Текст книги "Угарит"

Но всё опять как-то не заладилось, почти как в Угарите. Первый и главный вопрос, который был мне задан: кто будет изображать филистимлян? Ну прямо как послевоенные дети: наши, немцы… Да ведь их детство прошло не после войны, а во время. Так что никакие «красные – синие» или «восток – запад» тут просто не пройдут. С трудом удалось уговорить их назвать свои отряды именами командиров – так и то повздорили, кто будет за Давида, а кто против… Ну что ты будешь делать! Гражданская война тоже ведь им была очень хорошо знакома, вот они и стали друг другу припоминать: кто там как себя повел при восстании Авессалома, кто сразу занял правильную сторону, а кто потом присоединился, и когда именно.

Пришлось остановить этот галдеж и прокричать:

– Хватит! Здесь будет идти спор, но о другом. Спор о том, кто самый лучший воин! Нетрудно нанести удар мечом, это сможет сделать любой – трудно выбрать место и время удара, чтобы не пришлось повторять удар. Этому мы и будем здесь учиться. Кто победит в одном учебном бою, и в другом, и в третьем, тот и будет лучшим воином, того полководец Йоав представит царю.

На этом раздоры удалось кое-как утихомирить. Но вот дальше…

Во главе отряда, который должен был передвигаться по дороге, встал великий воин Беная. Он в свое время убил льва, и вражеских богатырей без счета – кто же сравнится с ним? Идею патрулирования он понял и одобрил, казалось, всё должно пройти довольно гладко.

Отряд, ставивший засаду, разделился надвое. Асаэл стоял во главе первого подразделения, которое должно было пропустить противника мимо себя и затем ударить в тыл, а Нахрай со своими молодцами – выждать тот момент, когда противник развернется к Асаэлу, и ударить через одну-две минуты опять-таки в спину. Сигнал к нападению первого отряда должен был подать хорошо замаскированный дозорный, протрубив в рог один раз – а потом двойным сигналом подать знак второй группе вступить в бой.

Только получилась всеобщая свалка. Для начала в отряде Бенайи практически все пожелали стать патрульными, чтобы первыми обнаружить врага. С большим трудом удалось уговорить их оставить хоть половину личного состава в основной колонне, чтобы было, кому потом ударить на засаду. Можно было не сомневаться, что с таким рвением патрульных засада будет обнаружена заблаговременно, но… она сама выдала себя! Дозорный подал сигнал, едва противник подошел на достаточно близкое для рукопашного боя расстояние. И он трубил и трубил в рог, а обе группы, не соблюдая уже никакой маскировки, неслись навстречу условному противнику, размахивая совсем не условными палками (мечи и копья мы от греха подальше сложили в сторонке). И началась потасовка.

– Стой, стой! – вопил я, но никто не хотел слушать.

Изрядно намяв друг другу бока и не добившись заметного перевеса ни для одной из сторон, древние мои спецназовцы остановились передохнуть. И приходилось объяснять азы тактики с самого начала…

Что ж, всё было понятно. Бой в этом мире пока что протекал по модели «стенка на стенку», что в Угарите, что в Иерусалиме. Должны пройти века, должны промаршировать по этой земле железные ассирийские полки, македонские фаланги и римские легионы, чтобы битые воины стали бы обращать внимание на тактические приемы и дисциплину, а не только на личную крутизну. И мог ли я переучить их? Я не был в этом уверен.

За такими экзерцициями день склонился к вечеру, холодному и сырому в эту пору года. Заночевать мы собирались прямо на месте, в шатрах и шалашах, так что бойцы стали потихоньку раскладывать костры, обсушиваться и обогреваться у огня, а заодно и готовили ужин. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать»…

– А здорово я тебе тогда засадил!

– Да это я тебя повалил на землю с первого удара!

С каким остервенением эти якобы взрослые мальчишки только что мутузили друг друга как самых распоследних филистимлян – и точно с тем же добродушием они теперь обсуждали этот бой, растирая свои совсем не условные синяки и вплавляя вывихи… А я себя чувствовал не столько инструктором спецназа, сколько пионервожатым. Только половина пионеров была старше меня лет на 10 минимум, и прошли они не через одну рукопашную.

