Текст книги "Сопромат"

XIX

Когда Умрихин вернулся с разъезда, в раздевалке было людно. Все как будто ждали только его, возбужденные с красными лицами и сверкающими глазами. Кто-то уже сидел возле окошка, пьяно склонив голову. Из охрипших колонок старого радиоприемника под нехитрую мелодию рычал прокуренный голос.

– О, Андрюха, тебя где носит? Люся вся испереживалась, – бросился к нему Мешок с пластиковым стаканчиком, наполненным прозрачной жидкостью.

Люся стояла за столом, на котором расположились яблоки, бананы, бутерброды и несколько бутылок водки. Увидев Умрихина, она просияла и показала свой стаканчик.

– Так, тихо! – громко сказал Мешок. – вновь прибывший говорит тост.

Все вдруг затихли у посмотрели на Умрихина. В такие минуты всеобщего внимания он терялся – как обычно все смотрели на него слишком серьезно, как будто опасаясь, что он скажет что-то невпопад, слишком умное и неуместное.

Умрихин помял стаканчик.

– Люся, ты наше солнце… Ты светишь нам в этом темном подвале… Ты, Люся, очень красивая… Без тебя мы никуда. За тебя, Люся.

Мешок хлопнул по плечу Умрихина и с сочувствием сказал:

– Нормально, – и крикнул: – Ура!

В раздевалке вновь стало шумно и Умрихин заглотил жгучую водку.

А после быстрой второй уже закружилось и завертелось. Бессмысленные споры с Андреичем о политике. Тот с обоснованиями и доказательствами подводил к тому, что нужно срочно отделять Кавказ, а Умрихин говорил, что прежде всего нужно всем раздать бесплатные квартиры и тогда все изменится, все заживут ого-го. Мешок рассказал, как служил в Афгане, в десантных войсках и, сосредотачивая плавающий взгляд на Умрихине, твердил, что у тот настоящий десантник, потому что смотрит прямо.

Лица вокруг уже расплылись. Только сплошная масса плохих зубов и как будто летавшие сами по себе хриплые голоса из обожженных водкой глоток.

Люся выцепила Умрихина, обхватила своими толстыми руками и закачалась с ним, не попадая в такт очередной песни о любовных страданиях откинувшегося бродяги. Она все спрашивала его, почему он такой деревянный, и Умрихин только кивал в ответ с дебильной улыбкой, его уже уносило в забытье.

Откуда-то издалека послышалось:

– …говорю, горе у него.

Люся прислонилась к самому уху. Он ткнулся носом в ее щеку.

– Говорю, переживает сильно – громко шептала Люся, показывая на согнутую фигурку Коли, одиноко сидевшего у окошка, чуть в стороне от курящих мужиков. Он держал в руках очки, по лицу его текли слезы.

– Девушка у него погибла. – сказал Люся. Она пыталась изобразить серьезное лицо, пытаясь настроить Умрихина на сопереживание, и в этот момент в хмельной голове его стрельнуло, что Люся вполне себе ебабельна, такая мягкая и теплая.

– Какой-то дом сегодня опять взорвали… А там Колина девушка подрабатывала в кафе. Пойдем к нему…

Но Умрихин сжал ее тело покрепче, чтобы не ускользнула, неуклюже положил тяжелую голову на его круглое плечо – теперь она его, легкая добыча, и эта шальная мысль уже будоражила ленивое воображение.

Сейчас его как всегда потянет в дорогу – вокруг становилось тесно, хотя толпа курьеров, водителей и бухгалтерских уже порядком поредела после трех стаканчиков вежливости.

Он увлечет Люсю к своей кабинке и нашарит там рюкзак. Руки его будут дрожать, а изо рта вырываться нехороший смешок. Растаявшая Люся будет смущенно наблюдать, как он заглянет в рюкзак и достанет оттуда пачку денег, найдет на дне мятую бумажку и с облегчением выдохнет. Пойдем, пойдем, пойдем – потащит он Люсю из раздевалки.

На темной улице они вдохнут свежего прохладного воздуха.

На раздолбанной семерке, подвернувшейся под его рукой с оттопыренным большим пальцем, они будут долго ехать по набережной, стоять в ночной пробке и медленно плестись в узком ряду в районе Курского вокзала.

