Текст книги "Сопромат"

XXIV

Умрихин проснулся от легких ударов по ноге. Саша, уже отчаявшись, разбудить его, просто болтала своей худой ножкой в глухих черных сандалиях, норовя попасть в его щиколотку. При этом она не забывала кусать яблоко и разглядывать прохожих.

Они уже давно сидели на скамейках, обитых нержавейкой, которые стояли сплошным рядом вдоль широкой улицы торгового центра, замощенной блестящими плитами под белый мрамор.

– Пап, а у тебя кровь из уха течет, – вскрикнула Саша.

Он провел ладонью под мочкой уха, и пальцы нащупали теплое и вязкое. Не глядя, он сунул окровавленную ладонь в карман джинс.

Саша все еще смотрела на него с расширенными глазами и открытым ртом. Так, по ее мнению, нужно было сострадать, или он сам придумывал себе деланность ее ужаса. Раньше его бесило то, что Саша никогда не испытывала сопереживания, даже как будто радовалась чужой боли. Когда он орал на Ольгу, и та пыталась безнадежно отбиваться со слезами на глазах, Саша смеялась. Или на поминках отца, когда старухи как будто отверткой расковыривали ее детскую душу, спрашивая – жалко дедушку? Дедушку-то любила? – Саша безразлично пожимала плечами, а после этой экзекуции соседская девочка сказала, что так как Саша прикоснулась к ее котенку, тот скоро умрет, и она разрыдалась, устроив истерику в комнате, заполненной молчаливо жующими людьми. До того черного дня с рухнувшим аквапарком, он даже пытался воспитывать в ней правильные реакции, внушая, что если мама лежит больная, ее надо пожалеть, а то, что отшлепали хулиганистого мальчишку в прочитанном вслух детском рассказе, яйца выеденного не стоит, вот еще – из-за придуманной кем-то ненастоящей чепухи ныть и пускать слезы. Но как только он увидел ее лежащей на постели с шиной на шее, с беспомощно задранным подбородком, он дал себе слово никогда, слышишь, никогда не повышать на нее голос и никогда не идти против ее воли и капризов.

– Ну-ка, ну-ка, – он обхватил ее маленькую ладонь и погладил перламутровое кольцо на безымянном пальце – Ух ты, красота какая.

– Это мне мама вчера купила. Классное, да?

– В честь освобождение от шины?

– Ага, а еще мама обещала свинку морскую купить. Ты же разрешил?

– Ну, не знаю-не знаю.

– Пааааап, – протянула Саша, склонив голову набок.

В это время из-за противоположного застеколья, облепленного буквами SALE, вышла Ольга. Она уже была одета в только что купленные вещи – красную кофточку с мелкими пуговицами и кофейную юбку. Она расставила в стороны руки с бумажными пакетами, из которых торчали ее джинсы и растянутая черная водолазка.

– Больше ничего не нашла. Ну, как?

Ольга улыбалась, легкая и открытая. Умрихин вспомнил тот ее давнишний виноватый взгляд, когда она появлялась с обновкой, боясь напороться на его тихое недовольство или упреки в неумении одеваться, поэтому сейчас ему хотелось продлить этот момент, на который обычно падки плохие фотографы в стремлении запечатлеть женщину, испытывающую счастье от шопинга.

– Хорошо, хорошо, – шептал он, глупо улыбаясь.

Ольга вдруг нахмурилась, порылась в пакете и вытащила из отживших свое штанов розовый платок.

– Ну, что это еще такое.

Он поплевала на платок и тщательно протерла его ухо с запекшейся кровью.

– В больницу надо, – сказала она деловито.

– Не, Оль, все хорошо. Это остатки после вчерашнего. Ухо-то нормально слышит.

– А вдруг что-нибудь серьезное? Бывает же так, что после травмы все вроде хорошо, а потом… Вот с футболистом с одним так было…

– Оль, нормально все.

Ольга цикнула.

– Вот ведь гады. Но ты тоже хорош. Зачем надо было на эту пьянку оставаться…

– Зря. Больше не буду.

– Или все-таки обманываешь? Марке сейчас позвоню, узнаю…

– Не надо Марке…

– Ну не укладывается у меня в голове. Вот так просто подбежать, ударить и убежать… Как это? Не понимаю.

XXV

К Умрихину долго не подходили официанты.

Во всем кафе были заняты четыре столика – парочка девчонок-подростков, которые быстро-быстро, ломано жестикулируя, тараторили каждая о своем; две одинокие женщины, одна, разложив пакеты с покупками на три свободных стула, громко вещала в мобильный о том, как покормить ребенка, а вторая, за соседним столиком, по-кошачьи поедала салат из маленькой плошки; за четвертым столиком спиной к Умрихину сидел толстый тип, который замер в ожидании официанта.

