Текст книги "Сопромат"

XXII

Подвал почти опустел, Люся спала в кресле за пустым столом с замершей рулеткой, молчаливая жизнь еще колебалась на покерном дворике – люди вставали, сгребали свои фишки и уходили, а самые стойкие как ртутные шарики стекались к центральному столу, который подогревала ровная игра Умрихина и построенный им квартал десятиэтажных высоток из фишек – всего двадцать с учетом тех десяти тысяч долларов, с которыми они пришел.

По тому, что его начинало клонить в сон, он понял, что время уже около пяти утра. Теперь игра превратилась и в соревнование по выносливости.

Подсевшие за стол игроки быстро сдавались, видя что Умрихин настроен идти до конца. Шансов у него уже не будет. Как только он встанет из-за стола с намерением сесть за него завтра или в другой день, он превратится в одного из них, потеряв главное преимущество – быть варваром, который без зазрения совести грабит богатые поселения. Поэтому действовать нужно было сейчас.

С каждым выбывшим игра набирала скорость. И, в конце концов, он оказался один на один с Пижонистым. Руки его уже светились не зеленым, а красным – он больше рисковал и шел на блеф, и в банке его собралось на пять тысяч больше умрихинского комплекса – тридцать тысяч.

Пижонистый так и снял свои темные очки. Уставшие от бесконечного мелькания карт и фишек глаза Умрихина искажали его черты, очки превратились в темные глазницы, а его надменная улыбка растягивалась в смертельную улыбку голого черепа.

Пижонистый прекрасно изучил его стиль игры, умело распознавал полублеф и перекрывал высокие ставки, уворачивался и уходил вовремя, как только на руках Умрихина появлялись сильные карты. Каждый из них отлично понимал, что оба они тянут время, передвигая горы фишек туда-сюда, и что кто-то должен, наконец, пойти на верную гибель – сделать олл-ин, чтобы сорвать весь банк и воскреснуть.

Что бы поставить все фишки, нужно найти самый благоприятный момент, рассчитать вероятности выпадения комбинаций, которые сложатся по мере раздачи карт на стол, и полностью отдаться воле случая. Хотя, что можно было назвать волей случая в этой ситуации? Сила случайностей потому и не постижима, что всегда, в одно мгновение, обращается в закономерность. Если он проиграет, значит вся его предыдущая играя вела к этому провалу, и станет совсем не важно насколько успешно он играл и считал. Если выиграет, значит то, что он напился в курьерской, приехал сюда в беспамятстве и сел именно за этот стол, выстроится в закономерную последовательность успешных действий.

Все попытки подбить свои шансы и хоть как-то повлиять на выпадение нужного результата были только самообманом. С каждой новой картой на столе все предыдущие расчеты сгорали, и приходилось заново оценивать ситуацию, чтобы решиться уже – идти или не идти ва-банк. Когда все пять карт выложены на стол, нет смысла ставить все фишки, потому что случайности, которые могли произойти, уже стали закономерностями, и все противостояние смертельных ставок превращалось в тупую угадайку. Сколько ты готов заплатить, чтобы узнать, что твоя картина мира оказалась правдивой. И что значит «правдивой», поди разберись.

Умрихин решил выйти из правил.

Он раздал карты.

Пижонистый по традиции сложил ладони над своей парой и отогнул краешки карт, чтобы посмотреть значения в уголках. Подумав, он бросил в банк пять фишек.

Умрихин и не собирался смотреть на свои карты, они остались нетронутыми и лежали картинками вниз. Это могли быть два короля, или тройка-десятка – все, что угодно. Самым сведущим из них двоих был Пижонистый, который по своим картам знал, какие две карты Умрихин точно не получил, и мог примерно прикинуть уровень силы нетронутой пары по сравнению со своей.