И бороться на заднем сидении.

Он будет распускать руки, тереться щетинистой щекой о шею и пробираться в короткой молнии ее джинс. Она будет выкручивать по одному его цепкие пальцы и испуганно поглядывать в зеркало заднего вида, проверяя, не наблюдает ли за ними шофер.

Когда они приедут на место, водитель устало глянет через плечо. Умрихин с ничего не видящими слюдяными глазами промычит что-то невнятное и вытащит из рюкзака тысячерыблевую пачку, а она с ужасом затолкает ее обратно – не дай бог, водитель увидит – нащупает и вытянет единственную бумажку. Она спросит – а сдачу? – и водитель ответит – обойдетесь.

Они окажутся возле небольшого островка-парка, рассекающего широкую дорогу надвое. Невидимая сила будет толкать Умрихина на дорогу, а она будет сдерживать его и пытаться докричаться до него – куда теперь, куда теперь.

Они усядутся в парке под деревом. Люся будет озираться по сторонам и ей будет казаться, что за кустами скрываются темные люди, которые только того и ждут, пока они заснут здесь, чтобы стащить рюкзак, ее изнасиловать, а его убить. Он, напевая непонятную мелодию, станет хлопать себя по груди, и она, наконец, поймет, что он ищет бумажку с адресом.

XX

Вспышка света ударила в глаза, и в голове мелькнуло – и это все? Умрихин закрылся рукой и почувствовал, что его кто-то тащит вправо, схватившись за куртку.

– Да иди же уже, – послышался сварливый голос Люси.

Они плюхнулись на скамейку, стоящую возле какого-то кафе.

Умрихин попробовал вспомнить, что произошло. Последняя картинка, как они обнимались с Люсей в раздевалке курьерской.

– Приставал?

Он посмотрел на Люсю, которая выбивала ладонью штанину, пытаясь очистить их от земли и налипших травинок.

– Да если б только приставал, – сказала она. – еле с дороги тебя увела. Встал как придурок и давай орать – Оля, Оля… Меня, вообще-то, Людмилой зовут. И зачем я только с тобой поперлась.

– Дурак, – сказал Умрихин.

Голова была ясной, и ему казалось, что он и не пил вовсе, только ноги подвывали, помня все похождения.

Он огляделся. Место было глухое и не знакомое. Промзона, вокруг ни одного жилого дома, парк с покореженными деревьями, разбитый по причине раскраивания дороги, низкие заводские постройки с большими квадратными стеклами, залепленные пылью и эта странная безжизненная забегаловка. Фонари вдоль дороги светили по своему внутреннему распорядку – кое-как и кое-где. Машины проносились на бешеной скорости, будто спешили миновать гиблое место. Где-то вдалеке раздавались гудки паровозов.

– Странное место, – сказал Умрихин. – А чего это мы сюда?

– Не знаю, – пожала плечами Люся, – тут посмотри, может, есть чего.

Она протянула ему бумажку.

Умрихин узнал записку от Маркина – путевой лист от департамента строительства с адресом подпольного казино.

– Кафе Сырник, – прочитал Умрихин в записке. – По ходу, нам сюда?

Он отошел подальше, чтобы целиком рассмотреть это заведение. Внутри точно никого не было, да и вряд ли оно работало недавние месяца два. Судя по соскочившим с болтов пластиковым буквам «ы», «н» и «к», хозяевам было давно наплевать на имидж. Хотя новенькая железная дверь с распухшей монтажной пеной, набухшей по периметру, намекала, что у этих самых хозяев были более весомые приоритеты в жизни.

Умрихин постучал ногой в дверь. Пыльное эхо по улицам – и тишина.

– Андрей, может, пойдем отсюда? – сказала Люся, тревожно поглядывая по сторонам.

Умрихин еще раз постучал кулаком и приложил ухо к двери. Там, внутри вроде бы что-то ухнуло, и снова – тихо.

Он сел рядом с Люсей, широко раскинув ноги.

– Эх, Людмила, где бы денег взять.

– Тебе не хватает, что ли? Я твою ведомость видела. Ты больше всех получаешь.

