Текст книги "Знакомство с Библией"

После этого прозрения мысль пророка вполне закономерно от небесного плана обращается к земному и открывает грядущее движение событий истории: «Взойди на высокую гору благовествующий Сион! возвысь с силою голос твой, благовествующий Иерусалим! Возвысь, не бойся; скажи городам Иудиным: вот Бог ваш! Вот Господь грядет с силою, и мышца Его со властью. Вот, награда Его с Ним и воздаяние Его пред лицем Его. Как пастух Он будет пасти стадо Свое, агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей, и водить дойных» (Исайя, 40:9-11).

Божий замысел связан с определённым городом, и город этот символизирует народ Израиля. Как и у Давида, Бог выбрал Сион как место Своего особого присутствия. Поэтому Иерусалим, хотя и лежащий в развалинах, становится для пророка глашатаем благовестия. Образ Бога сочетает в этих строках черты Царя-Победителя и Доброго Пастыря, чье царство мира и справедливости объемлет теперь уже не только народ Израиля, но и весь мир, «всякую плоть», которая узрит славу Господню. И тут опять мы вплотную подходим к Новому Завету. Нет ничего удивительного в том, что Иоанн Креститель, переосмыслив речения Исайи Второго, вышел на проповедь со словами: «Исполнилось время и приблизилось Царство Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие» (Марк, 1:15).

Соответственно, в речениях пророка Божий план впервые становится основой для обращения ко всему человечеству. Бог – спаситель Израиля, но само спасение Израиля теснейшим образом связано со спасением «всякой плоти», всего человечества. Поскольку Яхве является Творцом земли и всего земного, все народы должны узнать, что Он их единственный Спаситель. Поэтому обращаясь к языческим народам, пророк от лица Бога восклицает: «Ко Мне обратитесь и будете спасены, все концы земли, ибо Я Бог, и нет иного» (Исайя, 45:22).

Подобный универсализм, по сути дела, развивает мысли Исайи Первого, объявившего, что в конце времени Храм, гора дома Господня, будет поставлена во главу гор и потекут к ней все народы, чтобы научиться путям Бога. Именно тогда люди и перекуют мечи на орала и копья – на серпы (Исайя, 2:2–4). Но мысль Исайи Второго идет дальше. Израиль должен стать светом для язычников, чтобы открыть глаза слепым, чтобы «узников вывести из заключения и сидящих во тьме из темницы» (Исайя, 42:6–7). Благодаря Израилю весь мир получит Божие благословение, и именно в этом роль избранного Богом народа.

Исайя Второй из всех имен Израиля предпочитает слово эвед, что значит «служитель», потому что для пророка избранный народ – прежде всего миссионер Бога, Его посланник. Однако это слово (эвед) в Септуагинте в некоторых местах переведено как паис, т. е. сын, отрок. Ему посвящено несколько отрывков, внесенных в разные главы книги как вставки или вкрапления. В библеистике их называют песнями служителя или иногда песнями раба Яхве. Они очень важны для правильного понимания Исайи Второго.

Современные толкователи на Западе по-разному понимают этот образ. Одни видят в нем кого-то из исторических лиц (Иеремию, Иосию, Иехонию), другие – просто собирательный образ Израиля как народа Божия. Однако есть основания предполагать, что под Служителем, Отроком или Рабом Яхве пророк подразумевал не только исторический Израиль и идеальный народ Божий, но и личность Мессии, Который должен воплотить высшее призвание Израиля. Он – Тот, через Кого совершится спасение, Он будет Помазанником, Мессией или по-гречески Христом. Пророк пишет: «Вот, Отрок Мой, которого Я держу за руку, избранный Мой, к которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд» (Исайя, 42:1).

Уже Исайя Первый говорил, что Мессия должен действовать в истории иначе, чем земные цари. Исайя Второй объясняет это более полно и ясно. Мессия будет совершать Свое служение как бы незаметно, и в Нем не будет и следа внешнего величия: «Не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах. Трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит» (Исайя, 42:2–3).