Умрихин аккуратно обхватил все столбики своих фишек и выдвинул их в центр стола. Он посмотрел в темные стекла очков Пижонистого, который с угасающей улыбкой на лице застыл от такой неожиданности. В отражении стекол Умрихин увидел одинаковых, уменьшенных раз в пятьдесят, своих двух двойников. У него никогда не было чувства, что он сделал неправильный выбор, как бывает после чего-то постыдного, когда затылок вдруг становится ледяным и подкашиваются коленки. Да и как последний шанс сделать осознанный шаг в жизнь, он тоже не воспринимал женитьбу, мучительными вопросами не задавался. Все шло по накатанной, как будто кто-то заранее расписал сценарий, а он так легко вжился в роль, что и забыл совсем о том, что он актер. Однажды только ему напомнили, о том, что все это по-настоящему. Была уже поздняя осень. Утром он встретил отца и мать, которые приехали из городка на генеральное знакомство с родителями Ольги, совместное обсуждение предстоящей свадьбы и покупки квартиры. Они сели втроем в пустой вагон электрички. Мать задавала привычные вопросы о работе, хозяйке съемной квартиры, рассказывала истории про знакомых, но он сразу заметил тревогу в ее глазах, как будто он был перед ней пьяный, а она из деликатности и любви старалась сделать вид, будто ничего страшного в этом пьяном его состоянии нет. Наконец, она не выдержала и спросила неожиданно – «Ты хорошо подумал?» И он, конечно, сразу понял ее вопрос, и на мгновение пробежали мысли о том, что – вот она черта, которая отделяет его от чего-то неизбежного и непоправимого, как будто только сейчас у него была возможность сорвать стоп-кран этой вонючей электрички, выпрыгнуть в сырые подмосковные кусты и скрыться от позора собственной легкомысленности. Но он кивнул и сказал – «Да», как будто и не могло быть другого ответа, и всю оставшуюся дорогу они молчали, глядя в окно сквозь ломаные ручейки, которые текли по грязному стеклу.

Дата свадьбы была определена продавцами квартиры. На том генеральном семейном совете было решено, что к моменту покупки квартиры они должны были быть мужем и женой, чтобы в случае чего квартира была в статусе совместно нажитого имущества.

Пижонистый сбросил карты, то ли испугавшись такого поворота, то ли вычислив, что его карты бессильны против безрассудности Умрихина.

Пижонистый раздал карты.

Умрихин снова, не посмотрев на свои карты, выкатил в центр все свои фишки. Пижонистый побарабанил пальцами по столу и сделал то же самое, не подглядев за своим раскладом.

А потом была свадьба на окраине городка.

Он был в черном костюме, который надевал единственный раз на выпускном, а Ольга в простом белом платье, которое совсем не шло ей к лицу – ей вообще не шло белое. Фату заменила проволочная диадема с пластмассовыми розочками, что особенно их веселило.

И тогда он удивился своей уверенности и той легкости, с которой принимал вынужденные обряды, поздравления и роль главного виновника всей этой свадебной суеты. Свадьба проходила в пост, да и он с Ольгой не хотели доставлять лишних хлопот, поэтому разухабистого веселья и не предполагалось, решили отметить дома с родственниками и самыми близкими знакомыми семьи. Тогда он не замечал, а сейчас он видел отчетливо, как отводили взгляды, будто бы от стыда, близкие матери – подруги, сестры и братья, – которые уже имели с ней долгие беседы накануне свадьбы. Судя по всему и вид невесты – явно чужая, себе на уме, – и недоделанное действо ставило их в какое-то неловкое положение, будто бы их принудили поприсутствовать на обязательной, для галочки, лекции по борьбе с пожаром – надо значит надо. И этот его ненормальный смех был похож на насмешку и рождал в головах гостей еще большее недоумение от всего происходящего.

Пижонистый положил на стол пять карт разом, и произнес сдавленным от переизбытка адреналина голосом – Вскрываем?

Время растянуло свой ход.

И сейчас он не мог ответить на вопрос, что это было – безумное раздолбайство, ежедневный многоразовый секс, который вызвал помутнение мозга или все-таки искренняя любовь, тайно управлявшая их судьбой. Почему ему было так спокойно и даже весело. Может быть, от того, что он не придавал должного значения всем этим условностям, которым подчинялись остальные. И те возможности измены, от которых он так просто отказывался, это как раз следствие его отстранения от давних коренных законов, высеченных задолго до библейских времен. Ведь не отказывал же он себе в изменах только потому, что прилюдно давал клятву и самим фактом женитьбы брал обязательства хранить верность. И не потому, что ему хотелось быть лучше в собственных глазах, а значит точно так же признавая условности. Конечно, с фактом договора с определенной женщиной, это связано не было.

Так, так, так, почему же я не изменял до того случая – думал он, улыбаясь, как будто старался обхитрить самого себя, зайти с тыла и обнаружить противника в беззащитности. И чем ближе он подбирался тем все отчетливее прояснялось, что он просто захлопнулся, боясь приблизить к себе чужого человека. Пусть и на несколько часов, войти в чужой поток жизни и изменить ход чужой судьбы

Сила случайностей проявила себя по полной программе. Не успел Умрихин поднять руку, чтобы вскрыть свои карты, как почувствовал удар в левый висок. Уже лежа на полу, по ту сторону стола он увидел Пижонистого, которого придавила нога в высокой берце. Умрихин увидел, что скрывалось под его слетевшими очками, – большой вставной глаз, устремленный куда-то в потолок и второй, мельтешащий живой. Изо рта Пижонистого потекла струйка крови, сверху, со стола, посыпались фишки.

