Текст книги "Рассказы о Петре Первом"

131.

Апреля 27-го в Париже посещал государя правитель Франции герцог Орлеанский. Первое слово его величества к герцогу было такое: «Радуюсь, что славной столицы вижу славного правителя!» На что герцог отвечал: «А я за высокую честь поставляю видеть самолично великого государя и героя!» Разговор продолжался с полчаса. Переводчик был князь Куракин. В свите его величества находились князь Василий Долгорукой, Иван Бутурлин, Петр Толстой, Шафиров да генерал-адъютант Павел Ягушинский¹³⁰.

132.

Там же, в бытность государя на монетном дворе, при тиснении медалей вдруг одна золотая медаль поднесена была Петру Великому. Его величество, взглянув на нее и увидя портрет свой, а на другой стороне изображение знаменитых дел его, сказал герцогу д’Антину, который ему сию медаль и отдавал: «Сей дар столько мне любезен, сколько любезны изображенный на прочих медалях дела Людовика XIV»¹³¹

133.

Государь, отъезжая к Дюнкирхену и увидя великое множество ветряных мельниц, рассмеявшись, Павлу Ивановичу Ягушинскому сказал: «То-то бы для Дон-Кишотов было здесь работы!»¹³²

134.

В Кале Петр Великий смотрел военный экзерсиции, потом любопытствовал видеть огромного великана, по имени Николая, и увидя спросил: хочет ли он быть у него. «Желаю, ваше величество, быть у вас, только чтоб не ехать чрез Берлин и не попасться в руки короля Прусского; он непременно выпросит меня у вас и сделает потсдамским солдатом». «Правда», сказал государь, – «у него бы ты был в шеренге первый гренадер в флигельман, но у меня будешь первый мой гайдук. Не бойся! Потсдамским воином тебe не быть и короля не видать!» Почему и приказал отправить оного морем в Петербург, где по возвращении государевом служил и за стулом у него стаивал, что видал я сам. Сей великан есть тот самый, который находится в Санкт-Петербургской кунсткамере¹³³.

135.

2-го июня 1717 года, после полудня, ездил государь в Сен-Дени смотреть разные сокровища, королевские гробницы и славное здание монастыря. Увидя там маршалу Тюренну поставленный мраморный монумент, при котором поставлен орел устрашенный, Петр Великий спросил: «Что это значить?» И когда донесено было, что сия эмблема знаменует Германию, подвигами сего славного героя в ужас приведенную, то на сие его величество сказал: «Потому-то сей орел пасмурен и не перист, что Тюреннь крылья у него обстриг. Достойному мужу достойная и честь, когда Тюреннь между королями погребен». Но между знатными Россиянами государь рассуждая говорил: «Желал бы я видеть гробницу Монтекукули; представлены ль там лилии цветущими?»¹³⁴

136.

Его величество, прибыв в голландскую крепость Намур, в которой командовал граф Гомпеш, сел у ворот на лошадь и, сопровождаемый сим графом и офицерами, поехал в замок осматривать yкpеплeния, о которых делал свои примечания и между разговорами с графом и прочими сказал: «Господа офицеры, которые здесь меня окружают и которые храбростию в последней войне отличались, подают мне приятное воспоминание, как будто нахожусь теперь в отечестве моем с своими друзьями и офицерами». При сем случае государь рассказывал им о осадах и сражениях, при которых сам присутствовал. Беседою сих воинов был он так доволен, что радость на лице его написана была безмерная¹³⁵.

137.

