Текст книги "Сопромат"

XVII

Всю следующую неделю Лошманов посвятил курьеру Умрихину. Он позвонил Леше и без лишних реверансов приказал ему временно прикрыть точку. Он сказал – собирайся, Леша, за новым товаром, нечего тебе старьем немодным торговать.

С каждым новым шагом на пути к неуловимому курьеру, – а Умрихин просто-напросто исчез из города – открывались новые боковые дорожки, поэтому без помощи Леши он мог заплутать и даром потерять время.

Так, по адресу Умрихина, конечно же никого не оказалось. Зато дверь соседа напротив была опечатана белой полоской с фиолетовой печатью. Леша вскоре выяснил, что соседа, отставного военного Виктора Ластовку, недавно обнаружили в Кузьминках с ножевыми, среди еще двух трупов. Скорее всего, он имел какое-то отношение к бригаде, промышлявшей сбытом оружия с военных складов, – рядом с трупами нашли рюкзак, набитый эргэдешками без запалов. Убийства странные, на разборки не похожи, местное овэдэ ломает голову над мотивами. Ластовка жил с овчаркой, ни родных, ни близких. Кстати, добавил Леша, собаку жалко, три дня выла одна в квартире, а потом ее усыпили за бесхозностью.

Глубже погружаясь в биографию курьера, Лошманов обнаруживал все больше странностей и чувствовал все больше уверенности в том, что один неприметный жест привел его к единственной верной цели. Выпускник архитектурного подался в курьеры – бывает, наверное, такое в жизни, но Лошманов таких случаев не припоминал, ну разве что всплыл в памяти дружок из детства, который бросил последний курс экономфака университета ради того, чтобы сидеть на шее матери и писать, как он искренне полагал, гениальные романы. Жены и дочери, упомянутых в личном деле курьерской службы, и духу не было. Куда они делись? Жена нигде не работала последние три года, а дочь в сентябре в школе не появилась. Единственный след дочери – в ведомости распределения новогодних подарков на детей сотрудников курьерской службы.

Пока Леша обхаживал курьерских, Лошманов отправился к Маркину, у которого работал Умрихин.

Маркин был немногословен и тщательно подбирал слова. Да, был немного не в себе, но в разумных пределах. Да, его уход из бюро был неадекватным. Нет, о его жизни в последние полгода он не знал. Да, встречались недавно, ему нужны были деньги. Кредит? Может быть. Подробностей не сообщал. На прощание Маркин распечатал несколько фотографий с их корпоративов, на которых особенно удачно вышел Умрихин, хмельной и со счастливой улыбкой.

Курьерские только поддакивали – да, странноватый был, а одна девица поведала историю про свой с Умрихиным поход в подпольное казино. Отлично, – думал Умрихин – карты, деньги, что еще? В банке признались, что в связи с реструктуризацией только месяц назад обнаружили задолженность по ипотеке, которая накапливалась с февраля этого года. Клиент на связь не выходит, поэтому уже через неделю его дело направят коллекторам, а там уже они пусть разбираются.

Похоже, курьер хорошенько поработал, чтобы обрубить концы. В родном поселке о нем давно не слышали, а в доме родителей живут какие-то фермеры кавказской национальности.

Вскоре Леша раздобыл девичью фамилию Умрихиной Ольги Николаевны и адрес ближайшей родственницы – единственной тетки. По телефону он выяснил, что родственница умерла, и что да, был один странный визит – хорошо одетый, но слегка потрепанный молодой человек спрашивал о жене и дочери. Что еще странного? Да вроде ничего… А, нет, было странное, было. Два дня во дворе стояла большая красная машина с московскими номерами, а в ночь на третий день она исчезла, с минуту покричав взбесившейся сиреной.

Спустя неделю Лошманов и Леша встретились в хинкальной на Маяковке.

– Хрень какая-то получается, – сказал Леша. – Четыре трупа, хрен поймешь, где его жмурики. Может, он вообще к ним отношения не имеет?

– Может, и не имеет, – сказал Лошманов.