Но прежде, чем мы окончательно устроились на ночлег, прибежал из Иерусалима гонец с вестью от Йоава (он отчего-то на этот раз оставался в городе и не пошел с нами):

– Рано поутру оставьте это место. Беная пусть возвращается в град Давидов с теми людьми, которые при нем, чтобы охранять царя, а Асаэл и Нахрай пусть берут воинов своих и ступают к скале Зохелет, что около Эйн-Рогеля, это недалеко.

– Отчего такая спешка, – удивился я, – неужто война?

– Нет ныне войны, – ответил гонец, – а только собираются сыновья царские в Эйн-Рогель на празднество.

– А что за праздник? – удивился я, – еще вчера праздновали субботу, и о других празднествах не было слышно.

– Адония, сын Давида, приносит там жертвы, – ответил гонец уклончиво.

Что-то такое я уже читал, в самом деле, или слышал… Ах да, Юлька рассказывала про Рогатого Зухеля – так вот это о чем: скала Зохелет у Эйн-Рогеля. Так это всё что, подстроил Ахиэзер? Или просто знал об этом заранее? И для чего должны мы теперь делиться на два отряда?

– Почему же позвали только отряды Асаэла и Нахрая? – удивился я.

– Такова воля господина моего Йоава, – ответил гонец, – чтобы они охраняли царских сыновей. Асаэл брат Йоаву, а Нахрай был его оруженосцем. Доверяет им господин мой, как себе самому.

Что ж, логично: в нужный момент услать войско на учение, разделить его на две части, одну вернуть в казармы, другую, более надежную, послать на какое-то важное мероприятие, куда не всех пустишь… Только на какое именно? И в этот момент стало мне вдруг казаться, что не таким уж и условным было это деление на два противоборствующих лагеря, и что если есть тут кто-то по-детски наивный, кто не бельмеса не смыслит в здешней тактике и стратегии, так это я сам.

Что оставалось тут сказать? Только что утро вечера мудренее, и что на этот раз без Ахиэзера мне точно не разобраться во всем происходящем.

53

Если это у них называется выходным днем или как там еще, то я Владычица Вселенной, никак не меньше. Мало того, что выспаться не дали, в несусветную рань подняли, так еще и пришлось тащиться куда-то на ветер и холод и на голодный желудок выслушивать заунывные завывания местного шамана, попа, раввина или как его там? И эта невнятного вида палатка и есть та самая Скиния Завета, о которой мне Венька все уши прожужжал? Мдааа… Если у них ко всем святыням так «бережно» относятся, то я не удивляюсь, почему у евреев столько проблем было на протяжении всей их истории. Если люди не уважают свою святыню, то кто ж их самих уважать тогда будет? Хорошо бы, конечно, с Венькой этот вопрос обсудить, но где он – тот Венька? Опять унесся к своим бородатым мальчишкам и совершенно счастлив от того, что может сутки напролет считать себя крутым вожаком и мега-стратегом. А мне оять весь день ошиваться среди этих глупых куриц, с которыми слова толком сказать невозможно. Да еще ради субботы делать вообще ничего нельзя, даже вязать, так что обречена я на целый день чудовищной, зубодробительной скуки.

На мое счастье богослужение местное завершилось довольно скоренько, после него, как водится, «мальчики налево, девочки направо, в столовую для приема пищи шагом марш». Ну чисто как в детском лагере, только с разделением по гендерному принципу. Вот блин, даже ради выходного дня нельзя с собственным мужчиной за одним столом оказаться. Ну уж нетушки, нафиг мне такая жизнь, надоело, хватит!

Обуреваемая этими мрачными бунтарскими мыслями я медитировала над пресной лепешкой до тех пор, пока меня не вывел из задумчивости гортанный голос Главстарухи. Похоже, она не первый раз ко мне обращалась, потому что мордочки прочих девиц были с любопытством повернуты в мою сторону, а в глазах барышень читался плохо скрываемый вопрос «Что это с ней такое творится?» С трудом стряхнув с себя оцепенение, я сдержанно извинилась, сославшись на нездоровье. Старуха неожиданно лукаво посмотрела на меня и коротко кивнула на мой живот, дескать, не там ли источник моего нынешнего нездоровья, такого обычного для всех женщин. Я не сразу поняла, что она имеет в виду. А потом, неожиданно для себя залившись краской до ушей, отчаянно замотала головой.

Старуха неожиданно засмеялась, причем смех у нее оказался звонким и мелодичным, почти как у девушки.

