Текст книги "Кружево дорог"

Демон

Саднило плечо: там, где холодная стена равнодушно лизнула шершавым языком сползающее по ней тело. Кости растворились в едком вареве, бурлящем внутри зловонными пузырями, перестав давать опору мышцам и сухожилиям. Хотя те и так отказались служить своей хозяйке. И крючья, – взглядом не увидишь, – но вот они, без жалости терзают нутро. И чёрные тяжи от них: стоном гудят, не провисают ни на миг, тянут жилы с пока еще живого тела. Которому и сдохнуть уже за счастье, лишь бы не это вот все. Ее рвало горькой желчью, словно этим крючьям мало было творить вопящую невыносимой мукой боль. Они хотели еще и вывернуть ее наизнанку, выпотрошить, содрать шкуру и бросить под ноги у камина.

И ведь она знала, что так может быть, знала… Но словно в тумане: мысли, действия. И крючья еще не показали свои острые жала из сладкой приманки. А приманка!.. О-о-о-х! Знать бы, что так бывает – жизнь потерять в тоске о несбывшемся. А вот случилось – и жизни нет от утраты познанного.

***

Она встретила его в звонком многоголосье «Весёлого ключа». На вывеске перед входом струился родник, берущий начало в опрокинутом винном кувшине, но местные юмористы произносили это название с сальными ухмылочками, предлагая показать весёлый ключик к некой тайной дверце – весельчаки прыщавые. Каунис поглядывала на таких с лёгким презрением, бликующим острым лезвием из глубины тёмных выразительных глаз. Нашлись тут, знатоки тайных дверей по спрятанным от мамы картинкам.

С подобными мыслями она скользила взглядом по лёгкому безумию царящей вокруг пьянки. Подернутые алкогольными парами глаза, расхристанная в похожей на потасовку пляске одежда. Следы реальной драки. Звон, крики, черепки битой посуды, песни, звуки лютни и рожка. Всё это в драпировке плывущего ленивыми тяжёлыми прядями кальянного дыма.

Среди моря с трудом пытающихся сфокусироваться глаз её внимание зацепилось за пристальный взгляд, который светился умом и еще чем-то притягательным. Принадлежал он незнакомцу: красивое, с правильными чертами лицо, на губах лёгкая улыбка, одет утонченно, без следов кутежа на одежде. Его внимание не удивило: в своём усиленном некими природными способностями умении соблазнять она была уверена. Да и опыт имелся: тянулись мужчины, как мотыльки на свет, когда ей это было нужно.

Таких как она называли ведьмами, и, как в случае с «весёлым ключом», разное в это слово вкладывали. Но полную правду определения понимали лишь те, чей палец охватывало старое кольцо, что шло из древности чередой женщин со светящимся огнём тайного знания взглядом: одним на всех.

Они покинули «Весёлый ключ» вместе, и поначалу Каунис не придала этому значения. И ещё долго не придавала, пока ее несла своими безудержными струями река новых чувств и ощущений. Казалось ей: делает, что хочет. А возможно и было так, разве что затянулось. Радость с целью скрасить вечер увлекла за собой и завертела в желании возвращаться вновь и вновь. В общем, не заметила Каунис, как опутала ее сеть привязанности.

Когда его не было рядом, разное в голову лезло. Странности поведения, оброненные, а то и прямо сказанные слова. Но когда она видела его перед собой, мир вокруг переставал быть: только он. Любовь? Прочего на ум не шло.

Потом узнала о другой. Вскипевшая внутри волна бросила к ней. Соперница?! Мне?! Всколыхнулось внутри тёмное знание… Нет соперниц у ведьм! Живых, счастливых – никаких. И только первым взглядом ее окинула – поняла: о «счастье» её… Рядом поставь, одно в зеркале отразится: лихорадка в глазах, лицо, истонченное болезненным огнём, запах тоски. Сели, разговорились. Слова его, стихи, вихри чувств… Похожи, как витиеватый почерк на любовных записках – адресаты разные. Или всё одно для него?

