Текст книги "Кружево дорог"

Колодец

– Будет тяжело, – ворчащим, как отголоски грозы, голосом сказал дядька Строг. – Но если справишься… когда справишься – больше страх тебя не возьмет.

– Я не трус, – сказал Упрям. – Не успеваю просто.

– Знаю, – согласился Строг. – Значит, будешь успевать.

Дорога к Колодцу была долгой, да и странно было бы ожидать другого. В этих местах как-то сразу понимали, о чем идет речь, хоть и имелись при каждой деревне обычные, для воды. Но о них и не говорили. Что о них скажешь – ведро столкнул, вытянул, напился. В тот, о котором судачили, ведра не сталкивали: в него сами спускались. Обратно не все поднимались. Ну, а кто возвращался – другим становился.

Дядька Строг шел не оглядываясь, вел известными ему приметами каменистой тропой, которая то ныряла в тесные объятия хмурых гранитных стен, то балансировала на остром скалистом гребне. С ней вместе ныряли и балансировали Строг и Упрям, но Упрям не замечал всего этого: тело шло само, привычно преодолевая тяготы пути, а дух его брел другой тропой – тропой воспоминаний. Не менее трудной оказалась она той, что ложилась под ноги.

Не любил этого Упрям, – возвращаться в память о тех временах, – но так было нужно. Таково условие, чтобы попасть в Колодец, иначе не пустит.

…Харя глумливая: спешит навстречу, торопится значимость свою показать, себя выпятить. Тело у хари никчемное, говорить не о чем. Бьет харя: раз, другой – хватило бы сил сцепиться, в пыли извалять… Почему руки закрыться спешат, тело эмбрионом крючится? Не удары ведь даже – так, тычки, даже не больно почти – больше обидно. Будто живет внутри, кто угрозы не ждет, не приучен справляться, отпор давать, встречать смело. И опять же, не в смелости дело, а действительно, словно к другому миру привыкший: без углов, колючек и злых вокруг. А тут такое… И растет внутри недоверие, не понимание: за что? Болит уязвленное ощущение правды.

А ведь и такое было: окрик, ответ – бегут, не понравилось. Хотя тут скорее – был бы повод. Понимание: все, сейчас начнется, а внутри спокойно. При том, что мало что в целом поменялось: ни особо опыта, ни умений – так, крохи, скорее привычка избегать подобное, чем твердо встать напротив. Скула немеет, приняв кулак: в этот раз серьезней. Хоть тоже сноровка у набежавших та еще: не бойцы – разве что над слабым глумиться. Тело отвечает само: взорвался кто-то яростный внутри, незнакомый. Слова злые сквозь зубы, руки молотят, сгибают не на того налезшего. Не один он – второй спешит в лицо кулаком сунуть. Все одно возникшему внутри: вцепился – пальцы в ворот когтями, – лбом в зубы – похлеще кулака, если умеючи. Откуда умение? Не было науки, да и опыта. А вот у того, кто в душу вошел, видимо и того и другого в достатке. Удивляться остается.

Это ладно. Много чаще сказать надо, а слов нет. Или есть, да не те, что нужно: слабостью полные, сродни телу, что в калачик свернулось – голова в руки. Глумись злая воля, радуйся чужой немощи. Хочешь, так совсем ногой на шею наступи, или смейся, над потерявшим лицо в суетном ответе. Когда такие слова, лучше уж совсем молчать, глаза в землю – больше чести.

А бывало, что и как головой в зубы: мечет слова, что стрелы, некто внутри – все в цель и каждой свое время, правильное. Мелькают пальцы, за пятку костяную из тула дергают да на жилку тугую бросают. Как так? Вроде ты, а вроде и нет: то воин, то недотепа растерянный, словно и впрямь, не успевает кто-то, в темных глубинах живущий, на помощь вынырнуть. Так как недотепой-то себя прям чуешь, в вот сильным разве что как в полусне. Познакомится бы, путь короче наладить…

В таких мыслях не заметил Упрям, как время пришло стоянку вечернюю обустраивать.

– Здесь встанем, – показал пальцем дядька Строг.

