Текст книги "Угарит"

47

«От Дана до Беэр-Шевы» – так говорит о земле Израиля главная Книга этой самой земли. В нашем мире казалось – подумаешь, полдня на автомобиле! А тут от Дана даже до Иерусалима, оказывается, топать, и топать, и топать… И в самом деле, что этому городу Дану до иерусалимского царя, когда тирский ему ближе раз в десять – и по расстоянию, и по всем прочим признакам?

Я поездил по этой самой земле в нашем времени, и невозможно было не узнать знакомую шапку Хермона там, вдали, широкую гладь Галилейского озера (но так его еще никто тут не называл), узкий и стремительный бег Иордана. Но всё, буквально всё было здесь другим! Ни асфальта, ни киббуцев, ни… ну это ладно, к отсутствию современных прибамбасов мы давно привыкли. Но даже ландшафт был совсем другим! На холмах раскинулись настоящие дикие леса, Иордан так и вовсе по обоим берегам был опоясан чуть не джунглями, участки пахотной земли или виноградники попадались довольно редко, и еще реже – селения…

Чаще всего встречались пастухи со своими коровами или овцами и козами – тогда караван останавливался, все долго приветствовали друг друга, рассказывали последние новости, пили кислое прохладное молоко, разбавленное родниковой водой, а потом меняли какие-нибудь финикийские безделушки на круглые белые сыры, кувшины с тем же кислым молоком, багровые бараньи окорока. На побережье озера продавали рыбу – свежую или вяленую. Продукты не стоили почти ничего – за хороший железный нож давали целого барана, а рыбы – сколько унесешь!

Сначала все эти посиделки ужасно раздражали: ну и так дорога далекая, сколько дней еще идти, могли бы сегодня добраться если не до Хамата, то хотя бы до Киннерета, а такими-то темпами… Этак мы еще неделю только до Иерихона топать будем! А потом я смирился. Это была жизнь – и она текла здесь совсем другими темпами. Там, у нас, и новости были совсем иными: где чего взорвали, кого кем избрали, какая звезда с кем поскандалила. А тут: прошлой ночью улов был хороший, и виноград в этом году уродился отменный, а вот смоквы не очень, водянистые и не такие сладкие, и вот пшеницу только что посеяли. Ранние дожди пришли вовремя, есть надежда на добрый урожай зерна. У соседа сноха родила здорового мальчика, корова тоже скоро отелится. А что там в Тире, торгуют ли по-прежнему? Здоров ли тамошний царь? Не воюет ли? А в Иерусалиме царь, говорят, совсем стал старым, но вроде еще не помер, вы поторопитесь, вдруг не застанете. Давидом его, кажется, зовут…

Вот так они и жили, не торопясь, и узнавали, если с нашей точки зрения рассуждать, за всю свою жизнь меньше новостей, чем мы за один только день. Но зато каждую новость они понимали и принимали, каждую – проживали как свою. Как выпивали плошку кислого молока – обстоятельно, медленно, а после утирали усы и бороду рукавом.

А в пути, мерно покачиваясь на осликах, осталось нам только разговаривать. Я сначала всё нетерпеливо наседал на Ахиэзера. Еще бы, человек из будущего! Только он отвечал на мои расспросы скупо и неохотно. Говорить о счастливом Европейском Сообществе образца 2067 года, откуда он прибыл, отказался наотрез – дескать, это нарушает этику хронодайва. Аквалангисты, спускаясь под воду, не бросают там свои пустые баллоны, так и хронодайверы не должны оставлять артефактов, но пуще того – сведений о будущем тем, кого оно не касается.

Впрочем, по репликам его, да по самой манере поведения было ясно: всё у них там в целом хорошо, никаких глобальных катастроф, разве что скучно немного живется. Технология продвинулась намного вперед, границы Сообщества тоже простираются у них от Атлантики до Урала, где-то на периферии кто-то с кем-то воюет, а так – ничего особенного. В общем, никаких новостей, по сравнению с отелом коровы и урожаем смокв.

И что он тут делает, хрондайвер наш научный, тоже он нам не рассказывал. Дескать, собирает себе потихонечку информацию и ставит маленькие эксперименты.

