Текст книги "Знакомство с Библией"

Для Марка спасение – это, прежде всего, – спасение от богопротивного мира, для Матфея – спасение от греха. И то, и другое есть и у Луки, но главным для него, по мнению епископа Кассиана, является все же спасение от страдания. Уже упомянутая мной первая проповедь Христа в назаретской синагоге имеет как бы программное значение. Служение Христа – это исцеление от страданий. Спасение – а в случае Самого Христа это спасение страданием, крестной жертвой – понимается в третьем Евангелии, прежде всего, как дело Божественной любви. Все Евангелие от Луки проникнуто духом любви. Этот дух мы ощущаем в рассказах о женщинах и в том особом внимании, которое здесь уделено Богородице. Милосердие Христа – это тоже проявление любви, к ней Иисус призывает и Своих учеников. Да и молитва тоже предполагает любовь. С молитвой любящий обращается к Любимому в надежде, что Он любовью ответит на молитву любви. А иначе молитва теряет смысл.

Луку называют первым христианским историком. И действительно, события земного служения Христа Лука стремится изложить в хронологической последовательности. В отличие от Матфея, пытавшегося систематизировать поучения Христа, Лука старается отнести их к тому или иному историческому контексту, что дает читателям возможность судить о последовательном раскрытии учения Христа. Так, например, в отличие от другого синоптика Марка, Лука ставит призвание учеников не прежде, но после первых чудес – впечатление, произведенное этими чудесами, очевидно, хорошо объясняет ту готовность, с которой ученики последовали за Иисусом. Хронологической точности служат и те исторические координаты, которыми вводится рассказ о служении Предтечи и которые косвенно относятся и к служению Христа: «В пятнадцатый же год правления Тиверия кесаря, когда Понтий Пилат начальствовал в Иудее» (Лука, 3:1).

Историк, по представлению древних, должен был быть обязательно художником (Ксенофонт, Фукидид, римские историки). Забота о художественном совершенстве формы видна на протяжении всего третьего Евангелия. Весь новый материал, вводимый Лукой, отличается замечательным совершенством формы – достаточно перечитать две первые главы или притчи о блудном сыне или добром самарянине, чтобы убедиться в этом. Но и пользуясь общесиноптическим материалом, Лука тщательно избегает повторений. Он рассказывает об одном чудесном насыщении; приводя притчи о званных на вечерю и о минах, он опускает близкие к ним притчи о брачном пире царского сына и о талантах. По мнению епископа Кассиана, ценитель гармонии Лука ценил ее и в духовной жизни человека. Он один в толковании притчи о сеятеле отметил, что приносящий плод приносит его в терпении: «А упавшее на добрую землю, это те, которые, услышав слово, хранят его в добром и чистом сердце и приносят плод в терпении» (Лука, 8:15). Соответственно, Лука представлял себе духовную жизнь как органический рост. Это замечательное прозрение евангелиста.

Вместе с тем историческая цель была для Луки только первой, ближайшей и в то же время средством, чтобы с помощью подобной манеры изложения привлечь ко Христу культурных язычников, к числу которых принадлежал Феофил. Поэтому неудивительно, что иногда Лука забывает об этой цели, а иногда и отступает от нее. Ведь мало просто установить исходные данные (пятнадцатый год правления Тиверия), нужно дать затем и последующие координаты. Лука этого не делает, и мы не можем на основании его текста сказать, сколько времени прошло с начала служения Христа до Его Страстей. Человеческая история совершается во времени. Евангельская же история в изложении Луки начинается вне времени. В первой главе Архангел Гавриил возвещает Захарии о рождении Иоанна, а Деве Марии о Рождестве Христа. Это весть с неба, из вечности. Исторические события понимаются Лукой как проекция вневременного плана Божия. Но, начинаясь в вечности, история у Луки и кончается, исчезая в вечности. В конце своей книги Лука рассказывает о Воскресении и Вознесении. Ударение в этом рассказе на вечном. Вечное – то твердое основание, которое Лука хотел сообщить Феофилу. Оно и есть спасение, принесенное Христом. Понимаемое как спасение страданием от страданий, выражая Божественную любовь, оно отличается универсализмом и даже космической полнотой.

