военные – в шинелях, штатские – в пальто. Маленькое фойе Елисеевского театра было битком набито людьми. Шел балет «Эсмеральда». Сперва я думала, что балерины тяжелы и громоздки из-за маленькой сцены. Но, приглядевшись, поняла, что они просто плохо владеют своим телом, своими движениями. Нет стройности и четкости линий. И поэтому балет перестает быть той феерической сказкой, далекой от действительности, которой он должен быть.

Эсмеральда – Красношеева, несмотря на изумительно яркие глаза и зубы, не имела сил заставить любоваться собой, а кордебалет минутами напоминал шатающихся марионеток. Декорации и костюмы как-то неуместны, а то и совсем нелепы в этой обстановке. Публика слабо аплодировала и больше радовалась тому, что она все-таки, назло Гитлеру, обстрелам и бомбежкам, сидит в своем городе в своем театре[10]10
  По В.В. Соминой, речь, вероятней всего, идет о спектакле Городского блокадного театра, состоявшего из двух трупп – музыкальной комедии и драмы (в Пассаже). Надежда Васильевна Красношеева была с 1936 г., до и после войны, балериной Кировского театра, а во время войны танцевала в Городском блокадном театре именно в «Эсмеральде». – А. Б.


[Закрыть].

Когда мы шли на вокзал, расставшись с Элькиным, лунная ночь создала для нас ту сказку, которую не мог дать театр военного времени. Я остановилась на мосту и глядела с нежностью, немного грустной, на все же ласкающий силуэт Смольного собора, водокачки. Они живы – друзья моего детства, моей юности! Как я любила свой родной, спокойный в своей величавой красоте город!

И какое счастье видеть его снова сейчас, когда есть надежда пережить наши ужасы!

Последнее письмо (орфография оригинала сохранена) Ольги Яковлевны Булах своей дочери Тане, отправленное к 25 января, к дню ангела. Оно дошло с Греческого проспекта в Лисий Нос за несколько дней. Ольга Яковлевна умерла дома 3 февраля 1943 г.

Дорогая Танюрочка скоро твой день ..

Целую тебя горячо. Да хранит Господь, даст здоровья, душевных сил.

Благодарю за деньги.

Дров она принесла очень мало. Щепки. И хватит на 2 вечера. И три свеклы.

Положение мое таково: в больницу не берут Платных никаких нет, и кроме того чем платить за леченье лучше купить ½ метра дров и благодаря тебе питаюсь хорошо и тепло даст мне возможность пережить эти 2 месяца.

Буду говорить … … .. лучше истратить хоть 400 руб / продай кольцо Глеба / чем финал мой, который стоить будет душевных сил твоих и Глеба и дороже .. Так как Ксении стоило больше 1000 руб. А пережить холод я не в силах. Вещей Глеба не осталось .. Сейчас начинаю жечь этот шкап, который ты видела.

Опухоль моя и ночами отеки, а я иду завтра на работу. Выхода мне родная иного нет.

Береги ты себя. Видишь скоро конец страданиям твоим. Целую горячо.. Да хранит Господь.

Мама.

Хочу послать Глебу просьбу выслать деньги по возможности.

Моя дорогая девченка скоро конец войны Целую еще и еще... Не знаю как я смогу работать, но надо тянуть, хоть получить карточку служащей.

Если можно продай кольцо Глеба /рацион стоит каждый день 5,4 руб./ За болезнь я не получу.

Ну вот моя дорогая устала ты со мной, но что делать .

8 июля 1943. Вторник. Татьянино. Ездила в город. Еще на нашей станции услышали из репродукторов сирены воздушной тревоги. Но приехали уже после нее. Пошли на квартиру. Забитые фанерой окна. Залитая ванна и кухня. Капают капли и штукатурка с черного потолка.

– Сколько радости было у меня в этом доме! Как я стремился в него, – печально сказал Гардин. Мне до слез жалко его.

Ничего, Гардин. Пройдет война, и будешь снова радоваться своим антикварным находкам. По всем комнатам нагромождены вещи, и наши, и мамины. Все так жутко, так ранит воспоминанием сердце!

Гардин вскоре уходит в столовую. Я знаю, что все равно ничего не смогу там есть, и остаюсь. А в десять иду со своей гитарой и чемоданом пешком на Садовую. Летний сад без статуй, Михайловский замок с выбитыми стеклами. Ленинградцы с лопатами и граблями на полях. Или у своих грядок, сделанных на улицах, во дворах, в скверах из черной, угольной не то земли, не то пыли. Только что разрушенные дома. Осколками стекол, гравием усыпан весь город! И все-таки он царственно прекрасен и благороден.