– Эксперименты? – удивился я, – а как же баллоны с воздухом? Принцип невмешательства?

– Ну что ты, – усмехнулся в ответ Ахиэзер, – это не баллон. Это так, рукой перед мордой мурены помацкать, посмотреть, как она себя поведет. Анализ естественного поведения в естественной среде обитания.

– А если укусит? – спросил я немного ехидно.

– Может, – согласился он, – но есть аптечка.

– А как же бабочка? Был такой рассказ Бредбери… Там человек в прошлом бабочку раздавил и из-за этого всё в его настоящем поменялось. Фашистский режим установился и всё такое прочее.

– Мурену в любом случае мочить не будем, – оживился он – а рассказ я читал, он известен. Фактор бабочки, в теории хронодайва это так и называется. Во-первых, рассказ совершенно ахмачный.

– Какой-какой? – переспросил я.

– В вашем времени еще так не говорят? Ну, ступидный. Неумный, вот. Дурацкий. Вот смотри… Там от одной бабочки всё поменялось. Но они замочили целого динозавра, причем на пару минут раньше, чем в исходной реальности. Он упал не совсем так и не совсем там, где должен был. Сколько он лишних жучков-мучков и прочих инсектов передавил при падении? Какие не успели упрыгать-улететь? А сколько не передавил, потому что еще не припрыгали? А потом, когда этот хронодайвер пошел вынимать у него свинец из туши, ой-бой, там что, по дороге ему давить некого было? Да они там целый инсектерариум уничтожили! А одна всего бабочка, видите, сразу фашизм-машизм…

– Слушай, – перебил его я, – почему ты всё время говоришь на «м»?

– Это как? – не понял он.

– Ну, «фашизм-машизм».

– А разве в вашем времени так не говорят? Пардон, дустум…

– А в вашем говорят? На русско-англо-таджикском?

– Нормальный такой русский язык, – отозвался он, – чисто казуальный. Так вот. Называется осциллят-эффект. Незначительные возмущения поля не влияют на его конечную структуру. Попасть в резонанс теоретически возможно, но никому еще не удавалось.

– Это как? – не понял я.

– Резонанс. Если по мосту идет человек, колебания шагов могут совпасть с колебаниями моста. Войти в резонанс. Но это ничего не значит. Если по мосту пойдет тысяча солдат, и они пойдут в ногу, и будет резонанс – мост может рухнуть. Вот так и мы: раздавили тут бабочек, поели баранов-мара… пардон. Поели баранов. Ничего страшного, вырастут другие. Если придет сюда тысяч пять хронодайверов и съедят всех баранов, могут войти в резонанс. Начнется ашмак-ёк… голодовка. Будут траблы. Или если я продиагностирую царя Давида, дам ему медицину и он проживет на десять лет дольше – смешаются все трэды, история изменится. Я не стану этого делать, дустум.

– Ну хорошо… а всё-таки, почему ты не хочешь рассказать нам про историю нашего мира после 2008 года?

– Я уже тебе объяснял.

– Ну, это официально. А если в частном порядке? Можно же не про всё сразу…

– А ты уверен, – он посмотрел на меня с хитрым прищуром, – что это вообще будет история вашего мира? Что вы действительно окажетесь в нем, даже когда вынырнете?

– А какого же еще, – опешил я, – ты ведь тоже оттуда, только на 60 лет позднее…

– Не совсем так, – начало объяснять он, – смотри. В вашем мире уже ведь открыли неопределенность-эффект, так? Когда есть электрон – и нет ясности, в какой точке пространства он находится. Или этот, Шрёдингер, посадил кота в ящик, не кормил-поил, и теперь никто не знает, помер кот или нет, пока ящик не откроют, да?

– Ну да, – усмехнулся я такой живодерской трактовке.

– Всё зависит от наблюдателя, – удовлетворенно кивнул он, – есть в экспериментальной истории такое положение, называется Расёмон-парадокс.

– Это по такому старому фильму, да?