Ошеломленная неким осознанием встретила при следующей встрече вопросами, словно не хотела верить, как оно всё, оттягивала момент. Он ушёл. После ведьма встретилась с Бездной, которую завистливые людишки обещают всем ведьмам после смерти. В этот раз Бездна не стала дожидаться – сама пришла.

***

Кольцо на пальце горело пульсирующим рваным светом, словно отражая ритм сердца, или подстегивая его. Каунис выпрямилась, оторвала спину от стены и судорожно втянула воздух: в груди на секунду всё замерло, сжалось тугой болью и… ровно застучало, вторя вспышкам старого артефакта. Каунис ощутила внутри набирающий силу, гудящий чёрной яростью жар. Естество её проснулось, скинув липкую паутину бессилия, и требовало действий, возмездия.

Возмездия… Да уж, только сейчас она поняла: знать не знает, где искать истоптавшего душу – всегда сам приходил. Как-то и не думалось раньше, почему так?

Схватила Каунис жаровню, огонь запалила, травы нужной в пламя бросила, слова зашептала. Потянулись незримые нити из пальцев – ищут. Где б ни спрятался, куда б ни забился, какую б личину ни принял – найдут, на свет белый вытащат, под взор гневный уязвленной ведьмы. А там уж пусть хоть колени сотрет – слаще давить будет.

Ворожит, а сама чует – не так что-то. Словно нет в мире живых обидчика, – понимала в этом Каунис, чуяла людей, – и в мир мёртвых следы не идут, что остались бы, вздумай умереть обидчик, так от ярости ведьмы сбежав. Задумалась Каунис: кто ж встретился ей? Если и ворожей какой, дак всё равно бы нашла.

– К старику иди, – чуть слышный голос за плечом, словно стоит кто над самым ухом.

Не повернулась Каунис: знала – не увидит никого. Но сколько помнила себя, пустых слов тот советчик не приносил, с кольцом достался, в довесок.

– К старику значит? – задумчиво произнесла Каунис.

Слыхала она об одном, о котором так и упоминали. Или Укко, если по имени. Ходили к нему. Возвращаясь, знание в глубине глаз приносили, но другим не рассказывали: видимо, не то знание получали, что словами скажешь или другому откроешь. Жил Укко за пределами городских стен, в глубине Темного леса. Далековато идти, но так дело оставлять Каунис не собиралась: крутилась внутри ярость гудящим огненным вихрем, ни о чем думать больше не давала, лютовала, нутро рвала. Не дай путь наружу, как бы саму не спалила. И остановиться просто так не могла: ощущение предательства даже легким отголоском бросало во внутренний костер хворост вязанками, любое возвращение к этим мыслям заливало его в избытке горючим маслом. Собственное тело тоже предавало, взывая к памяти бродящими внутри желаниями. Ослепляло чувство несправедливости, крови просило.

***

Только лучи встающего солнца украдкой тронули небо, Каунис была готова в путь. Ждать, думать – о чем вы?! Все, что ей хотелось – разобраться с этим раз и навсегда. Дорога легла ей под ноги, быстро вынесла за пределы города и увлекла в глубины Тёмного леса.

Поначалу она решительно и гордо продвигалась вперёд, чувствуя себя стремящейся к святой цели мстительницей. Затем в дело вступили лезущие под ноги корни, перепады тропы, упавшая поперек пути ель с копьями сухих веток, алчные до крови комары, что досадливей матерых упырей. В результате тын, ограждающий хижину Укко от дебрей, возник в разрывах ветвей как раз вовремя, когда непоколебимая решимость готова была отказаться от столь высокого титула. А когда Каунис схватилась за его потемневшее от времени дерево, ощутила, что вот, еще так ничего и не прояснилось, а уже будто что-то свершила.

– Ну, заходь! Что застыла? – донеслось из-за тына.

