Текст книги "«Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!"

Все вместе

Петя уже собирался взвыть: ну кого вы спрашиваете?! Вы – великие ученые, а я кто? Я – вчерашний студент, избавьте вы меня от решения мировых судеб! Но с другой стороны, и притягивала к себе эта масштабность…

Он уже откашливался, чтобы ехидно спросить: и как же это он будет изменять судьбы мироздания… как тут из стены внезапно вышли братья Гумбольдты; между них – Вальтер фон Штауфеншутц. Вид у Вальтера был обалдевший, он все время крутил головой. Петя почему-то искал на голове у Вальтера следы штукатурки… Этих следов там явно не было. Русские ученые развеселились.

– Вильгельм, ты все не можешь обойтись без путешествий сквозь стены! Что за ребячество?

– Это вы не относитесь достаточно серьезно к открывшейся вам власти над природой! – Старший фон Гумбольдт назидательно поднял заскорузлый профессорский палец.

– Вильгельм, ты в другой раз научишь нас ко всему относиться серьезно… Давай все-таки попробуем объяснить нашим юным друзьям, какие же надежды мы на них возлагаем.

– Тогда, наверное, следует спросить, – начал Александр Гумбольдт. – Как вы сами думаете, ребята, что будет происходить в мире в самое ближайшее время?

– Война! – хором сказали Петя и Вальтер, переглянулись и засмеялись.

– Война… И кто с кем будет воевать?

– Мы будем воевать с империалистами! – это ребята ответили тоже почти что хором.

– Угу, – покивал головой Менделеев. – А друг с другом – не будете?

– Нет… Россия будет еще сто лет прозябать на задворках цивилизации, – сказал Вальтер. Хотя его и учили дружить с Россией, должен же он был сказать правду?

– Нет… В Германии скоро произойдет революция, – так же уверенно сказал Петя – одновременно с фон Штауфеншутцом.

– Разве в России не захватили власть расово неполноценные? – спросил Александр Гумбольдт по-немецки.

– Разве в Германии не правит мировая буржуазия? – по-русски спросил Докучаев.

Петя понимал, что его провоцируют.

– Мы не враги… Германия – это технологии! Это самый передовой отряд пролетариата! Мы должны у нее учиться!

Вальтер тоже постарался «дружить»:

– Россия – это громадные пространства! Это народ, расово близкий германцам! Это близкая идеология!

Ребята галдели одновременно, старшие их слушали, грустно кивая.

– Странно или нет, но будущее чревато по-настоящему чудовищной войной… Не страшно? – тихо уронил Докучаев.

– Это будет война с мировой буржуазией!

– Война будет с еврейской буржуазией!

Парни произнесли это на разных языках, но одновременно и уверенно.

– Ребята, вы уже приняли участие в войне… Это была война Германии и России… Разве нет?

И споткнулись оба мальчика, немецкий и русский. И правда… Вроде не было буржуазии в этой долине, возле самого входа в Шамбалу. И еврейской буржуазии тоже не было. А обе экспедиции почти истребили друг друга… Если бы не остались они двое, если бы не спасли их в последний момент – то истребили бы совсем, никого не осталось бы. В долине долго валялись бы трупы людей обоих народов. Старшие смотрели на них грустно, понимающе.

– Хотите посмотреть, что будет, если история пойдет таким же образом? Если продолжится то, что идет сейчас?

– Да… – разлепил губы Вальтер. – Но я уже чувствую, что ничего хорошего не увижу…

– Как сказать! Вы же хотели войны с империалистами? Она и будет.

Докучаев махнул рукой. И появилось четко, как кино, только еще рельефнее, объемнее: колонны Вермахта маршировали по Парижу. Вальтер невольно подтянулся, выпрямил спину: наши идут! Идут победителями через Париж, чеканя шаг, под звуки маршей!

– А вот ваше будущее, Вальтер. Вы ведь из панцерваффе?