– Не, мне надо много денег, очень много.

– Машину хочешь купить?

– Не-а.

– На квартиру копишь?

– Типа того.

– Так ипотеку возьми. Вон у нас Светка из бухгалтерии подсчитала, что ипотеку выгодно брать даже с переплатой большой.

Умихин повернул голову в сторону Люси. Ее лицо оказалось у самого носа. Все ее полное бело лицо было в мелких конопушках и сама она, похоже, была светлорыжей, но старательно закрашивала волосы угольно-черным.

– Я где-то слышал, что рыжие бабы блудливы как козы, – сказал Умрихин, слабо улыбнувшись.

Люся фыркнула:

– А про пьяных мужиков ничего не слышал?

– У тебя муж или там, молодой человек есть?

– Был один и сплыл.

– По интернету познакомились?

– Ой, да там одни извращенцы, – махнула рукой Люся.

– А вдруг я тоже извращенец. Вот возьму тебя сейчас и трахну вон под тем деревом.

– Знаешь, что. Не хотела бы с тобой трахнуться, не поперлась бы сюда. И вообще, поехали ко мне домой.

– Ух ты, – удивился Умрихин. – А я вот раньше, дурак, думал, что бабам секс не нужен вообще. А ты, наверное, девушка страстная. Девственности поздно лишилась?

– Какая разница?

– Мастурбируешь часто?

– А тебя это прям заводит?

– Наверное… Сейчас время такое – все мастурбируют. Приходишь домой, а там… Мама?

– Бабушка.

– А там бабушка приготовила тебе чего-то простое, кашу там, или салатик. И на кухне вечно молоком подгоревшим пахнет.

– У меня бабушка аккуратная.

– Бабушка за телевизором. А ты на кухне одна.

– Вообще-то я с бабушкой чай пью.

– Посидели, чай попили – и в ванную. А в ванной хорошо, чисто, тепло, если горячую воду не отключили. Раздеваешься догола. Трогаешь грудь, живот гладишь. Вода набирается, между ног щекотно.

– Мммм, да тебе книжки писать.

– Берешь душ, и туда, к самому укромному месту. Расслабляешься. Дальше больше, пальцами помогаешь, растягиваешь удовольствие. И представляешь накаченного такого мужика.

– Я качков не люблю. И что дальше?

– А потом секс с котом.

– А так? – она грубо обхватила его член под брюками и просунула язык в его рот.

Умрихин почувствовал кисловатый вкус и запах косметики. Он схватил копну волос на ее затылке и с силой дернул назад. Лицо Люси с раскрытыми блестящими губами и беззащитным взглядом застыло, как на отрубленной голове, повисшей в руке палача.

– Господа, не помешаю? – послышалось совсем рядом.

Люся вздрогнула и отпрянула, вытирая губы.

Перед ними стоял невысокий человек в сером костюме, похожий на футболиста-пенсионера, расплывшегося вне большой игры, но сохранившего спортивную выправку и лысую голову.

Впотьмах Умрихину показалось, что он держит пистолет.

– Мы сюда, – Умрихин показал на дверь кафе.

– Кафе давно не работает, – сказал футболист.

Пистолет в руке зашипел. Он поднял руку и Умрихин увидел рацию.

– Все нормально, прохожие… Шли бы вы отсюда, район не спокойный, оно вам надо?

– Я от Маркина.

– А я от Путина. – мгновенно отбил футболист.

Умрихин показал листок. Футболист посмотрел на каракули Маркиина и молча кивнул головой в темноту.

XXI

В большом подвале, в островках света от широких воронок-абажуров сидели игроки. Острова рулетки, трех покерных и бильярдных столов, игровых автоматов и у дальней стены – очертания стеклянного разноцветного порта, барной стойки с пригнутыми фигурками людей.

В узком закутке с железной дверью он обменял первые пять тысяч долларов на фишки. Остальные пять он решил пустить в игру только если не погорит.

Первым делом Умрихин отправился в туалет. Долго стоял, склонившись над розовым умывальником и хлестая холодной водой по лицу и шее. Расслабиться и собраться – важное правило, которое Умрихин вывел для себя в прокуренных общажных комнатах, выигрывал тот, кто мог побороть сон, справиться с нервами и не сбиваться с размеренного ритма игры.