Исайя Второй провидит, что Служитель Яхве, Отрок, будет не только наставником народов, но и, подобно Моисею, ходатаем, заступником за все человечество. «Я, Господь, призвал Тебя в правду, и буду держать Тебя за руку и хранить Тебя, и поставлю Тебя в завет для народа, во свет для язычников, чтобы открыть глаза слепых, чтобы узников вывести из заключения и сидящих во тьме из темницы» (Исайя, 42:6–7).

Более того. Пророк провидит, что Мессия разделит участь гонимых пророков, а Его страдания за людей таинственным образом принесут им спасение. Мессия станет искупителем грешников. Об этом сказано в знаменитой 53-й главе книги, которая является как бы своеобразной вершиной всего пророчества Исайи Второго. Он пишет: «Ибо Он (т. е. Служитель, Мессия. – АГ.) взошел пред Ним (т. е. Богом. – АГ.) как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который бы привлекал нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что не ставили его» (Исайя, 53:2–3).

Взамен уже постепенно начинавшему складываться среди иудеев представлению о грозно-величественном виде Мессии и его роли победоносного царя-завоевателя, Мессия у Исайи Второго имеет смиренный, кроткий и даже униженный вид и низкое общественно положение. («Он был презрен и умален пред людьми»). Но на самом деле в уничижении Мессии, в Его страданиях заключена Его победа, ибо Он сознательно идет на страдания ради людей. «Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и унижен Богом» (Исайя, 53:4).

Хотя Мессия и невинен, на Нем нет грехов, за которые наказывает Бог, Он будет страдать, но не за Свою личную вину, а за наши общие грехи. Иными словами, Он будет невинным страдальцем, и именно поэтому Его страдания будут иметь такую исключительную, очистительную и искупительную силу. Более того. Он совершит жертвоприношение подобно священнику и при этом Сам станет жертвой. Он станет мучеником, свободно и сознательно приносящим Себя на заклание. «Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши, наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждаем, как овцы, совратились каждый на свою дорогу, – и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязаем был, Он страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца был веден Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Исайя, 53:3–7).

По силе прозрения, по глубине проникновения в смысл величайших тайн – воплощения и искупления эти строки не имеют себе равных в Ветхом Завете. Вместе с Исайей Вторым мы как бы переносимся в преторий Пилата и на Голгофу. Христианские толкователи не случайно называют пророка ветхозаветным евангелистом.

Ученые считают, что последние главы книги (56–66) отражают иной, чем у Исайи Второго, исторический контекст и что они были написаны либо самим Исайей Вторым после того, как он вернулся из плена на родину и столкнулся с трудностями послепленной жизни в разрушенном Иерусалиме, либо одним из его учеников, которого они называют Исайей Третьим. Связь между их богословием очевидна и очень тесна. Но теперь речения пророка приобретают несколько иную направленность. Если Исайя Второй радовался близкому возвращению на родину, которое стало возможным после возвышения Кира, то теперь поэзия пророка вообще отрывается от исторического контекста и устремляется в метаисторический план. Пророк пишет о том, что Божественный Воитель придет, чтобы победить силы зла, губящие мир, и открыть новую эпоху, которая противостоит всей предыдущей истории человечества. Он говорит о Новом Иерусалиме и о новом космическом творении, которое осуществит Бог. «Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. А вы будете веселиться и радоваться во веки о том, что Я творю: ибо вот, Я творю Иерусалим веселием и народ его радостью. И буду радоваться об Иерусалиме и веселиться о народе Моем, и не услышится в нем более голос плача и голос вопля… И будет, прежде нежели они воззовут, – Я отвечу, они еще будут говорить, и Я уже услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, и для змея прах будет пищею; они не будут причинять зла на всей святой горе Моей, говорит Господь» (Исайя, 65:17-19-24-25).

Литература мудрых. Притчи, Песнь Песней, Екклесиаст

Сегодня мы обращаемся к так называемым учительным книгам Ветхого Завета. Их семь; пять из них – книга Иова, Псалтирь, Притчи, Екклесиаст и Песнь Песней – считаются каноническими, остальные – Премудрость Соломонова и Премудрость Иисуса сына Сирахова – неканонические. В еврейской традиции двух последних книг нет вообще, а пять первых относятся к разделу агиографов, т. е. к писаниям. В специальный третий раздел Ветхого Завета, следующий за Пятикнижием и историческими книгами и предшествующий пророкам, учительные книги были помещены ранними отцами Церкви (Кирилл Иерусалимский, Григорий Богослов и др.). Они поначалу называли их поэтическими книгами, указывая этим на их субъективный характер и особую поэтическую форму – все они по большей части написаны не прозой, а стихами. Однако весьма скоро определение «поэтические» заменили на «учительные».