От тропы отходил небольшой тупичок, упирающийся в подобие ниши, образованной двумя скальными плитами. Следы старых кострищ и журчащий неподалеку родник подтверждали правильность выбора стоянки. Поиски вокруг дров много не дали, но на небольшой костер хватило. Подогрели воды, дядька Строг травы в котелок бросил для отвара. Упрям лепешки подогрел, мяса копченого отрезал. Поели.

Упрям сидел, закутавшись в одеяло. Размышлял, как это будет. По словам дядьки Строга, завтра они должны были выйти к Колодцу.

– Переживаешь? – пристально глянув, спросил Строг. – Думаешь, поди, как оно сложится?

Упрям молча кивнул.

– А никто не знает. Бывает, рассказать некому. А кто и нехотя поделится, дак у всех разное. В том и заковыка Колодца – свой путь пройти.

«Свой путь. Какой он, мой путь? Успею понять куда дальше? Жмет колея, бередит душу. Где ты? Тот, кто дорогу верную торит и стоит крепко, словом ли делом», – с такими мыслями, вперив глаза в затухающее мерцание углей, Упрям уснул.

Утром встали. Наскоро перекусив, дальше отправились. Упрям уж было на долгий путь настроился, а получилось, что шагов с тысячу прошли, за гранитный бок повернули и вот, площадка открылась. А на ней из того же грубого камня, что полно вокруг, оголовок колодезный сложен, без навеса сверху: так, стенка кольцом по пояс.

– О, могли бы и вчера дойти. Тут же рукой подать осталось, – сказал Упрям, вопросительно глянув на дядьку Строга.

– Могли, да не могли, – осадил Строг. – Не любит Колодец торопливых. Мысли додумать надо. Да и не дело в него с дороги лезть, не выдохнув. Мог и дальше оказаться или вообще с пути уйти – не угадаешь. Ну а теперь что уж, давай, паря, за тобой дело.

Упрям, лишь слегка помедлив, направился вперед. Кольцо серого камня надвинулось, открыв жадный провал дышащей сыростью тьмы. Ничего похожего на веревку не наблюдалось. Упрям растерянно оглянулся.

– Ты, паря, привычной снасти-то не ищи. Здесь верой придется. Ноги свесил и… Понимать главное, хочешь что. А там уж как выйдет, – подсказал дядька Строг.

Упрям, не давая шанса сомнениям, присел на край колодца и перекинул ноги в темноту. «Себя бы найти, того, кто из отражения смотрит. Честно признаться, суровое оно, как топор, боем щербленный, а не мое словно. Внутри зачастую все тот же малец. Словно растет тело каким-то знанием, памятью тех, кто раньше был, или того, кто приходит временами, а дух не поспевает: не хватило проводников да учителей. Словно не тот, кто приходит, гость в нем, а я. Узнать бы его, того, чтобы легче дозваться, если вдруг что. Или чтобы совсем не уходил, или научил, силой поделился. Да, странноватые мысли, но все же», – подумал Упрям и соскользнул во тьму, не дав себе возможности подумать о страхе.

***

Ждало тело долгого падения и воды ледяной с размаху, все сжалось от этого. Не сразу понял Упрям: завис словно в чем-то бестелесном, но держащем. Вокруг темнота полная, где верх, где низ непонятно, а в то же время чувство, что летишь с немыслимой скоростью. Тут свет яркий вспыхнул и в пятки легонько толкнуло.

Проморгался Упрям, покачнулся чуть, свыкаясь с вернувшейся тяжестью. Опять тропа: приснился что ли Колодец, задремал на ходу? Оглянулся: нет дядьки Строга. Дерево сухое, обликом с рукой человеческой схожее в глаза бросилось: показывает перстом сучковатым – туда тебе. Хмыкнул Упрям, увидав такое, пошел, куда направили. «Вот это Колодец. Поди поверь, пока сам не прыгнешь».

Тропа все так же вела замысловатым извилистым путем. Вдруг Упряма насторожил шорох в низких кустах по правую руку. Он остановился и прислушался: тихо. Хотя вот опять чуть слышно камешки покатились, будто кто-то затаившийся двинулся неосторожно и опять замер. Упрям взял на изготовку посох с узловатым навершием, для которого позаимствовал у сухого дерева крепкую ветку, крадучись двинулся к кустам. Осторожно раздвинул ветки, готовый к защите: на него смотрели два округлившихся страхом глаза с поцарапанного и не очень чистого лица – мальчишка, сжался в комок, забившись в самую гущу. Тревога отменялась.