– Да…

– Значит, вернись вы в свою часть, было бы так…

На экране вспыхнуло – длинный песчаный пляж, берег неласкового моря, и по пляжу бежит множество людей. Люди бегут молча, у них нет ни сил, ни времени кричать. Они даже толкаются мало – слишком важно бежать и бежать к шлюпкам, катерам, лодкам, набиваться в них, сталкивать их в воду. Лишь бы добраться на этих осевших по борта, ненадежных шлюпках до кораблей, дымящих в море, в нескольких километрах.

Все было очень подлинно, реально: тяжелое дыхание бегущих, втоптанный в песок ствол, рядом с какими-то бумажками, напряженные лица лезущих через борта. Британские солдаты садились в шлюпки и только тогда поднимали головы, упирались глазами в холмы окрест.

Плескала вода под веслами, уплывал берег, а на холмах спасающиеся видели, и Вальтер тоже увидел, спокойно стоящие танки с черными крестами на серо-зеленых боках. Возле танков передвигались люди в черном, с имперскими орлами на фуражках, кричали, смотрели в бинокли.

От толпы бегущих исходил тяжелый запах страха, неуверенности, беды. Нацисты весело галдели, глядя на разбитых, бегущих. От толпы задорно орущих танкистов исходила веселая уверенность. Вальтер ясно увидел себя в этой толпе: улыбается, в руке раскрытая фляжка – и, уж конечно, не с водой.

– Ну что? Нагляделись? Или еще?

Голос у Докучаева такой, словно он дает конфетку ребенку. Вальтер только дернул плечом: очень уж не понравился голос. А на стене уже виден парижский ресторан, и в нем сидят немецкие танкисты, каждый с дамой. Красивая стройная девица в черном платье, отороченном серебристым, очень изысканным кружевом, обнимала Вальтера за плечи. Огромные, высоко скошенные глаза почти без зрачков… («Русалочьи», – подумал очарованный Вальтер; «блядь» – подумал Докучаев; «слаба на передок», – подумал Менделеев; «eine Huhur»… – дружно подумали Гумбольдты.) Девица радостно сияла; при виде этой улыбки человек опытный непроизвольно испытывал желание сотворить крестное знамение.

Девицы что-то пели по-французски, юноши в изображении умиленно следили за ними. Ученые взрослые люди следили за всеми, кто сидел в комнате или двигался тенью… без умиления, скорее с состраданием.

– И здесь тоже вы, Вальтер.

Теперь Вальтеру – уже оберштурмбаннфюреру, обер-лейтенанту, подполковнику – вручался Рыцарский крест. Рукоплескания, торжественно-довольные лица седых отцов-генералов, застолье с однополчанами, коньяк, много еды, веселые разухабистые песни.

В следующий момент парень видел себя уже в родовом замке, папа наливал ему и братьям шампанского, все радостные, взволнованно-счастливые…

– Когда пойдем гулять, не застегивай верхние пуговицы шинели, Вальтер! – гомонят братья. – Твой крест должны видеть все барышни!

А Вальтер на стене смущенно улыбается и бормочет, что фюрер и так разрешил кавалерам Рыцарских крестов не застегивать шинели, чтоб все видели…

– Это, как я понимаю, Рождество тысяча девятьсот сорок первого? – тихо уронил Александр Гумбольдт.

– Да… – И обращаясь к Вальтеру, Менделеев произносит по-немецки: – Час вашего высшего торжества… Вы сделаете прекрасную карьеру – в самом лучшем смысле этого слова. Довольны?

– Господа, я в первую очередь солдат.

– Да… И семья вами довольна, и ждет в Париже немыслимой красоты дева… Все как в сказке! Но давайте досмотрим до конца? А то ведь вы так и не поймете, почему вы нам так необходимы…

На стене появилась незнакомая Вальтеру местность: какие-то перелески, проселочная дорога, и по ней, прямо в предрассветное светлеющее небо, уходят рычащие танки. Над колонной чертят небо самолеты, уходят куда-то на восток.

– Это не Франция… слишком много свободной земли, и тут холоднее… Вон как много берез.

– До сих пор мы смотрели со стороны… А вот так все это увидите вы… со своего обычного места в танке.