Люся уже сидела в баре и болтала с соседом.

Умрихин сел за средний стол, сразу же отметив двух типичных офисных в одинаковых голубых рубашках – скорее всего, игра для них просто развлечение, фишек у них меньше всего, значит проигрывают, не особо парясь.

Третий – зэк с наколками на пальцах и четвертый – пивной толстяк в кожаной жилетке, лет за пятьдесят – эти уже были опаснее. Зэк от нечего делать имел возможность шлифовать мастерство, а Простак на самом деле вполне мог быть настоящим профи, который зарабатывает игрой, подсекая крупных и наивных рыбешек. К тому же пока они были чемпионами по набору фишек.

Пятый, пижонистый малый, по покерной моде нацепивший темные очки, наверняка только-только пробует себя в реальном покере, но хорошо натренировался в интернет-турнирах.

Без практики Умрихин автоматом, не успев опустить задницу в пластиковое кресло, оказывался на уровне офисных. Если остальные действительно были профессионалы, то показывать им этого нельзя.

Так, так, так. Что мы имеем.

Пижонистый раздаст каждому по две карты шотландскими юбками вверх. Слепые, обязательные ставки – пятьдесят и сто. Первый офисный, которого Умрихин прозвал Конторским, сидевший слева от Пижонистого кинет на стол фишку в пятьдесят долларов, а Умрихин должен кинуть сто, потому что сидит вторым от раздающего. В банке уже сто пятьдесят долларов.

Умрихин посмотрит на свои карты. Это будет Дама черви и Десятка пики. Расклад хреновый. При том, что нужно будет собрать одну из пяти самых распространенных комбинаций, шансы минимальные. Надеяться на то, что при второй раздаче, когда на стол лягут еще три карты картинками вверх, появится дама или десятки, а еще лучше две дамы – он не будет.

Первое, собрав минимальную комбинацию – пару дам, есть большая вероятность напороться на то, что у кого-то уже есть пара королей или тузов с первой раздачи. Они его побьют. Если он соберет следующую по старшинству комбинацию – две дамы и две десятки и будет тихо радоваться, Пижонистый положит на стол четвертую карту, которая даст кому-то шанс собрать либо две пары короли-валеты или вообще три шестерки, что тоже в пух и прах побьет его две несчастные пары. Про последнюю, пятую карту, которая должна лечь на стол и говорить нечего – шансы быть побитым увеличиваются в несколько раз.

Дальше – если он понадеется собрать трех дам или три десятки, все будет зависеть от второй, третьей и последней раздачи Пижонистого. На столе выпадут две десятки, значит, он соберет три карты, но его могут побить либо стритом, когда собираются пять карт по порядку – к примеру, десятка, валет, дама, король, либо его убьет комбинация покруче стрита – флеш, пять карт одинакового достоинства, типа любых пяти червовых или пяти пиковых карт. Не говоря уже о том, что его могут побить три старшие карты – тузы, короли, или валеты.

Азы возможных комбинаций были давным-давно намертво впечатаны в память, поэтому как только он посмотрел на свои карты, все дорожки возможностей, о которых можно было долго и нудно рассказывать новичку, нарисовались в его голове за мгновение – и шесть дорожек из десяти вели к обрыву.

Считай, что сто долларов уже потерял – расплата за возможность посмотреть, как играют другие и определить характер будущих противников.

Самое интересное было впереди. После того, как все посмотрят на свои карты, каждый начнет делать ставки.