Тропа упиралась в глухо сопряженные меж собой высокие колья, намека на калитку не было. Каунис пошла вдоль них, утопая по колено в густой траве, поминутно спотыкаясь о кочки, угораздило в репей подолом залезть. Когда открытые ворота всё же обнаружила, извелась вся. К воротам, что показалось странным, тропы протоптанной не было. Зашла Каунис – как раз напротив крыльца оказалась. Сидит на нем старик крепкий, поглядывает хитро. Сам что-то ножиком небольшим режет-мастерит: вьются стружки колечками. Поздоровалась. Кивнул старик, сквозь бороду улыбнулся.

– Ну, садись, болезная. Ровным путём не идешь, всё кочерыжками. Рассказывай, коли дошла всё ж таки, – и на скамью, в землю врытую, указал.

Как есть все вывалила старику Каунис, таить не стала. Как душу крутит, нутро рвет, тело ломает. Как сладость горечью обернулась, обманом, тоской о, обретенном, что на поверку пустым оказалось. Обиду, разочарование, злость – всё выплюнула.

Слушал Укко, рукоделье свое не откладывая, будто бы даже немного рассеяно. Но вопросы, уточняющие, по делу спрашивал: помогали они, не сбивали. Когда история закончилась, молчание зависло. Каунис сидела слегка опустошенная заново прожитым в пересказе, но в то же время с ощущением, что не одна уже груз тащит – вот, подставили плечо. Укко же что-то сам себе думал да дерево лезвием острым выглаживал. Наконец отряхнул стружки со штанов и протянул свою поделку Каунис.

– На кось! Примерься.

Поделкой оказалась дудочка. Она приятно легла в руки Каунис теплом гладкой древесины, ощущением родного, близкого. Словно они были уже давно знакомы, разлучились и вот, наконец встретились. Губы невольно коснулись оживить такое кажущееся долгожданным обретение, и воздух наполнился чистым тонким звучанием. Казалось, дыхание Каунис, пройдя нутром дудочки, прихватило ее с собой и потянуло, повлекло все дальше и дальше: двор спрятанной среди леса избы поплыл перед глазами, подернулся рябью.

Резко накрыло тишиной. Когда зрение вновь сфокусировалось, увидела Каунис: легла одетая в мозоли на дудочку, остановила волшебный звук.

– Погодь, не спеши. Правильно увидел дед Укко, но рановато еще, – сказал с удовлетворением старик. – Пока меня послушай.

Каунис послушно опустила руки с дудочкой на колени.

– Дак вот, девонька, что не нашла его, то не мудрено. Среди живых да мертвых искала. А тут дело такое: не живой и не мёртвый он. За счёт других существование свое длит. Находит, кто подходит ему нутро жизнью наполнить – чует. Ты ему не просто так пришлась.

– Так и знала! У-у-у, упырюга! Где найти?! Скажи мне! Найду – убью тварь! Покажи только! – вскинулась Каунис.

– Убьёшь, обязательно убьёшь. Еще не всё тебе сказал. Но наперво в Тот мир пойти тебе надо. Я покажу.

– Тот мир? Мёртвых что ли? Духов?

– Нет. Тот мир. Пойдёшь? – коротко уточнил Укко. – По дороге остальное поведаю. И сама увидишь.

– Что нужно для этого? – не особо раздумывая спросила Каунис: услышанное лишь добавило огня. Нутро он значит ею наполнил?! Жрал, чавкал да не подавился, п-падаль!

Глянул пристально Укко на нее, словно насквозь видел. Вздохнул, головой покачал.

– Что нужно? Да, в общем, ты и сама, думаю, поняла, – сказал наконец и глазами на дудочку показал.

Каунис медленно подняла руки и легко коснулась губами гладкого дерева. Осторожно вызвала первые звуки, вслушалась в их не спешащий затихнуть в воздухе след. Увидела, как легким маревом, словно над горящим костром задрожал воздух, делая зыбким очертания мира вокруг, и заиграла уже не прерываясь.