– Ты чего здесь? – спросил Упрям, расслабляясь.

– Я… Я испугался, д-дяденька. Д-думал волки, – слегка стуча зубами ответил мальчишка.

– Какие ж волки? День еще. Волки ночью будут, – ляпнул Упрям, не подумав и увидел, как мальчишка сжался и задрожал еще больше.

– Ты откуда здесь? – повторился Упрям. – Потерялся? Родители где твои?

Мальчишка пожал плечами, видимо, разом отвечая на все вопросы.

«Ну вот. Пошел сильного искать. А мне тут мальца подбрасывают», – подумал Упрям и, невольно вздохнув, сказал:

– Ладно, не бойся. Держи руку, пошли, не сидеть же тебе здесь одному. Зовут-то тебя как?

Мальчишка доверчиво взялся за протянутую руку и ответил:

– Мал.

– Ну а меня Упрям. Ну пошли что ли, братец Мал, – и, держа в одной руке

посох, а другой ладошку выбравшегося из кустов Мала, Упрям двинулся дальше.

Через недолгое время тропа вывела к реке с обрывистыми берегами. Не широкой та оказалась, но тугие струи неслись далеко внизу: сверзишься, сразу если не расшибёшься, закрутит – поди выберись. Берега связывало довольно тонкое бревно. Да и где его взять, толстое? Это-то, судя по всему, на руках притащили из лесу, что был значительно ниже по тропе.

– Я первый, ты за мной, – сказал Упрям, перебросил посох и, отпустив руку Мала, двинулся по бревну. Довольно легко перейдя на другую сторону, он обернулся. Мальчишка застыл на том краю, вперив остановившийся взгляд в ненадежную переправу.

– Ну давай, смелее, – окрикнул его Упрям.

Мал было дернулся вперед, но опять застыл, замотал головой.

– Б-боюсь, – опять вернулось в его речь заикание.

Упрям вздохнул, вернулся и поворачиваясь спиной, сказал:

– Ну что ж, тады на закорки лезь.

Мал запрыгнул ему на спину, ухватив руками за шею и ногами за пояс.

– Не придуши, – проворчал Упрям и осторожно ступил на бревно.

В этот раз дело пошло сложнее: с грузом на спине, который еще и ерзал со страху, тело никак не находило привычное равновесие, деревенело в попытке устоять.

– Так, не дергайся, замри. А то вместе свалимся, – прикрикнул он на Мала – тот послушно затих и даже кажется дышать перестал.

Упрям слегка попружинил ногами, пытаясь вслушаться в новые ощущения тела, сделать груз его частью, свыкнуться. Потом выдохнул, подобрался и решительно направился вперед. Где-то на середине бревна рука у Мала соскользнула, и он неожиданно резко съехал по спине – еле успел Упрям под ноги придержать, а там и Мал судорожно вцепился. Показалось на секунду – рухнут: нутро как морозом подвело, оборвалось все, а снаружи в пот бросило. Как всегда в такой миг, словно остановилось время, и чувство пронзило, будто за воздух схватиться пытаешься. Мгновение, когда еще не поймешь, устоял или… И тут же ощущение: вот, чуть зацепился. С усилием диким доволок Упрям себя в сторону равновесия, выровнялся, устоял, и уже на одном дыхании прошел остаток бревна.

– Ну все, спрыгивай, – сказал зажмурившему глаза Малу. – Перебрались уж.

Мал медленно сполз и тут же отодвинулся от края, опасливо на него поглядывая.

Дальше пошли. Тропа заметно вниз бежала, да все берегом. Вот уже и до деревьев первых добрались, что с той стороны еще виднелись, в лес погрузились. Сразу стало темнее, да и солнце ниже опустилось: к вечеру дело.

– Есть, поди, хочешь? – спросил Упрям – Мал робко кивнул.

«Так, похоже сегодня дальше уже не доберусь в своих поисках. Да и мальца покормить надо, что уж теперь», – размыслил Упрям.

Остановились на прогалине, что выходила на ставшим низким берег реки. От воды уже тянуло стылой сыростью. Упрям насобирал сучьев, разложил костер. Пустил искру с огнива в кучку мелких завитков бересты, покрупнее стружки подложил, начал огонь силу набирать – Мал смотрел завороженно.