– Ну да. Мы знаем, что произошло некоторое событие, но мы не знаем, как именно произошло. Мы опираемся только на показания шахидов… то есть айвитнесов… ну, свидетелей. Они рассказывают нам свои версии, каждая из них в равной мере вероятна. Всё зависит от наблюдателя.

– Но результат-то известен?

– В том фильме – да. А если он вдруг не известен? Вот смотри – сейчас в Иерусалиме, допустим, произошло некоторое событие. Я предполагаю, что царь Давид жив, а тот пастух – что нет. Пока мы не прибудем в Иерусалим, мы этого не узнаем.

– Как и Шрёдингер про своего кота.

– Именно так. Теперь смотри: мы можем предположить множество других событий. Например, что после смерти Давида его царство распадется. Или что начнется гражданская война. Или что Египет… нет, в данный период Египет не начнет инвазии. Это отпадает. Но распад царства, гражданская война или мирный переход власти – события примерно равной для нас вероятности, так?

– Да.

– И пока мы находимся в этой точке, мы не знаем, какое произойдет.

– Но в Библии написано, что…

– Да. Это взгляд наблюдателя. А если бы его не было? Ведь можно себе представить мир, где Давид живет еще десять лет, или умирает на десять лет раньше? Где его царство распадается или, напротив, становится великой империей? Где вся история вообще идет совершенно не так?

– Можно.

– Так вот, мы считаем эти миры равно возможными и потенциально существующими. Всё зависит от наблюдателя: если он попадет в такой мир, этот мир окажется существующим.

– А мы тут причем? – не понял я, – почему наш мир 2067 года и твой мир того же года могут оказаться разными?

– Ну вот смотри… – продолжал он свою лекцию, терпеливо и уверенно, как и полагается настоящему ученому, – мы находимся в некоей точке. Из нее выходит сразу пучок возможностей. Когда ты глядишь назад, ты видишь только реализованные возможности. Развитие выглядит линейным. Но когда ты глядишь вперед, ничего не ясно, возможности ветвятся на каждом шагу. Ныряя в прошлое, ты скользишь вниз по этой линии. И вынырнешь, согласно нашей теории, по той же самой линии. Но из этой точки выходят и другие линии, их бесконечно много. Если ты встретил в этой точке другого дайвера, откуда ты знаешь, по какой линии спустился он?

– Подожди… так что, у нас может быть разное будущее? Ты можешь быть из другого вероятностного мира?

– Вполне, – подтвердил он.

Я задумался… Да не то слово! Я просто впал в ступор. То есть вот рядом со мной едет вариант моего собственного будущего? Притом один из многих? У нас общее прошлое, а дальше, дальше всё зависит от наблюдателя?

Я стал расспрашивать Ахиэзера о его мировой истории вплоть до нашего с Юлькой года, и выходило, что она у нас действительно общая. В чем-то различались оценки, например, обе Мировых войны XX века он привык называть «Второй Тридцатилетней войной» или «Еврогражданской», как еще в школе в курсе европейской истории выучил, ну и что с того? У нас первую из них тоже называли то «Второй Отечественной», то «Великой» с большой буквы, то «империалистической» с маленькой, то, наконец, «Первой Мировой». А длились обе мировых войны с перерывом вместе как раз тридцать один год, и состав сторон не сильно менялся, так что, глядя из далекого будущего, как раз и выходило что-то единое, состоящее из двух таймов и перерыва между ними.

Размышления об историософии… или хронотехнологии… или нелинейной истории, как называл это Ахиэзер, настолько захватили меня, что я и не заметил, как мы подъехали к Хамату, небольшому городку на берегу Галилейского озера, где нам и предстояло заночевать.

– Ну а технически, технически-то как это получается у вас? – спросил я, наконец, – вы можете сами пробивать эти туннели во времени?

– Очень сложная, не до конца отработанная технология, – вздохнул он, – связана с риском. Мой дайв – лишь шестнадцать по счету… от первых пятнадцать три были фэйлами. То есть без всплытия. Двадцать процентов.

– Но как, как это работает?!

– Веня, ты мог бы объяснить своему далекому предку, как работает… ну, не знаю… у вас там уже были дигитал-плейеры?