– Или не восходит господин твой на ложе твое?» – с улыбкой спросила она, всем своим видом давая понять, что это дело самое обычное, на такие темы вполне допустимо говорить в самом широком обществе.

– Ээээ… восходит, – запнувшись, подтвердила я, к полному своему изумлению краснея еще пуще.

– А разве ты не знаешь, что угодных ему Всевышний благословляет потомством, чтобы род их не угас? – так же весело и чуть торжественно продолжила старуха, – И что женам благословение то не всегда легко, но оно радостно, ибо нет большего счастья, чем носить под сердцем свое дитя!

Разговор принимал какой-то совершенно абсурдный оборот, но объяснить царице, что не беременна я, а аппетит пропал от злости и раздражения, я не могла ни за какие коврижки, да еще при посторонних. Так что я не нашла ничего лучшего, кроме как схватить с блюда ближайший ко мне кусок баранины и вцепиться в него зубами.

– Вот так-то лучше, – снова засмеялась царица, – будущая мать должна хорошо есть, чтобы родить здорового наследника, дабы обрадовать господина своего.

Откровенно говоря, своего господина я не то, что радовать, я видеть его сейчас не могла, но эти все чувства приходилось держать при себе, поэтому я просто сделала невнятный жест и самозабвенно предалась поглощению баранины, которая, надо отдать ей должное, оказалась действительно отличной.

Но каким бы ни был изысканным праздничный обед, весь день за столом не пролежишь… А делать-то совсем ничего нельзя. И из дворца без сопровождения выходить тоже нельзя. Сплошная засада кругом, что ни говори. Пришлось покорно тащиться вместе со всем курятником в женские покои, слушать местные байки и легенды в исполнении каких-то престарелых гетер, явно испытывавших немалое волнение при рассказах о том, кто к кому взошел и кто кого в итоге родил. У меня уже через полчаса все имена и события смешались в одну липкую кашу, и, делая вид прилежной слушательницы, я самым неприличным образом задремала посреди рассказа о чьих-то очередных любовных подвигах.

Одним словом, суббота пропала самым бездарным образом. И когда под вечер явился наконец мой ненаглядный, пороху обсуждать что бы то ни было с ним у меня уже не осталось. И вообще, мне как-то все стало безразлично, что ли… Хочет играть в свою войнушку – пусть играет. А я тут тихо загнусь в одиночку, он, небось, особо и не заметит даже. Ну и ладно, так ему и надо. Тихонько шмыгая носом от всепоглощающей жалости к себе, я отодвинулась на самый край кровати и сделала вид, что заснула, хотя на самом деле не спалось мне… совсем не спалось. И только когда небо на востоке начало чуть-чуть светлеть, глаза мои наконец закрылись, так что утреннего ухода Венькиного я вовсе не услышала.

Тем вечером он не вернулся, да и не должен был, так мне сказали. Но и на следующий день его не было. И когда он придет, не знал уже никто, и вообще как-то всем стало не до меня, и даже как будто не до обычного рукоделия, хотя всё наше бабье царство всё так же сидело и чего-то шило, или вышивало, всё так же чесало языками или распевало песенки… Жить уже не хотелось, если честно.

А третий день – он начался как обычно. Я уже и привыкать даже начала к беспросветному своему существованию. Серенькое пасмурное утро с низкими тучами, чуть не цепляющимися за верхушки деревьев, предвещало такой же унылый и пасмурный день, как и вчера, как и завтра, как и… кто знает, сколько еще? В царицыны покои я приплелась с большим опозданием, впрочем, памятуя недавние монаршие комментарии по поводу моего состояния, на это посмотрели снисходительно, а мрачность мою и припухшие от слез глаза списали на якобы имеющийся токсикоз. Ничего меня не радовало, даже почти законченный парадный царский пояс показался примитивным и убогим. Я мерзла, куталась с попахивавшую овцой шерстяную накидку, и тоскливо глядела через небольшое оконце во двор, по которому пронзительный ветер гнал опавшие листья, солому и какой-то мелкий неопределенный сор. Жалобно мемекая и припадая на переднюю ногу, проковыляла нечесаная черная коза с застрявшими в шерсти репьями, за ней гнался мальчишка – помощник мясника. Да, нечего сказать, достойный антураж для царских чертогов… Что ж у них тут все так тоскливо и уныло, а? И это золотой город моих грез – Ерушалаим! И это дворец величайшего из царей – Давида, которого я так мечтала увидеть, и которого мне, судя по всему, так и не покажут, по крайней мере, при жизни… Ну что ж за невезуха-то? Нет, правильно говорят, что не нужно мечтать и ничего себе выдумывать. Потому что от столкновения фантазии с реальностью бывает ой как больно, это я уже слишком хорошо знаю.