Умрихин сидел прямо возле стеклянной стенки, которая огораживала его от торговой улицы. На противоположной стороне в бутике среди развалов одежды копошились люди, щупали, вытягивали, бросали обратно разноцветное тряпье. По проспекту прохаживались молодые мамаши, тетки и мужчины в обтягивающих кофтах, рубашках, куртках и джинсах, и Умрихину казалось, что все они одевались в одном магазине, как будто знали одно потайное место в этом скопище самых разных бутиков, кричавших о своей индивидуальности шрифтами, освещением, планировкой и выверенным законом расположения товара. По пути в кафе он заглянул в «Шевиньон», в котором купил с первой зарплаты свои первые дорогие брюки, плотные, с двойным швом и вставкой в подгузнике, как у наездников. Теперь же там висели суженые, бумажные штанишки, кричащие о том, что все в этом мире может разорваться от одного резкого движения или после рассчитанного на виртуальных моделях лимита протирания задницы.

– Не побеспокою?

Перед Умрихиным стоял тот самый неподвижный толстый тип, который обернулся коллектором Михаилом. Он уверенно сел за столик Умрихина и помахал на себя пухлыми ладонями.

– Хорошо здесь, прохладненько.

– Вы что, следите за мной? – спросил Умрихин.

– Да нет, почему же. Я тут, в Медведково живу. Гляжу, вы не вы? Дай, думаю, поздороваюсь, узнаю, как дела. Не против?

– Нормально дела.

– А я тут ребят своих медведковских встретил. Они на вызов приехали. Странное дело. Пришел сюда мужик, купил нож на первом этаже. Огромный такой тесак, и что самое-то интересное, дорогой нож-то купил, с самозаточкой, чуть ли не из титана. И вот, значит, поднялся на второй этаж, зашел в туалет, ну тот, рядом с кинозалом, может, видели, там огородили все. И четыре раза себя в живот и в грудь. Крови – море. Вот такие дела. Харакири такое на наш, значит, манер. Ребята порассказали, что сейчас совсем уже жуть пошла, кто во что горазд, сжигают себя, детей из окон выбрасывают, раньше оно как-то поспокойнее было. Н-да.

К ним подошел официант и приготовился записывать их слова.

Михаил уставился на Умрихина.

– Ну, вы? Я?

Умрихин открыл меню и ткнул пальцем в фотографию сэндвича с ветчиной и сыром.

– И кофе. Хотя, нет, пива, – сказал он.

Михаил продиктовал, причмокивая, – греческий салат, крем-суп из шампиньонов, черничный пирог и зеленый чай.

– Я вообще-то не один, – сказал Умрихин.

– Правда?

Михаил посмотрел на соседние столики и на потолок.

– Странно, никого не вижу, – хохотнул он.

– Я с семьей. Сейчас подойдут.

– А где ж вы их потеряли?

– Они в детской комнате. Я не хочу, чтобы… Пересядьте.

– Да ладно вам. Я же обещал, что про долг ни-ни. Скажете, что я ваш заказчик. Кстати, у меня друг есть. Ну, как друг. Приятель, наверное. Так вот он дачу себе хочет построить. Не хотите подзаработать? Где-то тыщ на пять можно будет раскрутить.

Умрихин молча смотрел в стеклянную стену.

– Андрей Владимирович, вы здесь?

Умрихин посмотрел на Михаила.

– Чего вы хотите? Деньги я верну к сроку.

– Да я не сомневаюсь. Но сколько я таких случаев перевидал. Клялись, божились, вернем-вернем, а в итоге ноль. Зайдешь в такую квартиру, посмотришь, маленькие дети, бегают, не понимают, чего это дяди большие к ним пришли, требуют чего-то. Вроде как не понимают. Дети они ж хитрые, это они только с виду глупые, а на самом деле все понимают. У них прямо шестое чувство. Все на лету схватывают. Один раз сидели просто, с хозяевами разговаривали. И мальчишка один, ну лет пять наверное, путался рядом, в самолетик играл. И вдруг как накинется на меня и кулачками своими прямо по лицу. Я его ясное дело, мягко так отставил, а он ни в какую, опять бросается. Мать еле увела в его комнату, так он и сидел взаперти, пока мы не ушли. Уж чего он там думал, не знаю, но я думаю, он такого не забудет никогда. И я вот что еще подумал-то, что лет так через двадцать сяду в метро, и один такой вот пацан меня узнает. Что будет? Не знаете? Вот и я не знаю. Я для него вроде бандита, который дом у него отобрал. Оно ж все взаимосвязано. Квартиры нет, приходится переезжать в хибару, отцу тяжело, мать нервная, там, глядишь, и развелись, в школу не в ту попал, считай, вся жизнь пацана под откос. Н-да, про девочек я и не говорю.