Генерал-фельдцейхмейстер граф Брюс муж был ученый, упражнялся в высоких науках и чрезъестественному не верил. Его величество, любопытствуя о разных в природе вещах, часто говаривал с ним о физических и метафизических явлениях. Между прочим был разговор о святых мощах, которые он отвергал. Государь, желая доказать ему нетление чрез Божескую благодать, взял с собою Брюса в Москву и в проезд чрез Новгород зашел с ним в соборную Софийскую церковь, в которой находятся разные мощи, и показывая оные Брюсу, спрашивал о причине нетления их. Но как Брюс относил сие к климату, к свойству земли, в которой прежде погребены были, к бальзамированию телес и к воздержной жизни и сухоядению или пощению, то Петр Великий, приступя наконец к мощам святого Никиты, apxиeпископа Новгородского, открыл их, поднял их из раки, посадил, развел руки и, паки сложив их, положил потом спросил: «Что скажешь теперь, Яков Данилович? От чего сие происходить, что сгибы костей так движутся, яко бы у живого, и не разрушаются, и что вид лица его, аки бы недавно скончавшегося?» Граф Брюс, увидя чудо сие, весьма дивился и в изумлении отвечал: «Не знаю сего, а ведаю то, что Бог всемогущ и премудр». На сие государь сказал ему: «Сему-то верю и я и вижу, что cвесткие науки далеко еще отстают от таинственного познания величества Творца, которого молю, да вразумить меня по духу. Телесное, Яков Давилович, так привязано к плотскому, что трудно из сего выдраться».

138.

Петр Великий, однажды разгневавшись сильно на князя Меншикова, вспомнил ему, какого он происхождения, и сказал при том: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние, чем ты был, Тотчас возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю в по улицам, кричи: пироги подовые! как делывал прежде. Вон! Ты не достоин милости моей». Потом вытолкнул его из комнаты. Меншиков кинулся прямо к императрице, которая при всех таких случаях покровительствовала, и просил со слезами, чтоб она государя умилостивила и смягчила. Императрица пошла немедленно, нашла монарха пасмурным. А как она нрав супруга своего знала совершенно, то и старалась во-первых его всячески развеселить. Миновался гнев, явилось милосердие, а Меншнков, чтоб доказать повиновение, между тем, подхватя на улице у пирожника кузов с пирогами, навесил на себя и в виде пирожника явился пред императора. Его величество, увидев сие, рассмеялся и говорил: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать, или хуже будешь пирожника!» Потом простя, паки принял его по прежнему в милость. Сие видел я своими глазами. После Меншиков пошел за императрицею и кричал: «Пироги подовые!» А государь вслед ему смеялся и говорил: «Помни, Александр!» «Помню, ваше величество, и не забуду: пироги подовые!»

139.

Государь пожаловал Нартову деревянный дом близь дворца, на углу Миллионной, где ныне палаты графа Брюса, захаживал к нему часто, беседовал у него с художниками, рассматривал тут работы их, рассуждал о разных мастерствах и на токарном станке тачивал, говоря: «Я должен у моего механика и токарного мастера урок свой кончить». А как его величество любил мыльню, то указав на дворe его построить баню, нередко в оную с денщиками хаживал; для трения и паренья употреблял токарного ученика Левонтьева, который был мужик дюжий. Некогда Левонтьев поддал на каменку столь много, что его величество, будучи на верхнем полку, смеючись закричал ему: «Слушай, Левонтьев, не зажарь нась живых, чтоб не сделали нас банными мучениками! Я, право, в числе их быть не хочу!» «Не бось, государь», отвечал парильщик, – «нас старцы не любят». «Ты отгадал», сказал монарх, – «однако не сделай из нас для них копченой ряпухи!»¹³⁶

140.