Этот момент до раздачи трех открытых карт он любил больше всего. Наверное, так общались в доисторические времена. На ледяном пятачке вокруг околевшего мамонта сходились шесть безъязыких охотников из враждующих племен. Они оценивающе оглядывали друг друга, и каждый пытался понять, с кем он имеет дело. Один мычал и бил себя в грудь – Офисный поддержит минимальную ставку и небрежно, как он видел в фильмах, кинет в центр стола стодолларовую фишку. Второй показывал камень, мол, и не таких видали – Зек сделает повышенную ставку в двести долларов. Третий строил грозную рожу и приседал, показывая, что камень может и пролететь мимо, а его бесстрашие и сноровка одолеют любого – у Простака будет три выхода: поддержать ставку Зека, подкинуть еще больше фишек, если карты пришли хорошие, или выйти из игры. Он поддержит ставку, и в банке окажется шестьсот пятьдесят долларов. Четвертый недочеловек, чьи кости, может быть, найдут через семьдесят тысяч лет, молча разворачивался и уходил, понимая, что ни силы, ни камня, ни должного бесстрашия у него нет – Пижонистый просто сбросил карты. Пятый охотник прыгал, бегал на месте, показывал дубиной за горизонт, грозя соплеменниками, которые вот-вот подойдут – Конторский кинет в центр сто пятьдесят долларов, потому что пятьдесят он уже внес и у него есть надежда на карты, которые придут на следующих раздачах. Шестой чесал мохнатую голову и уходил ни с чем – Умрихин мог бы и рискнуть, подкинув еще сто долларов, и продолжить игру, но не зная своих противников, с такими картами ему нечего будет делать. Первый охотник не сдавался, подвывая на разные лады: пусть у вас камни и соплеменники, но мои собратья прибегут быстрее – Офисный решил не сдаваться и добавил сто долларов.

В банке окажется девятьсот долларов. Пижонистый аккуратно выложит на стол три карты, по которым каждый сможет прикинуть, продолжать ли ему игру или выйти с минимальными потерями.

Тройка пики, восьмерка черви, валет крести.

Первый охотник уставал и садился возле туши, надеясь на то, что соплеменники сообразят и поскорее придут на помощь – Офисный пропустит ход, хотя карты у него могут оказаться вполне себе для небольшого повышения ставки, но по таким выскочкам не поймешь, что у них в голове, они и с двумя тузами будут осторожно подкладывать дровишки до самого конца, пока в конце не соберется гарантированный фулл-хаус или стрит-флеш. Второй охотник переходил в атаку и набрасывался на тушу с заостренным камнем – у Зека, похоже, собиралась неплохая комбинация и он поставил триста долларов, чтобы окончательно выбить слабых духом конкурентов. Третий охотник не отставал и набросился на мамонта с другой стороны: начнем рвать свои куски, а там посмотрим, чье племя возьмет верх – Простак был в самой выгодной позиции, офисные, скорее всего, скинут карты, если не совсем малахольные. Пятый охотник, который первым начал грозить соплеменниками, оказывался не у дел: а вдруг они придут, и ему придется лишиться не только мамонта, но и жизни, поэтому он уходил – Конторский скинет. Первый охотник вдруг вскакивал и столбил территорию левой ноги мамонта своим копьем – Офисный поддержит ставку и раздует банк до тысячи восьмисот долларов.

Пижонистый улыбнется и покачает головой. Он выложит четвертую карту.

Десятка крести.

Охотники уже рассказали, какие они сильные, и приходило время выяснять, кто же станет хозяином мамонта. Тот, который первым набросился на мамонта, ударил камнем по голове настырного охотника с копьем и пинком выбил своего последыша – Зек поставит тысячу долларов и остальным двум придется скидывать карты.

До пятой карты дело не дойдет, значит, у Простака на руках были туз-король разномастные, а у Зека, скорее всего, два короля или два валета, хотя его карты были под большим вопросом, потому что он был явным агрессором, который слабо поддавался анализу.

С каждой раздачей Умрихин отчетливее представлял расклад сил за столом. Он не смотрел в лица своих новых противников, пытаясь угадать малейшие движения век, рта, носа и ушей, чтобы распознать, какие карты пришли и какие карты со стола помогают собрать сильную комбинацию. Все это только отвлекало и могло увести далеко в логические джунгли. Он видел только руки, которые у каждого сейчас светились силой. У Зека – ярким красным, как и у Офисного, который до последнего кидался в бой – Зек был опытным и агрессивным, а Офисный взбаломошным и нахальным, поэтому ждать от них можно было все что угодно. У Простака и Конторского руки светились желтым – они были поосторожнее, и если что, их можно было добить жестким блефом, когда на руках будет всего лишь мусор, типа пятерок или четверок. У Пижонистого руки светились зеленоватым – но это не значило, что на него не стоило обращать внимания, он играл только с хорошими картами, и в какой-то момент мог позволить себе поблефовать.