Он попивал чай и перебирал всю информацию, которую они добыли вместе, все возможные комбинации, каждая из которых пока что имела логическую прореху.

– Убивать, может, и не убивал. А связь между ними точно есть. Слишком много совпадений. Сосед, курьер, Шабанов… Рюкзак этот еще с гранатами. Вольво в Софрино.

– Насчет вольво, процентов девяносто пять, местные на запчасти разобрали.

– А на следующий день Шабанова грохнули.

– Думаете, курьер поработал?

– Не знаю. Тут с мотивами беда. Если на деньги попал, смысл – ехать убивать Шабанова?

– А вот такой вариант. Нужны деньги. Пошел к соседу. Сосед работу предложил. Курьер еще начальника своего втянул. Курьер слегка в тему не въехал, всех троих – того. Деньги себе забрал. Потом курьера и Шабанова уже бригада в расход отправила.

– С семьей что? – как на экзамене по криминалистике спросил Лошманов.

– Семью он в Софрино спрятал. Потом ее вычислили и тоже… А, блин, бред, – спохватился Леша, – полгода не знать, что там уже никто не живет.

– Вот-вот. Тут пока все бред, с какого бока не заходи. И это мы еще обрушения не берем.

– Во! А может так? Он должен денег, семью берут в заложники. Его самого делают террористом. Потом ему это надоедает, ищет денег, чтобы откупиться. Крадет деньги, приезжает в Софрино… Хрень какая-то.

– Да уж, – Лошманов сломал тремя пальцами зубочистку, и пальцы сложились в фигу, – осталась только квартира. Если и там глухо, придется к Генералу на поклон идти.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Когда я сидел за столом и рисовал фигуры, неожиданно открылась дверь. В комнату вошел человек с короткостриженой бородой и большими, в пол-лица очками на носу. Он улыбнулся и спросил – ну, как вы? Я ответил, что в целом неплохо, но чтобы совсем было хорошо, еще бы знать, почему я сижу здесь. Он сказал – идемте за мной.

Я в первый раз вышел из своей коробочки. Мы шли по темному коридору, но даже в полумраке от цветов и полутонов, глаза ошалели – цвет оцинкованной стали воздуховода на лимонном потолке, желтые трубы вдоль голубоватых стен, бледно-розовые плиты на полу. Он шел чуть впереди, не спеша, совершенно не беспокоясь о том, что я могу на него накинуться и ударить, значит я не из буйных. Мне сразу показалось, что он, скорее всего, доктор, хотя вместо халата на нем был толстый серый пиджак, красное поло и широкие черные штаны – вообще одежда на нем выглядела великоватой.

Мы пришли в большую комнату, обитую чем-то вроде войлока; в низкий потолок были густо вбиты яркие звезды галогенных ламп. В центре стоял стеклянный круглый стол и несколько стульев с хромированными ножками. В комнате было очень уютно, может быть, такое ощущение было от мягких стен, а, может быть от того, что в стенах не было окон.

Доктор показал на стул возле стола, и я сел.

Он сел напротив и внимательно посмотрел мне в глаза.

Доктор назвал свое имя – Дмитрий, и поинтересовался, помню ли я свое имя. Я покачал головой. Он задал еще несколько вопросов, ответы на которые хотел бы услышать я, потому что я ничего-ничего не помнил.

В комнату вдруг забежал огромный человек с серебристыми волосами и большим лицом, как будто набитым натренированными мышцами. Он улыбался, ходил вокруг и приговаривал – вот он, вот он, наш русский химейер. Ну, Андрей, как дела, все хорошо? – присев на корточки передо мной, спросил он с таким видом, как будто разговаривал с маленьким ребенком. Я только пожал плечами, приходя в себя от этого внезапного натиска человеческой энергии. Он посмотрел на доктора, и тот только едва покачал головой. Ну, ничего-ничего, все будет хорошо, – сказал седой, слега ударив огромным кулаком по моему колену, – смотри-ка, а ведь похож на старика химейера, и нос и глаза, вот только жирку набрать, и будет самое то… ну, ладно, не буду мешать, встретимся еще.