– Были…

– Ты и сам не очень понимаешь технологию на уровне инженеринга, верно? Закачиваешь файл, включаешь, слушаешь. Так и тут. Я точно скажу только одно: очень, очень много энергии. Это тебе не старенькая адронная установка, тут расход совсем другой… Часто не получится. Существует квота. Вероятно, мне придется всплывать самому, и потом выяснять, можно ли вытащить вас. И на рескью опять погружаться. И это связано с риском. Никто не знает, где теперь те трое.

– И мы можем вынырнуть не по той линии? – переспросил я.

– Всё может быть, – пожал он плечами, слезая со своего ослика и резко меняя тему, – надо насыпать им ячменя, ишаки устали.

Он ласково потрепал ослика по морде, и мне стало понятно, что надеяться на чудеса будущих технологий и на избавление из будущего нам с Юлькой стоит куда меньше, чем вот этому вот ослу – на сытный ужин.

Вокруг нашего каравана уже собирался неширокий круг местных жителей. У самой морды моего смирного ослика встали двое детей лет семи-восьми. Я было подумал, что они хотят погладить и покормить длинноухого – но кто в нашем мире станет гладить троллейбус, удивляться вагону метро? Так и они не обратили на мой транспорт никакого внимания.

– Мир тебе, – вежливо поздоровался со мной мальчишка, а девочка скромно потупила глаза.

– И вам мир, – улыбнулся я.

– Ты идешь очень издалека? – спросил мальчик.

– Очень.

– Очень-очень?

– Ну да.

Девочка несмело подняла глазки и спросила:

– А драконы правда водятся в великом море? Или только так говорят?

– Я не видел, – усмехнулся я.

– Ты идешь из очень-очень далека и не видел ни одного дракона? – разочарованно переспросил мальчик, – ну может быть, какое-нибудь другое чудище?

– Я видел только людей, – ответил я, – хотя некоторые из них были похожи на чудищ.

– Да ну! – восхитились дети, – а сколько у них было ног? А голов? Рога были? Если есть рога или крылья – значит, это божество или демон. Это рассудительно пояснял сестренке мальчик, а она только отмахивалась от него, мол, сама знаю.

– А вот смотрите, что у меня есть, – ответил я.

Не знаю даже, каким чудом завалялась у меня эта обертка от шоколадки, как не отобрали ее мои кратковременные рабовладельцы, как сам не обронил ее во всех этих погонях, побоищах и заплывах… но факт остается фактом: кусок бумаги с изображением Бабаевской фабрики и куском надписи был со мной. Последний кусочек из двадцать первого века… Даже не целая обертка, а обрывок, и давно уже без шоколада внутри.

Дети ахнули. Чудо чудное, диво дивное! Золотой дворец и волшебные письмена, таинственные заклинания из мира крылатых людей и морских чудовищ…

– В этом дворце живет царь Тира, да? – переспросила девочка, затаив дыхание.

– Вот и не Тира! – перебил ее мальчик, – в этом дворце живет царь Давид в Евусе! Он был ужасно горд, что знал такие вещи.

– И его охраняют драконы! – подхватила девочка.

– И с ним там беседует Господь Небес, Бог Давида! – продолжил мальчик.

– Ага, спускается прямо в этот дворец на облаке!

– На крылатых керувах и огнедышащих серафах!

– И кто увидит Его, непременно умрет!

– Уххх тыы!

Дети, визжа от восторга и не веря своему счастью, потащили свое сокровище в укромное место. Так и мы в школе прятали фантики от импортных жвачек, а потом, в более зрелом возрасте – другие заграничные бумажки зеленого цвета с портретами президентов… Но счастье этих малышей было беспримесным и бескорыстным, куда больше нашего. Вот и вышло, что я подарил им сказку. Веру и надежду. А любовь пусть сами найдут, когда немного подрастут.