Словно глядя сквозь смотровую щель, Вальтер видит: танк поднимается на пригорок. Он даже словно почувствовал легкие толчки сиденья, так привычно это все было. С возвышенности он ясно видел реку, мост и на том берегу – почему-то совсем пустой окоп, опрокинутую пограничную будку. За границей – темные предрассветные поля, в них тянется дорога, дальше – лес…

– Это Россия, Вальтер, Россия… – Голос Александра Гумбольдта звучал глухо и грустно. – Потому что Россия жизненно необходима Германии. Если Россия не будет союзником, все равно придется хотя бы попытаться ее захватить. Только кончится все не хорошо.

Вальтер судорожно сглотнул. Начиналось то, чего он совершенно не хотел.

– А вот тут, Вальтер, тут у вас появляется первый реальный шанс…

Менделеев не договорил; его голос не успел замереть, как все увидели лес, заснеженное поле, дымящийся танк со свернутым набок орудием. Танкисты с красными лицами кричали, собираясь у второго, тоже неподвижного танка. Двое дули на красные натруженные руки, другие приплясывали от мороза. Из их криков Вальтер понял, что смазка замерзла, машина не двигается, придется бросать, времени нет…

И тут со стороны леса вспыхнула стрельба, по танковому боку чиркнуло, полыхнуло. В лесу, между деревьев, угадывалось движение немалого числа людей, а среди них – и небольшая пушка: пушку выталкивали на открытое пространство, чтобы стрелять прямой наводкой. В следующий момент Вальтер, слыша топот остальных, уже мчался через редкую рощицу.

Жужжали пули, громко хлопали о стволы берез, как пробки из бутылки шампанского. Кто-то тоненько кричал в стороне, – видать, попали. Кто-то ругался и орал команды. Вальтер бежал, слышалось дыхание, хруст снега, выстрелы за спиной. Все было совсем не как в кинематографе: подлинное, реальное. Вальтер почти чувствовал холодный воздух, неровность мерзлой земли, гибельность этого почти пустого, во все стороны простреливаемого пространства.

А одновременно Вальтер сидел в комнате с кружкой кофе и смотрел, как русские пытаются его убить.

– Но это не конец ваших приключений в России, Вальтер. Это возле Москвы, начало зимы сорок первого.

– После такого дьявольского начала конец просто обязан быть хорошим.

– Конец будет еще более дьявольским.

Снова вспыхнуло изображение, и Вальтер удивленно завопил:

– Я что, буду на Северном полюсе?!

– Намного южнее… Зима сорок первого доказала, что ваши шинели ничего не значат против русских зим. Поэтому в октябре сорок второго эсэсовцам выдали толстые парки, как у эскимосов, с теплой подкладкой и с капюшоном. В таком наряде ордена не покажешь, но зато у капюшона парки есть шнурок…

Вальтер и сам видел, как люди затягивают шнурок, защищают голову от порывов пронзительного ветра. И лица… Эти обожженные морозом, вылизанные ледяными ветрами лица с черными пятнами обморожений. Лица голодающих людей.

– К этому времени танки давно будут подбиты и сожжены. Многие уже пошли сдаваться, но и из них большинство умрет от холода и голода. Что же именно до вас, Вальтер… вы ведь не из тех, кто капитулирует, вы просто не умеете сдаваться. Слишком много ваших предков умирали, но не сдавались.

Собравшиеся видели развалины промороженного, заваленного снегами города. Ни одного целого здания, каменная пустыня. Несколько человек залегли в руинах дома, готовят винтовки. Опять Вальтер фон Штауфеншутц увидел себя. Встав на колени, прислонившись к обломку стены, он мучительно пытался снять перчатку… откуда-то он знал, что не снимал перчатку с правой руки трое суток. У него не получалось, потому что перчатка примерзла. И тогда Вальтер фон Штауфеншутц, человек с лицом непогребенного трупа, стаскивает перчатку зубами. Стаскивает и просто выплевывает в снег, на каменное крошево обломков. Вместе с перчаткой падает вывалившийся из лунки зуб.

– К этому времени вы ничего не ели и не пили ничего горячего три дня, – мягко вставляет Менделеев.