– Попробовать хочешь? – заметив интерес, спросил Упрям.

Мал радостно улыбнулся:

– А можно?

Упрям погасил пламя и протяну огниво. Руки поправил, показал как чиркать, чтоб вернее искра куда надо прыгнула. Не сразу, но все же затрепетал первый язычок пламени: все больше, больше, вот и до костра жаркого вырос. Мал гордо улыбался и подкладывал новые ветки.

– Молодец! – похвалил Упрям. – Теперь пошли ужин ловить.

Выдал мальчишке леску с крючком, показал, как мотылька насадить в виде наживки, как в воду забросить, да подсекать когда. Сам тягал, Упрям, да на мальца поглядывал. В конце концов и Мал наловчился: две рыбины вытянул. Одну даже крупнее тех, что Упряму на крючок сели: уж как разгорелись глаза у мальчишки – Упрям только поглядывал да посмеивался. Отчего-то радостно на душе было и мысли о цели путешествия к Колодцу поблекли как-то.

Рыбу запекли, насадив на воткнутые в землю палки. Поели, подкинули еще дров и расположились на ночлег. Мал свернулся калачиком под одеялом Упряма и вскоре засопел, временами вздрагивая во сне. Сам Упрям решил посидеть еще, вокруг послушать: мало ли что.

Взгляд поневоле останавливался на непрерывном движении пламени. Танец огненных лепестков завораживал, замедлял ток мыслей, веки наливались неподъемной тяжестью, звуки природы словно отдалялись. Упрям на мгновенье поддался, думая, что совсем ненадолго прикроет усталые глаза.

***

Он судорожно вскинулся, не понимая, где находится. Ничего не соображая, вперил широко распахнутые глаза в навалившуюся со всех сторон тьму, чуть разгоняемую еле мерцающими углями костра. Сообразил: уснул похоже, да так, что яркое пламя до легкого мерцания дотлеть успело. Упряму еще померещилось, что остатки углей кто-то бросил веером в густой, как кисель, сумрак, и они зависли там, тускло отблескивая.

Понимание, что это, минуя разум, ошпарило тело резким всплеском. Рука, подхватив лежащий рядом посох, широким взмахом встретила его узловатым навершием черную, злобно взрыкнувшую тень, которая метнулась на него из темноты. Тень швырнуло обратно, обратив рык визгом боли и ярости. Тьма отозвалась ответным ворчанием, зашелестела движением черных силуэтов. Упрям еще несколько раз махнул наугад своим импровизированным оружием, принуждая их шарахаться прочь. Он и сам в этот момент кричал нечто угрожающее, без слов, больше похожее на рычание. Затем из кучи хвороста бросил в остатки костра пару веток. Крикнул подскочившему испуганному Малу, чтоб раздувал огонь. Сам встретил ударом еще один рванувший вперед острый оскал. Свет постепенно усиливающегося пламени выхватил из ночи волчью стаю, кружащую вокруг двух путников грозным хороводом ощеренных пастей.

Вперед, опустив голову к земле и вздергивая черные губы над влажным блеском огромных клыков, выдвинулся мощный зверь, значительно превосходивший размером остальных – вожак. Низкий ворчащий звук, рождаемый его глоткой, отозвался в Упряме сжавшей нутро опасностью. Мал вообще испуганно вскрикнул и сжался в комок, смотря ошалелыми от страха глазами. Упрям оглянулся.

– Не боись, отобьёмся, – бросил он мальцу, подбадривающе подмигнув.

Опять повернулся к вожаку, встретился с его горящим желтым огнем взглядом. И тут волк бросился. Упрям что есть мочи ткнул навстречу посохом: его чуть не бросило в костер тяжестью зверя. Вожак вцепился зубами в крепкое дерево, дико захрипел в бешенной злобе и почти вывернул посох из рук Упряма. Левой рукой Упрям не глядя цапнул из костра горящий сук и хлестанул им прямо по брызжущей слюной морде. Ладонь пронзила боль огненного поцелуя, но на другой стороне пришлось хуже: ночь задрожала наполненным болью и извечным страхом огня рычащим визгом. Упрям добавил посохом, головней, еще посохом. Ему казалось, что ничего в мире не осталось, кроме необходимости бить, бить, терпя боль в обожжённой руке и в стонущих от натуги жилах.

