Текст книги "Мир искусства в доме на Потемкинской"

– Я чувствовал, что меня тянет ко дну, отнимает последние силы женщина, которую я хотел спасти… Я просил ее: «Отцепись, я не могу больше, потонем вместе». Но она еще судорожнее впивалась в меня, и что же? Пришлось толкнуть ее ногой. Нас спаслось шестеро: пять мужчин и одна женщина.

– Она что, была с полковником?

– Нет. Его тоже пошла ко дну. Нет! Та девушка, что спаслась, лучше нас плавала. Первая вылезла на берег.

Боже мой! Как я благодарна буду судьбе за то, что еще подышу весною, поброжу у Невы, обрадуюсь знакомым, родным улицам. Поеду к маме и к папе. Приведу в порядок их могилы. Когда о них заботятся, каждый видит, что здесь лежат хорошие ,любимые люди. Прочтут их имена и оживят в мире хоть на мгновенье моих бедных родителей. И тебя. Как часто хочется поговорить с ними. Но смерть неизбежна, и лучше, когда потеря близких – в прошлом. Мне так хотелось бы дожить свою жизнь без горя.

20 января 1944. Четверг. О взятии Петергофа передают уже по радио. Значит, правда! Мне хочется сейчас же ехать в город, но придется ждать субботы. Завтра едет Вера Григорьевна. Тает, день серый – похоже на апрель. Не слышно никакой стрельбы. Пойду в сад!

23 января 1944. Взяты Лигово, Гатчина, Стрельна и Мга. Новгород захвачен московской армией. Еще держится Пушкин – Царское Село. А так – немцы из-под Ленинграда выбиты!

Теперь о блокаде появляются воспоминания, долго таившиеся в семейных бумагах, как и эти дневники Татьяны Дмитриевны. Они написаны по-разному, все – по-своему, все – о своем. В каждом – своя картина общего. Она и верна, и субъективна. В любом случае, всплывают реалии физической и духовной жизни, абсолютно не освещавшиеся в официальной печати. Так, наполнены чистотой и красотой взаимных забот и высокой любви записки Александры Иосифовны Воеводской «Четыре года жизни, четыре года молодости» (СПб.: Эклектика, 2005). Дмитрий Сергеевич Лихачев эпически спокойно, но жестко рассказал о блокадных бедах («Как мы остались живы» / «Книга беспокойств». М.: Новости, 1991. С. 154–208). Лишь несколько эпизодов из жизни и работы врача-офтальмолога описала Наталья Сергеевна Полозова («Столица». 1994. № 3/165. С. 39–43) – это ненадуманный, редкий рассказ о правде блокады и о начальстве, каким оно бывало. Без надсадных чувств и ложного героизма, но документально,живо и с честной простотой ведет свое повествование Борис Михайлов в книге «Живые страницы войны и блокады» (СПб, ГОУ СПО «ГИПТ СПб.», 2005). Наташа Серова поведала с доброй душой о судьбе русских немцев, проведших блокадную зиму 1941/1942 гг. в своем родном городе и потом высланных из него («Из Ленинграда в Швабию». СПб, «Ювента», 1995). Почти все такие необычные воспоминания изданы малыми тиражами, их надо выискивать. Безропотные рассказы неприметных жителей блокадного Ленинграда и оккупированных территорий записаны и изданы («Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области». СПб, СПбГУ, 2005 г.) – А. Б.

Война уходит. Что же дальше?

9 мая 1944. Передышка была недолгой! В январе мы обрадовались избавлению от опасности, в начале мая снова встретились с нею. Три года пытки. Немногие вынесли ее до сих дней, а будут ли дождавшиеся конца? Не знаю! И эта весна наполнена болью и ужасом. И этой весне я не могу радоваться!

Белые ночи – как страшны они во время войны – с ее бомбардировками, цокающими в светлом небе!