Когда седой выбежал из комнаты, Дмитрий показал фотографии какой-то женщины. Она мне понравилось – большие глаза со слегка опущенными вниз уголками, пухлые губы, и вообще, ее лицо показалось мне знакомым, хотя лица Доктора и Седого мне тоже казались знакомыми. Дмитрий показал фотографию девочки лет восьми, похожей на женщину с большими глазами, и спросил, знаю ли я их. Я ответил – нет. Тогда он достал из кармана блестящую ручку и направил на меня, как будто хотел выстрелить из нее. Смотрите на нее, не отводите взгляд, сосредоточьтесь на кончике ручки, сейчас мы немного поспим, расслабьтесь, я буду считать от десяти до одного, на счет один вы заснете…

II

Все должно было пойти по-другому. Я не знаю, где я ошибся и где тот перевал, на котором нужно было принять единственное правильное решение, чтобы не оказаться здесь. Если бы еще знать, что такое правильное решение и что оно могло бы изменить.

Первым делом я вспомнил картинки из самого раннего неосознанного толком детства. Наверное, это невозможно, но я почему-то отчетливо помню, как я сижу в своей детской комнате на полу и собираю детскую пирамидку, и мне всего лишь год, полтора, а может быть, и два. Имея тощий набор моментальных фотографий моей жизни, это воспоминание заняло главное место. Деревянная пирамидка, округлые бока подбитых друг к другу разноцветных колец, с облезшей краской и крохотными ямками от укусов, стала центром вселенной, вокруг которого вспыхивали новые воспоминания.

Я вспоминал различные комбинации колечек, из которых в итоге выходила нелепость. Они не выстраивались в тот ровный конус, который был показан кем-то из взрослых – мать или отец, я уже не мог вспомнить, да это и не так было важно. Представление о закономерности соотношения колец разного размера мне еще не открылось. Как и сейчас, я пытался тогда понять, где я нарушил гармоничный ход сложения колец. Я бы мог довольствоваться тем, что получалось. Самое большое кольцо оказывалось в середине, самое маленькое лежало в основе, остальные кольца были насажены на деревянный гладкий стержень как попало, без всякой логики. Но идеальный образ пирамиды, заданный с самого начала, и который я разрушил, чтобы собрать все заново и самому, не позволял мне сдаваться. Я собирал ее наугад, кольца складывались в случайном порядке, и, наверное, на тот момент это был единственный верный способ прийти к заданной цели. Постепенно, туго, колечко за колечком составные части обретали смысл и свое значение в общем устройстве пирамидки. Самое больше, самое маленькое, меньше самого большого, но больше самого маленького…

На этот раз задача стояла еще сложнее. Где-то я сделал ошибку. Отрывочные воспоминания ложились друг на друга, и в результат должны были выстроиться в одну неправильную пирамидку. Она должна была быть неправильной, потому что я оказался здесь, окруженный незнакомыми людьми, которые знают обо мне больше, чем о себе знаю я. После этого следовало посмотреть на все неровности, и найти то самое ошибочное кольцо. Конечно, назад ничего не вернешь и не переиграешь, но в моем положении это было единственным способом окончательно не съехать с катушек и упорядочить хаос громоздящихся воспоминаний.

Тихий старый поселок, облепивший машиностроительный завод, с унылыми трехэтажками, частными домиками вперемешку с бревенчатыми бараками, оставшимися еще с тридцатых годов. А всего в трех километрах от поселка, на высоком берегу реки раскинулся настоящий старинный город. Когда я только-только стал осознавать себя, этот контраст – неприметных домов поселка и старинных городских особняков и церквей на узких холмистых улочках – меня заворожил. В выходные я с отцом и матерью ехал на автобусе до городского рынка, наполнявшего суетливыми телами всю торговую улицу. Когда у отца было хорошее настроение, мы заходили в заросший парк железнодорожников и ели мороженое. В городе было хорошо, и в поселок я возвращался со слезами, как будто это было наказание за излишки счастливых мгновений.