Песня дудочки подхватила ее, все быстрее и быстрее закружила сухим листком, попавшим в настойчивые объятия сильно разгулявшегося ветра. Все вокруг окончательно смазалось, превратившись в неясное мельканий цветных полос, кружение яркой юбки в угаре пляски. Яркий свет. Переливчатый звон. Тишина.

***

Каунис открыла глаза: яркая зелень листвы, причудливые изгибы древесных стволов на кручах, причалы, лодки. Ступени лестниц, поднимающиеся от моря к лежавшему на крутых изгибах местности городу. Камень узких переулков. Вдали, на скале над морем, старая крепость. Кто-то кружит над ней. Птица? Гуляют люди в ярких одеждах. Играет переливами музыка. На общем фоне россыпью ритмов звучит гитара и сильный голос поет о тоске по открытым просторам, соленому ветру на губах и пронзительной красоте живого вокруг.

Молодая женщина стремительными широкими мазками укладывает цветные пятна. Лицо ее застыло в сосредоточенной отрешенности. Холст установлен на смотровой площадке, выходящей видом на море. Женщина вся перемазалась в краске, как воин, покрытый ранами в схватке, и так же не обращающий на это в лихорадке сражения. Каунис обходит ее, ожидая увидеть на холсте морской простор: на картине скачет конь. Вровень с ним бежит атлетически сложенный мужчина. Они отдельно, но одновременно кажутся одним существом.

Время от времени земля вокруг вздрагивает, словно в мучительной агонии. Все тревожно озираются, прерывая свои занятия, перешептываются. Закат горит алой кровью. Каунис оглядывается. Не понимает до конца, где она. Встречает пристальный взгляд – старик. Он кивает ей, делая крутящие движения пальцами руки, намекая на продолжение. Она подносит к губам дудочку.

***

Зал с колоннами. На стенах фрески: сцены жизни, путь, отмеченный мужским вниманием, желанием и преклонением, ревностью, болью и разочарованием. Эдакий путь героя, в борьбе с чудовищами и стихиями, в стремлении дойти до главной цели, добыть, вырвать из лап, преодолеть. Победного окончания пути фрески не отражали. Кружили хороводом схваток и триумфов, не даря спокойного ощущения достигнутого. Яркость и пустота. Бессмысленность. Бесконечный поиск без надежных координат. Понимание, где она, уже неудержимо воздвигалось внутри.

Стены зала выходили на все стороны открытыми балконами, опоясанными невысокой балюстрадой. Ниже простирался город с множеством извилистых улочек, густо затянутый зеленью. Ах да, вон и причалы. Где это мы? Крепость над морем? Лучи садящегося солнца закрыло тенью: и невдомек, когда снизу смотришь, какой должна быть птица, чтобы на таком расстоянии ее увидеть можно было. Разве что с дракона. Или драконом.

Кружит облитый чешуей крылатый силуэт. Нечто тревожное в полете, беспокойство в хаосе движения: птаха мелкая вокруг гнезда разоренного так метаться может, а такой громадине не пристало вроде. Дак нет ведь, посмотри – крутит рваные петли, звуком тревожным воздух хлещет. Опять судорога по тверди прошла, затряслись колонны, трещины мелкие по фрескам побежали, пыль сыпется. Взревел дракон, видно, врага ищет, даже пламенем хлестнул вокруг – свернулась листва на одном дереве, беседка уютная в костер гудящий обратилась.

Вскрикнула Каунис, отпрянула с балкона, ладонь крепкую на плече ощутила: старик рядом встал.

– Не трясись. Вишь, нервничает защитник, виноватых ищет, ярится, а по себе лупит в итоге. Дальше надо, маленько осталось. Давай уж.

***

Опять запела дудочка – пещера неровные стены вокруг воздвигла: перекинул волшебный звук с вершины мира в недра его, к основе. Теряется свод в сумраке высоты, хоть и светится поверхность камня, не дает тьме кромешной вокруг сомкнуться.