Вообще-то говоря, все Священное Писание в целом совершенно откровенно преследует дидактические цели. Но в учительных книгах истины веры даются, в отличие от Пятикнижия, не в форме заповеди или запрещения, а также по большей части вне прямой зависимости от истории (как в исторических книгах; исключение – некоторые псалмы). Авторы учительных книг смотрят на человека как бы с другого угла, в иной перспективе, соотнося истины веры не столько с заветом, данным Израилю, сколько с естественным нравственным законом, который Бог вложил в сердце каждого человека. Этим объясняется тесная связь учительных книг с древневосточной языческой традицией Премудрости, по-еврейски хокма (хохма), а мудрец хакам (хахам), wisdom literature, о чем сейчас очень много пишут западные богословы.

Своими корнями эта традиция восходит к самой глубокой древности. Ее образцы можно найти в третьем тысячелетии до и. э. в литературе древних шумеров. Так или иначе отражая в писаниях черты современного им общества, мудрецы Древнего Востока вместе с тем как бы абстрагировались от них, поскольку они писали об общечеловеческих проблемах, о том, что волнует человека в любом обществе и в любой период истории. Потому их писания были хорошо понятны людям других культур и других эпох и очень рано оказали влияние на мысль Древнего Израиля.

Сама литература Премудрости весьма разнообразна и не укладывается в рамки готовых определений. Тем не менее специалисты выделяют в ней две основные группы произведений. Первая группа дает практические советы молодым людям, как добиться успеха в жизни и стяжать добродетель. Примером этому может служить, скажем, египетское «Поучение Птаххотепа» или вавилонские «Советы мудрости». Так, в «Поучении Птаххотепа» рекомендации высокого нравственного характера чередуются с наставлениями чисто житейского толка. Мы читаем в этом памятнике: «Гни спину перед начальником… и будет процветать дом твой». «Скрывай свои мысли; будь сдержан в речах своих», «Не будь высокомерен из-за знания своего и не слишком полагайся на себя из-за того, что ты знающий. Советуйся с незнающим, как и со знающим – ведь нет предела умению и нет умельца, вполне овладевшего искусством своим». «Если ты начальник, отдающий распоряжение многим людям, стремись ко всякому добру, чтобы в распоряжениях твоих не было зла» и т. д.

Ко второй группе относятся произведения, в которых их авторы ставят общие проблемы человеческого существования, пытаются найти смысл жизни, объяснить причины страданий, весьма часто высказывая при этом разного рода скептические суждения. Примером здесь может послужить египетская «Песнь арфиста», доказывающая, что все в мире бренно, и призывающая ловить мгновение, или египетская «Беседа разочарованного со своей душой», где спор на равных без всякого перевеса в аргументах ведут разочаровавшийся в жизни и стремящийся к самоубийству человек и его душа, старающаяся доказать необходимость продолжать жить.

На первый взгляд может показаться, что написанные в духе восточной мудрости книги Библии радикальным образом отличаются от остальных книг Ветхого Завета. И в самом деле, подобно египетским или месопотамским мудрецам, еврейские хакамы тоже рассматривают человека как такового в его первозданности, стоящего перед лицом жизни, смерти и вечности (о. Александр Мень). Острое чувство направляемой Богом истории, ощущение богоизбранности израильского народа, характерное для других книг Ветхого Завета, здесь почти отсутствует (исключение – псалмы). Важнейшие для Пятикнижия и пророков темы избрания Израиля, Судного Дня, завета и закона, священства и Храма, пророчеств и мессианских надежд в книгах Премудрости почти не затронуты.