– Дядя Упрям! Дядя Упрям! – услышал он наконец оклик. – Они убежали!

Упрям обнаружил себя загнано дышащим, стоящим на границе света и всматривающимся в затихшую тьму. Правая рука закостенела на посохе, блестящем от кажущейся черной крови. В левой уже остыла в хватке ладони головня.

Чуть позже, когда Упрям смазал обожженную руку жиром, замотал ее чистой тряпицей и грел на вновь ярко пылавшем огне котелок с водой, Мал сказал:

– Дядя Упрям! Ты такой сильный и смелый! Я так испугался! Думал умру сейчас от страха! А ты раз, раз и разогнал всех! – подумав немного, Мал добавил, – а еще через реку меня перенес и научил вон много чему. Я теперь сам костер могу сделать и рыбой всех накормить.

Упрям поднял голову, посмотрел на мальчишку. Хотел уж было ответить, что сам испугался, и вообще: подумаешь, через реку, и костер с рыбой – это ж так, обычное дело, но тут его накрыло. Вот он себя все слабым чувствует, мальцом, вроде Мала, а тут подкинул ему Колодец такую встречу, и вроде как сам для другого тем стал, что для себя ищет: сильным, опытным, поддержать способным. Может и Мал за подобным в Колодец прыгнул? Эта мысль засела внутри чем-то до конца не созревшим, но тлеющим, как те угли, что прячутся к утру под слоем золы: вроде и затухло на вид, травы сухой брось и раздуй – выпрыгнет из пепла всего лишь задремавший огонь. «Может в этом и суть? Ведет Колодец, показывает. Твою величину тебе же».

Вслух он все же у Мала спрашивать ничего не стал, ответил только:

– Ну и что? Испугался! Я тоже испугался. Ты просто маленький еще, силы маловато, но это наживешь. Да и не знал, что огнем прогнать можно. Можно было и не драться: костер поддерживать только, а мы заснули. Наука наперед. Теперь и ты все это знаешь. И опять же – не умер же со страху, не убежал. Совсем не бояться получиться вряд ли, а вот не помереть со страху, это тоже суметь надо. Так что ты тоже теперь и смелый, и умный.

***

Рано утро, чуть рассвело, двинулись дальше. Оба спали мало, но оставаться надолго в этом месте не хотелось. Мал подобрал себе посох по росту, и шел теперь гордый рядом, не держась за руку, посматривая по сторонам: дескать, кто на нас с дядей Упрямом?

Шли довольно долго. Лес успел кончиться, начались засеянные рожью поля. Дорога все так же лежала извилистой пыльной лентой вдоль реки, то отдаляясь от нее, то приближаясь. Солнце уже пробежало большую часть своего дневного пути, когда в пределах видимости оказался небольшой городок, боком жмущийся к воде, и только когда небесное светило успело разрумяниться краской заката, они наконец дошли до его окраины.

Первым строением, которое их встретило, была корчма. Из ее трубы белыми завитками струился дым, воздух был наполнен запахом свежего хлеба и жаренного мяса. Мал, измученный дорогой, с надеждой посмотрел на Упряма, на корчму, опять на Упряма.

– Что, рыбу ловить да на костре жарить хорошо, а хлебушка из печи все же хочется, да? – спросил Упрям, и, когда Мал смущенно кивнул, добавил, – согласен, мне, в общем-то, тоже.

Подмигнув Малу, Упрям толкнул дверь корчмы: оглушительно шибануло запахом съестного, окончательно отметя все сомнения относительно принятого решения. Упрям, порывшись в поясном кошеле, выложил на занятый ими стол серебряный кругляш и спросил подошедшего хозяина:

– А что, почтенный, хватит этого на то, чем так вкусно пахнет с кухни?

Хозяин, серьезно осмотрев монету, бросил ее в карман фартука, утвердительно кивнул и, подозвав обносящую гостей девушку с толстой косой до пояса, отдал распоряжения. Через недолгое время оба жадно хлебали густую гороховую похлебку, вкусно пахнувшую копченой свиной грудинкой, вылавливая ее кусочки из душистого варева. Еще на столе стояло по лепешке с добрым шматом жаренного мяса и кувшин пива для Упряма. Малу по возрасту досталась кружка горячего молока. Сытный ужин, крыша над головой, тепло от ярко горящего очага, отсутствие обычного для таких мест скопления людей и шума, привели тело и душу в расслабленное состояние, когда начинаешь чувствовать себя почти как дома, без опаски. Упрям переговорил с хозяином и в обмен за еще одну монетку они получили комнату на ночь.