Вздрогнули стены, зашевелились в корчах, мелкие камешки сыпанули дождем частым. Расширились глаза у Каунис: совсем страшно, когда такая мощь в падучей бьётся. Когда ветром деревья ломает, водным потоком почву уносит, берег рушит – тоже страшно, но это всё же наносное. А вот когда основа дрожью дрожит, перестать быть грозится…

– Не смертельно пока. Ну, потряхивает, да. Главное – как дальше. Пустоты между камнями схлопнуться – только крепче лежать станут. А вот если новыми разломами пойдет… Да и тогда не конец еще, – раздался голос Укко. – Все, теперь ногами пойдём. – И махнул рукой в сторону виднеющегося прохода.

Тут Каунис поняла, что звуки, несущиеся с той стороны, вторят каменным корчам: стонет кто-то тяжкой мукой. Вдруг стон этот переходящим в вой рыком взвился – совсем страшно стены затряслись, даже сдвинулись будто. Каунис завороженно двинулась вперед. Проход приближался, в глубине его стали различимы мечущиеся тени и стало слышно хаотичное передвижение по каменной крошке, устилающей дно пещеры. Она прошла им, с каждым шагом становясь всё ближе ко всему этому, наполняясь нервным ожиданием. Остановилась у начала открывшейся дальше пещеры много большего размера, увидела: фигура в центре – женщина. Роскошные формы, дикая грива волос, тело перетекает животной грацией, рельеф мышц под гладкой кожей обещает стремительную гибкость и ярость силы. Кожей? Нет, присмотревшись, Каунис поняла, что незнакомка облита мелким узором слегка бликующей чешуи. Во всём облике женщины сквозил налёт демонической красоты: яркость черт, разрез глаз, острые когти вполне человеческих пальцев рук, мелькающая острота зубов – красиво, опасно.

Тут Каунис с ужасом увидела еще кое-что: чёрные тяжи, – цепи, веревки? – от стен, уходящих к своду каменных столбов. Словно проросли они из всей этой монументальной громады, тянуться к демонической фигуре – к крючьям, безжалостно вторгшимся в плоть. Что-то похожее виделось Каунис в ее душевной муке. Похожее или?.. Дрожь узнавания пробежала по телу волной озноба: замерла Каунис, дышать перестала.

– Какова красавица, а?! Вишь, мечется как? Того гляди, порушит здесь все, – сказал Укко, подошедший как раз в тот момент, когда демоническая женщина, яростно взревев, дернулась, силясь порвать вцепившиеся в нее тяжи: пещера вздрогнула, вскрикнув треском лопающегося камня.

– Что это? – спросила севшим голосом Каунис, в целом уже все понимая, но словно оттягивая момент себе в этом признаться.

– Что, спрашиваешь? Вот, послушай, девонька, расскажу тебе одну сказку, – ответил размеренным голосом старик.

…Жило-было Волшебное Дитя. И как деревья питаются влагой и солнцем, питалось оно той тонкой энергией, что люди привыкли называть любовью. Не так, чтоб кровожадно пожирало – просто впитывала даваемое. Как и сказал – как дерево солнце. Не только брала – и само щедро делилось с окружающим радостью и силой жизни.

Случился день, когда Волшебное Дитя впервые ощутило голод. Что произошло? Теперь уже не важно, того не вернешь, что так ощутилось. Важно, что стал он разъедать дитя изнутри. И чем больше голод рос, тем больше становилась образовавшаяся пустота. Большой источник любви пропал, важный. Не хватало тех крох, что остались, чтобы заполнить ее, утолить пожирающее саму себя чувство. Как умирающего от недоедания крошками со стола богатого кормить – только раззадорить. Да, может слегка притупишь тянущее чувство, но ненадолго.