48

Чав-чав-чав… чпок-чпок-чпок… И так день за днем, с утра до верчера, мерное чавканье осликов по раскисшей от дождей земле, время от времени глухое чпоканье о землю орешков, которыми наш караван щедро унавоживал местные дороги. Один и тот же монотонный пейзаж, одни и те же наводящие тоску Венькины разговоры с Ахиэзером. Нет, ну правда, я не понимаю, как можно так долго обсуждать одно и то же… Благо бы еще сюжет разговора хоть как-то относился к нам самим и нашему будущему после возвращения… Впрочем, состоится ли оно? Нет, оно будет, не может не быть, о другом и думать нельзя, – обрывала я себя, когда мысли уползали куда-то в совсем уж нехорошую сторону.

Мы обязаны выбраться из этого доисторического захолустья, неважно как, но должны. И так уже этот пикник что-то слишком затянулся, пора и честь знать. Околевать в этом вонючем доисторичестве я отказывалась наотрез. А запахи, что и говорить, царили весьма ядреные. Караван который день брел от селения к селению, и на ночлегах можно было в лучшем случае лицо ополоснуть, о бане речь и не шла. А она давно уже была необходима всем вокруг, включая нас с Венькой. Вьючная живность воздуха, прямо скажем, тоже не озонировала, одежду постирать не было ни малейшей возможности, и все эти обстоятельства повергали меня во все более мрачное настроение.

Венька к бытовым неудобствам относился легче, понятное дело, мужчина, да еще с армейской выучкой, эти ко всему легко приноравливаются. А я каждое утро с возрастающим отвращением облачалась в хламиду, которую в трех щелоках мой – не ототрешь, взгромождалась на меланхоличного ослика, натершего почти до крови все мои чувствительные нежные места, и погружалась в полудрему – полузадумчивость под мерное журчание мужской беседы.

Нет, конечно, говорил Ахиэзер вещи интересные, но к нам они все имели отношение самое малое, поэтому я со спокойной совестью пропускала половину его слов мимо ушей. Зато вот встречу его с каким-то мрачным подозрительным дядькой, осторожно тронувшим Ахиэзера за плечо, когда тот отдыхал после вечерней трапезы, углядела как раз я, а вовсе не скаут Венечка. Ахиэзер взглянул на незнакомца лениво, как будто и не узнал его, но видно было, что лень эта напускная, что он просто не хочет привлекать ничье внимание к этой встрече. Незнакомец легкой тенью выскользнул за дверь, а чуть погодя, сославшись на срочную потребность посетить окрестные кусты, из хижины исчез и Ахиэзер. Не знаю, что уж подумал Веня про мою внезапно проснувшуюся страсть к вуайеризму, но я не замедлила последовать за обоими мужчинами, кутаясь с головой в накидку и делая вид, что у меня тоже внезапно от кислого молока прихватило живот.

Скрывшись за какой-то растительностью, я огляделась по сторонам и, стараясь ступать едва слышно, почти ползком, тихонечко подобралась поближе к едва слышному журчанию гортанных голосов. К счастью, мне удалось найти такое место, и где меня было им не видно, а вот сама я всё отлично слышала, а кое-что и могла разглядеть. На мое счастье ветер разогнал облака, и внезапно яркая полная луна осветила увесистый и недвусмысленно позвякивавший мешочек, перешедший из рук Ахиэзера в руки незнакомца. Тот благодарно закланялся, повторяя какие-то непонятные заклинания, и растаял в тени за сараем, а Ахиэзер отряхнул руки и неспешно вернулся в дом. Когда он проходил мимо, я затаилась, стараясь даже не дышать, чтобы не вызвать у него ни малейших подозрений. Он тревожно огляделся, поднял камешек, кинул в моем направлении – видимо, проверял, не сидит ли в тех кустах какое-то животное. Что ж, промазал – и на том спасибо.

С трудом переведя дух, я по-прежнему на четвереньках подобралась к двери домика, в котором нам предназначили ночлег, надеясь, что в окна не были видны мои странные маневры. У самой двери я выпрямилась, стряхнула с ладоней налипшие травинки и комочки земли и со страдальческим видом ухватилась за живот. Принявший мои манипуляции за чистую монету Венька перепугался, ухватил меня за плечи и осторожно, как хрустальную, увел к месту ночевки. И только когда мы с ним вытянулись на старенькой кошме, прижавшись друг к другу так тесно, как только могут обниматься влюбленные, я едва слышно прошептала ему в самое ухо, что мне удалось углядеть на дворе.