11 мая 1944. Татьянино. Вчера наше армия заняла Севастополь и этой победой закончила освобождение Крыма. Если верить газетам – 300 тысяч немцев погибло под этим легендарным городом. А сколько наших воинов и штатских людей простились с жизнью ради него? Есть на земле страшные места, полные крови и страданий. У нас, под Ленинградом, в Синявине, Мге, Нарве и Кобоне метра нет, свободного от мертвеца. Мне говорили об этом командиры, заслуживающие доверия. В Кобоне были лагеря эвакуированных и по ледяной трассе, и по водной переправе. Слишком многие находили здесь конечную точку своего жизненного пути. В их числе, очевидно, был и родной сын Гардина Юрий. Земля молчит. В этом счастье тех, кто еще движется по ней.

14 мая 1944. Татьянино. В час ночи забили зенитки и раздались взрывы бомб. Я не смогла лежать. Побежала к Гардину, к Вере Григорьевне. Но только Бурка разделила со мной тревогу. Через полчаса все смолкло. И мы уснули. Немцы бомбили аэродром и фарватер Финского залива.

День был по-летнему теплый. И казалось даже, что соберется гроза. Гардин без устали сажал картофель. Я готовила обед. К моей кошке Кузьке пришел красавец персидский кот. Она дикарка, и мне забавно следить за его безуспешными ухаживаниями.

В газетах ничего хорошего. По слухам, завтра должно начаться наше наступление по Финскому фронту. У нас, в Лисьем, войск нет. Этой весной – невероятно много рыбы. И даже наши рыбаки поймали тюлененка, с Ладоги.

22 мая 1944. Приехала вчера на Потемкинскую. Гардин остался в Татьянине – с утра до вечера сажает картофель. Яростен, как всегда и во всем. Прошу не утомляться – сердится за приставания. Вечером пошла в госпиталь. Снова много пьяных. Главный врач осунулся, замучен неприятностями. На днях двое его больных перебрались через забор в общежитие военной школы, своровали там что-то. Окликнутые часовым, не остановились. И тот одного из них убил наповал, другого ранил так, что он на операционном столе умер. Всех посетителей обыскивают, следят за сиделками, и все же раненые напиваются каждый день. Для водки и на кражи идут. Противно мне стало как-то. Одно хорошо было в блокаде – отсутствие пьяных. А теперь их снова целая тьма.

Создалась у нас забавная ситуация. Ленсовет вычеркивает из списка вызываемых из эвакуации в Ленинград всех с еврейскими фамилиями. И люсина «Родэ» (первая жена Г.Д. Булаха. – А. Б.) стала скверной не из-за немецкого происхождения Люси, а потому что много евреев носит эту фамилию. Но в Ленфильме обещают помочь. И завтра я еду к ним с люсиным заявлением из Алма-Аты.

Союзники успешнее задвигались по Италии. И тотчас наши оптимисты заговорили о близкой победе. Пора бы! Получила письмо из Сочи от тети Мани (М.Я. Гордон, в девичестве – Акимова-Перетц. – А. Б.). Последняя она осталась от старшего поколения нашей семьи.

На русских фронтах – ничего нового.

Умер Патриарх всея Руси Сергий и был торжественно похоронен в Москве. Сталин опубликовал сочувственную телеграмму «святейшему Синоду». Скрипели у него зубы, когда он ее подписывал. Или цинизм вызвал только улыбку? Пожалуй, вернейший способ отогнать людей (честных) от церкви – это взять ее под покровительство тем людям, которые замучили тысячи верующих, расстреляли лучшее духовенство, обезверили миллионы душ.

30 мая 1944. Директор Ленфильма обещал мне выписать Люсю с мальчиками. Я гарантировала, что жить будут в Татьянине. Гардин уже посадил на их долю тыкв. Была в Лисьем. Там уже изумрудная зелень, ожившая земля. Ночью не могла спать от стрельбы зениток и далеких бомбовых разрывов.

6 июня 1944. По сообщению агентства Рейтер, войска союзников под командованием генерала Эйзенхауэра высадились сегодня утром на северном побережье Франции. В операции принимает участие четыре тысячи военных судов. Генерал Эйзенхауэр в своем приказе морякам, солдатам и летчикам говорит, что им выпала великая честь освобождения Европы от ужаса гитлеризма. Неужто близок конец войны? Сейчас по радио передают сообщение о том, что операции развиваются благоприятно для союзников.

Вчера взят Рим. Это добивает немцев в Италии. А во Франции много партизан, ожидавших вторжения англичан и американцев для полной борьбы с фашизмом.

Опять мы в буре! Черт возьми – интересно жить! Хотелось бы побыть там, в освобождающейся Европе, с интеллигентными, мыслящими людьми.

9 июня 1944. Пятница. Сейчас машина привезла из Татьянина ковры и лучшую мебель. Вера Григорьевна, приехавшая на ней, говорит, что с утра наша дача трясется от пальбы тяжелых орудий. Началось наше наступление по Карельскому перешейку. Союзники продолжают высадку десантов на берегах Нормандии и бомбардировки Германии также.

18 июня 1944. На Финском продолжается наступление. Союзники успешно бьются в Нормандии.

Открытие питейных заведений повело к повальным грабежам. Выламывают двери так, что никакие замки роли не играют. Бедную вдову Горин-Горяинова ограбили до нитки. Вчера взломали квартиру над нашей. Противно это.

Умер Григорий Григорьевич Ге. Он уже года три, если не больше, вылежал в параличе. И все-таки вытянул всю блокаду. У него, 80-летнего старика, остался сиротой сын – 10 лет! И портретное сходство говорит, что он действительно сын своего отца, а не прохожего молодца.

Сейчас мы приехали с концерта в доме инвалидов Отечественной войны. Выступали вдвоем и без фильма. Возил нас туда очень милый шофер какого-то полковника Гуркина. На легковой я бы ездила в любые дыры. У нас не так устаешь в работе, как доставляясь на работу. Это вечная, проклятая проблема. Какие счастливцы американцы, у которых даже очень небогатые люди имеют свои машины. А уж такси к услугам каждого работающего интеллигента. Бьюсь с портнихами. Надо шить много концертных вещей – все старое сносилось и вышло из моды. И ничего у меня не выходит. В ателье держат по три месяца, а частных портних нет. Как все это нудно.

6 августа 1944. В четверг мы с Гардиным поехали на концерт в Гатчину. Приехал за нами в легковой машине милый капитан Маринчик. Он пишет пьесу о библиографе Бычковом, в которой есть роли для Гардина и для меня. Едет по Забалканскому проспекту. Бесчисленные следы обстрелов. Вскоре Пулково – от его зданий одни руины. Погибло и оборудование, и библиотека старейшей обсерватории. Только часть их была под стихийным обстрелом вынесена сотрудниками, впоследствии умершими в блокаде от голода. Бедные звездочеты!

Тотчас за Пулковым начались минные поля. До сих пор в них лежат трупы наших бойцов. Ведь во время наступления шли напрямик. Встретилась нам группа девушек-минерок с похожими на удочки палками. Дни, целые дни работают над разминированием полей.

Вся дорога в ямках – следы артиллерии и авиации. По бокам ее или проволочные заграждения с вывесками «Мины», или совершенно разрушенные дома бывших поселков. Интересно, что у нас в Лисьем дома разбирались на топливо, и на месте их остались печные трубы. Здесь же развалины из досок всегда лишены стояка. Кирпичи немцы забирали в первую очередь – вероятно, для блиндажей.

Проехали мы мимо видневшейся невдалеке Вороньей горы – той самой, с которой два года немцы били по Ленинграду. Потом промелькнул фашистский концлагерь, обнесенный двумя рядами проволоки, и вот показалась Гатчина.

Полукруглая площадь чисто выметена. В центре – обнесенная деревянным заборчиком могила Героя Советского Союза Попцова, погибшего в бою за Гатчину, и рядом – братская – с его товарищами, а перед ними на мраморном пьедестале – напыщенная фигурка Павла Первого, опершегося на шпагу. Немцы не тронули поклонника прусского кретинизма, почему-то очутившегося на русском троне властелином ненавистного ему и презираемого им русского народа. Статуя в совершенном порядке. Только мелкие царапины от осколков.

Идем к дворцу. Обугленные амбразуры окон. В одной из них уселся мальчишка и глядит вниз не по-детски серьезно и сумрачно. Входим в подъезд по сохранившимся ступеням. И видим груды мрамора, бронзы, хаотично, страшно заполнивших комнаты. Вверху – небо. По одной из лестниц стоят только-что вырытые из земли античные статуи. С обломка потолка свешивается стеклянный фонарь – люстра. Женщины ходят с носилками словно муравьи, занятые непонятной нам работой, потому что хаос разрушения подавляет всякие мысли о возможности восстановления когда-то прекрасного целого. Проходим по каким-то кошмарным переходам в правый флигель, где сохранилось несколько помещений и где уже сидит смотритель Гатчинского дворца!

Он рассказал нам, что его сотрудники по всей области разыскивают, иногда успешно, дворцовые вещи. Роются в мусорных ямах, отыскивая осколки мрамора и фарфора. Сегодня в одной из помоек нашли медальон Павла работы Веджвуда. Гардин вертел в руках эту реликвию, вспоминая камни, которыми были украшены, подобно этому, миниатюры. Кусок каминного мрамора лежал на столе смотрителя гатчинских развалин. Я не видела Гатчины раньше, и потому руины были для меня только руинами – как жуткий труп чужого, незнакомого есть только труп – без прошлого, без оживляющих его воспоминаний. А Гардин впал в уныние и раздумчивость на целые сутки.

Концерт прошел дико. На фильм не хватило тока. Начали выступать без него. Но электричество, даже слабое, гасло поминутно. Играть в таких условиях было неприятно. В монологах Гардин брал жалкую керосиновую лампу, освещая ею свое лицо. Я не теряюсь, но злюсь, когда так скверно идет работа. Зрители все же смеялись и хлопали, где им полагается.

Клуб офицеров, где мы выступали, был немецкой тюрьмой, центром концлагеря. По стенам еле замазаны пятна крови пытаемых красноармейцев. Запах клопомора и других гадостей слышен до сих пор. Жители Гатчины, пережившие оккупацию, не имеют доступа в Ленинград. Они разложились. В первые дни освобождения Гатчины, на немецком чистеньком кладбище, наши летчики застрелили двух девушек, плакавших на могилах своих немецких любовников. Жителей уцелело 5000, из них около тысячи новорожденных и годовалых фриценят.

– Девушки говорили, что немцы очень хорошо умеют ухаживать. Возили им чулочки от своих жен, – провокаторски говорил мне один из офицеров.

– Дорого обойдутся девушкам эти чулочки. До конца жизни не расплатятся за них, – ответила я.

После концерта был ужин – убогий в убогой комнате. У Маринчика славные жена и девочка. Она показала мне свой сад, беременную собаку Динку.

– Ты любишь ее?

– Нет! Зачем она была у немцев? Не люблю.

Девочке девяти лет – так что ответ не от глупости, а от глупого ума и желания похвалы. От меня она, конечно же, не услышала. Ложный патриотизм мне противен во всех его проявлениях.

Обратно мы ехали в три часа ночи. Луна залила серебряным светом поля и дорогу. Какая-то большая птица ударилась о фару машины. Не то кошка, не то заяц перебежали шоссе. У Пулковой горы мелькнуло кладбище целого полка, уложенного на крошечном клочке земли, которую они пытались отбить у немцев в первую, оказавшуюся неудачей, попытку прорвать блокаду. Шофер рассказывал о своем горе. После ранения он из госпиталя пошел домой к матери, сестренке восемнадцати лет и двум старшим сестрам-близнецам. Соседи показали ему замок на дверях.

– А все твои умерли с голода. Положены где-то в общей могиле.

До сих пор он не может пережить горя. До сих пор думает о том, что пережили мать и молодые девушки, стоявшие на пороге жизни, образованных и обеспеченных своими профессиями людей. Мы не знаем на фронте о том, что наши близкие вымирают в городе. Письма тогда почти не шли... А если и шли – что могли они сделать, сами голодные? Я помню, в каком состоянии находилась в Ленинграде армия осенью 41-го года!

Усталые от езды и впечатлений, прибыли мы домой. Я надеялась спать до полудня, но уже в 10 утра мне позвонила Софья Ивановна Муромцева – секретарь Веры Аркадьевны Мичуриной-Самойловой и сказала, что они сегодня собираются в гости на дачу ко мне и Гардину. Я, скрепя сердце, выразила любезное соглашение. Голова была тяжелая, и хотелось отдыхать еще целые сутки. Вообще-то мне Мичурина нравится. Она человек с чувством своего достоинства, чести и права на уважение. А кроме того, я люблю ее игру.

Через час снова звонок:

– С нами едет сам Бубнов – заместитель Попкова.

На меня это имя не произвело никакого впечатления, но Гардин взволновался – конечно, только в предвидении ремонтных благ, которые зависят от слова этого хозяина города. В час дня – звонок из Смольного:

– Через пять минут машина будет у Вашего подъезда.

А. Бубнов

Одеваюсь, зевая, как бегемот. Выходим с Галкой (т. е. с Гардиным. – А. Б.). Улица пуста. Ждем минуту. Я иду наверх одеть мех. От недоспанной ночи мне холодно. И когда возвращаюсь вниз, ищу глазами автомобиль. В эту минуту ко мне подплывает серый зис, и молодой элегантный мужчина в сером пальто открывает дверцу машины. Другой, тоже лет тридцати пяти, зовет из глубины заднего сиденья:

– Сюда, сюда, садитесь рядом со мной. Бубнов, Алексей Александрович.

Знакомимся. Гардин садится справа от меня, и мы отчаливаем. В Бубнове есть что-то интересное. Вскоре мы уже говорили как знакомые – вернее, как люди, пережившие общее горе, общий ужас.

– У меня умирало по 65 тысяч человек в день. Один раз в морге накопилось 450 тысяч трупов. Если бы не ров, случайно сохранившийся, негде было бы хоронить! Сами знаете – силы для рытья могил не было.

Он большой, сильный, но сидячая жизнь делает его вялым. Вероятно, умен и властен. На его должности слабый духом не усидит. Всю дорогу он с удовольствием рассказывает мне об охоте на лосей и зайцев, на птицу.

Хозяева города завозят нас в Татьянино, а сами едут осматривать территории на предмет открытия там домов отдыха. Пока Мичурина говорит с Гардиным, я и Муромцева собираем к обеду ягоды и овощи. Софья Ивановна – странная женщина. Вероятно, честолюбива. Минутами ее красивые, но жесткие карие глаза становятся молящими. В прошлом она много пережила тяжелого. Живет умом и только порывами выдает свои желания настоящего, личного бытия. А так – словно растворяется в заботах о величии народной артистки Мичуриной. Я когда-то слушала концерт Муромцевой. Читает она живо, непосредственно. Вещи были о детях. Не знаю, есть ли у нее темперамент для больших человеческих чувств.

День прошел в хлопотах об обеде. Приехали Бубнов и Смирнов. Накормили и напоили мы их, чем могли. Гардин остался на даче – я уехала с ними в город. Мичурина обещала уладить мой переход из шефской организации в союз и ВТО, сама пошла навстречу. Хвалила мои таланты. Звала к себе. Была оживленна, говорила интересно об иностранных наших актерах. Я вспоминала фразу «Римские императоры умирают стоя». Так и большие актеры – на нерве, пока есть хоть какой-нибудь зритель их жизни. Только перед истинными спутниками их бытия они распускают корсет. Это замечательно. И очень трудно.

Обратную дорогу я говорила, нет, вернее, слушала Смирнова. Представляя его Вере Григорьевне, я спросила: «Владимир Иванович Смирнов – так?» «Да, по паспорту значусь так». Этот ответ подтверждает мое сомнение в его русской национальности. «Если ты не можешь определить национальности человека – смело говори, что он – еврей».

Не знаю, чья это поговорка, но я согласна с ней. Ехала я усталая. Попросила открыть окно и, будто боясь ветра, опустила веки.

– Я закрою окно. Я хочу, чтобы Вы подняли ресницы. Надо всегда глядеть открытыми глазами.

Дальше мой сосед сказал, что надо все пережить. «Кроме унижения», – сказала я. И тут он рассказал мне, как в 1937 году был изгнан из партии, лишен работы, ошельмован. Два года длилась мучительная жизнь.

– Но я не сдавался, не трусил. Я плевал на всех, кто хотел моего унижения. И вот, в конце концов, снова в рядах своих товарищей по строительству новой России. Был на фронте. Ранен. Остался хромым.

Завозим Мичурину, опьяневшую от свежего воздуха. Потом машина подходит к моему подъезду. Прощаемся тепло. Я ничего не просила у них – вероятно, не часто бывают у них такие встречи. Но Мичурина через Муромцеву обработала Бубнова по квартирному вопросу. Гардин довольно прозрачно жаловался на затяжку нашего ремонта.

Вчера с утра мне позвонил секретарь ВТО Голубев и приглашал на концерт. Пошли с Гардиным в Инженерный замок. По дороге я дала три рубля нищей – Гардин надулся и злился весь день. Концерт был смешанный, много певиц и чтиц.

7 ноября 1944. Сегодня объявлено о полном очищении всех союзных республик от гитлеровских войск. Демонстрации не было, но радио всех больших городов звучит торжественно.

Третьего дня была наша «премьера». Я волновалась и «как автор, и как певица». Ведь первый раз пела под рояль. Пою и трушу, вдруг не будет необходимых «для действия аплодисментов»? Были, и даже дружные. Они помогли мне сыграть свою роль. И по окончании нам тоже щедро хлопали, несмотря на то что в зале было очень мало народа – только командиры, в тот день получавшие какие-то отличия, да контрабандой пробравшаяся горсточка бойцов. «Беззащитное существо» с Голубевой и Кашканом тоже прошли с успехом. Исполнили мы шесть вещей. Гардин был занят в пяти, а я в четырех.

12 февраля 1945. Съехались Папы. Я и не знала, что их может быть два. Оказывается, они развелись, потому что основной, Римский, остался фашистом, и его не захотели признать противники Гитлера. Блаженные и святейшие митрополиты, каталикоз и т. д. и т. п. в кремлевском соборе короновали на чин Патриарха Митрополита Алексея, красного священника, награжденного медалью за оборону Ленинграда. Старичок хитрый. В своем воззвании к верующим повторил все должные фразы Сталина – не искажая и не изменяя ничего. Призвал священников к точному исполнению обязанностей, верующих – к возвращению старых обрядов, а НКВД – к истреблению всех «святотатцев», несущих религиозные обязанности без разрешения правительственной церкви. Значит, конец никоновской, а по существу, христианской церкви.

На улице слякоть, и кругом все гриппуют. Репетирую полный монтаж «Головлевых», а вчера читала с Левандовским «Бесприданницу». Он мне понравился. Речь простая, голос мягкий глубокий и выразительный. Но вид плохой. Но одном легком пневмоторакс – а он курит и, думаю, пьет. Кашкан написал на мои стихи очень приятный романс. Учу с ним его.