С пятого класса мне уже разрешали быть самостоятельным, и я убегал в город после уроков и бродил по пустым улицам, изучая каждый купеческий дом, который встречался мне по пути – все эти окошки, ставни, стыки черно-бурых бревен и краснокирпичные кладки, и как пришибленный любуясь архитектурой церквей. Церкви давили своей массой, изящной аляповатостью, а еще тем, что я всегда испытывал страх зайти внутрь, хоть ворота их и были почти всегда открыты.

На нашей улице, на отшибе поселка, моих ровесников не было, а все одноклассники жили в бараках или трехэтажных бетонных пеналах, как будто кучей сброшенных с самолета в районе железнодорожной станции. Я привык быть один, и чтобы отгородить себе пространство в классе, придумал тайну – секретный альбом, в котором рисовал дома и церкви. На переменах я оставался за партой и рисовал. И каждый знал, что ко мне лучше не подходить, пытаясь заглянуть в альбом, потому что я все равно ничего не покажу, а по бешеному взгляду было понятно, что ничем хорошим для любопытной варвары это не кончится.

В городе я рисовал с натуры, погружаясь в безумную перспективу, искореженную кривыми – под слон или на подъем – улочками и треугольниками столетних фундаментов. С переменой ракурса менялся и характер домов – они могли выглядеть веселыми и или наоборот угрюмыми; бодрыми, задиравшими нос, или уставшими старцами. Именно их непостоянство и одухотворенность – казалось, только я один могу это видеть – увлекали и отвлекали меня от обязательных натюрмортов, горшков и конусов, которые заставляли рисовать преподаватели в художественно кружке. Туда я записался сам, осознанно, без участия и советов родителей. Сейчас я понимаю, что винить их в том, что со мной произошло, будет несправедливо – я слишком рано стал проявлять самостоятельность, и они как будто бы наблюдали за мной со стороны, стесняясь настаивать на своем или хвалить по всякому малейшему поводу. Скинуть свои ошибки на чужие плечи не получится. Ищи теперь причины. Может быть, они заключаются в том, что с детства я ограничил себя страстью к моделированию замкнутых пространств. Может быть, нужно было оглядеться, поинтересоваться непонятными механизмами, которые собирались на поселковом заводе, всеми этими загадочными ржавыми артефактами с шестеренками и подшипниками, которые валялись на каждом шагу и составляли богатство местных пацанов.

После девятого класса я уже твердо знал, куда буду поступать, поэтому налег на черчение и математику, от которой меня тошнило. Отец выбор одобрил скупым замечанием – хорошая профессия, а мать лишь запричитала – как же мы потянем Москву…

III

Общение с Дмитрием перешло на новый уровень – мы каждый вечер выходим из подземелья и прогуливаемся по территории заброшенной стройки. Судя по всему здесь планируется возвести коттеджный поселок – четыре двухэтажных дома застыли в начале призрачной улицы. Я сразу отметил, что дома, кричащие о своей индивидуальности, были совершенно бездушными, спроектированными на скорую руку и без большого внимания к тому, что в этих стенах будут обитать живые люди. Я уверен, что это можно учесть с самого начала, на стадии проекта, и наверное, мог бы привести примеры, но я не могу вспомнить ни одного своего чертежа. Да и получалось ли у меня создавать то, что меня так волновало в старых купеческих домах. Вполне возможно, я стал неудачником, слишком поздно обнаружившим свою бездарность.

Все мои вопросы о моей прошлой жизни Дмитрий как будто не замечал, цепляясь лишь за то, что к моменту прогулки я успел вспомнить.

Была уже середина осени. Вдалеке, за темным полем виднелись желто-бурые деревья, как будто подпиравшие низкое фиолетовое небо.

Черное пальто было явно не с моего плеча – поджимало в подмышках.

Я рассказывал Дмитрию о том, как два года провел за учебниками по математике, приучив себя к ежедневному решению пяти задач из толстого абитуриентского сборника. Это было настоящим испытанием силы воли, которое вознаграждалось удовлетворенными вздохами нашей математички – толстой тетки, походившей больше на повариху заводской столовой. Еще были обязательные рисунки голов бородатых философов и пропорциональных богов. Композицию я отрабатывал под присмотром бывшего руководителя изостудии, который давно жил на мизерную пенсию и пятую часть зарплаты моего отца.