– Понимаешь, он при этом очень странные слова говорил… – с сомнением сказала я, пытаясь точно припомнить услышанное.

– Какие слова? – рассеянно поинтересовался Венька, явно заинтересованный чем-то более интересным, нежели мой рассказ.

– Рогатый Зухель… – пробормотала я, не понимая, почему на Веньку внезапно напал приступ неудержимого хохота.

– Как? Как ты сказала? Рогатый Зухель? – переспросил Венька, снова разражаясь смехом. – Ну ты даешь, Юлька, это ж надо так…

– Что так? – обиделась я, пытаясь отодвинуться на край кошмы, чему Венька воспрепятствовал самым решительным образом. – Да говори ты по-человечески, чем ржать как ненормальный. Что я опять не так сказала? Вечно ты надо мной дразнишься, вместо того, чтобы нормально сказать…

– Ну Юлька, ну не дуйся… – Приведенный Венькой аргумент лишил меня остатков обиды.

– Понимаешь, какое дело… – Сказал он чуть позже, блаженно откидываясь на спину, – Ты бы не пыталась компьютерные словечки к древнееврейской жизни пристегивать, а то получается какой-то не пришей кобыле хвост…

– Сейчас я кому-то не пришью, а оторву, – Сонно пообещала я, – А к нам это какое отношение имеет? И зачем эти Зухели Ахиэзеру?

– Понятия не имею, – так же сонно парировал Венька. – По-моему, тут вообще какая-то подковерная борьба идет, в ожидании скорой смерти Давида, а Ахиэзер то ли информацию собирает, то ли в политтехнологи рвется. Хотя, может, все совсем и не тааааак… Но мы же в любом случае знаем, кто наследует Давиду, верно? Так что беспокоиться нечего.

– Венька, ты о чем? Ну скажи по-человечески, – совсем уж сонно попросила я, – Какие политтехнологи нафиг в этой архаической дыре?

Но Венька только зевнул так, словно собрался проглотить меня вместе со всей окружающей обстановкой, но лишь легонько меня поцеловал и примостился рядом, обнимая и словно закрывая меня собой от всего света.

– Спи уже, завтра поговорим, темнота ты моя несусветная.

В других обстоятельствах за подобную фразу я запросто закатала бы комментатору в лоб, но сейчас мне было слишком спокойно и уютно, чтобы выяснять отношения, так что я просто свернулась клубочком поплотнее и молниеносно провалилась в глубокий крепкий сон.

Назавтра, однако, поговорить нам толком не удалось. Подъем оказался ранним и суматошным, и вообще караван собирался в путь в несвойственном ему темпе. Начальник колонны нес какую-то околесицу о внезапно изменившихся планах и необходимости срочно оказасться в Евусе до начала каких-то торгов, при этом отводил глаза в сторону и запинался, тревожно косясь в сторону Ахиэзера. Ясно было, что изменение темпов задано нашим спутником, но в расспросы мы решили пока не вдаваться, а сделали вид, что поверили всему услышанному. В итоге вместо привычного вялого трюхания караван пустился в путь в хорошем маршевом темпе, Ахиэзер подозвал к себе Веньку, и вдвоем они ехали первыми, словно милицейская машина с матюгальником во главе правительственного кортежа – расчищали дорогу от всяких встречных путников.

В итоге не успело солнце склониться к горизонту, как мы оказались у подножия какого-то очередного холма. На нем видны были крепостные стены, а у подножия и на склонах приютились бедные домишки людей, которым в крепости места не хватило – такое же невыразительное селение, грязноватое и неряшливое, как десятки увиденных ранее. Невысокие дома с плоскими крышами, редкие оливы и вездесущие колючки, камни и пыль, пыль и камни, репьястые козы, крикливые черноглазые мальчишки, и снова камни, камни и пыль – в общем, все как всегда. Прямо у наших ног текла тоненькой струйкой вода, и я ринулась к ручью, несмотря на все окрики караванщиков. Холодная вода оказалась невообразимо вкусной, я с наслаждением опустила в воду обе ладони, зачерпнула и плеснула себе в лицо полную пригоршню.