– Ну вот, здесь точно без волков. Поспим спокойно, – сказал он Малу.

Поднялись на второй этаж, расположились. Задули свечу. Мал некоторое время беспокойно ворочался, затем, уснул, размеренно засопел. Упрям смотрел в темноту, слушал мирное поскрипывание деревянного дома. Наконец сытое тепло разморило его, совсем распустив в душе все возможные охранные узелки: он мягко и спокойно провалился в уютность сна.

***

Грохот жесткой оплеухой вырвал из сладкого забытья, тело судорожно вскинулось в теплой постели, и недоуменно застыло в беспомощном оцепенении. Что? Почему? Откуда люди? Упрям сам закрыл дверь на засов. Глаза тут же цепляют этот засов, вырванный из взорвавшегося щепой косяка: погнутый, беспомощно висящий на одном гвозде.

На него надвинулась заслонившая всю комнату тень. Возникший откуда-то огонек свечи выхватил из тьмы щекастое, изрытое оспой лицо громилы, похожего на вставшего в дыбки откормленного кабана. Толстые губы его кривились презрением: видно привык их хозяин с высоты своей силы на людей смотреть, ногой на шею наступив. «Такому засов что щепка гнилая», – как-то отстраненно подумал Упрям.

Из-за спины громилы выдвинулся еще один: длинный, сутулый, со снулыми глазами и обвисшим лицом. В дверном проеме виднелись двое, лениво подпершие косяки налитыми плечами. Все это сознание Упряма охватило за пару мгновений, продолжая находиться в неком растерянном ступоре, будто оно коконом окуталось, закрылось от мира. Все видит, но не действует, ждет привычно. Чего ждет? К чему привычно?

– Ну че вылупился? Нежданчик, да? – выплюнул через губу боров. – В чужой город заперся, ни тебе здрасти людям, ни уважения.

– Может его покоцать чутка? Чтоб дурака не лепил, – прогнусавил длинный – в руке его хищно блеснул нож.

– Покоцаем, обязательно покоцаем. Ща, перетрем для начала, – продолжил боров. – Слышь, потрох, че Кривой предлагает? Резче думай. А то Кривой жуть как любит в брюхе у таких ножичком ковыряться.

– Не гони, Толстый, я не такой. Врут людишки, – глумливо усмехаясь, протянул Кривой.

Потихоньку понимать начал Упрям: местные, из тех, что волков хуже. С теми понятно все, а тут… Не ждала душа зла да несправедливости, размякла от почти домашнего уюта, и там, где с волками в яром замахе тело не думая бросила, здесь замерла недоуменно, не зная, как быть. Остановилась, спряталась, барьер от мира выстроила. Не скулишь, что, конечно, тоже защищает: какой гниде удовольствие гнобить того, кто радости такой не дает? Им ведь страх неприкрытый нужен, чтоб унижались. Но в то же время и не делаешь ничего: решиться не успеваешь – держит.

– Чего надо? – пересохшим ртом выдавил Упрям.

– Ни че се! Да он борзый! Слышь, Толстый, вломи ему! Гля, зубов-то явно перебор. А потом я у него че-нить отрежу, – вытаращил глаза в притворном возмущении Кривой.

– Как чего? Ты глухой или головой слабый? Уважения, сказано же, – продолжая буравить Упряма презрительным взглядом, сказал Толстый.

– Я никому неуважения не выказывал, – по инерции ответил Упрям.

– Ты гля, Кривой, не выказывал он! – делано удивился Толстый. – Еще б ты, утырок, неуважуху нам показал! Кто б с тобой тогда базарил? Улыбнулся б Кривому горлом. Ему человека рассмешить делов немного, а так шанс тебе. Кривой, че там звенит у него, глянь по-братски.

Кривой подхватил с табурета возле кровати брошенный туда перед сном пояс с кошелем и вытряс из него один серебряный и пару медяков.