А на экране страшная багрово-черная рука – часть скелета, обтянутая кожей, ложилась на мерзлый затвор. Прикосновение этой руки к железу само по себе вызывало у всех ощущение промозглого холода.

Лежащие в руинах начали стрелять. Опять зрители увидели все так, как видело изображение Вальтера: пригнувшиеся фигуры в чужих полушубках мелькают среди руин. Они припадают на колено, стреляют. Брызнула смешанная со льдом каменная крошка от стены. Вальтер задерживает дыхание, ведет стволом за одним из «полушубков». «Полушубок» останавливается, и Вальтер мягко тянет спуск. Дергаясь в конвульсиях, человек падает, на неровном полу его не видно.

А Вальтера, очень сильного мужчину двадцати семи лет, отбрасывает к стене. Ощущение застывшего во внутренностях льда смешивается с ощущением горячего пота на лбу и спине. Пот стекает на глаза, мешает видеть. Голове жарко, очень жарко! Вальтер судорожно рвет с головы пуховой женский платок, высовывается, снова целится по «полушубкам». Слева вскрик. Упавшего не видно, только рука торчит из-за завала камней, конвульсивно скребет по ледяно-каменной крошке. Вот и нет Василия, веселого русского однополчанина, люто ненавидевшего большевизм.

Как и в других случаях, Вальтер странно срастается с самим собой на этом возникшем прямо в воздухе «экране». Он знает, кто погиб. Он, сидящий в зале, переживал бы смерть намного острее. А тот Вальтер, умирающий в развалинах русского города, почти спокоен – слишком много потерь и смертей. Этот незнакомый, удивительный Вальтер уже принял как данность и свою собственную смерть. Вот он подается вперед, выносит тело с винтовкой из-за остатка стены. «Полушубки» бегут совсем близко. Вальтер стреляет, и опять его отбрасывает прочь. Убитый им красноармеец по инерции еще бежит, падает совсем близко, лицом вниз; вон торчит голова, с нее свалилась зимняя шапка. Хорошо им… у них зимние теплые шапки. Впрочем, это уже не имеет значения: Вальтер уже не чувствует ушей, их у него больше нет. Он подается вперед… И не успевает ничего сделать, чужая винтовка утыкается почти в его горло. Тяжелое дыхание красноармейца, тяжелый взгляд. Другие бегут мимо, крича и стреляя.

Еще один остановился, что-то кричит, изо рта идет длинный сноп пара. Стоящий рядом делает движение стволом: приказывает бросить винтовку. Винтовка примерзла: из раны на сгибе ладони выступила кровь, приморозила тело к затвору. И тогда Вальтер отрывает винтовку левой рукой. Даже в лице красноармейца что-то дрогнуло. Странно, но Вальтеру совсем не больно. Он встает… вернее, пытается встать, придерживаясь руками за стену. Встает… Ему теперь видны трупы. Везде трупы, в полушубках и в обрывках парок, с капюшонами поверх всего что угодно, – лишь бы тепло. Кого побежали догонять красноармейцы? Ведь никого не осталось.

Он стоит. «Императоры должны умирать стоя…» Откуда это? Римские императоры умирали стоя. Император Священной Римской империи германской нации, которому служил предок Вальтера триста лет назад, умер стоя. Он тоже хочет умереть стоя.

Какой-то звук все время давит на уши… Звук, помимо стрельбы, криков бегущих. А! Это орет второй красноармеец.

– Это он убил Васю! – кричит он с искаженным от бешенства лицом, делает жесты стволом. Первый возражает, что Вальтера надо отвести в плен, потому что он «важная птица». У этого первого спокойно-ненавидящее лицо – очень в духе всего ледяного, страшного места, где еще совсем недавно стоял город.

– Он убил Васю! Это он убил Васю! – истерически кричит красноармеец.

Вася? И этот русский тоже был Вася? Жаль, не видно его лица.

– Да… Это я убил Васю, – говорит фон Штауфеншутц. Говорит по-русски и сует руку в карман парки. Успеть бы… Голос у него трескучий, хриплый.

– Русский? – удивленно говорит первый.