1714 года, июля 27-го, по получении у Гангута над Шведами морской победы, где его величество, яко контр-адмирал, командовавший авангардом, шведского шаутбенахта Ерншильда, весьма храбро защищавшегося, с фрегатом и несколькими галерами и прамами в полон взял, и когда весь российский флот в Кронштадт возвратился, то учинено было в Санктпетербурге торжество, куда привезены были шведские галеры, прамы и фрегат Ерншильдов, Елефан или Слон называемый, под провождением российских галер, фрегатов и самого того фрегата, на котором находился poccийский контр-адмирал царь Петр Алексеевич, яко победитель, и за сию победу в сенате от князя-цесаря Ромодановского вице-адмиралом пожалован. Ради сего уготован был славный обед у князя Меншикова, к которому позваны были все poccийскиe знатные господа, иностранные министры и шаутбенахт Ерншильд приглашен. Сему государь оказывал великую милость и после стола ко всем присутствовавшим особам говорил: «Здесь видите вы храброго и верного слугу своего государя, который достоин великие награды, и сколь долго пребудет он у меня, возимеет всю мою милость, хотя он и многих храбрых Россиян побил». Потом, оборотясь к Ерншильду, с улыбкой сказал: «Но я сие прощаю вам, пребывая к вам благосклонен». На что Ерншильд, всенижайше благодаря, отвечал: «Хотя я государю моему служил честно, однако делал то, чего должность требовала. Я не щадел живота, шел на смерть, но ее не нашел (ибо на сражении получил семь ран), и единое меня теперь то утешает в несчастии моем, что я вашим царским величеством, как великим морским офицером и нынешним вице-адмиралом, в полон взять и с такою милостию от победителя своего принять».

Не отдана ли при семь справедливость от государя шведскому шаутбенахту, а от него – истинное признание монарху? Коль ясно видится великодушие геройское против пленного!¹³⁷

141.

Петр Великий, начав службу в сухопутном войске [и во флоте] с нижних чинов, происходил в вышние степепи существенными трудами, по заслугам и достоинству, за баталии и осады, при которых, присутствуя особою своею, бывал то подчиненным, то храбрым предводителем, в сильнейшем огне, с бесстрашием и с присутствием духа, здравого и решительного рассуждения, в опасных случаях против неприятелей, к подданным говоря так: «Победить или умереть славно!» Наконец, достигнув до чинов сухопутной армии до генерал-майорского, а во флоте до вице-адмиральского, получал и обыкновенное жалованье. И когда его величеству оное приносили, то говорил: «Cии деньги – собственные мои; я их заслужил и употреблять могу по произволу; но с государственными доходами поступать надлежит осторожно: об них должен я дать отчет Богу».

Я сам слышал cии речи из уст монарших¹³⁸.

142.

Его величество, быв в Париже на астрономической обсерватории, с удовольствием смотрел в зрительную трубку на весь небесный свод и, обратясь к бывшим с ним Россиянам, с восхищением говорил: «Вот для глаз отверзтая книга чудес Божиих, которая ясно показывает великую премудрость Творца! Беседуя телом здесь, право мыслю теперь там! Я благодарен им, что зрением и душею путешествовал в безконечности с Вечным Существом. Советовал бы я безбожникам и вольнодумцам учиться астрономии и почаще быть на обсерватории, когда земной шар недостаточен им для уверения, и когда бродят по нем cлепo»¹³⁹.

143.