Хотя большая часть литературы хакамов появилась в послепленную эпоху, когда еврейский народ уже отличался твердой верой и благочестием, у мудрецов нет никаких ссылок на храмовое богослужение. Более того. Хакамы редко употребляют священное для иудеев имя Яхве, а если и делают это, как в «Притчах», то совсем не касаются особой связи между Богом и народом Израиля. Еврейские мудрецы не упоминают Моисея и Тору, равно как и события истории или исторических персонажей, за исключением Соломона, который сам считался мудрейшим из мудрейших и родоначальником всей хокмической традиции. Хакамы предпочитают говорить об обычных людях и обычных ситуациях, а героями их произведений легко могут стать и не евреи, как, например, идумей Иов.

Однако при всем этом разительном отличии учительных книг от других книг Ветхого Завета, они с полным правом занимают свое место в Библии, поскольку и здесь, хотя и в иной форме, запечатлено то же Божественное откровение. Конечно, трудно отрицать ту роль, какую здесь играет чисто человеческая мудрость, обретенное опытом и учением знание. В этом библейские мудрецы полностью солидарны со своими древневосточными коллегами. Но, в отличие от ассирийской и египетской традиции, само человеческое знание толкуется в Библии иначе. Выражаясь словами книги Притчей, начало мудрости – страх Господень (Притчи, 1:7). Отсюда религиозный характер учительных книг, в которых общечеловеческие проблемы, как и в других книгах Библии, сопряжены с истинами веры, а языческая традиция переосмыслена в духе монотеизма Древнего Израиля.

Поэтому понятно и то уважение, которое в еврейском народе издавна оказывали мудрецам-хакамам, а ведь они по большей части были обычными светскими людьми, не наделенными какими-то особенными мистическими или пророческими дарами и не связанными особенными узами ни с Храмом или священством, ни со школами по изучению Торы. Наряду с пророками и священниками они образовали особую группу людей, к которым обращались за советом и помощью и которые тоже были наделены Божественным авторитетом. Об этом, например, ясно говорят слова пророка Иеремии: «Не исчез же закон у священника, и совет у мудрого, и слово у пророка» (Иеремия, 18:18).

Соответственно если пророк передавал «слово Яхве», открытое ему, священник обучал людей Торе, или закону Божию, то мудрец давал им советы, основанные на тонком наблюдении жизни и знакомством с сокровищами древней традиции мудрых. Противоречия между рациональным или эмпирическим (в современном смысле этого слова) наблюдением мудреца и сверхъестественным, трансцендентным откровением, которым пользовались и пророк, и священник, для древних евреев не было, поскольку разум и веру тогда никто не противопоставлял. Мудрость же считалась Божественным даром, а не простой способностью, которую человек может развить с помощью опыта и учения. Согласно книге Царств, этот харизматический дар Соломон и испросил для себя у Бога.

Пророки иногда довольно резко критиковали мудрецов, или – точнее сказать – ложных мудрецов, не знакомых с истинной мудростью. Такова, например, была мнимая мудрость книжников, появившихся в эпоху царей. Они рабски копировали мудрость соседних народов и потому судили обо всем лишь с человеческой точки зрения. Такова часто бывала мудрость царских советников, которые вели чисто человеческую политику. Их обличал Исайя: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!» (Исайя, 5:21).

Яхве обратит их мудрость в ничто. Но сама эта критика пророков косвенно подтверждала то влияние, которое мудрецы имели в обществе.

Традиция мудрых появилась в Израиле даже раньше, чем оформилось движение пророков, и надолго пережила это движение, достигнув своего расцвета в послепленный период. Ученые считают, что хокмическая традиция начала развиваться в период бытования устного, еще не записанного предания. Новейшие археологические открытия подтвердили гипотезу о том, что существенную роль здесь сыграло знакомство древних иудеев с ханаанской культурой, где были свои мудрецы. Уже к этому периоду относится возникновение у евреев таких литературных жанров, как пословица, загадка или притча, которые в целом характерны для древневосточной традиции мудрых. Мотивы египетской традиции мудрых легко обнаружить и в рассказе об Иосифе, включенном в книгу Бытия.

К моменту же возникновения монархии мудрец уже стал не только чтимой, но и даже неотъемлемой частью израильского общества. Из книги Царств мы узнаем, что при дворе Давида «советы Ахитофела, которые он давал, в то время считались, как если бы кто спрашивал наставления у Бога» (2 Царств, 16:23). Во время восстания Авессалома, как сказано в том же источнике, умная женщина сказала Давиду притчу, где он увидел себя и Авессалома. Из контекста ясно, что эта женщина пользовалась большим авторитетом среди народа. Таким образом, женщины тоже могли стать мудрецами, как и пророками – ограничений здесь не было.