– Нет… Русский был он…

Вальтер выбрасывает левую руку в сторону своего механика… Бывшего механика, конечно. Правой рукой он рвет гранату, хватает левой за кольцо… Он успел бы, но рука скользит, она почти не чувствует гранаты. Повторить движение Вальтер не успевает: оба русских начинают стрелять. Первый – не меняя спокойно-ненавидящего выражения. Второй истерично, с криком: «Это он убил Васю!» Вальтер рушится туда же, где несколько минут назад стоял на коленях. Жаль, не удалось умереть стоя.

– Да… Это я убил Васю… – пытается он произнести и даже этого не может: кровь толчками хлынула изо рта. Второй русский стреляет еще раз, с истеричным рыданием.

Изображение погасло.

– Вот так все и кончилось бы для вас, – грустно сказал Менделеев. У всех лица тоже стали очень грустные. – Это было бы на Волге, под Сталинградом. Там погибнет невероятное число людей… может быть, больше миллиона.

Вальтер нервно тер красное лицо.

– Кстати… – вынул трубку изо рта Вильгельм Гумбольдт, – эта красавица… Парижская дива… Она выйдет замуж как раз зимой сорок второго. После победы союзников она будет уверять, что спала с немецкими офицерами по заданию подпольщиков, выведывала у них военные секреты. Ей будут верить, и она проживет много лет. А вас она забудет года через два или три.

Помолчали.

– Интересно… А я, наверное, погибну в бою с Вальтером…

Петя постарался произнести это как можно хладнокровнее. Все замотали головами.

– Нет, Петя… Если бы вы не попали сюда, вы бы умерли значительно раньше Вальтера. Если бы вас не призвали, конечно. Вас же при кафедре оставляли?

– Оставляли.

Менделеев махнул рукой. Петя видит зал для защиты диссертаций, видит довольные лица членов счетной комиссии: защитился! Его поздравляют, жмут руки, смеются…

– Вы тоже сделаете свою карьеру, Петр Исаакович. Видите? Весна сорок первого года. Вы – кандидат наук и начинающий преподаватель. Сложность в том, что вы погибнете осенью этого же года.

Опять вспыхнуло изображение: множество людей, целый муравейник. Самый конец лета или ранняя осень, много желтых листьев на березах. Отсюда и до горизонта, мужчины и женщины, старые и молодые: все копают окопы. Многие с винтовками, заброшенными за спину, а у других ружья стоят, прислоненные к стволам деревьев. Но у всех лопаты, все копают. Все напряженно-веселые, усталые, злые. Окоп прорезает местность отсюда и до излома холма.

– Иду-ут!!! К оружию! К оружию!

Петя видел самого себя, стремглав бегущим к прислоненной к березе винтовке, потом к окопу. Он даже успел прыгнуть в окоп, этот образ Пети, мечущийся по экрану. Успел бросить себя и винтовку на бруствер, успел увидеть: далеко через поле движется колонна грузовиков. Маленький, какой-то игрушечный танк ползет возле колонны, прямо по полю. Останавливается, ведет башней… Очень не «игрушечный» гулко-всамделишный выстрел. Нажимая воздух, с шумным шипением что-то промчалось над головами, далеко за спиной ухнул взрыв.

А совсем близко, очень быстро и страшно мчались мотоциклы с колясками. Один из них остановился, и тут же ударил пулемет. Из окопов тоже стреляли, один выстрел – в двух шагах от Пети, поплыл кислый пороховой запах. Петя очень ярко видел все это – и очень недолго. Страшный удар в голову – даже сидящий в кресле Петя от него дернулся, – и образ Пети на экране уже оказался на дне окопа. Какое-то мгновение еще видна была щелочка неба, и это видение померкло.

– Это не все, Петя. – Прежде чем говорить, Менделеев поперхал. Голос у него был очень грустным. – Ваши близкие тоже умрут зимой этого страшного года.

На «экране» встала петина коммунальная квартира, комната папы и дедушки. В квартире было холодно, как на улице, потому что дедушка был одет во все теплое и пар вырывался изо рта. Дедушка лежал на полу, он все пытался подняться и никак не мог встать. Дедушка натужно кряхтел и стонал… Все тише и тише.