Михаил взял со стола сахарницу с трубкой-дозатором, открутил крышку, глянул через трубку на Умрихина. Михаил наклонил сахарницу и из нее посыпалась ровная белая струйка. На столе медленно поднималась искристая сахарная горка. Михаил с каким-то мальчишеским задором посматривал то на горку, то на Умрихина, как будто показывал фокус, который должен был поразить своей простотой и нереальностью.

Руки Умрихина снова дрожали, как тогда на первой встрече. Он сжал левую ладонь, кулаком смахнул сахарную горку и быстро вышел из кафе.

XXVI

– Может, ну ее, эту Москву. Смотри как хорошо. Горизонт есть. В Москве горизонта не видно, а тут можно вдаль смотреть.

Они стояли на окраине поселка у широкого оврага, за которым в даль уходило ровное поле, заросшее сорняками, в них опускалось большое красноватое солнце. С северной стороны наползали оранжевые тучи, и все вокруг покрылось теплыми красками. Ровные дороги позади, рассекавшие дачный поселок, были пусты, и вокруг было тихо. Ольга в своих туфлях утопла в мягкой земле и переминалась с ноги на ногу – она совсем не вписывалась в эту природную дикость в своих обновках. Саша боролась с большой корягой, твердо решив сбросить ее в овраг, в котором уже валялись разноцветные пакеты с мусором, старые шины, цементные мешки – все, что напоминало о том, что люди здесь все-таки живут и иногда выходят на улицы, чтобы освободиться от лишних вещей.

– Представь, вся половина поля наша. Построим дом, вон на месте тех кустов и обязательно с большой верандой. Завезем чернозем из поселка. Ты, кстати, знаешь что из наших мест немцы тоннам вывозили чернозем, лучшего в мире нет. Перейдем на полностью натуральное хозяйство. Свиньи, кролики, птицы. Огородим по периметру колючей проволокой и ток еще подключим, чтобы ни одна тварь не пролезла.

– Андрейчик, ты опять? Я думала, мы едем на пикник, – сказала Ольга.

– Пикник? Да, я забыл. Потом. Просто хотел показать тебе это место. Я уже все рассчитал. Если продадим квартиру, хватит на землю и на временный дом. А там потихоньку будем отстраиваться.

Ольга подняла с земли бумажные пакеты со своей старой одеждой и швырнула их в овраг. Она резко схватила Сашу за руку и потянула за собой.

– Саша, идем!

– Оль, Оля, стой, вы куда? – Умрихин пытался обхватить ее за талию.

По щекам Ольги текли слезы.

– Убери руки. Все, Андрей, я даже не хочу слушать про эти твои планы. Опять все в пустоту. Какое натуральное хозяйство, какая колючая проволока? Это тебя надо обернуть колючей проволокой. Все никак не успокоишься.

Они быстро пошагали к пустой улице, уводившей прямиком к железнодорожной платформе.

Умрихин сделал пару шагов, пытаясь догнать их, но остановился, свалился на землю, и долго сидел, обхватив колени, наблюдая, как темнеет небо на западе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

По городу ползли слухи, что обрушилось еще одно здание в промзоне на северо-западе Москвы. Это раньше еще в доинтернетную эпоху слухи обладали мистическими свойствами, подкреплявшиеся самыми невероятными деталями и подробностями в процессе распространения. Сама их устная природа вселяла трепет, как заговор от золотухи, который бормотали старые знахарки и который ни в коем случае нельзя было записывать на бумажку. Говорят, Сын Человеческий пошел на крест ради нашего спасения, – говорили люди в разодранных одеждах где-нибудь в пещере. Говорят, Брежнев-то умер уже давно, а вместо него чучело показывают, – шептались бабушки на лавочках. Говорят, еще одно здание подорвали, на северо-западе, пятьсот человек погибло – кидал кто-то в курилке и ему лишь кивали молча в ответ, мол, читали уже в интернете. На всевозможных сайтах слухи уже теряли свою таинственность и органично вливались в стандартный информационный поток, вызывая только мелкое раздражение действиями властей и сталкивая лбами спорщиков, у каждого из которых были свои факты и своя истина.

Первые две недели после оформления на новой работе Лошманов только и делал, что сидел в интернете, погружаясь в бурление в блогах.