Умрихин давно уяснил главное правило покера – играть на противодействии. Если за столом играют агрессивно, как сейчас, он должен играть правильно и биться только с сильными картами на руках.

Этим он и занимался последние лет десять.

Странным образом, покер уютно укладывался в схемы, которые предлагала жизнь, и уже при первом знакомстве с простейшими принципами раздачи, розыгрыша и набора комбинаций казалось, что эту игру могли создать только мудрые и насмешливые жрецы. Весь ход игры был основан на трех переменных: самом игроке, людях, сидящих вокруг, и на неведомой силе, которая распоряжалась раскладом карт на руках и на столе. Вся эта единая тройственная система как в калейдоскопе могла создавать абсолютно разные, многоцветные модели бытия. Едва уловимый поворот мысли или настроения, малейшее изменение силы карт и предполагаемых вероятностей могло привести к трагедии для одних и к счастью для одного. Можно было бросаться в крайности: полностью довериться силе случайностей, плыть по течению и выигрывать с самыми слабыми картами или проиграть с изначальной парой тузов на руках; взять весь ход игры в свои руки, давить-давить-давить, повышая ставки, кричать ими о своей суперсиле и, подавив чужую волю, выиграть с слабыми картами или проиграть с сильными, не устояв перед теми, кто поплыл по течению случайных чисел. Единственная невозможная модель – играть по правилам, установленными другими игроками за столом. В этом случае исход был один – сброс карт и постепенный проигрыш всего на обязательных ставках.

Одним из самых важных условий было умение скрыть характер своей игры от остальных участников. Как только Зэк, Простак или Пижонистый просекали, что перед ними правильный игрок, нужно было резко менять тактику и разыгрывать средние карты, идти на полублеф и быть готовым блефовать, когда в банке скапливалась солидная гора фишек. При средних способностях к просчитыванию выгодных действий это Умрихину удавалось лучше всех общажных. Из-за этой его текучести – о да, говорил он, у меня и почерк непостоянный – с ним играть опасались. Как только у противников складывался четкий умрихинский образ, он тут же разбивался вдребезги, и они чувствовали себя обманутыми. То ли от игры, то ли и правда это было давно заложено вместе с невнятным почерком, но это его непостоянство раздражало окружающих и в жизни. Со слабыми он был сильным, с лидерами был ведомым, но в один день он менялся и со слабым вдруг превращался в его зеркальное отражение, поддакивал, улыбался в нужных местах и больше слушал, соглашаясь со всем, что слышал. С лидером превращался вдруг в антилидера, обсмеивая его в глаза и за глаза, нарываясь на открытый конфликт. Так постепенно отдалялись институтские знакомые, которые могли стать закадычными друзьями. И сейчас, с каждым новым розыгрышем в памяти как выдвижные ящички с библиотечными карточками возникали сцены из прошлой студенческой жизни: две семерки на руках, долгая игра на сильных картах уже должна была вогнать в привычный темп его противников – память перебирает карточки, запечатлевшие его первого соседа по комнате, – Вася, кажется, его звали – деловитого фаната чистоты, претендовавшего на положение хозяина комнаты, и с первых же дней, пока обживались, Умрихин молча подчинился установленным Васей порядкам – в комнату баб не водить, водку не распивать, холодильник в порядке очереди пополнять; и все шло своим чередом, пока вдруг к концу учебного года Умрихин не переиначил свод комнатных законов и, напирая на собственное право равноправного хозяина, стал баб приводить и собирать в комнате большие компании. Он резко поднял ставку, тем самым дав понять остальным, что на руки пришла карта не меньше королей или тузов. Офисный привычно ставку поддержал, а Зек, на секунду замешкав, сбросил, Простак и Пижонистый поддержали, Конторсий самоустранился. На столе открылись – двойка, дама и девятка, и тогда он снова повысил ставку, уже прокричав, что положение его только усилилось, и тогда уже Простак скромно вышел, а Пижонистый продолжал сопротивляться и поддержал. После четвертой и пятой – две шестерки, Умрихин выкатил половину банка, тысячу долларов, и заставил Пижонистого сбросить свои карты. А Вася тогда сходил к коменданту и попросил их расселить.