Четвертое Евангелие довольно сильно отличается от синоптических, не противореча, но дополняя их. Его автором признан апостол Иоанн Богослов, считавшийся любимым учеником Иисуса Христа, хотя некоторые современные богословы и не согласны с такой атрибуцией, называя автором этого Евангелия некоего Иоанна пресвитера. Согласно преданию, Иоанн Богослов происходил из состоятельной галилейской семьи и был сыном Зеведея и Саломии, одной из жен-мироносиц, являвшейся якобы дочерью Иосифа-Обручника от первого брака. По другой версии, она была сестрой Девы Марии. Став поначалу учеником Иоанна Крестителя, Иоанн одним из первых последовал за Христом вместе с матерью и старшим братом Иаковом. За горячность нрава Христос назвал братьев «сынами грома» (Марк, 3:17). Четвертое Евангелие называет Иоанна «учеником, которого любил Иисус» (Иоанн, 20:2). Там же сказано, что он единственный из двенадцати апостолов, который был на Голгофе, а после смерти Христа он взял к себе Его Мать. В то время ему было около двадцати лет.

Согласно распространенному мнению, Иоанн написал свое Евангелие много позже, уже будучи глубоким старцем, где-то в 90-е годы. Как гласит предание, он взялся за перо по просьбе ефесских христиан или даже малоазийских епископов. Они принесли ему первые три Евангелия и просили дополнить их. Иоанн якобы подтвердил истинность всего написанного там, но нашел, что нужно подробнее изложить учение о Божестве Христа, чтобы люди с течением времени не стали думать о Нем только как о сыне человеческом. Тем более, что тогда уже появились евиониты, гностики и последователи ереси Коринфа, отрицавшие Божество Христа и видевшие в Нем только человека. Поэтому четвертое Евангелие имеет отчасти полемический характер, а догматические вопросы в нем подчеркнуты особенно явно. С синоптическими Евангелиями оно далеко не во всем совпадает по содержанию, оно включает рассказы о событиях и изречениях Христа, которых нет в первых трех Евангелиях.

Датировка четвертого Евангелия 90-ми годами в настоящее время оспаривается рядом библеистов. Если в XIX веке некоторые протестантские богословы вообще отрицали авторство Иоанна Богослова, утверждая, что это Евангелие написано неким греческим богословом около 200 года, то теперь так уже никто не думает. Однако ряд видных библеистов, в том числе и православных, полагают, что Иоанн написал его гораздо раньше, еще до разрушения Иерусалима в 70 году.

В своей аргументации они опираются на относительно недавно установленную наукой связь данного Евангелия с еврейской религиозной мыслью начала I века, что достаточно ясно подтверждено кумранскими свитками. В целом, по вопросу о датировке четвертого Евангелия сейчас нет единого мнения, хотя многие все же склоняются к традиционной датировке – 90-м годам.

Важнейшая особенность Евангелия от Иоанна выражена в том названии, которое было дано ему в древности. Это Евангелие Духовное, по-гречески Пневматикой. Если синоптические Евангелия повествуют главным образом о событиях земной жизни Христа, то Евангелие от Иоанна сразу же начинается учением о Его Божестве, а затем приводит целый ряд возвышенных речей Иисуса – отличительная черта данного Евангелия – длинные беседы Христа, – где раскрывается Его Божественная природа и содержатся глубочайшие размышления о таинствах веры. Сошлемся на беседу с Никодимом, с самарянкой, беседу о хлебе, сошедшем с небес, о добром пастыре и особенно прощальную беседу на Тайной Вечере. За учение о Боге-Слове и за раскрытие сложных моментов христианкой веры Иоанн и получил имя Богослова. Его также называют апостолом любви, ибо он не раз говорит о христианской любви как в Евангелии, так и в посланиях.

Если синоптики пишут в основном о служении Иисуса Христа в Галилее, а затем о последнем Его путешествии в Иерусалим на Страсти, то Иоанн рассказывает о событиях, происходивших в Иудее и, прежде всего, в Иерусалиме. Четвертое Евангелие уточняет хронологию синоптиков. Если исходить только из их книг, может возникнуть обманчивое впечатление, что земная миссия Христа длилась всего около года. Иоанн же говорит о четырех посещениях Христом Иудеи. Поскольку Иисус, как и все правоверные евреи, посещал Храм в Иерусалиме на Пасху, о чем сказано у Иоанна, то, очевидно, Его служение продолжалось около трех с лишним лет.