Случилось государю летом идти из Преображенского села с некоторыми знатными особами по Московской дороге, где увидел он вдали пыль, потом скачущего ездового или рассыльщика, машущего плетью и кричащего прохожим и едyщим такие [слова]: «К стороне, к стороне! Шляпу и шапку долой! Князь-цесарь едет!» А за ним вслед едущего на колымажке, запряженной одним конем, князя Ромодановского, на котором был длинный бешмет, а на голове сафьянная шапка. Лишь только поравнился он с ними, то государь, остановясь и не снимая шляпы, сказал: «Здравствуй, мин гнедигер гер кейзер!» то есть: мой милостивый государь кесарь! На сие не отвечая князь ни слова, при сердитом взгляде, кивнув только головою, сам продолжал путь далее. По возвращении его величества [в Преображенское] и, не видя по обыкновенно в комнатах своих Ромодановского, послал просить его к себе из тайного приказа, где князь присутствовал; но князь отправил напротив к нему грозного рассыльщика с объявлением, чтоб Петр Михайлов явился к ответу. Государь, догадавшись тотчас о его гневе, пошел на свидание. При вшествии его величества Ромодановский, не вставая с кресел, спрашивал сурово так: «Что за спесь, что за гордость! Уже Петр Михайлов не снимает ныне цесарю и шляпы! Разве царя Петра Алексеевича указ не силен, которым указано строго почитать начальников?» «Не сердись, князь-цесарь», сказал Петр Великий, – «дай руку, переговорим у меня и помиримся». На что не отвeчал Ромодановский ни слова, [едва и как будто не хотя с кресел приподнялся] и пошел рядом с государем во дворец. Проходящему князю-цесарю через передние покои столице гвардии штаб-офицеры и другие господа кланялись низко, ибо они его зело боялись и воздавали ему почесть предо всеми отличнейшую. И как государь в другом покое остановился, то призвал сих особ пред себя, велел поднесть цесарю ковшичек отемного вина, потому что он водки не любил, a себе и прочим – анисовой водки, а после того предо всеми говорил: «Я надеюсь, что твое цесарское величество меня в том простит, когда я перед тобою не снял на дороге шляпы. Сие неучтивство произошло от твоего бешмета, в котором сана твоего не познал. Еслиб ты был в пристойной yнифopме, то есть, в приличном кафтане, я б отдал надлежащий по чину поклон». Как ни досаден будто б был такой выговор князю-цесарю, однако под видом извинения объясняя, что бешметь ни мало не уменьшает его чина и достоинства, государю сказал: «Я тебя прощаю». «Теперь мы поквитались с тобою», отвечал улыбнувшись государь и, обратясь к предстоявшим, продолжал следующие слова: «Длинное платье мешало дoселе проворству рук и ног стрельцов; они не могли ни работать хорошо ружьем, ни маршировать, то есть, ходить. Для того-то велел я Лефорту пообрезать сперва жупаны и зарукавья, а после сделать новые мундиры по обычаю Европы. Старая одежда похожа более на татарскую, нежели на сродную нам, легкую славянскую. Долгой бешмет у татар – то, что у козаков казакин. В спальном платье являться в команду не годится».

Такое нравоучение относилось не на Ромодановского, но на тех упрямых бояр, которым новая одежда не нравилась, и как видно, учинено [было] сие от обоих по условию, дабы князь-цесарь, яко любимый его величества боярин, подавал прочим в преобразовали одежды примерь. С тех пор князь Ромодановский не езжал более в бешмете в Преображенск.

144.

Петр Великий, в бытность свою с государыней Екатериною Алексеевною в Гаге, осматривая любопытные вещи в городе и окружностях оного, проведал, что находится там один математик, который уверял, яко бы сыскал он способ узнавать долготу мест (longitude); а как его величество любопытствовал видеть такое важное изобретение, то и желал присутствовать своею особою при опытах, которые обещал изобретатель делать своими инструментами, которые составляли такой компас, который показывал, по сказанию его, степени долготы и широты месть. Сей ученый муж устроил осьмоугольный шалаш в одном судне, которое введено было в гагский большой пруд; расставил он шесты нумерованные, которых план имел в том шалаше, и которые представляли пристани и разные страны, а пруд представлял яко бы пространство моря. Государь имел терпениe находиться в сем закрытом со всех сторон шалаше более трех часов с графом Албельмарлем, с князем Куракяным и с некоторыми депутатами Голландских Штатов и с сим инвентором. Гребцы, управлявшие сим судном, разезжали всюду, а математик, запертый в шалаше, означал и сказывал, в которой стороне пруда судно находилось, и подле которого шеста было. Петр Великий делал ему при том разные возражения; наконец засвидетельствовал, что сей человек далеко дошел в изобретении своем, познавая долготу и широту месть, но еще недостает [в том] некоторого в нем совершенства, однако заслуживает похвалу и награждение, говоря при том Албельмарлю и прочим с ним бывшим следующее: «Я ни мало ни хулю алхимиста, ищущего превращать металлы в золото, механика, старающегося сыскать вечное движение (perpetuum mobile), и математика, домогающегося узнавать долготу месть, для того, что, изыскивая чрезвычайное, незапно изобретают многие побочные полезные вещи. Такого рода людей должно всячески ободрять, а не презирать, как то многие противное сему чинят, называя такие упражнения бреднями».