Когда пошел дождь, мы вернулись в ту самую тихую комнату, в которую меня привели в первый раз. Там уже сидел серебряный человек. Он широко расставил свои лапы:

– Андрей, ну здравствуй! Как ты?

– Вроде бы неплохо.

Я не знал, как с ним разговаривать. В моем дурацком положении было невозможно проявлять ни былое расположение – если оно, конечно, было – ни ненависти, если вдруг этот человек хотел как-то использовать меня в своих интересах. Со стороны я был, наверное, типичным идиотом. А может быть, это одна из моих черт – говорить с незнакомцами, заранее предполагая, что я намного глупее их.

– Ну, меня-то узнаешь? Сергей. Ну? Даренко, – чуть ли по слогам произнес он. – Дима, ну порадуй давай старика.

– Процесс идет, – сказал Дмитрий и покачал головой.

Даренко вдруг помрачнел и стал с хрустом разминать пальцы.

– Время, время, время. Времени нет уже, Дима.

Он сел за стол и раскрыл ноутбук.

– Может, ну их в пень твои методики? Давай расскажем, как все было и порядок.

– Я же вам объяснял, – устало проговорил Дима, тревожно поглядывая на меня.

– А что мне твои объяснения, Дима. Мне полгода ждать, пока там, – Даренко покрутил рукой над головой, словно закручивал в нее большой болт.

– Подождите, – Дмитрий растерялся, – погодите. Еще буквально неделю. Память возвращается. Хуже всего будет, если произойдет наслоение….

Даренко отвлекся от своего ноутбука и посмотрел на Дмитрия. По тяжелому взгляду его невозможно было понять – задумался ли он о чем-то своем, размышляет ли в нерешительности над тем, что сказал Дмитрий, или ждет, пока тот успокоится, исчерпав все свои доводы.

Что касается меня, то все свои самостоятельные действия я уже давно израсходовал. Какой смысл принимать чью-то сторону и показывать свое «я», которое в эти дни воспоминаний никак не могу найти.

IV

Даренко резко встал из-за стола и быстро подошел ко мне вплотную – мой подбородок обдувался горячими потоками из его носа.

Несколько секунд он смотрел на меня в упор, как будто хотел разглядеть в моих глазах себя.

Он с силой ударил ладонью по моей левой щеке. От неожиданности я пошатнулся, сделал шаг назад и плюхнулся на стул.

– Да ты ж дуру строишь, – сказал Даренко, прищурившись.

Он склонился надо мной, яростно затягивая носом воздух, словно пытаясь по запаху определить мои мысли. Глаза его по-звериному бегали из стороны в сторону.

– Ну, рассказывай, как это у тебя получается.

Краем глаза я видел, как мнется Дмитрий, собираясь с духом помешать Даренке.

– Сергей Николаевич… сейчас…

– Заткнись, – не открывая взгляда от меня сказал Даренко. – А ты давай рассказывай. Ну.

Он сделал пару легких, но вполне ощутимых хлопка по мой вспыхнувшей кровью щеке. Мое туповатое выражение лица – да, я чувствовал, что сейчас я играю роль наивного дурачка – явно раздражало его. Он сжал толстыми пальцами мою нижнюю челюсть. Вид мой от этого не стал еще привлекательнее – к растерянному взгляду прибавились губы бабочкой.

– Я не понимаю, – насколько мог внятно промычал я.

Даренко оскалился, прошипел:

– Что ж ты, сука, не понимаешь. Может, тебя подстрелить, чтоб ты вспомнил?