Иоанн чаще синоптиков останавливается на мессианском свидетельстве Иисуса Христа о Себе Самом. Именно тут Христос несколько раз повторяет в приложении к Себе священную формулу «Я есмь», которая, как мы помним из лекций по Ветхому Завету, на еврейском языке обозначала имя Бога Яхве, и считалась запретной. Ее даже не произносили вслух при чтении Библии, заменяя другими словами.

По отношению ко Христу Иоанн, единственный из евангелистов, употребляет слово Логос, хорошо известное в античной философии. Это дало повод некоторым критикам XIX века выдвинуть гипотезу о том, что Иоанн был близок идеям гностицизма и неоплатонизма. (Гностики и неоплатоники тоже пользовались термином «логос», но в своем понимании этого слова.) Однако современные исследователи указали на связь учения о Логосе в четвертом Евангелии с иудейским пониманием Слова как формы Богоявления.

Чудеса, описанные Иоанном, имеют, как правило, свой особый характер. Их цель – раскрыть смысл деяний Христа. Они по большей части символичны, хотя в то же время и реальны. Чудо в Кане Галилейской, где Иисус на брачном пиру претворил воду в вино, предвосхищает Тайную Вечерю и установление таинства евхаристии, когда вино становится кровью Христа; исцеление больного в иерусалимской купальне (Христос говорит ему: «Вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже» (Иоанн, 5:14) – а он был 38 лет прикован к постели) указывает на связь между недугом и грехом; прозрение слепорожденного (Иисус говорит ему: «На суд пришел Я в сей мир, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Иоанн, 9:39) – духовное прозрение; воскрешение Лазаря – власть Христа над жизнью и смертью.

Притчи, которые Иисус говорит в четвертом Евангелии, относятся, прежде всего, к Нему Самому и к Его мессианскому служению. Такова, скажем, притча о хлебе жизни, кончающаяся словами: «Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет» (Иоанн, 6:48–50), или притча о добром пастыре: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Иоанн, 10:11), или притча о виноградной лозе: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – Виноградарь» (Иоанн, 15:1).

И вместе с тем парадоксальным образом, казалось бы, вопреки постоянному вниманию к Божественной природе Христа, Иоанн как никто другой из евангелистов подчеркивает и человеческую природу Богочеловека Иисуса. Его усталость (устав от долгого пути, Он присел у колодца в Самарии), Его любовь к Своему ученику (самому Иоанну), к Лазарю, Его слезы на могиле друга.

Филологи установили, что Евангелие от Иоанна – произведение человека, если не писавшего, то, по крайней мере, думавшего по-арамейски. В отличие от синоптиков, Иоанн цитирует Ветхий Завет не по Септуагинте, а дает перевод с еврейского и с арамейских толкований Библии – таргумов. Открытия в Кумране, как я уже отметил, показали, что четвертое Евангелие тесно связано с религиозными представлениями и фразеологией этой общины.

Хотя план Евангелия от Иоанна во многом схож с планом синоптиков (как и Марк, Иоанн рассказывает о событиях от Крещения Христа до Его Воскресения), здесь все же есть очень много существенных особенностей. Как я говорил, здесь своя хронология – три года служения Христа. Чудес меньше, но они очень знаменательны. Острее, чем у синоптиков, тут поставлена тема конфликта с иудейской средой. Он начинается сразу же в Иерусалиме, где образованные фарисеи и саддукеи могли лучше понять смысл проповеди Христа, чем малограмотные жители Галилеи, которым уделяют основное внимание синоптики. Повествовательные разделы четвертого Евангелия написаны с большим драматизмом, а пространные речи Христа являют собой возвышенное свидетельство о Божественной природе Христа. Композиция книги подчинена задаче показать схождение в мир Слова Божия и Его восхождение к Отцу. Соответственно, Евангелие начинается знаменитым прологом «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоанн, 1:1), которому нет параллели у синоптиков. Затем следует так называемая «книга знамений», или рассказ о чудесах (2-12 главы). Показательно, что в Евангелии от Иоанна нет рассказов об изгнании бесов. Очевидно, Иоанна интересует сам Сатана, а не его армия, как источник тьмы, противостоящий свету. «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Иоанн, 1:5), – пишет евангелист в прологе. За «книгой знамений» следует прощальная беседа на Тайной Вечере и Первосвященническая молитва (13–17 главы), а затем рассказ о Страстях, Воскресении и явлении воскресшего Христа в Иерусалиме и Галилее.