Его величество подарил сему математику за труд сей 100 червонных и приглашал его приехать в Россию, чтоб он производил дальнейшие опыты над сим полезным изобретением в его государстве, и обещал за сие достойное награждение¹⁴⁰.

145.

При всех трудах и заботах государственных государь иногда любил побеседовать и с красавицею, только не бoлеe получаса. Правда, любил его величество женский пол, однако страстью ни к какой женщине не прилеплялся и утушал любовный пламень скоро, говоря: «Солдату утопать в роскоши не надлежит; забывать службу ради женщины не простительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорая может быть свобода, а у женщины оковы долговременные». Он употреблял ту, которая ему встретилась и нравилась, но всегда с согласия ее и без принуждения. Впрочем имел такие молодецкие ухватки и так приятно умел обходиться с женским полом, что редкая отказать бы ему могла. Видали мы сие не токмо дома, но и в чужих государствах, а особливо в Польше, когда он на такую охоту с Августом езжал.

146.

Нечаянно случилось его величеству увидеть одну девушку приятного и красивого лица, нарвскую уроженку, лет двадцати, которая жила во дворце у надзирательницы царского белья и должность белошвейки отправляла; а как она при красоте одарена была и умом, то государь, познакомясь с нею, нередко ее у себя имел. Сколь скрытно сие ни делалось, однако какимто образом проведала о сем императрица. Сего ради, желая отличить от прочих cию фаворитку, вдруг взяла ее к себе вверх и определила ее своею камер-юнферою да и наряжала ее лучше прочих. Его величество о таком происшествии ничего не знал, ибо вскоре после такой перемены случилось ему зайти в комнаты своей супруги, где нечаянно и увидел свою знакомку. Такая незапная встреча удивила монарха и внутренно была неприятна. Он не смотрел на нее и оборотился прочь. Государыня, приметя сие, старалась его развеселить и с видом благоприятным доносила ему так: «Хотя эта девушка вашему величеству и незнакома, и я не имела прежде времени ее вам представить, однако, находя ее для себя надобною, приняла в камер-юнферы. Я думаю, государь, вы выбор мой милостиво примите и не похулите; я около себя дурных держать не люблю, а она и хороша, и умна». Государю представление такое было совестно, ибо императрица сие с такою нежностию, ласкою и повиновением делала, что он не сказал на сие ни слова, улыбнувшись вышел вон (понеже он такую тонкость вмиг понял) и после сию девушку никогда к себе не зывал, да и вскоре после того выдал ее за чиновного и богатого лифляндского дворянина, чтоб тем доказать супруге своей, что камер-юнфера ее не есть его такая любовница, к которой бы он горячо был привязан.

147.

Когда государь вводил в обычай собрания, в которые долженствовали съезжаться чиновный особы вместе с женами и дочерьми, чтоб веселиться общею беседою, забавами и танцованьем, чего прежде не бывало, – то случилось некогда, что на одном бале любимец его Меншиков пошел танцовать в шпаге. Его велвчество, увидев такую нелепость, подошед к нему, сорвал с него шпагу, бросил ее в сторону и близ стоящим господам смеючись говорил: «Не осудите его: он все думает, что он перед фрунтом на коне, танцует со шпагою».

Некоторые сказывают, что государь, за сие будто бы рассердясь, ударил его в щеку, но оное взведено на государя от чужестранцов напрасно, которые по ненависти всячески старались приписывать монарху излишнюю жестокость.