После двух часов игры он пополнил свои фишки всего лишь на пять тысяч, что было совсем ничего, потому что он уже настроился утраивать свои фишки, к тому же в рюкзаке еще лежали пять тысяч, не брошенные в розрыгрыш.

Игра шла механически, как движения маятника: проигрыш-отыгрыш, наступление и отступление, и, отступая, он следовал железному правилу терять меньше, чем заработал при наступлении.

Левое полушарие мозга было целиком сосредоточено на игре, а правое, словно ревнуя, оборачивало просчитанные действия в образы из прошлого. После сотой – двухсотой? – раздачи память оживила Таню, с которой так ничего и не вышло, и он пошел эксперимент – дал той истории возможность продолжиться в воображении и за столом. На руки пришли две дамы, что было очень неплохо, учитывая сброс Офисного, вялое повышение Зека, поддержки Простака, Пижонистого и Конторского. Таня, третий курс, почти год как они «вместе», и он раздумывает, не жениться ли на ней, а что, красивая, немного толстоватая, но это дело поправимое, вернее, исправимое, только не дает покоя ее эгоизм и какое-то простоватое стремление к внешним проявлениям взаимоотношений – принуждение к подаркам, словам любви, а перед траханьем обустройству романтики под свечи и музыку ее любимой томной и темной Шаде; он считал, что все это выглядит пошловато и говорит только о недалекости его подруги, и он бы покончил с этими сюсюканьями уже через неделю после первого с ней секса, но подтачивала гордость – самую красивую телку отхватил, может, все-таки решиться и жениться. И вместо резкого повышения ставки, чтобы покончить с медленным розыгрышем, прояснить, у кого собраны сильные карты, он пускает все на самотек, поддерживает ставку Зека. И он представляет, как они женятся, может быть, он бросает институт и идет работать, чтобы заработать на платья, духи и съем квартиры – мля, что за хрень – и она любит выходить в компании, и он как пристяжной следует по ее велению и злится на ее флирт с другими мужиками, ревнует, его выворачивает от ее блядского смеха. Карты на стол пришли крупные – туз, десятка и валет. Он пропустил ход, делая вид, что он идет на полублеф с плохими картами. Зек оживился и кинул в банк пятьсот баксов, Простак поддержал в предвкушении куша, Пижонистый и Конторский сбросили. И теряя интерес к ней, он толкает ее на измены – извини, милый, но я же тебя не возбуждаю, и он бесится, не находит себе места, проклинает тот день, когда повелся на дурацкиий понт, который уже не производил никакого эффекта за стенами института. Он резко повышает ставку – бросает тысячу долларов, но уже поздно, те двое, по ходу, уже словили сильные карты со стола, настроились на тройку, стрит или флеш. Не все так просто – Таня сообщает, что она уже на третьем месяце, не хотела говорить – вот влип, пойди еще докажи, что не от него, ну, хорошо, пусть рожает, поживем-увидим. Приходит еще одна десятка, открыв кому-то надежду на флеш или уже пришлась ко двору – на столе из пяти карт три лежат червовые. Уходи, придурок, беги куда подальше, но он ждет чего-то, может быть, что ребенок настроит их жизнь на новый лад и счастья будет полон дом? А вдруг придет еще одна дама, и у него будет фулл-хаус! Он кидает трусливые сто долларов, Зек поднимает до пятисот, Простак сбрасывает. И в голове опять звенит этот ненавистный смех – счастья полные штаны. И он дрожащей рукой посылает четыреста баксов в уже чужой банк. Конечно же приходит червовая двойка, и на сморщенном желтом лице Зека появляется первая за все раздачи улыбка, на которую накладывается танин смех, переходящий в истерику. Тысяча долларов Зека, любовно уложенная в банк, идет лесом, и Умрихин сбрасывает карты.

Таня вышла замуж год назад за какого-то наивного пацана, только-только, окончившего эмгэу, родила и уехала с ним в Анкару.