Вообще говоря, Иоанн ведет свое повествование в несколько иной перспективе, чем синоптики. Начиная с первых слов пролога, Иоанн рассматривает историю как бы в вертикальном измерении, с перспективы вечности. Синоптики же в основном подходят к истории горизонтально с перспективы движущегося вперед времени. Разумеется, оба эти подхода не являются взаимоисключающими, что было отчетливо видно у Луки. Но Иоанн предпочитает именно вертикальную перспективу. Иисус Христос для него – центр истории, а события, развивающиеся в горизонтальной перспективе, соотносятся и подчиняются этому центру, Слову Бога, ставшему человеком. Поэтому в четвертом Евангелии деяния и речения Христа во время Его земного служения, прежде всего, открывают в Нем воплотившегося Сына Божия. Подобное представление о Христе не чуждо, конечно, и синоптикам, но именно у Иоанна оно подчеркнуто особенно явно.

Иконографическая эмблема четвертого евангелиста – орел, ибо, по выражению Августина, Иоанн парит над облаками человеческой немощи благодаря особой возвышенности мысли и величавости слога своей книги. Древние считали, что только орел может смотреть, не будучи ослеплен, прямо на солнце и проникать в вечные тайны, вечные истины и даже в сами мысли Бога. У Иоанна Богослова из всех евангелистов, несомненно, самый проницательный взгляд.

Пролог к четвертому Евангелию

Теперь мы можем обратиться непосредственно к тексту самих Евангелий и поговорить, насколько позволит время, хотя бы о некоторых, на мой взгляд, наиболее важных страницах этих книг. Начнем со знаменитого пролога к четвертому Евангелию. Пролог этот по форме близок к литургическому гимну и по праву считается одной из величайших христианских поэм в истории литературы. Вот как он звучит:

«В начале было Слово, и слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез Него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими, которые не от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились. И Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца. Иоанн свидетельствует о Нем и восклицая говорит: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня. И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать; ибо закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа. Бога не видел никто никогда; единородный Сын, сущий в недрах Отчем, Он явил» (Иоанн, 1:1-18).

Этот пролог удивительным образом вводит нас в особый, неповторимый мир Евангелия, где тесно сплелись богословские темы творения и спасения, истории и того, что лежит по ту сторону истории, времени и вечности, закона и благодати, смерти и жизни, веры и неверия, темы, которые сконцентрировались в рассказе о Богочеловеке Иисусе Христе, Божественном Логосе, ставшем плотью и обитавшем среди людей.

Сравним пролог к четвертому Евангелию с тем, что пишут синоптики в начале своих книг. Самый ранний из синоптиков Марк начинает повествование с рассказа о проповеди Иоанна Крестителя, которая, как утверждает этот евангелист, является исполнением некогда сказанного пророками. Марк прямо цитирует двух из пророков: «Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицом Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою» (Малахия, 3:1) и «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Исайя, 40:3). Иными словами, Марк как бы дает понять читателю, что он должен, дабы уразуметь смысл Евангелия, обратиться к Ветхому Завету, ибо пророчества, содержащиеся там, теперь сбылись. История Богочеловека Иисуса Христа своими корнями уходит в историю Древнего Израиля.

Матфей идет дальше Марка. В начале своего Евангелия он приводит родословную Иисуса Христа, возводя ее к Аврааму и тем указывая, что Бог теперь в лице Иисуса Христа исполнил обетование, данное этому библейскому патриарху стать родоначальником избранного народа. Лука идет еще дальше Матфея. Третий евангелист возводит родословную Христа к первому человеку Адаму указывая тем самым, что обетование, данное первым людям еще в раю о том, что «семя жены сотрет главу змея», теперь исполнилось и что Бог при посредстве Иисуса Христа творит новое человечество. Выражаясь словами апостола Павла, Иисус Христос – это новый Адам (1 Коринфянам, 15:45–47).