– Что это? – спросила я Веньку, ввернувшись к своим спутникам.

– Кедрон, – ответил тот озадаченно, – или подожди, нет, это Гихон… или Гихон не в той стороне? И к тому же источник Гихон был уже тогда спрятан, ручья не должно быть… Ничего не пойму. Вот вроде Масличная гора… А это… Это…

– Тут у Орны был участок поля, он тут зерно молотил, – подсказал ему один из наших спутников.

– А теперь? – ошарашенно спросил Венька.

– Царский жертвенник здесь теперь. Говорят, будут храм строить, Дом для Яхве, поближе к царскому дому.

Караванщик причмокнул, хлопнул по боку своего мула, и караван пополз вверх, к воротам крепости, а я затеребила за рукав внезапно остолбеневшего Веньку. – Эй, ау, что с тобой?

– Со мной ничего, – неожиданно сиплым голосом ответил Венька. – Юлька, мы… мы приехали. Это Иерусалим. Поток Кедрон – ты из него только что умылась. Масличная гора, вон там, по другую сторону. А это – это Сион! Град Давидов.

– Как Иерусалим? – не поверила я. – Эта несчастная деревушка? Да ладно тебе, кончай меня разыгрывать!

– Ваш друг прав, – неожиданно вмешался в разговор подъехавший к нам поближе Ахиэзер. – Это действительно город Евус, столица царя Давида, по-нашему Иерусалим.

– Какой нафиг Иерусалим? – возмутилась я. – А где храм? Где царский дворец? Это дыра какая-то, а не столица.

– Подожди, Юль, не воюй, – устало попросил Венька. – Опять ты все перепутала. Храм еще только будет построен. А сейчас, при Давиде, Иерусалим совсем маленький и простой. Так что все правильно… Йерушалаим шель захав[7]7
  Золотой Иерусалим (совр. иврит, название известной песни).


[Закрыть]…

– И никакой он не золотой, – с вызовом ответила я, – стоило ехать в эту дыру, чтобы…

– А вот дворец вы сейчас увидите, – снова вмешался Ахиэзер, – Сразу за стенами, направо, потом налево. Не перепутаете, он один такой.

Дворец был большим, это да – по крайней мере, по сравнению с окружающими лачугами. Но не было вокруг ни сада, ни фонтанов – это была как бы еще одна крепость внутри крепости, с мощным входом, украшенным двумя резными колоннами и совсем без окон.

– Ну вот мы и приехали, – улыбнулся Ахиэзер. – Давайте прощаться с караваном и пошли.

– Как прощаться? Куда пошли? – я был окончательно сбита с толку. В бедной моей голове так и не умещалась мысль о том, что эта жалкая деревня и есть тот самый Город Золотой, о котором я столько читала и грезила. И вообще, что мы тут делать будем? Кому мы тут в этом Иерусалиме нужны?

Венька, кажется, был сбит с толку не меньше моего, но он предпочел не галдеть, а осмотреться, дав Ахиэзеру возможность урегулировать ситуацию. А этот пройдоха обменялся с караванщиком несколькими словами, сунул ему небольшой, но увесистый на вид мешочек и с уверенным видом направился ко входу в это сооружение. Мы обалдело последовали за ним – и тут же наткнулись на двоих здоровых молодцов с обнаженными мечами. А спутник наш что-то коротко сказал им, сделал нам приглашающий жест, дескать, пошли, я обо всем договорился.

– Я сообщил ему, что вы гости царского сына Адонии и прибыли по его приглашению из-за дальних морей. Сейчас вас разместят в гостевых покоях и дадут умыться и переодеться. А дальше пожалуйста, никакой индепенденс. Я приду за вами. И вообще… слушайте меня, хорошо? Чтобы никаких траблов не было. А попозже я представлю вас царевичу и, может быть, даже царю. А вы тут устройтесь пока, совершите омовение. И помните – никакой самостоятельности! Сие не просто зело опасно – опасно смертельно.