Традиция мудрецов особенно усилилась при Соломоне, который установил тесные контакты с Финикией и Египтом. Именно в это время институт писцов получил официальное место в управлении государством, и книжники стали активно обогащаться знанием других древневосточных культур. Знаменательно, что написанный, очевидно, в это время раздел книги Притчей (22:17–24:22) почти дословно воспроизводит египетское «Поучение Аменемопе».

Новое развитие хокмическая традиция получила в послепленный период, когда большинство хакамов отождествило Премудрость с Торой, Божиим Законом, благодаря которому Израиль, как они считали, становится истинно мудрым и разумным народом. Страх Яхве – ее начало и увенчание. Ни в чем не отступая от установок этой религиозной Премудрости, хакамы отныне включили в нее все положительное, что человеческая мысль могла им дать. Писания мудрых послепленного периода – плод этих усилий. При твердом основании веры горизонт хакамов становится еще шире, чем прежде.

Говоря же в целом, заметим, что для хакамов, как и для других древневосточных мудрецов, мудрость – это во многом искусство правильно жить. На окружающий мир библейский мудрец смотрит трезвым взглядом и без иллюзий. Он видит пороки этого мира и относится к ним без одобрения. Являясь хорошим психологом, хакам знает, что́ таится в сердце человека, что́ для него радость и горе. Но он не ограничивается ролью стороннего наблюдателя. Как прирожденный воспитатель, он дает своим ученикам определенные правила: осмотрительность, умеренность в желаниях, уравновешенность, смирение, сдержанность, правдивость в речах и т. д. Все эти практические наставления, однако, пронизаны нравственным учением десяти заповедей. Социальная же ориентация Второзакония и пророков внушает хакаму увещания о милостыне, соблюдении справедливости, любви к нищим.

Особо нужно отметить, что от израильского учителя мудрости не следует ожидать размышлений метафизического характера о человеке, его природе, его способностях и т. д. Зато он обладает острым сознанием своего экзистенционального положения и внимательно исследует свою судьбу. Как я говорил, пророков больше занимает судьба народа в целом, мудрецы же интересуются прежде всего индивидуальной жизнью. Их волнует и величие человека, и его унижение, и его одиночество, и страх перед страданиями и смертью, и ощущение преходящести, бренности, которые внушает жизнь, и его растерянность перед Богом, Который кажется ему непостижимым или отсутствующим, и проблема воздаяния.

В отличие от пророка, который вещает слова Бога, хакам говорит от своего лица, не претендуя на особую прозорливость. Но и мудрецы тоже содействуют развитию библейского учения, проливая свет, приобретенный в размышлениях о Писании, на экзистенциональные проблемы. В позднюю же эпоху пророчество и мудрость сливаются в апокалиптической письменности.

В эпоху после вавилонского плена культ Премудрости так развит у книжников, что для придания большей выразительности они часто олицетворяют ее. Она становится возлюбленной, которую настойчиво ищут, матерью-хранительницей, женой, заботящейся о пропитании, гостеприимной хозяйкой, приглашающей на пир. Этот женский образ не стоит понимать только в фигуральном смысле. Ведь Премудрость у человека имеет Божественный источник. Бог может давать ее кому угодно, поскольку Он сам премудрый в абсолютном смысле этого слова. Потому священные писатели, созерцая в Боге ту Премудрость, от которой проистекает их собственная, видят в ней Божественную реальность, существующую извечно. Изошедшая из уст Всевышнего как Его дуновение или Его слово, она «дыхание силы Божией, излияние славы Всемогущего, отблеск вечного света, зеркало действия Божия, Его совершенство» (Притчи, 7:25). Она обитает на небесах, разделяет с Богом Его престол, живет в близости с Ним.