– У-у-у, не густо! Да ты должен нам, рванина! Время на тебя трачено. Могли б в кроватках с милками тешится, а мы тут с тобой возимся, – вовсю развлекался Кривой. – Во! Точняк! Пацана заберем. – и Кривой, углядев на другой кровати сжавшегося в комок Мала, сделал пару шагов в его сторону и протянул длинную, как у обезьяны, руку.

Что-то закончилось внутри Упряма. Росло, ширилось, пружиной накручивалось во время всего этого гнилого разговора. Стена внешняя тоже раковиной моллюска крепла. Будь он один, может и отмолчался бы. Что уж там из этого вышло бы, кто знает. Но не так получилось, и когда Кривой руку к Малу протянул, почуяла свой предел та пружина. Понял Упрям: еще чуть… Как у пропасти на краю стал, покачнулся. А там что? Унижаться, умолять, от себя отказавшись? Кинуться, в силы не веря? Поди вдарь, когда тело само себя держит.

В мгновение мысли эти вихрем поднялись внутри, закрутились, опору шаткую забирая: заметалась душа птицей в клетке, забила судорожно крыльями – где выход? Не пускает, куда не ткнись. Все казалось, сорвался разум в пучину без дна, тело в ступоре покинул, одна мысль за шкирку цапнула: если Мала заберут – все, не будет пути, что у Колодца просил. И следом: вот так значит, сильным себя для Мала почуял, да? Горазд умничать был, тля, когда привычным делом хвалился?! Трудно стало – в кусты полез?!

Злость вспыхнула, выжгла мысли, одна осталась: «Все, хватит». Выдохнул ее жгучий привкус Упрям и словно отпустил себя. Перестала душа биться, замерла, почуяла – исчезла стена от мира, не держит ничего на все стороны. На ярость оперлась, поняла, куда ей: уменьем тем, что только ей присуще – верный путь найти среди морока сомнений. Исчезла пружина метаний, что рвала нутро – ровной силой выбора обратилась. Тут и ярость расточилась, сделав дело. Легким стал Упрям, тишину в себе ощутил. Сам не понял, когда действовать начал и говорить. Само вышло, стронулось, потекло, жизнью наполнилось.

– Не тронь его, длинный, – сказал он, вставая, отмечая про себя, как остановилось вмиг движение руки Кривого. – И сразу, не давая ни себе ни другим возможности думать, подхватил табурет с полу да вбил его Толстому в переносье.

Время, казалось, остановило свой бег, потекло густой патокой. Вот Толстый, ошалев глазами, машет руками и пятится назад, роняя со свернутого носа стремительно набухающие капли багрянца. Одновременно Кривой, хищно пригнувшись, толкает перед собой ножом: прямо в открытый бок Упряма – тот ясно видит это, ставшее таким медленным движение. Видит, но он и сам завяз в этой патоке и понимает – не успеть. Сейчас сталь найдет в нем что-то важное и порвет – умеет Кривой людей резать.

Затем время ринулось лавиной: Толстый все же устоял, но к стене прилип, башкой трясет, а на спину Кривому словно рысь визжащая прыгнула – вцепилась когтями-пальцами в лицо, удар сбила. Лишь обожгло лезвие бок Упряму жадным поцелуем, но как хотело не впилось. Еще удивляясь, что жив, Упрям, раня пальцы, схватился за нож и, прихватив второй рукой за костистое запястье Кривого, вцепился в его кисть зубами. Кривой от неожиданной боли и сбитый с толку висящим на загривке Малом, заорал и бросил клинок. Скинув со спины мальчишку, он отпрыгнул к двери, тряся укушенной конечностью и изрыгая проклятия. Упрям, воспользовавшись моментом, схватил свой стоящий у стены посох и приготовился. Рядом вскочил на ноги Мал, невесть когда успевший подхватить с пола нож Кривого.

– Спасибо, помог мне, – сказал тихонько Упрям мальчишке, не отводя глаз от злобно щерящихся, приходящих в себя головорезов.

– Правда? Я вспомнил просто, как вы сказали, что я смелый. Ну я и… вот, – сбивчиво сказал Мал.

Тут Толстый наконец оклемался, ощупал свернутый нос, скривился от боли. Увидав на руке кровь, побагровел мордой, сжал пудовые кулаки и выпучил глаза в лютом бешенстве.

– Порву падлу! – прорычал он и двинулся в сторону Упряма.