Руки Умрихина были намертво сцеплены за спиной стальными наручниками, сверху покрикивали – лежать, лежать, сука, не рыпаться.

XXIII

Сенкевич ткнул Карабина в плечо.

– Ну, чего загрустил-то?

Улыбался открыто. С последней встречи и двух недель не прошло, а Карабин смотрел на него, как будто год не видел. Загар откуда-то появился – вроде бы попрощались на том, что все эти дни он будет обитать на конспиративной квартире. На балконе что ли загорал…

Главный сход откладывался сначала на завтра, потом на два дня, потом на три, причин, конечно же, никто не знал, и сейчас все координаторы кругов были напряжены.

На измене.

У кого-то схрон оружия прожигал землю, кто-то, как Сенкевич, скрывался на окраинах и ждал заветной команды от связных, а кто-то сам от себя скрывался и целыми днями лежал в обшарпанной комнате, плюя в потолок и потеряв всякую надежду на то, что главное дело жизни вот-вот подвернется. Масяня этому кому-то с расколотого монитора читала одухотворенные сообщения с форумов, переполненные пафосом и скрытым истинным, понятным только посвященным, смыслом; раз в два часа подносила чай и жалобно по-собачьи смотрела на своего Бина.

Все это было не к добру. Станкевич сам повторял, что чем меньше монологов с самим с собой, тем дело успешнее, надо, говорил, брать быка за рога и не рассусоливать.

– Ну, все путем? – таяла улыбка Сенкевича.

Карабин кивнул:

– Меня тут загребли недавно.

– Знаю-знаю, – проговорил Сенкевич, озабоченно вглядываясь в людей, подходивших к поляне, на которой должна была пройти встреча.

Место сбора объявили за пять часов до начала – за это время нужно было кровь из носу добраться до пансиона под Звенигородом. Такси – не проблема, по приезду пара молодцов у ворот пансионата расплачивались с водилами. Кого-то, кто жил по соседству, подбирали соратники на своих колесах, заранее кинув клич в закрытом форуме.

На полянке собралось уже человек тридцать, из которых Карабин узнал не больше десяти. Знакомые и не знакомые с одинаковыми хмурыми лицами подходили к ним двоим и здоровались за руку, парни из Русского союза, раскачанные, бритые под ноль, норовили приобнять и похлопать по спине. Бывшие вояки из Фронта освобождения, все как один, пузатые бугаи в камуфляже, только кивали на всякий случай и спешили к своей автономной кучке, которая образовалась возле холодных закопченных мангалов – самые активные из них пытались организовать стрельбище из пневматики. Великороссов можно было опознать по всклоченным бородкам и тощим интеллигентским лицам – прямо туристы из черно-белых фотографий, которые хранились в альбоме отца Карабина.

Подошли Самсонов, Толстых и Колюшкин – свои из Унии, молчаливые как сычи. От волнения они разминали кулаки, как будто собиралась ввязаться в драку.

– Сейчас, Шлем подкатит, Ярцев, и начнём уже, – сказал Сенкевич. – Ну, чего вы такие в напряге-то все?

– Да ссыкотно как-то, – ухмыльнулся Снегирев, и впятером рассмеялись дружно.

Расположились прямо на траве, образовав круг. В центре восседали главные от четырех организаций движения.

– Ну чего, все вроде в сборе, начнем потихоньку, – начал Шлем.

Он говорил спокойно и обстоятельно, пытаясь обозначить себя как первого среди равных. Эта его снисходительная рассудительность и поглаживание рыжей бороды всегда бесила Карабина, с того самого первого дня, когда он еще школьником пришел на первое собрание Русского союза.

Шлем говорил все то же самое, что и лет десять назад – самоопределение русской нации, права на власть и главных задачах русского движения. Проговаривал всю ту жеваную-пережеванную кашу из пресных формулировок, которые по его мнению должны были объединить всех этих людей, поклонявшихся разным богам и кучковавшихся под разными флагами.

Когда Карабин выходил из Союза, он удостоился приватного разговора со Шлемом. Карабин тогда высказал все, что думал об этих его общих речах, о том, что тот боялся даже при самых близких говорить четко и прямо, будто вокруг развешаны уши эшников. О том, что все недомолвки и осторожные слова только вгоняют чистых и искренних людей, завороженных русской идей, в подполье неопределенности и страха.