Папа лежал на кровати, тоже тепло одетый. Глаза у папы были открыты, пар не вырывался из его рта. И вообще лицо у папы напоминало глазированный фрукт. Папа был мертв уже давно.

– Те, кто надрывался на заводах, будут умирать первыми, – беспощадно разъяснил Докучаев.

А еще Петя увидел, как в комнату вошел сосед, конторский служащий Коленитюк. Глаза его лихорадочно блестели, в руке – топор. Он не был похож на умирающего от голода. Коленитюк воровато оглянулся и начал делать что-то невероятное: стал раздевать труп отца нервно-вороватыми движениями.

– Может, все же лучше… – Голос Докучаева прервался.

Менделеев пожал плечами, взмахом руки погасил изображение. Но Петя уже понял, для чего приходил соседушка. Он спросил, надеясь, что голос не слишком сильно дрогнет:

– И многих сожрал Коленитюк?

– Не особенно… человек двадцать. Он доживет до конца блокады и сделает неплохую карьеру, станет парторгом всего завода. А вы видели сейчас Петербург… то есть Ленинград зимы сорок первого года… – пояснил Менделеев. – Вас, Петя, уже полгода как нет, Вальтер через год погибнет в Сталинграде. А вообще во время блокады Ленинграда умрет то ли миллион человек, то ли полтора. Ведь подвоза хлеба почти не будет.

– Но почему?!

– Так очень уж он самостоятельный, мятежный, этот Ленинград, бывшая имперская столица. Зачем такой город советской власти? Самолеты будут возить буженину и свежие фрукты коммунистам из райкома, а хлебная карточка не позволит сохранять жизнь даже самым выносливым людям. Иждивенцам, как ваш дед, будут выдавать четыреста граммов хлеба. Рабочим и инженерам, как ваш отец, – по шестьсот.

– Все погибло…

– Не совсем… Ваша семья вымрет, это точно. Но в конце концов СССР победит, ведь у него ресурсов во много раз больше, чем у Третьего рейха. В сорок пятом году Красная Армия и Берлин возьмет… Показать?

Парни дружно замотали головами. Тон Менделеева сделался еще более участливым:

– А что так? Вальтера еще понимаю… Но вы, Петя, вы? Вы же сто раз тут заявляли, что вы – солдат. Вот и посмотрите, как ваша армия входит во вражескую столицу. Как полыхают жилые кварталы, умирают на улицах, сгорают живыми немецкие женщины, как советские солдаты грабят квартиры… Словом, что вам мешает, Петя, насладиться зрелищем торжества исторической справедливости? Зрелищем патриотических подвигов?

Петя только жалко улыбался. Он чувствовал: что-то ломается в нем, и уже навсегда, до конца. Ему не бывать прежним Петей.

Вальтер фон Штауфеншутц поперхал, прочищая перехваченное горло.

– Неужели это все неизбежно?

– Избежно! – громко уверил Менделеев, и все закивали. – То, что вы выдели, – всего лишь развитие того, что происходит сегодня. Если не остановить нынешние правительства, если продолжится то, что происходит в тридцать седьмом году, – будет все, что мы вам показали. По полной программе! Будет вступление Вермахта в Париж, будет разгром английской армии и ее бегство под Дюнкерком, будет все, что мы показали о России. Будет и вступление красной армии в Берлин.

А ваши судьбы неизбежно были бы такими вот… как показанные – если бы вы оба могли вернуться в свои прошлые судьбы. Но вы уже здесь, и в любом случае судьба у вас будет другой… Вы сами ее выберете, ребята.

Пока Менделеев говорил, трое других согласно кивали.

– Самое страшное, что Россия уничтожит Германию, а Германия – Россию… Как наши экспедиции истребили друг друга, – обронил Вальтер. – Любая победа в такой войне не имеет смысла…

– Верно! Погибнут десятки миллионов. Европа после войны будет лежать в руинах. Исчезла инфраструктура, погибла экономика, в городах негде жить. Чтобы подняться, потребуются годы и годы. И Россия, и Германия после войны долго не будут представлять большой угрозы ни для кого. Как вы думаете, кто будет командовать в мире после войны?