Дитя не даром волшебным называлось: много в нём Силы могучей было. Любовь получаемую она несущим потоком жизни и радости оборачивала, а когда пустота случилась, вытянула из нее демона. Не просто так, нет: мутил голод, переворачивал привычное, что раньше так давалось, ныне самой добывать пришлось, пищу по крохам из мира выколачивать. Что уж там доставалось… Голодный поедает жадно на что и не смотрел ране, умирающий от жажды в лужу грязную уткнется. Сменяется терпение торопливой лихорадкой, открытость – хитростью. Все судорожно, напористо, цинично. Для этого и родился демон: гибкий, опасный, и защитить может, в случае всего, и у мира взять, что нужно.

Да видать не в том сила… По итогу-то, исчез голод? Нет, так, притупился: попробуй заглуши его «пустой» пищей. А жажда настоящего гложет, коверкает исподволь. Но в трудное время лишь бы выжить…

Замолчал Укко.

– Дак это то Дитя? – слабым голосом спросила Каунис.

– То, то. Ну, и ты тоже. Та самая часть, что голодом сидит без нужного. Когда ест досыта, то и другим тебе жизнь даёт, вон их сколько – целый остров. Вот только путем трудным идет: вишь, как приспособилась? Вот как раз ее такую он и почуял – его демон, душа родственная. Не совсем ту же дорожку топчет, но схожую, – сказал Укко.

– А веревки эти с крючьями? Это он сделал? – продолжила спрашивать Каунис.

Укко помолчал, разглядывая фигуру в центре пещеры, словно с извращенной жестокостью посаженную на привязь.

– И да, и нет. Скалы эти, пещеры – основа твоя, чувственная, с плотью намертво связанная. Через нее и проник он. Потому и растет из нее привязь, – и видя, как гневными желваками вспухли скулы Каунис при этих словах, добавил, – но и крючья не впились бы, коли сама бы их не искала, в себя не тянула. Сейчас вон бьется, красавица твоя, сорваться не может, только плоть вашу общую раздергивает. Да и как сорвешься, коли из нее же все и растет?

– А как не биться-то? Вырвать мерзость эту! У-у-у, ненавижу! – вспылила Каунис.

– Вот и рыба злой рукой из воды выброшенная бьется. А толку, – внимательно смотря, намекнул Укко. – О другом подумай. Если по природе своей каждый делал, вину искать – той рыбкой на берегу и корчиться.

Задумалась Каунис, поутих несколько вихрь злости. Не носят старое кольцо те, чей острый разум покровы забвения скинуть не в силе. «По природе… Демон значит мой…» – мелькал на краю сознания хвост ускользающей мысли. Каунис словно снова вернула во все те вечера в «Веселом ключе», да и в других подобных местах. Во все те случаи, когда брала, что нужно было, не обещая ничего взамен. Не всегда плотское – другое важнее было: внимание, огонь в мужских глазах, их желание, что видела она, плотоядно облизываясь внутри. Подчас смеясь над ними, провоцируя, но держа на расстоянии – вкусно.

Тот вечер вспомнила и последующее за ним. Ведь нравилось ей, все то, что давал он, сильно нравилось. Ножом резануло, когда угроза потери замаячила: вскинулась демоница, лишение «пищи» почуяв. А ведь с начала ясно было, что не по-настоящему это. Да сам прямыми словами говорил. Но кого волнует, когда вот пища, рядом, вкусная. На «мелочи» такие внимание обращать, добровольно от лакомого кусочка отказаться? Как стёрла ненужное, сама себе глаза отвела. Ай хороша ведьма, сильна уменьем! И впрямь сама крючья приняла. А как не принять, когда голод такой? Да, голод… Дитя волшебное… Голодное…

– А если не биться? Как тогда? – подумала вслух Каунис.

– Иди к ней, – легонько подтолкнул ее старик.

***

Каунис как завороженная двинулась вперёд. Она не отрывала взгляда от резких, но в тоже время прекрасных какой-то звериной красотой черт демонической женщины. Пыталась рассмотреть в этом привлекающем и вместе с тем угрожающем облике то самое несчастное Дитя, которое так долго оставалась голодным, лишившись нечто важного.