После дневной трапезы сумрак за окном совсем сгустился, так что пришлось зажечь светильники, от которых по стенам заплясали длинные изломанные тени. Внезапно я поняла, что еще минута – и я разревусь прямо перед всем благородным сборищем. Пробормотав какие-то невнятные извинения, я попросила дозволения уйти. Старая царица, понимающе поцокав языком, разрешила, велев лечь в постель и выпить теплого вина, чтобы прогнать хандру и озноб. Она даже предлагала прислать мне для развлечения кого-то из своих дуэний, но я отказалась, сославшись на то, что хочу уснуть, и почти бегом вернулась в нашу с Венькой камеру. Свернувшись калачиком на сбитой постели, я попыталась согреться, но меня по-прежнему трясло от разочарования, злости и жгучей жалости к себе. Ну неужели мне именно так и придется доживать в этом примитивном мире весь остаток своих дней? Не хочу! В подкрепление своих слов я с силой треснула кулаком по изголовью кровати, отдернула ушибленную руку и, невольно приподнявшись, обернулась в сторону окна.

Что за чудеса? Вот только-только над городом висели низкие почти снеговые тучи, а сейчас небо неожиданно расчистилось, так что над царским садом засиял лоскут ярчайшего голубого неба, а из-за стремительно уносившихся куда-то за Хеврон облаков пробился красноватый луч спускающегося за горизонт солнца. И под этим солнцем неожиданными яркими красками заиграли ветки мокрых олив, сад словно забыл, что на носу зима, и совсем по-весеннему встрепенулся навстречу внезапному теплу.

Набросив на голову покрывало, я неслышно, чтобы не привлекать к себе внимания, спустилась в сад – я уже знала, как туда выйти. Я медленно пошла между деревьев, стараясь ничего не упустить, впитать в себя каждую крупинку этой предвечерней красоты, неожиданной и оттого еще более прекрасной. Тропинка, которой я брела, внезапно повернула направо, и в ее изгибе мне открылась древняя олива, словно седая от старости. Ее грубая кора во всех направлениях была исчерчена трещинками, образовывавшими сложный затейливый узор. Остановившись, я медленно провела пальцем по одной из трещинок. Нет, мне не показалось, это действительно чей-то нос с небольшой горбинкой как живой пропечатался на древней коре. А вот и глаз, полуприкрытый тяжелым набрякшим веком, с нависающей над ним мохнатой бровью. Дерево словно испытующе смотрело на меня, пытясь понять, что за чужеземка появилась меж его обвисающих от старости ветвей. Я вздрогнула – таким живым показался не этот мудрый старческий взгляд.

И тут ушей моих достиг негромкий, но явственный вопрос: «Кто ты, незнакомка, и откуда ты появилась в царском саду?» Меня в первую минуту чуть кондратий не хватил. Ну дожили, со мной уже деревья разговаривают, депресняк перешел в натуральную шизу… Я беспомощно оглянулась, чтобы убедиться, что вокруг меня все-таки сад, а не сборище каких-нибудь энтов, и чуть не подпрыгнула от неожиданности. В двух шагах от меня на дорожке стоял смуглый брюнет, с виду совсем еще молодой парень. И когда только он успел ко мне подкрасться? Зуб даю, все было тихо, и ничьих шагов я не слышала.

– Так кто ты такая, как тебя зовут? – вполне дружелюбно улыбаясь, повторил юноша. – Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю. Я только хочу знать, кто ты и откуда.

– Я… я Йульяту из Угарита, – спотыкаясь на каждом слоге, сообщила я. Мучительно соображая, стоит ли ввязываться в очередные муторные объяснения про Москебу и связанные с ней сложности. – Я… мы… мы пришли посмотреть на царя…

На этом слове я осеклась, увидев, что брови юноши сомкнулись, а на лице изобразилась горестная гримаса.

– Боюсь, ты не сможешь увидеть царя, – медленно, старательно подбирая слова, проговорил он. – Царь болен… очень болен.