Каждый даже самый мелкий блогописец с двумя виртуальными друзьями за пазухой норовил вплести свою версию событий, проанализировать последние события и бросить пару ласковых слов в сторону тех, с кем он был категорически не согласен.

Версии были самые разные.

Да, это действительно террористы объявили нам невиданную войну. Нет, все гораздо хитрее, это власть пытается запугать население, чтобы упрочить свое положение. Да, власть пытается, но только не запугать, а сплотить народ, потому что лучшего способа сплотить народ, чем война, нет, и если даже террористов не хватило на полномасштабные подрывы, эти теракты стоило придумать, и, что уж слезы лить, организовать. Нет, нужно мыслить глобально, в мире, который не выдерживает роста благосостояния населения Земли, нужен очаг хаоса, и, похоже, этим очагом, управляемым очагом, стала Россия. Да, Россия становится очагом хаоса, но только этот план у мировой закулисы не пройдет, потому что хаос России только на пользу, только в хаосе родится великая русская империя и возродится русский народ. Нет, нет никакого народа, есть только население обширной территории, неужели вы не понимаете, мы все несемся в пропасть. Да, несемся в пропасть, но почему только мы, весь мир несется в тартарары, смотрите во что превратились европейские мужики, в сборище пидорасов и импотентов, рождаемость все ниже и ниже, семья превратилась во что-то первобытное и даже позорное, взять тот же французский закон пакс, по которому взрослые особи не женятся, а заключают договор как парочка деловых бизнесменов. Нет, только свобода каждой личности и ее права являются фундаментом государственности и стабильности. Да, но что такое свобода, может быть, это когда я не могу проехать по трассе, потому что она платная, или когда я не могу найти работу, потому что во всем мире кризис и мои навыки орнитолога никому нахрен не нужны, это вы, что ли, блять, называете свободой.

Всякое реальное явление рождало виртуальное наводнение.

Лошманов ходил в сортир, расстегивал ширинку, доставал сморщенный член и выдавливал из себя струю – вот это реально, ни дать ни взять.

Тщательно, выжимая из ладоней мутные капли, мыл руки, влажной ладонью сжимал ладони встречавшихся в коридоре новых коллег.

Все эти блуждания по блогам он сопровождал зацикленной песней «Лестница в Небо» Лед Дзепеллин. Он расслаблялся и отдавался чудесной мелодии, представляя волшебные семидесятые годы, в которые ему хотелось вернуться, как только изобретут машину времени. Слушая эту песню, он ясно видел парочки волосатых хиппи, которые врубали заветную пластинку и предавались простому и нудному занятию сексом, такому же бессмысленному, как обсуждение происшествий и построение многоэтажных конструкций всевозможных теорий.

Слухи и голоса потеряли свою мощь, превратившись в набор бесконечных единиц и нулей.

В одну из таких прогулок по интернету он наткнулся на статью профессора Вишневского, который был одним из тех сумасшедших проповедников, читавших лекции в Управлении. Лошманов вспомнил его профессорскую белую бородку и круглые очки, сгорбленную спину и палочку. При первом же появлении этого старика, будто сошедшего из детских книжек пятидесятых годов о чокнутых профессорах, Лошманов быстро раскусил его хитрый замысел – Вишневский всем своим видом старался доказать, что он самый настоящий профессор. Хотя таковым он на самом деле, конечно, не являлся – называться профессором в придуманном им же самим Евразийском Университете Концептуальной Политологии было, по крайней мере, наглостью.

В своей статье – размещена она была на черных страницах портала ЕУКП, украшенных старомодными желтыми вензелями – Вишневский один из немногих пытался описать истоки происходящего в мире вообще и в Москве, ставшей визуальным воплощением мировой дезориентации. Мысли Вишневского были изложены многословными заковыристыми оборотами, типа «антисистемная спираль внутренней дезинтеграции индивидуумов», поэтому натыкаясь на самое сучковатое и кудрявое выражение, Лошманов делал паузу и пытался найти достойный перевод на русский. Так «антисистемную спираль» он перевел, как «похуизм», и, как оказалось, на этом базовом понятии была построена вся концепция Вишневского.

Для себя Лошманов перевел ее так.