Эта премудрость не есть начало статическое. Она приобщена ко всему, что Бог совершает в мире. Присутствуя при творении, «она веселилась пред лицем Его» (Притчи, 8:30), и она продолжает править вселенной. На протяжении всей истории израильского народа она действует как ниспосланная Богом для определенного дела. Она поселилась в Израиле, в Иерусалиме как древо жизни и проявила себя в форме закона. С тех пор она запросто живет у людей. Она – Провидение, направляющее историю, и она обеспечивает людям спасение. Бог действует через нее, как действует через Своего Духа. Принять ее – то же, что быть послушным Духу. Если эти тексты еще не рисуют Премудрость как Божественное Лицо в новозаветном смысле, то они все же исследуют глубины тайн единого Бога.

Все, только что сказанное о библейских мудрецах, очень хорошо демонстрирует книга Притчей Соломоновых. Как считают исследователи, она как бы вместила в себя в сжатом виде почти всю хокмическую традицию.

Современные библеисты считают, что только часть данной книги написана самим Соломоном (главы 10–19), но в целом она представляет собой сборник, весьма неоднородный по своему составу. Очевидно, в своей окончательной форме, той, которая помещена в Библию, он появился уже в послепленную эпоху, пройдя при этом несколько этапов редактуры.

Еврейское слово машал, которое переводится на русский язык как притча, означает сравнение, подобие, т. е. речь не только с буквальным смыслом, но и с переносным, речь, в которой явление, например, нравственного порядка уясняется через сравнение с миром физическим. «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах – слово, сказанное прилично» (Притчи, 25:11). По словам С.С. Аверинцева, притча означает всякое сочетание слов, для восприятия которого требуется тонкая работа ума. Это афоризм, сентенция, присказка, загадка, иносказание.

Многие из вошедших в книгу притч написаны в форме двустишия. В некоторых случаях, согласно еврейской манере стихосложения, мысль второй строки как бы повторяет мысль первой, усиливая и дополняя ее. «Доброе имя лучше большого богатства, /и добрая слава лучше серебра и золота» (Притчи, 22:1) или «Мудростью устрояется дом /и разумом утверждается» (Притчи, 24:3). Выражаясь научным языком, перед нами синонимический параллелизм.

Но часто строки двустишия могут представлять собой как бы совмещение противоположностей. «Сын мудрый радует отца, а сын глупый – огорчение для его матери» (Притчи, 10:1) или «Не доставляют пользы сокровища неправедные, /правда же избавляет от смерти» (Притчи, 10:2). Это уже антитетический параллелизм.

Порой же вторая строка продолжает мысль первой, развивая и завершая ее. «Стезя праведных – как светило лучезарное, /которое более и более светлеет до полного дня» (Притчи, 4:18). Это так называемый восходящий параллелизм.

Однако довольно часто содержащийся в двустишии афоризм разрастается до целого поучения. Такие поучения обычно используют повелительное наклонение и излагают причины, по которым нужно следовать данному совету. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя. Но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна своего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь, и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник» (Притчи, 6:6-11).

Разумеется, за всей, выражаясь современным языком, «светской» (само это слово было бы непонятно хакамам, не делавшим различия между профанным и сакральным, светским и религиозным) мудростью, за всеми этими советами достичь праведной жизни путем трудолюбия, благоразумия, трезвости и т. д., стоит религиозное понимание хакамами всей жизни в ее полноте, их убеждение, что Божественный порядок мира может быть понят с помощью интеллектуального поиска и размышления, что помимо Божественного предопределения есть еще и человеческая инициатива, и нужно, чтобы они совпали. Человек, живущий в соответствии в этим Божественным порядком, и живет жизнью праведника, а любые нарушения такого порядка ведут человека к беде.

Основой же учения мудрецов в Притчах Соломоновых стало изречение, на которое я уже несколько раз ссылался: «Начало мудрости – страх Господень, и познание Святого – разум» (Притчи, 9:10). Как нужно понимать эти слова и что такое страх Господень?

Первое, что приходит на ум, когда мы слышим словосочетание «страх Господень» или «страх Божий», – это боязнь наказания за грех, за ослушание воли Бога. И такой смысл в данном афоризме, безусловно, есть. Но он не является главным, поскольку боязнь возмездия соответствует лишь примитивной, начальной ступени духовной жизни, ее началу как некой отправной точки. Но мудрость хакамов в целом отражает более высокий уровень духовности, и начало в этом смысле можно понимать и как основание, а не отправную точку мудрости. Прояснить смысл афоризма нам помогает его форма.