Силу позвала: кольцо на миг горячим стало – откликнулась Сила. Вышли из Каунис двенадцать духов-помощников – расширился мир, лучше видно стало, понятно больше. Взор детали подмечать стал, что мимо внимания проскальзывали. Нити стеклистые в воздухе поплыли. проявившимися связями. Принялись частички смыслов цветными камешками в мозаику общую складываться.

Рвется демоница, стены того гляди рухнут и саму придавят, а в рывках бешеных ребенка истерика. Со случившимся смирится, раны в безысходстве не множить – тут вырасти надо. И не о размерах речь. В рыке отчаяния больше, чем ярости боевой. Да и как ощутишь ее, боевую, пока через отчаяние в тишину принятия не перешагнешь.

Ознобом по телу знание охватило, что сделать нужно: не объяснишь, знаешь просто. В несколько плавных, но быстрых шагов сократила остаток расстояния Каунис, коснулась плеча демоницы. Всем телом та обернулась, оскалом диким, в плечи Каунис вцепилась судорожно, когтями поранив, как куклу встряхнула. Не дрогнула Каунис, не ударила Силой, лишь по скомканной гримасой щеке демоницы провела – мокро, – по волосам огладила.

– Ну, что ты, маленькая? Здесь я, вот, с тобой. Пришла, – негромким голосом проговорила Каунис и с глазами демоницы встретилась.

Боль во взгляде, растерянность, горечь, тоска звенящая. Провалилась в это все Каунис, как с собой в зеркале глазами встретилась: глубже, глубже. И не движется, а кажется, что в колодец вращаясь летит, падает: быстрее, быстрее! Врезалась в дно вспышкой, вдребезги! Осыпалась все вокруг осколками, поплыл облик демонический: сидит дитя испуганное, несчастное в углу темном, полными обидой большими глазами на мир жестокий смотрит. Забрал важное, что еще ждать? Голод в глазах ямой черной: каким светом заполнить, мрак скулящий развеять? Обратно все вернулось, лишь отсвет дитя того несчастного в глазах на красивом лице.

Расслабилась демоница, отпустила Каунис, остановилась, руки безвольно вниз свесила. Подрагивает только маленько, словно в лихорадке. Каунис погладила её по плечу, подошла ближе, обняла. Рука, скользнув по спине, наткнулась на один из тяжей: вздрогнула демоница, но с места не сдвинулась. Каунис оторвалась от нее, чтобы посмотреть. Взгляд ее опять расширился, духи помощники были рядом, Сила продолжала питать её обострённое восприятие. Прикосновение к чёрной привязи словно длинным светящимся коридором отправило колдовское зрение вдаль, позволяя увидеть, куда она тянется: всё они.

А там, чуть сутулясь и неловко перекосившись, стояла мужская фигура, обликом взывающая к сходству с демоницей Каунис: гибкая мощь, звериное очарование. И такие же крючья на другом конце тяжей: впиваются в красивое сильное тело, корчиться заставляют. Чуть напрягла Каунис зрение: подернулся туманом облик хищного красавца, поплыл, истончившись – мальчишка угловатый, бледный. Глаза зверька затравленного, косятся: ударит кто, нет? Улыбается заискивающе. Затрепетал туман, обратно демоническими чертами сгустился. Далеко, не разглядеть лучше, да и так уж ясно.

Свою боль вспомнила Каунис и узнавание её в глазах дитя, куда как в зеркало смотрелась. «По природе своей…» – говорил старик. Дак и у волка природа, что ж, не трогать его, если он стадо резать начинает? Или комара не хлопнуть, кровь сосущего? Так-то оно так, да посложней всё. Те другими быть не могу, а здесь вон как: не просто так демон наружу лезет – защитой дитю исковерканному. Тогда уж и себя наказать… А за что?

Да и простила бы возможно бегство его, отвержением смердящей, но вот загвоздка, воззвало это отвержение к прошлому, провалилась в то, древнее отчаяние потери. И багровым заволокло сознание.