148.

Петр Великий, по возвращении из Персии в 1723 году, нашел разные неустройства в правлении дел и преступлениях, в грабеже некоторых особ, между прочими и князя Меншикова, который хотя чистосердечным признанием своим и освободился от тяжкого наказания, однакож учинено с него было денежное взыскание, лишен великих доходов да и потерял милость и любовь у государя. Императрица при сем случае была заступницею за Меншекова; она спасла его тогда от крайнего бедствия неотступным прошением своим, на которое снисходя, монарх при прощении сказал: «Ей, Меншиков в беззаконии зачат, и во гресех родила мати его, а в плутовстве скончает живот свой. И если, Катенька, он не исправится, то быть ему без головы. Я для тебя его на первый раз прощаю».

Сие слышал я сам, когда государь государыне в кабинете своем говорил. Чутьчуть уцелел Меншиков тогда от совершенной погибели, ибо его величество доверенность свою к нему уже потушил, имея на него разные и важные подозрения¹⁴¹.

149.

В начале января 1725 года, в самой тот месяц, когда судьбою Всевышнего определен был конец жития Петра Beликого, и когда уже его величество чувствовал в теле своем болезненные припадки, все еще неутомимый дух его трудился о пользе и славе отечества своего, – ибо сочинил и написал собственною рукою наказ Камчатской экспедиции, которая долженствовала проведывать и отыскивать мореходством того, не соединяется ли Азия к северо-востоку с Америкою, отдал оный наказу генерал-адмиралу Апраксину, назначив сам к сему испытанию флотского капитана Витуса Беринга, а в помощь к нему Мартына Шпангенберга и Алексея Чирикова.

Я, будучи тогда беспрестанно при государе, видел сам своими глазами то, как его величество спешил сочинять наставление такого важного предприятия и будто бы предвидел скорую кончину свою, и как он был спокоен и доволен, когда окончил. Призванному к себе генерал-адмиралу вручив, говорил следующее: «Худое здоровье заставило меня сидеть дома; я вспомнил на сих днях то, о чем мыслил давно, и что другие дела предприять мешали, то есть, о дороге чрез Ледовитое море в Китай и Индию. На сей морской карте проложеной путь, называемый Аниан, назначен не напрасно. В последнем путешествии моем в разговорах слышал я от ученых людей, что такое обретение возможно. Оградя отечество безопасностию от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству чрез искусства и науки. Не будем ли мы в исследовании такого пути счастливее Голландцев и Англичан, которые многократно покушались обыскивать берегов американских? О сем-то написал инструкцию; распоряжение же сего поручаю, Федор Maтвеeвич, за болезнию моею твоему попечению, дабы точно по сим пунктам, до кого сие принадлежит, исполнено было»¹⁴².

150.

Когда государь нам намерен был предать всенародному суду царевну Софию Алексеевну и строгость закона над нею исполнить за последний бунт, ее ухищрением во время пребывания его в чужестранных государствах между стрельцами произведенный, дабы ей из монастыря освободиться и сделаться самодержавною государынею, а Петра Алексеевича на возвратном пути, не допустив до Москвы, убить, – то Лефорт, которого государь любил паче прочих и советов его слушал, представляя ему и великую славу, и великодушие, его убеждал, чтоб он сестру свою простил еще раз, на что получил такой ответ: «Ужели не знаешь того, как она посягала на живот мой, хотя ей было тогда 14 лет?» «Так, государь», продолжал Лефорт; – «но вы не лишайте жизни ее для своей славы, которая должна драгоценнее вам быть, нежели мщение. Сие оставить надлежит свирепости Турок, кои обагряют руки в крови братии своих; а христианский государь должен иметь чувствования милосердые». Убежденный таким благородным наставлением, государь вздохнул, пожал плечами, простил Софью, пошел к ней в монастырь и чувствительные делал выговоры, которые произвели в ней и в нем слезы. И хотя при таком указании София защищала красноречием своим весьма сильно невинность свою, однако, обличенная ясными доказательствами в преступлении своем, оставлена была на вечное заключение в монастыре под стражею. Государь, по возвращении своем из монастыря, говорил Лефорту так: «Жаль, что Софья при великом уме своем имеет великую злость и коварство».