Иоанн Богослов, автор четвертого Евангелия, в своем прологе доводит мысль синоптиков до абсолютного предела и даже дальше него. Первые слова его пролога дерзновенно повторяют первые слова книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю» – «В начале было Слово». Иоанн Богослов таким образом возводит свое повествование к тому, что было еще до начала творения, описанного в первых строках Ветхого Завета, к предвечной основе сущего – Богу-Троице.

Чтобы понять смысл пролога к четвертому Евангелию, нужно хотя бы в общих чертах представить себе религиозно-философский контекст мысли, на фоне которого было написано это Евангелие и который совершенно явно учитывал Иоанн Богослов, обращаясь к своим читателям. В тот момент истории перед христианской Церковью встала довольно сложная проблема. Дело в том, что христианство возникло в недрах иудаизма, и поначалу все первые христиане были евреями. Ведь и Сам Иисус Христос по Своему человеческому происхождению тоже был иудеем, не покидавшим никогда пределов Палестины, если не считать Его кратких посещений близлежащих Тира, Сидона и Десятиградия. Соответственно, христианство возникло в иудейской среде и неизбежно пользовалось категориями иудейского мышления. Иначе и быть не могло.

Однако очень скоро христианство вышло за пределы этой среды в широкий и открытый для него мир. Уже к 60-му году на каждого иудея-христианина, по мнению историка Церкви и комментатора Писания У. Баркли, приходилось около сотни христиан-эллинов. Они, например, никогда не слышали о Мессии и Его приходе. И потому нужно было им все это объяснить, и – главное – представить христианство так, чтобы его смысл стал им понятен. И это было вовсе не простой задачей.

В своем Евангелии Иоанн Богослов обращается одновременно и к эллинам (людям, воспитанным в традиции греко-римской цивилизации), и к иудеям, оперируя понятиями, знакомыми и тем, и другим и при этом радикальным образом переосмысляя эти понятия, наполняя их новым смыслом в духе христианского богословия.

Все это очевидно уже в первой строке пролога «В начале было Слово», поскольку понятие слова, по-гречески «логос», было характерно как для греческой, так и для иудейской мысли.

Для иудеев слово не было только набором звуков, передающих тот или иной смысл. Для них оно существовало как бы само по себе, наделенное особой силой, энергией, творящей дело. Очевидно поэтому евреи были так скупы на слова. В «Библейском» иврите было менее 10 000 слов, а в древнегреческом языке – более 200 000. Ветхий Завет очень часто дает нам примеры подобного представления о силе слова. Когда Исаак по ошибке благословил Иакова вместо Исава, он уже не мог вернуть это благословение. В рассказе о сотворении мира мы видим слово Божие в действии. Каждый этап творения начинается так: «И сказал Бог». Таким образом, слово Божие, согласно представлением ортодоксальных иудеев, – это созидающая сила, и об этом постоянно напоминает Ветхий Завет. «Словом Божиим сотворены небеса» (Псалтирь, 32:6), – читаем мы там, а автор «Премудрости Соломоновой» обращается к Богу как к «Сотворившему все словом Твоим» (9:1).

Как мы помним, имя Бога, Яхве, у евреев было окружено особым благоговейным почитанием, и при чтении Священного Писания заменялось другими словами. Уже во ΙΙ-Ι веках до и. э., когда иврит уже полностью стал мертвым языком, в таргумах вместо Яхве начали ставить выражение «Слово Божие», т. е. вместо фразы «И вывел Моисей народ из стана в сретение (навстречу) Богу» (Исход, 18:17) читалось «навстречу Слову Божию», а фраза из пророка Исайи «Моя рука основала землю» (Исайя, 48:13) читалась как «Моим словом основал Я землю». Поэтому каждый набожный иудей того времени привык говорить о мемре, т. е. о слове Бога. В значении Бог.