Тирада эта, произнесенная весьма командным тоном, заставила Веньку нахмуриться, а я совсем уже было раскрыла рот, чтобы ответить что-то резкое и нетерпеливое, но Венька крепко сжал мою руку и сделал знак «помолчи пока!», и я неожиданно для самой себя проглотила все так и не высказанные слова.

Покои нам отвели довольно просторные и светлые, на втором этаже. Метров пять квадратных, и единственное окошко в две ладони шириной, выходившее в сад, и даже застеленная покрывалом кровать – нет, вы понимаете, что это такое?! После грязных деревенских харчевен это был практически Эрмитаж. А уж когда молчаливая служанка меня отвела меня куда-то по коридорам и дорожкам, показала маленький каменный бассейн за задернутым пологом, и в нем оказалась вода, да еще и подогретая, и в руки мне дала что-то такое слегка вонючее, но похожее на настоящее мыло, а сама встала наготове с большим куском белой ткани в качестве полотенца – аххх! Радости моей пределов не было, честно скажу.

Пользуясь моментом, я яростно ринулась оттирать от себя всю накопившуюся за время путешествия грязь, хотя сделать это оказалось весьма непросто. Наконец процесс чистки перышек завершился. С наслаждением накинув чистую хламиду типа платья из тончайшей шерсти (и это подала мне служанка), я попросила ее привести сюда моего господина.

– Он тоже нечист? – спросила меня она.

– Ну конечно же, после такой-то дороги!

– Осквернился? – уточнила она.

Хотела было я ей объяснить, что нет, вспотел, рубаху не менял, рук не мыл и всякое такое – но в этом мире это не работало. И как будет на библейском иврите «он вспотел»? Да они таких вещей и не замечали.

– И очень даже осквернился, – подтвердила я, – почти как я сама.

Кивнув в знак согласия, служанка пошла звать кого-нибудь из слуг. Негоже, чтобы на омовение мужчину вела чужая рабыня… Тогда ведь и повторное осквернение может случиться!

В общем, я предоставила Веньке заниматься водными процедурами, а сама вернулась в комнату, к окну, любуясь маленьким фруктовым садом (соток шесть едва ли наберется), куда и выходили все окна во дворце. Изрядно отросшие за время нашей античной авантюры волосы лезли мне в глаза. Я откинула их назад и попыталась расчесать найденным на столике черепаховым гребнем. Гребень запутался в буйной гриве, вьющейся кольцами, я нетерпеливо дернула его, зашипела от боли и внезапно замерла, увидев в саду, по ту сторону невысокой ограды, отделявшей виноградник от масличного сада, стройного юношу, задумчиво прогуливавшегося под деревьями. Сердце внезапно замерло на мгновение, потом тревожно ухнуло куда-то в живот. Перед глазами вспыхнула флэшбеком картинка из прочитанной в далеком детстве книги – чернокудрый мужчина в белых одеждах, сидящий на скамье под виноградной лозой, и перед ним тростинкой вытянувшаяся рыжая девушка в обрисовывавшем фигуру тонком платье. Девушка с виноградника, давняя моя полуфантазия – полусон, неужели тебе суждено сбыться в этом фантастическом мире? И не думая больше ни о чем, я накинула на голову покрывало и шагнула за порог комнаты…

Порыв ветра нахально сдернул с моих волос покрывало, разметав из рыжим пламенем. Я судорожно стиснула на груди края накидки, чувствуя, как она рвется с моих плеч, и окаменела-онемела под веселым взглядом незнакомца.

– Кто ты, девушка? И как ты оказалась здесь, в царском саду?

Эх, если бы я могла так просто, в двух словах ответить на этот вопрос… Потрясенная тем, что увиденная в сонном мареве картинка сбывается на моих глазах, причем буквально, до мельчайших подробностей, я стояла соляным столпом, не в силах произнести ни звука.

– Ну же, не бойся, я не обижу тебя, – голос незнакомца был красив и звучен. Он, может быть, и был на пару лет постарше Веньки, но взгляд его был весел, в черных волосах и бороде не было ни единого седого волоса, и двигался он с какой-то удивительной легкостью.

– Так как зовут тебя, незнакомка? И из каких ты краев? Я вижу, что ты рождена не здесь, как попала ты в город Давидов? Ты чья наложница?