А ведь если дальше подумать… Впору спасибо сказать, что показал, как бывает. До чего дойти можно с голоду этого. Есть возможность остановится, разобраться, понять. Признаться честно – не только боль показал. Радость ведь тоже. Да какую!.. Тоже много о себе узнала. Делился, чем мог, чем умел. Ведь дал, что самой хотелось! А что не всё… Что ж, не кончилась жизнь, дальше дорога, с новыми пониманиями.

Завертелось в душе от мыслей этих: много, разного. Ненависть, обида, своей боли голос, чужой понимание и этим, словно своей стающей. Вот один путь был: «Ненавижу. Достану – убью». Раскололся осознаниями на перекрестки троп, потерял колею мести. Словно вспыхнула этим всем внутри Каунис, замерла на краю решения, в силах что угодно свершить в этот момент.

– Прощаю тебя, – выдохнула. – Ступай уже. Пусть и тебе кто поможет. – И ощутила, как распустился тугой мёртвый узел внутри.

Стон облегчения чуть слышно всколыхнул воздух. Сами собой крючья выскользнули из тела прекрасной демоницы, опали на землю чёрные тяжи. И тут же поблек колдовской коридор и мужской фигура на том его конце. Только и успела увидеть Каунис, прежде чем они исчезли, как мелькнула сквозь внешний облик демона слегка недоверчивая мальчишеская улыбка. Все, только крепко стоящие стены пещеры вокруг: не дрожат больше.

Обняла Каунис освобождённую от крючьев демоницу, ни про когти, ни про зубы не думая. Словно то большеглазое дитя в кокон из рук заключила, обогреть пытаясь. Тоску от всего пережитого в чувственную нежность переплавила, любовью трепетной прикосновение затопила.

– Иди сюда, маленькая, хорошая моя, с тобой я, с тобой. Люблю тебя. Не оставлю тебя. Не одна ты, я у тебя есть. Навсегда. Это никто не отнимет. Иди ко мне, – сбивчиво бормотала Каунис сжавшимся слезами нахлынувших чувств горлом.

Ее обняли в ответ, и это было хорошо. Как соединиться с потерей, стать вдруг целым. Неизвестно сколько они так стояли, прижавшись. Долго. Наконец почувствовав полное безмятежное спокойствие внутри, Каунис отпустила объятия: перед ней стояла юная гибкая девица. С гладкой кожей и чистым ясным взором, полным света. Она лукаво улыбнулась Каунис, и та не смогла сдержать ответной улыбки. Мелькнуло лёгкое сожаление о звериной грации, привлекательности и опасной мощи демоницы, но тут же пришло понимание наитием потомственной ведьмы – внутри она. Под гладкой нежной кожей, за светлым взором, в тонких изящных линиях, помощью на случай. Не выбирающей пути и решения лишь звериной сутью, а помогающей силой природы, мудростью инстинкта, если другого вдруг окажется мало.

***

Буквально на секунду Каунис закрыла глаза, чувствуя лёгкую усталость от свершившегося, но вместе с тем уверенное, звучащее тишиной спокойствие. Открыв, не обнаружила вокруг пещеры: к избушке лесной вернулась. Лишь медленно таял перед глазами образ глаз и улыбки волшебной девицы, лучащихся тем, что всё люди не сговариваясь называют любовью.

Каунис вдруг вспомнила про старика, оглянулась: двор казался пустым. В избушке тоже никого не было. Тропинка начиналась сразу от оставшихся распахнутыми ворот. Она медленно пошла по ней. Подойдя к кромке деревьев, оглянулась. У избушки так никто и не появилось, но было ощущение провожающего взгляда, веющее теплом и заботой. Волосы шевельнуло словно лёгким прикосновением жёсткой, но ласковой ладони. Ветер? Кроны деревьев застыли резными силуэтами в синеве неба.

Каунис сглотнула возникший в горле комок: не одна. Луч солнца сквозь листву блеснул на скатившейся в изгиб губ капельке влаги. Но это было не горе.