Карабин осмотрел сидящих в этом аномальном кружке цвета нации.

Сто глаз страха и безнадежности.

Разбившись на группки, до поры до времени не сообщающиеся между собой, они были сильными и готовыми на все. Вот те сосредоточенные типы из Отряда-88 – по ним сейчас и не скажешь, что белые шнурки вязать негде. Выделывались друг перед другом, красовались на фоне размозжённых голов безымянных таджиков, скрепляя узкое сообщество посвященных чужой кровью. Или эти притихшие молодые ветераны, покоцанные ненужной войной, выходившие на разборки со зверями в свои районные кафешки. Или эти диссиденты, переброшенные из шестидесятых туристических годов, разбивавшие морды богохульникам на всяких митингах и диспутах. И теперь, наконец-то объединившись в большую реальную силу, они превратились в мышей, внимавшим заученным, тысячу раз обмусоленным речам.

– …в общем, исторический момент сейчас не самый подходящий для нашей реальной борьбы, – сказал Шлем. – Мы сокращаемся в числе, теряем влияние, деградируем качественно. Ловить рыбку в мутной воде – не наш национальный промысел. Поэтому в данный исторический период русский националист – скорее защитник, консерватор, чем радикал и революционер.

Речь Шлема подхватил Ярцев, на котором лежала задача координации боевых отрядов. Он смотрел в коленки окруживших его людей, изредка только посматривая на Шлема. Руки его перебирали и рвали травинки.

– Некоторые виды зверья воспользовались моментом и слабостью прогнившей верхушки, чтобы в очередной раз напакостить русским людям. Скажу больше, чтобы запугать Россию. Все мы прекрасно знаем, кто подрывает наши дома и кто открыто объявил нам войну. Поначалу, мы могли строить только предположения, кто это мог быть? Власть? Очередные попытки доказать свою нужность простым забитым людям? Если это так, то на фоне самоуничтожения власти, мы были в самой благоприятной ситуации. Но теперь очевидно…

Карабин развернул Даренковский листок, пробежался глазами по списку фамилий и усмехнулся. В первых рядах стояли Шлем и Ярцев, за ними Колышев и Будкин… Он выцеплял глазами из этой однообразной толпы тех лидеров, которые не упоминались в списке, пытаясь прочитать по лицам их отношение к тому, что прямо сейчас на их глазах сливается решительное выступление по всем фронтам, которое планировалось целых полгода, а по сути всю их сознательную жизнь в движении. Бесполезно. Все умело скрывали эмоции, хрен поймешь, что у них на уме.

Карабин, скрывшись от кружка говорунов за спиной Сенкевича, смотрел в небо. Он уже не сомневался, что и Сенкевич выступит в поддержку – его фамилия тоже была в списке. Из центра доносились голоса – Колышева? Будкина? Было уже глубоко побоку. Все стало вдруг простым и понятным – и почему не задержали сразу после убийства адвоката, и почему отпустили сразу, не допросив и не даже на раскалывая по приколу для поддержания формы. Перегруппировывались, консультировались, очухивались.

– .мы видим сейчас, что до воров на верху наконец-то дошло, что живут они в России, среди русского народа, и единственная возможность остаться в живых – стать на колени перед русским народом…

– …на текущий момент мы должны расставить четкие приоритеты. Что важнее – сохранность России, на которую покушается завоеватель, или власть национального движения. Очевидно, что на первом месте – Россия. Без России нет русских…

– … наши объединенные силы должны быть брошены на патрулирование улиц и… вытеснение нелегальных мигрантов…

– …возможно, среди наших соратников, и здесь и в регионах возникнет недоверие. Начнутся вот эти вот разговоры – продались фейсам, что запугали и прочее. Так вот, каждый выводы делает сам. Регионов эти жуткие разрушения пока не коснулись. Но они обязательно начнутся, если мы поддадимся на провокации определенного зверья, и мы знаем, откуда это зверье подпитывается. Сейчас самое время укрепить наше единство в конкретных скоординированных действиях по обеспечению русского щита.

– …от себя добавлю, что там реально ссут. Многие из вас уже заметили, что отношение к нашим соратникам резко изменилось в последние месяцы. По всем данным планируется масштабная амнистия по двести восемьдесят второй. Они понимают, что реальная, неподкупная сила – это не фээсбэ и не омон. Это мы!