– Я знаю, – кивнула я и, повинуясь внезапному порыву, схватила юношу за руку. – Мне очень жаль… я сочувствую… Ой, прости…

В мгновение ока припомнив все рассказы о здешнем этикете, я выпустила руку моего собеседника и страшно смутилась. А вдруг я своей вечной непосредственностью что-то здорово напортила?

– Ничего… благодарю тебя, – прохладные пальцы осторожно коснулись моей пылающей щеки.

– А ты… чья? – немного помедлив, задал он следующий вопрос. – Есть у тебя муж или господин? С кем ты пришла в град Давидов так издалека?

– Нет у меня ни мужа, ни господина, – решительно отперлась я, в доли секунды убеждая себя, что хозяев у меня сроду не было, а мужем, по крайней мере, законным, Венька мне считаться никак не может. И вообще, бросил меня тут на произвол кого угодно – пусть теперь не обижается, вот! – Я пришла сюда с… братом!

– Не слышал я, чтобы в стране Угаритской девы были столь смелы и самостоятельны, и столь привязаны к братьям, чтобы пускаться с ними в такие дальние путешествия, – с лукавой улыбкой парировал мой собеседник, – Ну хорошо, я еще могу понять, когда дальний путь пускается мужчина, ему положено. Но ты – девушка, что тебя позвало в наши края? Не только же из любви к брату ты решилась предпринять столь долгое и опасное путешествие?

– Не только, – решительно ответила я. – Я правда хотела увидеть царя и нарисовать его портрет. Я же не знала, что у вас тут это запрещено.

– Как нарисовать? – несколько опешил мой собеседник. – Ты умеешь изображать людей и предметы?

– Умею, – ворчливо подтвердила я. – Я вообще много что умею, только у вас тут не развернешься особо с вашими порядками. Вот зря вы…

– Тише-тише, – юноша прикрыл мне губы ладонью, и словно бы случайно убрал ее не сразу, а чуть помедлив. – Не стоит об этом говорить. Расскажи мне лучше о вашем путешествии, что вы видели в таком долгом пути, у каких народов побывали?

Его горячий взгляд обегал меня с ног до головы, словно пытаясь проникнуть вглубь покрывала, и я чувствовала, что противиться этому взгляду трудно… очень трудно. Я непроизвольно зажмурилась и потрясла головой, чтобы сбросить наваждение, накидка сползла на плечи, и взору моего собеседника открылись изрядно отросшие за время нашего путешествия кудри, на концах обесцвеченные московской краской, а в остальном возвратившие свой обычный орехово-рыжий цвет.

– Хорошо, я расскажу… только не смотри на меня так, – я уже сквозь землю готова была провалиться, лишь бы спрятаться от его жгучего взгляда. Ну что такого он в моих волосах разглядел! Я у парикмахера три тысячи лет не была, между прочим.

– А я хочу смотреть… ты совсем не похожая на наших дев. Я таких, как ты, никогда не встречал. Неужели ты рождена в этой дыре на краю света? Не может быть, ты не такая, как девы северных берегов. Откуда ты? Я хочу знать про тебя всё…

Сердце тяжело ухало, в ушах стучали тоненькие надрывные колокольчики, голова кружилась, и все мое существо отчаянно кричало, что надо бежать, закрыться у себя в комнате, скрыться от этого юноши, такого властного и притягательного одновременно. Но я не могла… Я ни шагу бы не ступила, потому что в то же самое время где-то в глубине души звенела и пела радость: сбывается самая странная, самая фантастическая мечта моего детства. И будь что будет, но я по своей воле не уйду от своего царевича. Я расскажу ему всё, что он захочет, даже если на это потребуется тысяча дней и ночей. Только… только я не хочу, чтобы на нас пялились всякие дурацкие свидетели, ибо мало ли кто сдуру выйдет на ночь глядя в сад. И именно это я и брякнула ему самым что ни на есть прямым текстом.

– Ты права, Йульяту, – засмеялся юноша. – Но во дворце тоже есть слишком много лишних ушей и глаз. – Знаешь, что мы сделаем? Здесь неподалеку есть шалаш садовника. Идем туда, там нам будет тепло и сухо. И никто не сможет подобраться незамеченным: слух у меня как у рыси, я услышу даже самые легчайшие шаги.

– Ну же, идем, Йульяту, не робей, – и, сжав мои пальцы своей огненной ладонью, юноша быстро зашагал по тропинке вглубь сада. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за ним…