Был и еще один важный момент. По-гречески слово – это логос, но логос помимо значения слово значил еще и смысл, понятие, причина. В представлении Иоанна Богослова эти значения были тесно связаны между собой. Употребляя слово Логос, он ассоциировал с близкими понятиями слово Божие (тут, обращаясь к евреям, он отталкивался от таргумов) и мудрость Божия. И здесь он также мог иметь в виду важную ветхозаветную традицию, оформившуюся в литературе мудрых. Так, в частности, в книге Притчей Соломоновых мудрости приписывается особая мистическая и извечная сила. Мудрость здесь оживотворена, очеловечена и представлена извечным посредником и сотрудником Бога. Вспомним один из таких отрывков: «Господь имел меня (т. е. Премудрость) началом пути Своего, искони: от века я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда еще не существовали бездны, когда еще не было источников, обильных водою. Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов, когда Он еще не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной. Когда Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда давал морю устав, чтобы воды не переступали пределов его, когда полагал основания земли: тогда я была при Нем художницею, и была радостию всякий день, веселясь пред лицем Его во всякое время» (Притчи, 8:22–30). Как видим, мудрость пребывала вечно, обладая особой животворящей и созидающей силой. Все это отчасти, только отчасти напоминает пролог Иоанна Богослова.

В «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова», написанной примерно за 100 лет до Рождества Христова, автор не только говорит о мудрости как о сокровище, с помощью которого люди вступают в содружество с Богом (7:14), как об изобретателе всех вещей и дыхании силы Божией, но и отождествляют мудрость со словом. «Боже отцов и Господи милости, сотворивший все словом Твоим и премудростью Твоею устроивший человека» (9:2). Автор этой книги говорит о слове почти так, как потом будет говорить Иоанн Богослов. Но это почти имеет огромное значение, ибо под Словом, Логосом, евангелист имеет в виду нечто совершенно новое для иудейской мысли – вторую Ипостась Бога Троицы, Иисуса Христа. Выражаясь словами Баркли, Иоанн как бы говорит читателям, знакомым с иудейской традицией: «Если вы хотите видеть Слово Божие, если вы хотите видеть созидающую силу Бога, если вы хотите видеть Слово, через которое была создана земля и Которое дает каждому человеку свет и жизнь, – посмотрите на Иисуса Христа. В Нем Слово Божие пришло к вам».

Но Иоанн Богослов в прологе к четвертому Евангелию обращается не только к иудеям, но и к эллинам. И им тоже понятие слова, логоса, было хорошо знакомо. Считается, что идея слова возникла еще в VI веке до и э. у греческого философа Гераклита, учившего, что все течет и все изменяется и в одну и туже реку нельзя войти дважды. Но само это течение не стихийно. Оно контролируется и направляется Логосом, разумом Божиим. Соответственно, в мире природы и в истории ничто не происходит случайно, но всем управляет логос, дающий каждому человеку знание истины и способность отличать дурное от хорошего. Иными словами, Логос, разум Божий, направляет мир и каждого человека.

После Гераклита эту идею развивали и другие греческие философы. Особенно же ею увлеклись стоики, чье учение стало популярным накануне Рождества Христова и в I веке и. э. Стоики считали, что Логос Бога пронизывает все. Это та сила, которая вносит смысл и порядок вместо хаоса; сила, которая дала движение миру и поддерживает это движение в совершенном порядке. Бог и вселенная едины и вечны. Логос, внутренний закон мироздания, пронизывает все, в том числе и человека, и гармоничной является жизнь, которая соответствует космическому строю, т. е. Логосу.

И, наконец, в учении Филона Александрийского, искавшего синтез иудаизма и греческой мысли, идея Логоса как разума Божия тоже играла очень важную роль. Для Филона Логос – это мысль Бога, запечатленная во вселенной. С помощью Логоса, как особой энергии, Бог сотворил мир и управляет им. Логос запечатлен и в мозгу человека, давая ему способность мышления. Согласно мнению Филона, Логос – посредник между Богом и миром.

Разумеется, Логос греческой мысли и богословских построений Филона – это не тот Логос, о Котором пишет Иоанн Богослов. Евангелист лишь приглашает читателей-эллинов, оттолкнувшись от знакомого и понятного, принять новое, увидеть и понять истину: Логос – это вторая Ипостась Бога-Троицы, сошедший с неба и воплотившийся Иисус Христос.

Вчитаемся теперь снова в первые строки пролога к четвертому Евангелию: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно в начале было у Бога».