Кривой вынул еще один нож и вдоль стены двинулся – за спину зайти: глаза его загорелись темным огнем.

В коридоре что-то грохнуло, забренчало, покатилось. Кто-то выругался, затем сдавленно завыл – Толстый и Кривой настороженно оглянулись. Подпиравшие косяк куда-то исчезли, в комнату шагнул человек. Оглядел всех спокойно с легкой тенью усмешки на лице: в глазах улыбка искорками, а в глубине отсвет стали – что выберешь? Телом незнакомец был крепок: рубаха широких плеч не скрывала, из подвернутых рукавов выглядывали жиловатые руки с широкими запястьями и ладонями, но в размерах Толстому он все же проигрывал. Однако что-то в нем было такое, что Толстый с Кривым не сговариваясь подались по сторонам, когда незнакомец, мягко ступая, направился к Упряму.

Подошел, посмотрел серьезно:

– Поздорову тебе, парень. Искал меня?

Упрям тоже спокойно распрямился, расслабил напряженные преддверием схватки мышцы, ответил:

– Да. Искал.

Тут он до конца понял, что уже брезжило на краю сознания, когда незнакомец вошел в комнату: стена, которой дух его от мира отгораживался, не только защитой служила, – если можно это так назвать, – но еще и сильному прийти не давала. Рухнула и вот – пришел. Почуял Упрям, как образовавшуюся внутри спокойную готовность ко всему такой же готовность подперло. Только не спонтанной, что вдохновением последнего края является, а годами взращенной. И со знанием внутри: не край это, бывало, проходили. Надо – еще пройдем. Ну а кто против или на пути встал – тому урок.

Кивнул незнакомец, Мала, доверчиво снизу вверх смотрящего, по голове с улыбкой потрепал.

– Стоян звать меня. Вас знаю как, – представился и к Толстому с Кривым обернулся. – Ну что, душегубцы, что делать с вами будем?

Так спросил, что сомнений не возникло: именно с ними, не они с кем-то – Упрям это сам ощутил и в глазах Толстого прочитал. Кривой, тот вообще уже почти к выходу допятился.

– Ты это, зря вписался, пожалеешь… Ща еще братки подтянуться. Порежем вас, уже не откупитесь, – растеряв всю высокомерность, попытался удержать лицо Толстый, все же нервно оглядываясь.

С улицы послышались выкрики, на лестнице забухало в несколько ног: в комнату ввалилось человек шесть во главе с радостным Кривым. Толстый мстительно улыбнулся, на глазах наливаясь вернувшейся самоуверенностью:

– Ну все, падлы, конец вам. – И вперед шагнул, щерясь.

Не увидел Упрям, как Стоян вперед прянул, – вот здесь стоял, а вот там уже, – Толстого как с ног сдуло, только пол тяжко вздрогнул. Не отстал Упрям, к плечу Стояна подскочил, и Мал следом: вперились строенным взглядов в притихшую толпу головорезов.

– Ну?! Кто?! – раскололась тишина.

Не сразу понял Упрям, что этот звенящий силой голос – его. Стоян одобрительно усмехнулся:

– Да, вы уж давайте, решайте, люди… добрые, а то нам с парнями недосуг. На воздух вольный хочется. Выпускайте, не то мы и так пройдем.

Расступились душегубцы, по углам скромненько растолкавшись, глаза в пол: Толстого да не оружной рукой… Кривой на всякий случай за другими спинами затерся.

Упрям еще вещи прихватил свои и пошли спокойно на улицу. Хозяину, что внизу ждал тревожно, Стоян сказал:

– Ты, уважаемый, не переживай, тебя не обидят. Если вдруг, скажи, что я зайду еще, проверю. Или он – разницы не увидят. – И на Упряма серьезно кивнул.

***

Потом было подсвеченное встающим солнцем небо, костер на берегу вольно текущей реки и трое возле него. Так получилось, Упрям сидел по одну сторону костра, а Мал со Стояном по другую. И смотря на них сквозь дрожащий горячими токами воздух, Упрям вдруг осознал за всей суетой ушедшее на задний план: не просто на привале он где-то – в Колодец прыгал, вот и встреча ему.

– Это же закончится, да? Отпустит Колодец, и я опять туда, к себе, а вы здесь останетесь?