На этот вопрос ответ у ребят нашелся быстрый и общий:

– Британия!

– Точнее – Британия и Соединенные Штаты… Они будут господствовать в мире. Они сами и то, что они захотят навязать миру. Вы не думали, чем англосаксы отличаются от всех европейцев?

– Они еще большие капиталисты… – пытался найти правильные слова Петя.

– Лучше разбираются в деньгах, – усмехнулся фон Штауфеншутц. – Мы часто не знаем деньгам настоящей цены… Они – знают!

В отличие от Пети, он в своей жизни видел англичан.

– Более жадные, скупые? – первый раз Петя прямо обратился к Вальтеру.

– Нет… – упер свои глаза в петины Вальтер. – Еще можно сказать про «скупые»… Но уж никак не жадные они… Просто у англичан деньги имеют большее значение..

– Потому они и лучше разбираются в деньгах? – деловито уточнил Александр Гумбольдт.

– Голубчики, – качал головой Докучаев, – голубчики, это можно обозначить гораздо проще… Как ни удивительно, но вы правы, Петр Исаакович: британцы и правда еще в большей степени капиталисты. Мы на континенте тоже буржуи еще те… но они – в намного большей степени.

– И потому, – подхватил Менделеев, – вся послевоенная цивилизация получится коммерческая. Не то чтобы жадноватая там или скупердяйская… Все сложнее. Но цивилизация, в которой все будет мериться на доллар. На удовольствия, на потребление, на коммерцию. Главное будет – получить больше денег.

– А Советский Союз?!

– Послевоенный Советский Союз родится из сговора Сталина и англосаксов… Они ведь его с самого начала подбивали воевать с Германией. Американизировать эсэсэсэр будут не прямо… В нем самом найдется множество людей, которые захотят жить по тем же коммерческим законам. А Германия… Смотрите внимательно, Вальтер…

На экране появились оборванные тощие люди. Они всучали друг другу, обменивали на американские сигареты жалкие кульки с крупой, шоколадки и банки с консервами.

Появился «лагерь по денацификации». В этом лагере Вальтер увидел своих двоюродных братьев, и вели они себя очень по-разному. Один понимал, что нелепо возмущаться этим насильным «перевоспитанием» или возражать лекторам, какую бы чушь они ни болтали. Он «честно» «денацифицировался», не возражая даже самым тупорылым лекторам.

Другой упорствовал, фанатично возражал с позиций расовой теории. Вальтер видел, как упорного повалили, со смехом вливали в него специальную смесь: «антигеббельс». Готовили ее на месте, очень просто: полведра авиационного керосина смешали, дополняя до полного уровня мочой американских капралов. Капралы, радостно гомоня, тут же мочились в ведро. Смесь размешали валявшейся на земле палочкой, так же радостно гомоня и смеясь, стали вливать через рот. Навалились вчетвером, двое вливали.

Научив, с помощью сих мер, Германию демократии, ей позволили медленно подниматься из руин. Парень видел, как уходит в прошлое эпоха, когда все стало можно купить за американские консервы и сигареты. Становилось не так уж и бедно, местами даже расчистили развалины. Германия отстраивалась, богатела. Упорный труд делал жизнь на глазах все более ухоженной, разумной, обеспеченной. И все-таки Вальтер с трудом узнавал родную страну. «Экономическое чудо»? Чудо было простое, как рецепт всякого процветания, и основой чуда был труд. Вот только отношение к труду изменилось.

Страна, из которой Вальтер уехал в Тибет, знала строгий порядок жизни. Теперь считалось, что порядок был насажден злыми нацистами, которые питались маленькими детьми, а дисциплину в стране поддерживали пытками и расстрелами.

Теперь в стране была демократия… Вальтер очень старался понять, что же такое демократия, но, видимо, был не в состоянии.

Вальтер вырос в маниакально трудолюбивой стране, выше всего ценившей знания, образование, квалификацию. Важнее других был тот, у кого было больше знаний, кто обладал большей квалификацией и был полезнее для окружающих.