Иоанн Богослов, сопоставляя свой пролог с первыми строками книги Бытия, говорит о том, что было до сотворения мира. Само понятие начала имеет в Евангелии иной смысл. Логос, или Слово, совечен Богу, и существовал до акта творения, пребывая в вечности до начала времен и мира. «И Слово было у Бога». Это значит не просто, что между Словом о Богом существует теснейшая связь, но, выражаясь богословским языком, Слово в Своем бытии неотделимо от Бога, или единосущно Богу.

А далее Иоанн Богослов прямо называет слово Богом: «И Слово было Бог». В греческом подлиннике здесь есть маленький нюанс, который, однако, имеет важный богословский смысл. Дело в том, что греческое слово Бог (Теос) употреблено здесь без определенного артикля, как это обычно делается, когда речь идет о Боге. Если бы Иоанн Богослов употребил тут определенный артикль, это значило бы, что между Богом, первой Ипостасью, и Словом, второй Ипостасью Троицы, нет никакого различия, что они идентичны, что Слово и есть Тот же самый Бог-Отец, о Котором говорилось выше. Опуская определенный артикль, автор пролога тем самым выражает важнейшую богословскую истину (догмат) о неслиянности Лиц Пресвятой Троицы. Называя Логос просто Теос, Иоанн Богослов одновременно указывает на Божественное достоинство Слова и вместе с тем подчеркивает, что Слово имеет самостоятельное ипостасное бытие, не тождественное с ипостасью Бога-Отца.

Читаем дальше. «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».

Иными словами, Логос открылся в мире, прежде всего, как Творец. Бог-Отец творит мир через Сына. Как видим, эта мысль особо подчеркнута автором, три раза повторяющим ее в пределах одной фразы. И это не просто риторический прием. Комментаторы видят здесь намеренную полемику с появившимися тогда и ставшими популярными в определенных кругах гностическими доктринами о происхождении мира.

Слово гностицизм происходит от греческого гносис, т. е. знание, познание. Гностицизм был особого рода умонастроением, превратившимся в движение, которое Церковь считала еретическим. И у Нее были для этого все основания, поскольку главным для гностиков было самопознание, знание, а не вера, как у христиан, попытка понять, обосновать и пережить в личном опыте свою продолженность в мироздании, неотграниченность от его основ (М.К. Трофимова). Можно сказать, что вера у них уступила место гносису, роду самопознания, просветленности. В.В. Болотов называл это «полуверой», ибо в пределе гностик осознавал себя абсолютным, и потому верить было некому, кроме как самому себе.

Гностическое умонастроение выражало себя на языке мифов и философских спекуляций, и гностицизм легко допускал в своих текстах смешение понятий, образов и представлений, восходящих к самым разным истокам: христианству и иудаизму, платонизму и пифагорейству, зороастризму и первобытной культуре. Гностиков волновало существование греха и порока, печалей и страданий в мире, и они придумали для объяснения всего этого собственную теорию, которая сводилась к следующему.

В самом начале существовали, с одной стороны, Бог, а с другой – материя. Материя существовала извечно и представляла в глазах гностиков сырой материал, из которого был сотворен мир. Эта первоначальная материя, по представлениям гностиков, была несовершенной и с пороками, т. е. у нашего мира было плохое начало: он создан из материала, в котором заложено семя порчи.

Но этого мало. По мнению гностиков, Бог – это чистый Дух, а чистый Дух вообще не может касаться материи, и потому Бог Сам, как они думали, не мог сотворить мир. Произошло нечто иное. Бог испустил из Себя целую серию эманаций, или излучений, каждое из которых удалялось все дальше от Него. Они все меньше и меньше знали о Нем, и потому где-то посередине это излучение уже ничего не знало о Боге, а потом эти эманации уже не только не знали об истинном Боге, но и были к Нему враждебно настроены. Наконец, в этой серии излучений нашлась такая, которая совсем ничего не знала о Боге и была к Нему абсолютно враждебна. Именно эта эманация была той силой, которая создала мир. Она была столь удалена от Бога, что могла касаться порочной материи, т. е. бог-творец был чрезвычайно удален от реального Бога и крайне враждебен Ему. Этого бога-творца гностики и отождествили с Богом Ветхого Завета и считали, что бог-творец совершенно отличен от Бога-Отца Иисуса Христа, ничего не знает о Нем и крайне враждебен Ему. Таким образом, сам процесс творения – это ошибка, своеобразная болезнь божественности, ее попрание, незнание.