Cию достопамятность слышал я от фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого¹⁴³.

151.

Государь, поручая договоры чинить о мире со Шведами, при мне говорил Головкину, Брюсу и Остерману: «Я бы возвратил Шведам Ревель, да может быть, отдал бы еще и более, еслиб король Англинский {Георг I.} не хвастал, что я не могу Ревеля удержать и должен его отдать. Я покажу ему теперь вопреки»¹⁴⁴.

152.

Когда Шведы, обнищав деньгами, после мира Петру Великому продавали распиленные медные пушки, то государь сказал Брюсу: «Как дорого война не стоит, а деньги у меня есть. Такой торг полезен: медь надобна, когда своей еще мало».

153.

Его величество, показывая мне чертеж нового укрепления Кронштадта, выдуманного генерал-поручиком Минихом, и хваля его к обороне догадки, говорил: «Спасибо Долгорукову (который был в 1721 году посланником в Польше)! Он доставил мне сего искусного инженера и генерала. Когда Саксонцы и Поляки не умели его в службе своей держать, так я покажу им, что я умею достойных и знающих генералов награждать». После сего поручил Миниху сделать [проекты] Рогервикской гавани и Ладогскому каналу¹⁴⁵.

154.

О царевиче Алексее Петровиче, когда он привезен был обратно из чужих краев, государь Толстому говорил так: «Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое зло неслыханное. Он, бородачи, многому злу корень – старцы и попы! Отец мой имел дело с одним бородачем, а я с тысячами. Бог сердцевидец и судия вероломцам! Я хотел ему благо, а он всегдашний мне противник». На сие Толстой его величеству отвечал: «Кающемуся и повинующемуся милосердие, а старцам пора обрезать перья и поубавить пуху». На это повторил его величество: «Не будут летать скоро, скоро!» И потом, взмахнув головою кверху и в горести пожав плечами, велел позвать Ушакова и Румянцова, которым дал по особой бумаге¹⁴⁶.

Граф Бурхард Кристоф фон Миних

155.

По тому же следствию Толстому государь сказал: «Едва ль кто из государей сносил столько бед и напастей, как я! От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла, монахинь несносен: она глупа. Сын меня ненавидит: он упрям. Все зло от подпускателей»¹⁴⁷.

156.

По тому же делу государь говорил: «Страдаю, а все за отечество! Желаю ему полезное, но враги демонские пакостя деют. Труден разбор невинности моей тому, кому дело сие неведомо. Един Бог зрит правду»¹⁴⁸.

157.

Корабельные мастера, под предводительством Баса Ивана Михайловича Головина, сделали пирушку, на которую приглашен был посторонний знатный чиновник, бывший прежде стрелецким головою и несколько замешан в их бунтах, но чисюсердечным раскаянием получил прощение и потом за долговременную службу и особенно оказанный услуги обрел у его величества милость, а по отличному уму любовь и употребляем был в важные дела. На той пирушке, после обеда, гости слишком подвеселились и друг друга частым подношением стакан за стаканом подчивали, – то вышеупомянутый человек, уклоняясь от хмеля, сел против комелька и притворился пьяным, дремлющпм, шатал головою и снял с себя парик; в самом же деле подслушивал речи, которые другие подгулявшие откровенно государю говорили. Государь, похаживая взад и вперед и увидя плешивую голову сидевшего на cтуле хитреца, подошел к нему, ударил ладонью слегка по голому темю раза два и сказал: «Притворство, господин Толстой!» После, оборотясь к предстоявшим, говорил: «Эта голова ходила прежде за иною головою, повисла, – боюсь, чтоб не свалилась с плеч». А притворщик, очнувшись, взглянув на государя, ответствовал тотчас: «Не опасайтесь, ваше величество! Она вам верна и на мне тверда; что было прежде – не то после, теперь и впредь». «Видите», сказал государь, – «он притворялся, а не пьян! Поднесите ему стакана три доброго флина {Флин – гретoe пиво с коньяком, с леденцом и с лимонным соком.}, так он поравняется с нами и будет также сорочить» {Сорочить, то есть, болтать, как сорока.}.