Это двустишие, написанное по принципу синонимического параллелизма, где вторая строка дополняет первую, повторяя и усиливая ее мысль: «Познание Святого – разум». Слово «Святой» здесь написано с большой буквы и заменяет священное имя Яхве. Очевидно, что речь идет о Богопознании. Это слово в Ветхом Завете (например у Осип), как хорошо известно, означало любовь, веру в близость к Богу. Следовательно, страх Господень – это также трепетная боязнь потерять Бога, отдалиться от Него, из которой рождается воля к добру (о. Александр Мень). Поэтому мы и читаем в другом месте книги: «Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Во всех путях Твоих познавай Его, и Он направит стези твои. Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Господа и удаляйся от зла: это будет здравием для тела твоего и питанием для костей твоих» (Притчи, 3:5–8).

Чем дальше по времени развивалась хокмическая традиция, тем яснее хакамы понимали теологическую, богословскую природу мудрости, пытаясь с ее помощью осмыслить Божественный план творения: «Господь премудростию основал землю, небеса утвердил разумом; Его премудростию разверзлись бездны, и облака кропят росою» (Притчи, 3:19–20).

Именно тогда, на позднем этапе, уже после вавилонского плена мудрость, как я уже говорил, персонифицируется, становясь как бы особым агентом Бога. В одной из таких поэм мудрость изображена в виде женщины, «возглашающей на улице и на площадях возвышающей голос свой» (Притчи, 1:20), призывая, подобно пророчице, слушать ее повеления и грозя карами за ослушание. А в другом очень широко известном месте книги мудрость изображена как порожденный Богом, от века помазанный таинственный соучастник творения: «Тогда я была при Нем (т. е. Яхве) художницею и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время» (Притчи, 8:30). Как считают богословы, язык этого отрывка, его образность совершенно явно предвосхищают знаменитый пролог к четвертому Евангелию: «В начале было Слово» (Иоанн, 1:1). Очевидно, создавая этот пролог, Иоанн Богослов опирался на хокмическую традицию, восходящую к этому месту книги Притчей.

Учительные книги крайне разнообразны, и в этом легко убедиться, обратившись от «Книги притчей Соломоновых» к «Песни песней», содержащей лучшие образцы любовной поэзии на иврите. Авторство этой книги традиция также приписывает царю Соломону. И в данном случае традицию не стоит понимать слишком буквально. Ученым хорошо известно, что двор Соломона был тем местом, где прижилась и стала популярной любовная поэзия в египетском духе. Вспомним, что одна из жен царя была дочерью фараона. Следы египетского влияния вполне ощутимы в тексте «Песни песней». Так, например, на берегах Нила было принято называть влюбленных братом и сестрой, а жениха и невесту (как и в других странах Древнего Востока) царем и царицей. В «Песни песней» сестра и возлюбленная становится по еврейской традиции сестрой, невестой: «Пленила ты сердце мое, сестра моя невеста; пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя невеста; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов» (Песнь песней, 4:9—10).

Влюбленных в этой книге тоже иногда называют царем и царицей, причем жениха даже царем Соломоном. «Пойдите и посмотрите, дщери Сионские, на царя Соломона в венце, которым увенчала его мать его в день бракосочетания его, в день радостный для сердца его» (Песнь песней, 3:11).

Однако современные библеисты вовсе не считают, что герой книги – царь Соломон. По их мнению, сюда вошли лирические тексты, поэмы, созданные в разное время и записанные уже в послепленную эпоху, скорее всего в III веке до н. э. Тексты эти представляют собой сборник песен, исполнявшихся на свадьбах. Во всяком случае, поэтика ближневосточного свадебного действа, по словам С.С. Аверинцева, играет в «Песни песней» очень большую роль. Отсюда и изобилие фольклорных мотивов и образов, и общий весенний колорит книги, очевидно, связанный в народном сознании с возрождением плодоносящих сил природы. Друг, возлюбленный, изображается здесь в виде яблони, а невеста – лилия, или зацветающий виноградник, или финиковая пальма. «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблонь между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами» (Песнь песней, 2:2–3). Отсюда и прославление земной чувственной любви, содержащееся в ряде мест книги.