Отлично, думал я, очень вовремя, пусть делает, что хочет, но взамен я узнаю, что со мной все-таки произошло. От предчувствия развязки мои губы сами собой рефлекторно скривились в улыбку. Его это разозлило окончательно, и он толкнул меня в грудь. Потолок сделал оборот надо мной, и я оказался на полу. Спинка стула больно врезалась в позвонок в районе поясницы. Это падение взорвало в моей голове новое воспоминание – мне лет тринадцать, я где-то вычитал, что сидя на стуле можно совершенно безболезненно упасть спиной, что инстинкт самосохранения не даст голове удариться об пол, я долго собирался с духом, но все-таки решился, и вот так же, как сейчас упал на спину. В тот раз затылок все же приложился к полу и полдня в голове звенело. Определенно, переворачиваться на стуле безопаснее, когда совершенно к этому не готовишься.

Я попытался встать. Кружилась голова. Я сел на пол.

Даренко присел на корточки передом мной. Штаны обтянули его мощные ляжки, и мне казалось, что швы вот-вот лопнут. В руках он держал раскрытый ноутбук.

– Ведь вывел, урод, а. – сокрушался Даренко. – Думал, что кругом дураки собрались. Смотри сюда. Сюда смотри.

Пара оплеух от Даренко, и я был весь внимание. На экране проигрывалось нечеткое видео с камер наружного наблюдения. Разные планы и точки съемки, упрямый монтаж. Немой клип. Не хватало только музыки, медленной и величественной, с протяжным гулом элкетрооргана. Судя по вниманию камер, главным героем клипа был какой-то курьер. Он выходил из своей горбатой машины – логотип «Ягуар» – сразу оказывался на входе в какой-то бизнес-центр, тут же выходил, садился в машину. Ночь. Статичный кадр того самого бизнес-центра. Но через несколько секунд задние вдруг оживало и мгновенно оседало. Пыль забивала глазок камеры. И вот вместо здания – гора хлама. Снова в кадре был курьер, который заходил в другой бизнес-центр, здоровался со встречающей его девушкой, ждал, пока она распишется в бумагах, поглядывал по сторонам и на пару секунд остановил свой взгляд на объективе камеры. Невидимая рука монтажера сделала стоп-кадр и приблизила картинку, чтобы можно было рассмотреть лицо. На смазанной пятнистой фотографии – был я. Да, я узнал себя, в этом дурацком костюме курьера, с натянутой на глаза бейсболке с мятым козырьком. Я видел свое родное лицо, которое удачно наложилось на те отражения, которые возникали в моих детских воспоминаниях. Я сфокусировал взгляд на своем отражении в глянце экрана. В это время на экране оседало темное здание, и я мог лучше разглядеть свое нынешнее лицо: опухшие веки, небольшие глаза, укороченный толстый нос и подкаченные скулы – вот почему оно сразу показалось мне чужим. Это было не мое лицо.

– Что с ним? – спросил я.

Даренко заглянул в экран.

– Это я у тебя хочу спросить. Ни взрывчатки, ни хрена. Что ты с ними делал?

– Я про лицо.

– Сергей Николаич, я предупреждал… – попытался встрять Дмитрий.

– Так, зайдем с тыла, – тихо, даже как-то по-доброму сказал Даренко. – Ты, Андрюш, заигрался немного. Расслабься. Не бойся. Я не собираюсь тебе мстить за них. Это все ерунда. Ты мне просто скажи, как у тебя это получается. Ну, что ты делал тогда. Ну, Андрюш?

– Я не знаю, про что вы спрашиваете.

Я трогал свое лицо, как будто хотел найти язычок, ну, который бывает на ванночках с плавленым сыром, дернуть за него и сорвать эту дебильную маску.

Даренко уже успокоился, даже разминал улыбкой мясистое лицо.

– Ну смотри, Андрюш. Ты заходишь в здание. Потом ты из него выходишь – а через несколько часов, бабах, и нет никакого здания. И так пять раз. И везде ты. Ладно, подзабыл немного… Ну, сейчас-то вспоминаешь?

Я медленно встал, нащупывая ногами равновесие. Даренко я уже не слышал. Пусть делает, что хочет, думал я, пусть убьет и разорвет на части, с меня на сегодня хватит. Горела левая щека и череп трещал по швам, как даренковские штаны.