В кинотеатре застаю Гардина. Одеваю вечерний туалет. Приходит интересный молодой брюнет. Еще какие-то люди. Говорят, что публики будет мало. Все утром на огородах. Проходим через зал на сцену – ход за кулисами при одной из бомбежек так завалило кирпичом, что нельзя отчистить. Начинается концерт. Гляжу в зал. С ногами, по-обезьяннему сидят мальчишки, едва заполняя половину зала. Смеются. Когда я по роли зеваю – кричат «Спокойной ночи». Мне смешно, и я совсем не сержусь на них. Психология их мне не только понятна, но и близка.

В перерыве между вторым концертом приходит Ксения с мужем. Она лучше выглядит. Он любезен и весел. До сих пор не на военной службе. Адвокатствует. Я рада за Ксению. Какой ни есть, а друг.

На втором сеансе уже три четверти зала и много взрослых. Но в первом ряду скалит зубы невероятный смешной мальчишка. За все выступление он ни на минутку не перестал хохотать. Я невольно взглядывала на него.

Служащие театра и директор были ласковы и любезны со мною. Очень просили приехать на вечерние сеансы. Получили мы 1200 рублей и приглашение повторить концерт в камерном театре.

(Помню, что среди бумаг В.Р. Гардина мне попадались записки от него в воинские части с распределением между артистами их гонорара – дровами, питьевой водой, колкой дров. – А.Б.)

Подошел ко мне Глебин товарищ Гейне. Его жена в прошлом году повесилась, оставив записку: «Умираю потому, что двоим нам не прокормиться. Живи ты, а я ухожу». Гейне страшный. Похоронил семь живших с ним родных. Остался один. Мечтает уехать к Глебу.

4 декабря 1943. Суббота. Татьянино. Все глубже уходит под снег земля. И почему-то мир для меня становится уютнее. Перечитала зощенковскую «Возвращенную молодость». Не думаю, чтобы люди преодолели смерть. Не знаю даже – нужно ли это? Но кажется мне, что ученые будущего сумеют уничтожить старость, и человек до последнего мгновения жизни будет обладать сильным и крепким телом.

Вот ко мне приходит Финагина. Ей сорок два года, у нее муж лейтенант. А она выглядит женщиной, имеющей право на любовь и жизнь. За ней ухаживают. И честное слово – она молода! А Гардин, в 67 лет хватающий за хвост судьбу, строящий по-своему наше бытие? Гардин – говорящий, что вспоминает о своих годах, только взглянув в зеркало! Видимо, старость, усталость к разным людям приходит в разное время.

Книга М. Зощенко с памятной надписью В. Гардину

Я хорошо помню Михаила Михайловича Зощенко. У него смуглое, с родинками лицо. Белки больших глаз желтоватые. Зрачки матово-черные, так же как волосы. Он любил свою красоту. Каблуками увеличивает рост. Энергию тратит расчетливо. Самоуглублен. Осторожен. Интересно – как он вел бы себя во время большой бомбежки?

12 января 1944. Два дня провел у нас на даче профессор Раздольский. Слушать его интересно. Он умный, и профессия у него, затрагивающая каждого человека. «Если бы Пушкин или Толстой перенесли вторую стадию дистрофии, „Война и мир“ и „Пиковая дама“ не были бы такими, как мы их знаем. При половинном исхудании часть нервных клеток отмирает, часть не лечится. И после выздоровления не восстанавливаются в прежнем виде. Так что внутренний облик человека, перенесшего третью стадию дистрофии, несомненно, меняется, беднеет». Эти слова напомнили мне о том, как меня поражали и поражают многие ленинградцы. Я не узнаю своих знакомых. Они так изменились душою, что кажутся мне незнакомыми людьми, почему-то забравшимися в чужой образ.

Сказал Иван Яковлевич о том, как снарядом, разбившимся на Чернышевском проспекте, была ранена колонна девушек МПВО. У самой несчастной пришлось отнять обе ноги. Пять лишились по одной ноге. А каждая из них не старше 17 лет! Какая у них впереди жизнь?

Рассказывал, что американцы не включают в присылаемые нам медикаменты никотиновой кислоты и сульфидина, нужных первая – для спасения от пеллагры, второй – от инфекций, губящих раненых, даже когда их ранения совершенно не смертельны.

13 января 1944. Четверг. Татьянино. Все еще у нас стоят войска всех видов оружия. Один врач, начальник санчасти зенитной дивизии, прожил в нашем доме три дня. Мне интересно было послушать его. Вот один из рассказанных им эпизодов. Немцы отрезали от своих пехотный полк, в котором он работал. Было это под Сталинградом. Кое-каким частям удалось ускользнуть. Сто человек, проголодав шесть дней, решили плыть через Северный Донецк. Истощенные, под пулеметным обстрелом, поплыли. Мой врач видел, как тонули раненые или просто обессилевшие люди. Он плавал неплохо и пытался тащить на себе одну сандружинницу. Грузин, начальник полка, – другую. Но сказывалось истощение: