Текст книги "«Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!"

– В общем, каждый имеет то, что хочет…

– Из нас двоих – получается, что да. Я вот книги читаю, разбираюсь. Получаю их отовсюду: и из эсэсэра, и из эмиграции, и из всей Европы. Посвященные их сами достают и сюда трансгрессируют. А я люблю с ними работать… Тем более жить как в молодости, всегда в путешествиях, уже бы не смог… Разве что вот месяц, что я должен не в Крепости провести, обычно ухожу в Нагорье, охочусь. Пошли со мной? Мне молодой помощник очень нужен.

Петю невольно разобрал смех.

– Василий Васильевич… Я в Крепости куда ни пойду – везде меня зовут к себе работать. Вчера инженеры звали к себе… на выбор любое занятие. И на ферму звали… Вот врачи пока не звали никуда.

– Я вас к себе работать и не зову… Ко мне – это в библиотеку. Может, лет через тридцать, а вернее сказать, через сорок вы на такую работу и пойдете, и даже с большим удовольствием. Но пока вам совсем другое надо. Охота – это же отдых на природе.

– Я в Ленинграде собирался преподавать тибетский язык и страноведение. Думаете, не смог бы?

– Может, и смогли бы… Если бы ваша бурная энергия находила полезный и достаточный выход… Еще чаю хотите?

Они опять пили невероятно вкусный чай с какими-то незнакомыми Пете травами, говорили о книгах. Феде чаю тоже налили, он сидел ждал, пока остынет. Петя вроде и все понимал, но на Федю старался не смотреть…

– К ним надо привыкнуть, – проницательно заметил Казанцев.

Опять Бадмаев

Бадмаев вошел неожиданно, бесшумно, причем в дверь.

– Здравия желаю, ваше благородие! – с грохотом взлетел Казанцев.

– Здравствуйте, Петр Александрович! – поднялся Петя.

– Чай да сахар… Лучше налейте мне тоже, – тихо усмехнулся Бадмаев. И, специально отнесясь к Пете, так же вполголоса:

– У вас наверняка уже есть вопросы…

– Целая куча… Даже не знаю, с чего и начать.

– Начните с главного…

– Тогда так… – Петя немного подумал, как бы лучше выразить давно назревшее. – Понимаете, Петр Александрович… Я все время чувствую себя примерно так, как если бы я попал в действующую армию, меня знакомили бы с полковниками и генералами. Но водят меня почему-то не на передовые позиции и не к пулеметным гнездам, а на кухню или в прачечную. А всякие важные военные рассказывают, какой хороший урожай капусты получили в подсобном хозяйстве и сколько у них кальсон лежит на складе… Стоп! Может быть, дело именно в этом? В том, что я имею дело с интендантами? Но если так, то, опять же, почему? Почему я все время упираюсь исключительно в тех, кто обеспечивает жизнь Крепости? А не с теми, кто создал ее серьезную славу?

Бадмаев тихо заулыбался:

– Надо же с чего-то начинать… Вот вы начали с грубой прозы. И что? Неужели сразу разочаровались в нашей Крепости?

– Не разочаровался… Но все же: о Шамбале говорят столько невероятных историй… Как о параллельном мире, в котором сидят мудрейшие… но непонятные мне восточные мудрецы. Из этого параллельного мира должна исходить какая-то восточная мудрость. Такая мудрость, что все во всем мире должны встать и пойти за ней… И что я вижу? Камни двигаются, но, опять же, никакой мистики – ясно виден паз, в котором камень ходит. Типичная европейская техника, как дверь в купе. Громадная работа, но никак не монгольская, не тибетская и даже не китайская. Подземный город, машины, невероятная медицина, вежливые медсестры, наука… Что это?! Шамбала, получается, это как Ленинград или Москва, только чище и лучше…

– Атомной энергетики нет ни в Москве, ни в Ленинграде.

– Я же и говорю: здесь даже современнее все.

– Никакой восточной экзотики, – Казанцев подсказал это таким нейтральным тоном, с таким невинным выражением, что любой насторожился бы.

– Голубчик, голубчик, – покачал головой Бадмаев. – Ну зачем вы так?! Тем более Петр Исаакович – профессиональный востоковед… Я понимаю так, что он не ждал здесь такого… такого европейского, современного общества…

– Не ждал. И вообще все не так… Вместилище мудрости? Убежище древних царей? Нет же этого ничего. Или Крепость только использует этот слух… Тогда – зачем? Или крепость не имеет никакого отношения к Шамбале?

– Да нет же! Крепость – просто продолжение Шамбалы. Экзотики в Крепости нет, все верно. Мистика, экзотика – это в том удивительном храме, который здесь построили в незапамятные времена… над целой системой пещер. А в этих пещерах есть входы… Петр Исаакович, я даже не знаю, как точнее назвать… входы в другой мир, так точнее всего. Проходишь через какое-то место в пещере и оказываешься вдруг под открытым небом, в степи. Это Тибет, даже язык вполне понятный, но там, куда попадаешь, намного теплее, растут густые леса в глубоких долинах. Такие леса сейчас есть разве что на юго-востоке Нагорья, где сравнительно низко, тепло, куда доходит Великий Муссон из Индии. В этих параллельных пространствах время суток всегда другое, чем у нас, иногда и время года иное.

Мы сами не знаем, что это такое… наверное, другая планета, потому что ничего подобного на Земле точно нет. Там присутствует… э-э-э-э… вся экзотика древних сказаний, целиком и полностью! Древние тибетцы это место знали, знают и сегодня в одном монастыре… Вы даже видели этот монастырь… Гурджиев вам хвастался нашим информарием.

– Когда я смотрел, в том монастыре плясали танец с масками, изображающими черепа.

– Язычники и в этом мире точно такие же, и в том… Ничего нового.

– Посвященные – это те, кто знает о входе в Другой Мир?

– Что вы! Это может знать вовсе не только Посвященный. Посвященный – это качественно другие возможности и вообще другое состояние психики. Далеко не всякому человеку можно изменить психику так, как это делаем мы, и далеко не всем это на пользу… Например, от первоначальной идеи посвятить Гурджиева пришлось отказаться.

Петя невольно заулыбался.

– Георгий Иванович мне много чего показал, но все время был недоволен. Все демонстрировал, что его обижают… Меня вот метят в какие-то посвященные, а его отвергают.

– Да. Он вообще обижен, да еще и вы себя неправильно вели – не проявляли должного восхищения, все время задавали вопросы, на которые сам Георгий Иванович ответить не состоянии. Еще хорошо, что Георгий Иванович не знает, как попасть в пещеру, из которой открывается вход в Шамбалу. Насколько я его знаю, если бы он знал, как попасть в другой мир, он непременно потащил бы вас туда. Насколько я знаю вас, вы непременно пошли бы. А насколько я знаю Тибет, из вас бы там довольно быстро сделали габалу и тулум.

Петя не хотел, а рассмеялся.

– У вас отличное чувство юмора, – с довольным видом сказал Бадмаев. – Так вот: в Шамбале и правда многого достигли. Оттуда иногда появляются люди, книги, всяческие раритеты. Ходит слух, что и некоторые современные тибетцы там побывали. Наверное, в Шамбалу есть разные ходы… Потому что именно этот ход мы контролируем уже лет пятьдесят. Крепость строилась там, где был вход в Шамбалу.

– То есть Крепость – преемница Шамбалы?

– Не только Шамбалы… Современная наука – наследница всего человечества. Всего хорошего, что наработали люди.

– Наука?! Что общего европейская наука имеет с заклинаниями и плясками?!

– Больше, чем вы думаете… Петя, а что такое вообще наука, по-вашему?

– Это положительное знание…

– Чем положительное знание отличается от отрицательного?

Петя опять рассмеялся, Казанцев хмыкнул в усы.

– Научное знание объективно… Оно не зависит от мнения и от устройства психики любого человека.

– Верно. Земля имеет форму шара независимо от того, что мы об этом изволим думать. Но вот, скажем, самый необразованный крестьянин. Он знает, что, если посадить зерно в теплую влажную землю, оно прорастет. Это научное знание?

– У вас получается, что да… Хотя мои учителя много что, наверное, возразили бы.

– А тут возражай – не возражай… Наука – часть общественного сознания любого общества. Наука была даже у первобытных людей, которые рисовали на стенах пещер в Европе. Танцы и заклинания? Без них не обходилось и не обходится… Вот вы сдали экзамен по тибетском языку… И что? Разве такой экзамен – не ритуал? Разве заполнение соответствующих документов – не священнодействие?

Петя смеялся в очередной раз.

– Но я ведь не плясал, и начальник Первого отдела Пеликанов не пел…

Петя представил себе Пеликанова, поющего арию князя Игоря, и опять широко заулыбался.

– Но вы оба играли по определенным правилам: выполняли ритуал. Везде есть свои ритуалы. С ритуалами проще, удобнее. Ритуал совершенно не мешает добывать, хранить, передавать объективные знания. Если человек точно знает, как надо попасть в Другой Мир и что делать, чтобы читать чужие мысли, – что же это такое, как не наука?

– От ваших рассуждений мозги плавятся… Везде сплошная наука…

– А вы возражайте, возражайте!

– Не хочу. Или не могу… Надо подумать.

– Я научился читать мысли, перемещаться в пространстве, проходить сквозь твердые предметы, когда и сама европейская наука была в пеленках. Европейцы шарахаются – «это волшебство, это мистика!» А какая там мистика? Знание… Просто они сами долгое время познавали другое…

– Значит, все, что человек познает, – это объективное знание?

– А что может быть еще?

– Интуиция.

– Те-те-те… Любую информацию можно считывать, а можно и не замечать… Вот вы вошли в библиотеку… У вас лицо человека открытого, честного, смелого. Оно все время меняет выражение, каждое изменение – информация к размышлению. Вот вы испугались безобидного Федьки, насупились на Казанцева за то, что он говорит непривычную вам «антисоветчину», или подумали, куда это я, Бадмаев, пропал. В любом случае на вашем лице отразились какие-то чувства. На эти выражения лица можно вообще не обращать никакого внимания, а можно их учитывать, анализировать. Даже независимо от всего остального ваш мозг отмечает, кто, как и на что именно реагирует. Что, это мистика?!

– Как вы говорите – не мистика.

– И ведь эту информацию можно обрабатывать с разной скоростью. Мозг одного человека за час учтет, допустим, сто связей между предметами. А мозг другого человека за тот же час просчитает не сто, а тысячу связей. Причем просчитает даже незаметно для самого своего хозяина…

Собеседник говорит, например, о том, как бы пробить вторую штольню на озере, чтобы добыть золота побольше. Интуитивный человек слушает, а одновременно его мозг снимает, перерабатывает еще и совсем другую информацию. О чем бы собеседники ни договорились по поводу штольни, у интуитивного человека сложится вывод не только про штольню, но и про поведение собеседника. О том, например, что с этим человеком не надо слишком откровенничать на политические темы – неискренний он и трусоват. Интуитивный человек и сам не сможет объяснить, откуда у него такое мнение, но оно будет, и ничего тут не поделаешь.

Вот Федя, например, очень интуитивное существо. Все время, пока мы тут сидим, он за нами внимательно наблюдает и делает свои выводы. Только при чем тут мистика? Это умение работать с информацией.

– Ну, Федю вряд ли заинтересует новая штольня.

– И наши с вами рассуждения об объективном его совершенно не заинтересуют. А вот можно ли вам доверять и что вы вообще за человек – это его очень даже интересует. Эту информацию он переработает так, что нам останется только удивляться.

– Что меня поражает, как точно вы знаете, о чем и как мы говорили с Гурджиевым. В таких случаях говорят – «как будто слышали». Интуиция? Или подслушивание?

– Кое-что и правда подслушал, – уже чтобы не позволить Гурджиеву втянуть вас во что-то опасное. Никаких подслушивающих устройств! Просто я присутствовал там, где мне надо, оставаясь невидимым. Дело в том, что я-то Посвященный, хотя ко мне это слово относить довольно странно.

– Посвященные и создали Шам… то есть Крепость?

– Конечно… Опасно давать диким людям оружие… Чем сильнее оружие, тем опаснее. Вы представляете себе, что такое химическое оружие?

– В мировую войну его применяли империалисты, от газов пострадал миллион человек.

– Если бы русские химики не скрыли свои изобретения, у воюющих сторон был бы не иприт и фосген, а химические средства намного страшнее. Представьте себе артиллерийские снаряды, после разрыва которых целый квартал в городе или два-три гектара территории становятся непригодными для жизни? Причем газ тяжелый, заползает во все углубления… От него не спасешься. Думаете, такой газ никто бы не стал применять?

– Стал бы… И неизвестно, какая сторона стала бы его применять больше.

– И я про то же. Немцы бомбили бы газовыми бомбами Лондон и Париж, вызывая паническое бегство жителей из городов. Представляете психологический эффект? А к концу войны такими бомбами и снарядами обезлюдили бы Германию. Вот и вопрос: лично вы дали бы такое оружие воюющим?

– А как я мог бы им его не дать?

– Например, вы могли бы запутать, уничтожить документацию… Так, чтобы никто, кроме вас, не мог бы создать даже опытных образцов такого оружия. Ваш выбор?..

– Наверное, я дал бы такое оружие своей родине…

– В данном случае вы имеете в виду эсэсэсэр или Российскую империю? Это совершенно разные государства.

– Я живу в эсэсэсэр… Но я дал бы такое оружие и любому государству, гражданином которого был бы. И любой другой дал бы. Это ведь патриотический долг… Если я бы не дал своему государству, такое оружие раньше появится у врагов, и это даст им преимущества.

– Вы дали бы такое оружие независимо от последствий? Даже зная, к чему это приведет?

Петя громко проглотил слюну.

– Хотите видеть последствия своего решения?

Петя молчал. Бадмаев пожал плечами.

– Давайте посмотрим… – тихо вмешался Казанцев. До сих пор они с Федей сидели и молчали как убитые. Даже чай Федя прихлебывал тихо.

Бадмаев махнул рукой, и вдруг у соседней стены словно бы сгустился воздух. Появилось что-то плотное, оно сложилось в ясно видные цветные изображения. Как в кинематографе? Нет… В кино все черно-белое и плоское, а тут были цветные, трехмерные образы.

Стали видны ряды окопов: колючая проволока в три ряда, пулеметные гнезда, артиллерийские орудия, аккуратно заглубленные в грунт. Аккуратность чувствовалась даже в том, какие геометрически правильные углы образовывали траншеи. Видно было, что этот участок обороны давно укрепили и обжили.

Петя видел множество людей в форме германской армии, в касках. Эти люди замерли в окопах, положили винтовки на бруствер, напряженно стояли возле орудий. Пулеметчики застыли за чугунными щитками, вторые номера держали в руках ленты.

Грохот артиллерийского залпа… Скорее – многих залпов. Здесь он звучал не оглушительно, потому что до пушек…

– Как думаете, Петр Исаакович, с какого расстояния ведется огонь?

– Судя по звукам, это крупный калибр… семьдесят шесть миллиметров или даже сто семь… Видимо, предельная дистанция, навесной огонь, километров с восьми… с десяти…

– Думаю, вы не далеки от истины. Итак, огонь ведется не из траншейных пушек, причем с расстояния, доступного только для крупнокалиберной артиллерии. Так?

Петя не успел ответить: возле траншей и в траншеях с треском начали рваться снаряды. При разрыве вспыхивал огонь: маленький, мгновенный, опадающий. На его месте образовывался плотный клубящийся шар серо-зеленого цвета, в полтора роста человека; этот шар расплывался, терял четкие очертания, расползался, как бы затекая в складки местности. Солдаты, на которых «затекло», вдруг начинали судорожно подпрыгивать и дергаться, падали, хватаясь за горло. Жуткие крики – век бы не слышать такого, – сразу переходили в сдавленный кашель, стоны, хрип. Петя не успевал понять, что кричат, он только видел, как началось бегство… Было что-то жуткое, нечеловеческое в этом неудержимом бегстве обстрелянных солдат, только что деловито изготовившихся отражать атаку. Но не успел уйти почти никто. Один из первых побежавших судорожно, дико бился, перекатываясь, дергая конечностями. Не было ничего человеческого, ничего осмысленного в этих движениях, подобных бегу петуха с отрубленной головой. Петя завороженно наблюдал за тем, как безмозгло бился этот обреченный человек, пока Бадмаев не произнес:

– А как там на других участках?

Стало видно с высоты в несколько метров… Потом как бы с низко летящего аэроплана… Далеко простиралась эта траншея, уходила за горизонт; за ней простиралась вторая линия траншей, метрах в ста, потом третья… Там тоже падали снаряды, люди панически бежали из всех этих линий траншей. Никто не пытался их останавливать, офицеры неслись вместе с солдатами.

– Вы обратили внимание, Петр Исаакович, что никто не надевает противогазов? Видимо, в германской армии уже хорошо знают, что противогаз не спасет. Ну что, все уже ясно? Или подождем, пока огонь перенесут в глубь линии обороны? По бегущим?

– Не вижу смысла, – тихо, грустно произнес Казанцев. – Это когда и где так?

– Если бы изобретение Сергея Лебедева было представлено начальству… Вероятно, году в пятнадцатом уже началось бы и промышленное производство. Это ведь у нас, как я понимаю, Волынь… Как раз фронт стабилизировался.

– А если бы немцы первыми начали производить такой газ?! – Петя изо всех сил защищал остатки привычного ему понимания жизни.

– Давайте посмотрим.

Петя не успел возразить… Да и что возразишь? Что не хочешь смотреть на эту злую массовую смерть? Так ведь с ним и спорят этой жутью. Причем чувствовал Петя (работала та самая интуиция) – показывают ему правду. Так было бы, представь Лебедев изобретение. Все же хорошо, что так не стало.

На этот раз Петя увидел красивый город с надписями на незнакомом языке, мосты через неширокую реку. Что это за город, сделалось вдруг очень понятно: в стороне стыла громада знаменитого Собора Парижской Богоматери. С неба что-то падало, сверкал тот же короткий злой огонь, вставали клубящиеся шары – в два-три роста человека, быстро оседавшие, растекавшиеся на десятки метров во все стороны. В сером, быстро редеющем туманчике мелькали женщины в тогдашних длинных юбках, какие-то подростки, мамы тащили детей, брали на руки тех, кто поменьше. Многоголосый крик вздымался к небу из этого скопища людей. Люди бежали, налетали друг на друга, нелепо махали руками… Падали, падали, падали…

– Интересно, а почему это Париж – первый объект? – пробормотал Бадмаев. Петя чувствовал – ему и правда интересно: он изучает то, что видит. Словно ответом на вопрос, Петя увидел такие же вспухавшие серо-зеленые шары возле Исаакиевского собора, на Морской улице, возле Медного всадника. Мерзкий туман колыхался, полз, затекал в улицы, магазины, окна первых-вторых этажей. Петя старался не фиксировать внимания на множестве неподвижных, бьющихся, ползущих фигур. Даже не сразу заметил, что изображение погасло.

– Ну-с, Петр Исаакович, это как раз случай применения оружия, которого воякам, к счастью, не дали. А про атомное-то слыхали?

– Немного… – Чтобы ответить, Пете пришлось чуть покашлять, прочистить сдавленное горло.

– И что слыхали?

– Про Лео Сцилларда… Он взял патент на ядерную бомбу совсем недавно…

– Если быть точным, Лео Сциллард взял патент в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Но Эрнест Резерфорд научился расщеплять атом в тысяча девятьсот одиннадцатом. Сделать бомбу можно было уже к мировой войне… Последствия улавливаете?

– Я понимаю, о чем вы… Но ведь немцев надо было победить!

Петя поймал себя на том, что готов молитвенно сложить руки, умоляя Бадмаева признать: ну необходимо ведь было!

– А немцы полагали, что необходимо победить Российскую империю и англичан, – пожал плечами Бадмаев. – Чем вы их лучше? Но можете радоваться – если бы Резерфорд не скрыл бы свое открытие и не сбежал к нам, атомная бомба сначала появилась бы именно в Британии. Ее использовали бы именно для того, чтобы победить немцев.

Бадмаев опять махнул рукой. На этот раз город на экране появился совершенно незнакомый, видный с высоты летящего аэроплана – метров семьсот. И видно было чуть со стороны.

– Гамбург… Тыща девятьсот семнадцатый… – прокомментировал Бадмаев. – Почему семнадцатый – понимаю, а вот почему именно Гамбург?! А! Это потому, что близко к границе. Иначе самолеты могут и перехватить.

Пока он говорил, самолеты над городом начали подниматься.

– Отбомбились…

Вдруг что-то произошло. Петя не мог поверить своим глазам: город исчез. Это было невероятно, но здания не были даже взорваны: они оказались мгновенно сметены какой-то чудовищной силой. Их сбросило, как мог бы сквозняк сбросить со стола несколько картонных муляжей. Местами развалины начали охватывать пожары, а над гибнущим городом начал возникать словно бы сверкающий столб чудовищного размера. Этот столб издавал глухой зловещий рокот, – такой гул производит иногда грозовая туча, но во много раз тише. От столба летели во все стороны какие-то нелепые обломки; столб неудержимо, мрачно рос и на колоссальной высоте начал вдруг еще и клубиться, расширяться, образуя такое же зловещее, пугающе громадное подобие огненного гриба.

Гриб качался, клубился, в нем шли какие-то превращения, а Гамбург охватывали пожары – словно бы этот нечеловеческий гул сам собой раздувал лютое пламя.

– Ну-ка, ну-ка… – Бадмаев делал что-то руками, город приблизился.

Стало видно, как мимо развалин бежит к Рейну толпа. Среди бегущих, топчущихся, ломящихся к воде Петя видел человека, одна половина лица которого сгорела до костей, а другая осталась почти целой. Женщина в обгорелых обрывках платья пыталась напоить почти сгоревший скелетик на руках. Какие-то похожие друг на друга – видимо, папа и сын – пытались снять друг с друга спекшуюся, приварившуюся к телу одежду. Но почему-то особенно врезался в память мальчик лет двенадцати. Этот мальчик потерянно стоял, а с его руки от плеча до пальцев спекшейся коркой отваливалась коричневая кожа: как на запеченной свинине.

– Посмотрим еще эпицентр…

В «эпицентре» было пусто и тихо, пожары шелестели в стороне, рев и крик прорывались приглушенно. Петя видел прямо на улицах несколько обгорелых скелетов. На самых дальних еще оставались остатки мягких тканей, у лежащих ближе к центру и кости все сильнее обгорали. Пошли уродливые темные пятна неправильной формы: прямо на булыжнике мостовой, как отпечатки скелетов. Появились пятна без костей. О происхождении пятен как-то не хотелось догадываться, а Бадмаев бодро рассказывал, что вот, невероятная температура создала такой интересный эффект: тени мгновенно сгоревших, испарившихся людей.

– И сколько людей тогда погибло бы? Ага… Сразу тысяч шестьдесят покойников и еще в два раза больше раненых. Еще потом начнется радиация, умрут в общей сложности тысяч двести человек. Вот они, Петр Исаакович, прямые результаты. Если бы у правителей были бы мощные отравляющие вещества и ядерное оружие – они бы их непременно велели применять. Что получилось бы – вы только что видели. Это при том, что атомная энергия может использоваться в мирных целях! Вот у нас есть атомный реактор… Его могли построить в Англии уже двадцать лет назад. Могли построить и в России, помешала только революция.

– Никогда не слышал об этом…

– Неудивительно… А вы слышали, что в Российской империи строили специальный самолет, который мог бы нести колоссальную бомбу?

– Я слышал про самолет «Илья Муромец»…

– Что же вы слышали?

– Отец рассказывал, это был самый большой самолет Первой мировой войны. Его построили в авиационном отделе Русско-Балтийского завода. На «Илье Муромце» поставили несколько рекордов грузоподъемности, числа пассажиров, времени и максимальной высоты полета.

– Верно. Но вы вряд ли знаете, что руководил работами великий ученый Игорь Иванович Сикорский.

– Отец говорил… Эмигрант?

– Да, Сикорский уехал в Североамериканские Соединенные Штаты.

Вот он и строил. «Илья Муромец» мог нести бомбу в четыреста килограммов. А уже в семнадцатом году Сикорскому было задание – создать самолет еще больший, чтобы нести бомбу весом до тонны. Понимаете, что это за бомба?

Петя невольно сглотнул горькую слюну.

– Вы никогда не слыхали про Радиевый институт?

– Конечно, слышал… Он расположен у нас, в Ленинграде, на Петроградской стороне… его возглавляет академик Владимир Иванович Вернадский.

– Именно… Причем Вернадские же уже уехали: в двадцать четвертом году в Париже Владимир Вернадский вел семинары, когда ему сделали некое предложение из эсэсэсэр… Такое предложение, что Вернадский вернулся в Москву. Его сын поехал в Соединенные Штаты, больше отец и сын уже никогда не встречались. А старший Вернадский возглавил Радиевый институт и начал второй раз готовить атомную бомбу. Знаете, почему он ее до сих пор не изготовил?

Петя всем лицом изобразил крайнюю степень внимания.

– А потому, – мягко добивал его Бадмаев, – что мы ему этого не позволили. Наш атомный реактор здесь, в Крепости, – он у нас от Резерфорда. Вернадскому мы не позволили дать атомную бомбу его правительству: страшно подумать, на что ее могли бы применить. Мы два раза расстраивали его работу и похищали чертежи… Иначе атомная бомба у Сталина уже была бы.

Вот и судите! Атомная энергия может обернуться светом и теплом, движением громадных масс камня. А может… тем, что вы видели. Может, все-таки к лучшему, что Резерфорд убежал, а Вернадский немного не успел?

– Да что вы ко мне прицепились?! – раздосадованно, почти болезненно вскрикнул Петя. – Я солдат своего Отечества, поймите это!

– Даже это утверждение нуждается в уточнении: какое именно отечество вы изволили иметь в виду: Россию или эсэсэсэр?

Но не буду мучить вас – вы не готовы, вы почти больны от увиденного. Ограничусь констатацией факта: если бы у правительств были ВСЕ результаты научных открытий, мировая война оказалась бы совсем другой… И как вы видели, намного более ужасной. Так что, пожалуй, это все-таки к лучшему, что Лебедев и Резерфорд свои открытия утаили. И что Вернадский попросту не успел создать атомную бомбу: в России началась революция.

Вот вам вторая категория людей, которые захотели строить Крепость! – громко объявил Бадмаев Пете. – Мало тех, кто давно перерос людей, есть еще и такие вот… ученые с их несвоевременными открытиями. Им надо место, где бы эти открытия на время можно спрятать и в то же время можно обсуждать.

А третья категория – еще проще… рано или поздно всякий ученый сталкивается с печальным обстоятельством: ему предстоит умереть до того, как он совершит самые важные открытия. Это так грустно! И Гумбольдт, и Гёте, и Резерфорд, и Докучаев… Все они стояли на пороге нового, увлекательного познания, когда пришла пора умирать. А мы тут, с помощью новых наших знаний, можем сделать их… ну, не бессмертными, конечно, но намного более долговечными.

Ну-с, на один ваш вопрос я как будто ответил… Где другие?

– Они связаны с первым… Значит, Крепость создали Посвященные. Ученые. Крепостей несколько – я правильно понял?

– Правильно. Но где находятся остальные, вам знать рано.

– Я же не про это расспрашиваю… Получается, в Крепости всем заправляют Посвященные. Все признают это, хотя и относятся к Посвященным очень по-разному. И не боитесь вы восстания? Не всем же вы нравитесь – даже из обитателей Крепости?

– Намек понял… Вы правы – нас не любит не только Гурджиев. Признаю – с ним поступили почти жестоко… его уже начали готовить к Посвящению, а потом пришлось это прервать. Естественно, он затаил обиду.

– Вот он и возглавит восстание.

– Никогда не возглавит, и как раз по той причине, по который мы не взяли его в Посвященные.

– По какой же? Я вижу, что сами же Посвященные отбирают одних и не отбирают других. При этом они руководствуются только своими собственными соображениями. Это и правда обидно…

– Да нет в нашем выборе никакой тайны. Все просто!

Во-первых, у человека должны быть хотя бы зачатки способностей к ясновидению, к интуиции, творческий потенциал, стремление к долголетию… Мы же не встраиваем в человека все это, мы лишь помогаем развить то, что уже дано природой. Если этого нет – значит, нет.

Во-вторых, нужны определенные личностные качества… Какие – пока не скажу. Вон я вам пару картинок показал, вы уже чуть в обморок не упали.

И замечаю, что к нам пришла немалая удача: из двух экспедиций, искавших путь к нам, бедным, уцелело как раз по человеку, которые могут стать Посвященными.

– Получается, что Каган… Васильев… Иван… Они бы не смогли стать Посвященными?

– Почему вы не спрашиваете про Бубиха?

– Потому что с ним и так все ясно!

– А мне все ясно и с остальными. Все просто, юноша! Иван… Вы хоть помните, что он собирался вас убить?

– У него был приказ…

– У летчика, который бросил на Гамбург атомную бомбу, тоже был приказ. И у летчиков, которые сбрасывали химические бомбы на Париж и Петербург. И у артиллеристов тоже был приказ. Кстати, у вас тоже был приказ, и вы лихо его исполняли. Убили фон Бюлова, а это редкая удача – не говоря о том, что вы новичок, а Вильфрид фон Бюлов – опытный и смелый офицер, на пятнадцать лет старше вас и на десять кило тяжелее.

Но что характерно, Иван пополз вас убивать. Ваше счастье, что его прикончил другой… исполнитель приказа. Опоздай он, ваш спаситель, и вас бы пришлось оживлять, а это довольно мучительно.

– Иван убивал… Я убивал… Его убили… В чем же разница?

(Слова Бадмаева про «оживлять» Петя сразу не зафиксировал: голова была полным-полна другим.)

– Разница в том, – раздельно, веско вымолвил Бадмаев, – разница в том, что, выполняя приказ, Иван не думал о сохранении себя. Выполнить приказ ему было важнее всего. А вам – не важнее всего, вы за камушек прилегли, и, надо сказать, очень своевременно. Если оценивать, надо ли оживлять Ивана, я сразу отвечаю – нет! Нет и нет. Иван – тупая машина для убийства. Каган – не машина и не для убийства. Но и он – целиком в коммунистической идее. Он предан ей со всеми потрохами, он несется служить своему государству… Уловили? Он весь целиком в этой идее. ВЕСЬ!!! (Это последнее слово Бадмаев выкрикнул, так оно было ему важно.) И Васильев тоже целиком – в том, чему служит. Каган талантлив, от Васильева могут быть очень талантливые дети… Но пока что даже Каган – никакой не Посвященный. Он человек, и не более того.

– А Посвященные – не люди?!

– Не совсем люди. Больше, чем люди. Посвященного много… Он в любом государстве, в любом обществе, в любой профессии – не целиком. У него всегда остаются такие стороны, которые ни общество, ни профессия полностью не охватывают.

Петя в очередной раз чувствовал, что голова у него словно бы пухнет. Надо думать…

– Правильно, Петр Исаакович! Действительно, надо думать. Обо всем и всегда надо думать.

– Это вы мысли прочитали?

– В этом не было необходимости… Эти мысли у вас на лице были написаны. Но у меня предложение: давайте пока прервемся. Я только объясню вам, почему восстания не будет. Как вы себе представляете восстание, если мысли любого повстанца в любой момент можно прочитать? Вот поэтому, даже если Гурджиев найдет еще парочку недовольных, ничего и никогда он не сделает. Бухтит? И габала с ним, пусть бухтит. Ноет? И пусть себе ноет. Намекает, что кругом одни сволочи, он один хороший? Да и пускай, кому хуже от этой ерунды? А вот если Гурджиев затеет совершить уже какую-то реальную гадость… поверьте, это сразу станет очень даже заметно.