В результате восторжествовавшего идеала – свобода всем и каждому, люди кроме иллюзии свободы получили в нагрузку похуизм. Ну, вроде семян неведомой сорной травы с импортированной пшеницей. Свобода – это только абстрактные слова, а вот похуизм – это да, это мощь, которую можно ощутить. Вот идешь по улице в толпе и говоришь себе – я свободен, ерунда какая-то получается, а вот когда ты идешь среди людского потока и говоришь себе – мне похуй, сразу чувствуешь прилив жизненной энергии. Свободный человек будет твердить себе, что его свобода заканчивается там, где начинается свобода ближнего. А свободному человеку, в душе которого буйно алеет похуизм, всякая абстракция не нужна в принципе. Он толкнет плечом ближнего и скажет – мне похуй, и на все замечания ближнего о его, ближнего, свободе он ответит все тем же, крепким железобетонным болтом похуизма. Каждая сорная трава нуждается в живительных соках. Для произрастания похуизма не достаточно одной только солнечной энергии, заполняющей душу. Его подпитывают внешние события. Образуется такой магический круговорот похуизма. Одному летчику становится похуй на жесткий контроль, и он позволяет себе расслабиться, выпить рюмочку в полете, а то и две, безмолвные пассажиры не могут сообщить ему о том, что он покушается на их свободу и жизнь, возможно, они бы даже сумели его убедить, потому что похуизм пока не окреп, и если его хватило на режим, то на остатки совести перед лицами живых людей его хватит вряд ли. В общем, самолет разбивается. Похуизм дает ростки внутри шофера рейсового автобуса и он, помятый, не выспавшийся, садится за баранку, и автобус, ясное дело, летит в пропасть. Другой похуист, сидящий на месте брокера крупного хэдж-фонда, инвестирует все бабки в рисковое предприятие, и вся финансовая система отдельного взятого государства летит в тартарары. Дальше больше – из-за мелкого похуизма происходят бесчисленные аварии, крушения, взрывы и систематические финансовые кризисы. Люди настолько к этому привыкают, что им становится на все это по-хуй. Но это лишь видимая часть причин произрастания похуизма. Немаловажна его генная матрица, которая давно существовала в окружающем мире. Главный принцип организации матрицы похузма – тупое и бездарное копирование общественных процессов и явлений, с последующим отмиранием оригиналов. Например, реклама построена на том, что миллионы людей вкалывают за гроши на пошиве одежды или заняты в тяжелом сельскохозяйственном производстве, также получая копейки, а рекламщики создают привлекательные образы реальных результатов их труда и получают в сто пятьдесят раз больше. Тот же принцип действует и для искусства – люди живут реальной жизнью, копошатся, не задумываясь о божественном свете, а художник обобщает опыт жизни этих самых людишек и выдает произведение искусства, получая с небес благодать. И что в результате? Высокое искусство в жопе, оно никому не нужно, либо стало неотличимо от рекламы, в то время как реклама цветет и давит на мозг своими яркими воззваниями и призывами, на что получает единственный ответ – по-хуй. Или коммунизм, который из прекрасной идеи, способной тягаться с основными религиями мира, превратился в разных странах черт знает во что, естественным образом накликав всеобщий похуизм. В результате слияния системного похузима и внутреннего похуизма, да подкрепленный похуистическими действиями окружающих людей, и расцвел глобальный похуизм. При таком раскладе теряют жизнеспособность все прежние установки и системы, превращаясь в те же самые самовоспроизводящиеся матрицы. Государства уже не нужны – государства похуй. Аналогично и с религиями. А ведь это те системы, которые способны были объединять разновеликие скопления людей в нации и народы. Народ, понятно дело, тоже похуй. Родители, семья, дети, работа – все похуй. Есть я – а остальное ебись оно конем. И если и остались те, кто старается придерживаться старых парадигм, то увеличивающиеся с каждым днем массы похуистов сводят все их жалкие попытки к абсолютному нулю и заражают похуизмом. Однажды ученые провели эксперимент среди обезьян, живущих на двух соседних островах. Обезьян с одного острова они обучили мыть бананы перед тем как съесть. Через некоторое время обезьяны с соседнего острова каким-то непостижимым образом также научились мыть бананы перед едой, при том ни общения с учеными, ни контактов с обезьянами-соседями у них не было.

По Вишневскому выходило, что границ похуизма людей пока не видно, и скорее всего, похуизм людей вторгся в законы природы, именно могучая энергия вселенского похуизма и крушит дома. Атомы похуизма входят во взаимодействие с атомами металла и бетона – уже давно доказано, что отличий между живыми существами и тем, что было принято считать неживой матерей, на уровне частиц просто-напросто нет, и металл, и композитные материалы имеют свой цикл жизни, они двигаются, заряжаются энергией, либо устают, могут неожиданно заболеть и умереть, а то и покончить самоубийством, зачем напрягаться, когда на все вокруг похуй.

То, что дома взрывают террористы, Вишневский отвергал (в скобках) уже в в третьем абзаце своей статьи.