158.

По возвращении генерала Бутурлина и тайного советника Толстого от царевича Алексея Петровича, к которому они посылаемы были от государя с вопросами, его величество им сказал: «Теперь видите ясно, что он – другая Софья»¹⁴⁹.

159.

Государь призывал к себе в чертежную генерал-поручика Миниха и приказал ему сделать проект укреплений в разных удобных местах с здешней левoй стороны от Риги по Двинe, а с правой стороны от Риги к морю до Пернова, от Пернова до Ревеля, от Ревеля до Нарвы и до самого Петербурга, сказав ему: «Я надеюсь в этом по искусству вашему получить желаемое удовольствие скоро».

160.

К большой достопамятности и к отличному правосудию Петра Великого служит доказательством отмененное им жестокое азиатское обыкновение лишать имения тех наследников, коих отцы учинили измену или иную вину против государя и тем заслуживали одно только праведное наказание, но вместо того жены, дети их, родственники, ничем невинные, за преступление родителей обще погибали или в вечную ссылку ссылаемы были. Но Петр Великий, по правосудию и великодушию своему отменив сие варварское узаконение, рассуждал: «Государю зазорно обогащаться стяжанием подданного и невинное семейство его лишать имущества и пропитания. Невинность возопиет к Богу».

161.

Государь рассказывал графу Шереметеву и генерал-адмиралу Апраксину, что он в самой молодости своей, читая Несторов летописец, видел, что Олег посылал на судах войски под Царьград, от чего с тех пор поселилось в сердце его желание учинить то же против вероломных Турок, врагов христиан, и отмстить обиды, которые они обще с Татарами Poccии делали, и для того учредил кораблестроение в способном месте, и такую мысль его утвердила бытность его в 1694 году в Воронеже, где, обозревая он местоположение реки Дона, нашел способным, чтоб по взятии Азова пройти и в Черное море. Притом рассказывал им еще то, что первое его посещение города Архангельска породило в нем охоту завести там строение судов, как для торговли, так и для морских промыслов. «А ныне при помощи Божией», сказал он, – «когда есть Кронштадт и Петербург, и храбрости вашею завоеваны Рига, Ревель и прочие города, то в Архангельске строющиеся корабли могут быть защитою против Шведов и других морских держав. Вот, друзья мои, для чего полезно государю в отчизне своей путешествовать и замечать то, что государству произвесть может сущую славу и процветание!»¹⁵⁰

Фёдор Матвеевич Апраксин

162.

Славный генерал Патрик Гордон, оказавший против Турок и Татар и при внутренних мятежах против стрельцов храбрые России услуги, в 1699 году заболел опасно. Государь, посещая его вседневно в болезни, был при самой его смерти, и когда скончался, то закрыл его величество ему очи своею рукою и потом поцеловал его в лоб, а при великолепном погребении сего мужа присутствовавшим чужестранцам и со слезами провозгласил: «Я и государство лишились усердного, верного и храброго генерала. Когда б не Гордон, Москве было бы бедствие великое». Потом, когда поставили гроб в могилу, то государь, кинув туда земли, сказал к предстоящим: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое пространство земли с Азовом».

Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не только Петром Великим, но и подданными его. Смерть его была сожалением всеобщим¹⁵¹.