– …из конкретных шагов. В самое ближайшее время обсуждаем и организуем отряды самообороны, это будет первая объединенная национальная гвардия…

Когда заговорил Сенкевич, Карабин встал, отряхнул джинсы от налипших травинок и пошел в сторону выхода.

Карабин шел медленно, стараясь выровнять дыхание, чтобы унять пульсирующую в висках кровь. И с каждым шагом он ощущал, как внутри разливается чистейшая ненависть к этим запуганным людям, уже навсегда загнавшим себя в страх и окончательно обжившимся со своим унижением. Затравленный взгляд, и глаза, как будто готовые брызнуть праведными слезами; дрожь в голосе и постоянный самоконтроль, доведенный до какого-то исступления, в словах и в текстах на долбаных форумах; ублюдочный гипертрофированный восторг и радость от очередного приведенного в исполнение приговора, радость от того, что не ты, а кто-то вместо тебя взял на себя тяжелый груз и превратился в изгоя в мире, где все твои идеологические оправдания никого и никогда не ебут; вынужденные и отработанные до полного автоматизма лицемерные попытки отмазать виноватых перед обществом, создавая кому-то липовое алиби – мало кто из палачей, сталкиваясь с реальной статьей, признается в содеянном открыто и честно, и утешение типа, соратники знают, а это главное, уже не канают, потому что когда палач откинется, соратников уже и след простынет, увязнуть в житейском болоте, сопьются или будут, хихикая, рассказывать своим детям о своем националистическом приключении как об утреннике в детском саду; и опять слова-слова-слова и игры в кошки-мышки, переполненные подпольной романтикой.

Шагая мимо ухоженных беседок, фонтанчиков и клеток с потрепанными животными, Карабин вдруг понял, как, оказывается, он все это ненавидел и в тех, кто собрался сейчас на поляне, и, ясное дело, в себе.

Никакого адвоката он так и не убил, хотя все в движении были уверены – две пули, в сердце и голову, выпустил именно он. Он в тот день ходил за ним как приклеенный по осенним лужам и высматривал, где удобнее выстрелить. Запланированное место, которое адвокат обычно проходил – от дома до парковки в мертвой зоне между оградами детского сада и спортивной площадки – где все можно было сделать, не боясь попасть на камеры, размыло дождем, и жертва пошла в обход, мимо супермаркета. И как ни пытался он разбудить в себе ненависть к этому сутулому человеку, ничего не выходило, только руки дрожали от страха. И, когда вечером возле редакции газеты он все-таки собрался с духом, прибавил шаг, чтобы поравняться с ним, и даже достал из-за пазухи пистолет, он увидел, как откуда-то справа, из-за мусорных баков, возник тот высокий тип с натянутым на глаза капюшоном, быстро пошел на пересечение, выстрелил на ходу два раза в адвоката, как будто навесил ему на руки две тяжелые сумки и также быстро перешел на другую сторону улицу, тут же свернув в ближайший переулок. А адвокат под тяжестью тела рухнул набок.

Тот палач так и не проявил себя. Карабин все время чувствовал, что фальшивая его заслуга в один прекрасный день обернется против него, когда истина наконец вскроется. Хотя всем он говорил, что стрелял не он – каждый все-таки считал за честь понимающе и уважительно улыбнуться в ответ.

Сейчас он вдруг вспомнил, как Даренко в ангаре намекнул ему про убийство, и в голове, будто бы в миг просветлевшей от этого ухода, выстрелило – Даренко знал, кто на сам деле был палачом.

Карабин остановился у ворот пансионата, глубоко вдохнул, выдохнул шумно, как будто хотел освободиться от последних остатков всего того, с чем он жил последние десять лет.

Ему было хорошо, он наполнялся свежей силой.

Он повернулся, чтобы посмотреть на оставленные земли.

То, что он увидел, его совсем не удивило, как будто так и должно было быть по какому-то неведомому закону распределения и притяжения сил. Одна часть силы поселилась внутри, другая стояла прямо перед ним: человек двадцать из тех, кого он видел на поляне. Молчаливые и злые смотрели на него, и со стороны могло показаться, что они собираются его разорвать на части.

Карабин развернул Даренковский листок и стал зачитывать вслух фамилии:

– Ефимов…

Тишина.

– Ярцев…

Тишина.

– Колышев…

– Будкин…

– Егоров…

– Сенкевич…

Он дошел до конца списка, но никто так и не откликнулся. Тогда он сжал листок в кулаке и со злой усмешкой сказал:

– Хорошо!