То есть торговец презервативами тоже мог заработать на хлеб, но и он сам, и все окружающие прекрасно знали, что он вовсе не такой же почтенный человек, как торговец мебелью и автозаводчик. Причем тот, кто продавал подросткам презервативы, еще и рисковал заработать кулаком по хребту от полицейского – а что еще хуже, от папы одного из них. И никакого ему уважения!

Вальтер был сыном Германии, ценившей знания. В его Германии жена профессора входила в лавку – и тут же отступали от прилавка жены банкиров и промышленников, потому что быть женой профессора было гораздо почетнее. Теперь в сто раз почетнее стало иметь деньги – и не очень важно, каким способом. Когда-то положение человека в обществе зависело от идей, знаний, умений… Сегодня все решали только деньги. Любой психически вменяемый человек понимал, что это неправильно, но при демократии получалось, что все в порядке, так и надо.

Вот какие-то юркие личности наживались на торговле медикаментами и теперь рассекали в личных автомобилях, кидали щедрые чаевые в ресторанах – а профессора медицины и другие вполне почтенные, приличные люди нуждались в самом необходимом, потому что не были спекулянтами.

Прижать бы этих юрких людишек, заставить их поделиться… А нельзя, потому что в стране демократия, все свободны, и каждый может делать все, что угодно.

Вот по улицам фланировали размалеванные девки… В старопрежние времена любой полицейский гнал бы их с освещенных улиц палкой. Проститутки околачивались бы там, где можно спрятаться в тени, и, нервно оглядываясь, прикидывали, где можно сравнительно безопасно ухватить прохожего за рукав. А сейчас они формально были работницами фабрики или студентками, и никто не мог погнать их, визжащих, вдоль по улице хорошей дубинкой. Все знали, кто они такие и чем занимаются, – но нельзя! Проститутки гордо вышагивали по освещенным аллеям, в полном осознании своего права – словно были почтенными матерями семейств.

– Но это же гибель культуры! Гибель всего, что мы строили тысячелетия!

– Конечно, гибель. Все, что вы строили тысячи лет, как раз и хотят уничтожить.

Вальтер увидел судебные процессы, на которых немецких солдат обвиняли в поедании мяса врагов, убийстве грудных младенцев и сожжении живьем то ли трех, то ли пяти миллионов поляков.

– Но это же неправда!

– Я и не говорю, что это правда. Я говорю, что так будет… Если мир не остановить, так обязательно будет после того, как вы проиграете войну.

На стене германские офицеры сидели, обхватив головы руками, и только время от времени глухо стонали. А школьные учебники, пресса, радио рассказывали молодым, родившимся после войны, что все их предки поголовно были преступники. Вальтер видел плакаты «Не забудем национальный позор» над немецкими городами, слышал чудовищное радиовранье, от которого Геббельс покрылся бы густой розовой краской.

– Вот так Германию и превратят в страну со сломанным хребтом, – произнес Менделеев задумчиво. – Как вы думаете, зачем?

– Это понятно… Чтобы не стало конкурента, – протолкнул сквозь зубы Вальтер. – Для чего же еще. Людьми без исторической памяти легче и удобней управлять.

– А вот теперь мы оказываемся… скажем, в две тысячи первом году – в начале двадцать первого века…

На экране встал странный город: старинные здания девятнадцатого века, а над ними, как в голливудском кошмаре, какие-то светлые небоскребы – как поставленные на попа и невероятно вытянутые вверх спичечные коробки. Вид был совершенно устрашающий.

– Что это?!

– Так выглядит теперь Франкфурт-на-Майне… Американцы построили вот такие чудесные здания, чтобы научить немцев правильно жить. А немцы не оценили и расползлись по пригородам… Старый Франкфурт они отстроили по старым чертежам, фотографиям и картинам, по воспоминаниям видевших… Вы думаете, это старый город? Нет… Тут в конце войны была такая же каменная пустыня, которую вы видели в Сталинграде. Все эти дома построены через пятнадцать-двадцать лет после войны.