Текст книги "Черный штрафбат"

– Амбец, командир. Всё раздолбили, никого не осталось. Немцев целая армия, они уже в котловине, шарятся по горелкам…

– Даже раненых нет, – прошептал интендант Шельнис, – одни трупы… Слышите – тишина? Им даже добить некого…

– Зря они напали вчера на КПП, – глухо поведал Новицкий. – Немцы разозлились, у них там дело какое-то намечалось, а эти встряли. Да еще и мы… Отправили по следу горе-вояк команду егерей, сняли посты, а потом подтащили минометы… Вот тебе и секретная партизанская база…

– Эй, братва, хорош белендрясничать, – ворчал Фикус. – Ну, какого хрена нам тут ловить? Топаем дальше или как? Старшой, ты же не собираешься им тут подляну на подляну чинить?

– Да куда нам против армии-то… – заикался Чеботаев. – Когти надо рвать, пока фрицы сюда не поднялись…

И только Гурвич не принимал участия в содержательной беседе – он потерял дар речи, дрожал, издавал горлом подозрительные звуки. И все отодвинулись, чтобы не испачкаться в чужой рвоте…

Остаток ночи они фактически топтались на месте. Их окружали каменные развалы, непроходимый кустарник, осваивать который в темноте было совершенно бессмысленно. К прочим несчастьям хлынул дождь. Солдаты уже роптали, и Зорин понимал, что в таких условиях они никуда не уйдут. Объявил ночлег. Люди забирались под камни, мгновенно засыпали, невзирая на слякоть, потрясение и не вполне комфортную ночную температуру…

А наутро надрывно кашляли, проклинали лихую судьбину, брели на северо-восток по распадку местного ущелья. Другой дороги действительно не было. Да и ту отрезал каменный завал. Пришлось взбираться на скалы, и уже со скалы глазастый Чеботаев разглядел на севере зеленое пятно, туда и потащились, погружаясь в глухое каменное царство…

День прошел в каком-то полубреду. Возникало впечатление, что ходили по кругу. На привалах ругались, маялись без курева (последнюю махорку давно искурили), делили последние фашистские галеты. Единственный приятный момент за весь день – нашли ручей, вытекающий из скалы. Мыться сил не осталось, пили «про запас» – фляжек тоже не было. И только к вечеру следующего дня, злые, оборванные, в расползшихся сапогах, уставшие как собаки, с рычащими от голода желудками, вступили в лес. Давились малиной, какими-то красными ягодами сомнительного характера – Ваньку пучило, но он продолжал жадно набивать рот.

К темноте добрались до хутора, затерянного в лесной глуши. Несколько строений возвышались посреди поляны, просматривались овощные грядки, обветшалые сараи, длинная рига. Жилище, судя по всему, на одну семью – лишь одна хата посреди подворья выглядела как жилая.

– Ну что, горемыки? – возбудился Фикус. – Дружно идем на ху… тор? – и засмеялся, довольный своей шуткой. Зорин лихорадочно размышлял. Немцев и полицаев в этих краях, похоже, нет. Если действовать исключительно разумно…

– Ваше мнение, Петр Николаевич? – спросил он у Новицкого, который сидел за деревом и жадно вглядывался в мерцающий за окном огонек керосиновой лампы.

– Делать нечего, Алексей, – обреченно вымолвил тот. – Нужна еда, нужно просушиться, по-человечески поспать. Вторая ночь на свежем воздухе нас убьет. Но предлагаю все сделать правильно, не против? Всю ночь нам придется оберегать обитателей хутора от совершения ими чего-нибудь «противоправного», согласны?

Бывший офицер рассуждал примерно так же, как и он.

Претило действовать против мирных людей военными методами, но вариантов не было. Они дождались, пока сгустится темнота, оцепили хутор с нескольких сторон. Просачивались, как диверсанты – через хлев, амбары, перебегали подметенный дворик. Ночь, в отличие от предыдущей, была пронзительно ясной. Фикус ворчал про удовольствие, с которым он погасил бы эту лампочку (луну), споткнулся о ведро, наделав грохота. Вошли без стука – вредной привычки запираться у хуторян не было. Попутно обложили окна, чтобы не вылезли – и правильно, кстати, сделали. Поспели к позднему ужину. Вся семья была в сборе. В горнице горела лампа. Пятеро сидели за массивным дубовым столом. Ложки, плошки, миска с огурцами, ломти сала, напоминающие по форме толсто порезанные куски хлеба. Потрескивала печка, на ней стояли какие-то кастрюли, ушастый глиняный чан.

– Добрый вечер, граждане, – миролюбиво поздоровался Зорин. – Просьба не волноваться…

Просьба поспела несколько поздновато. Уже схватилась за сердце пожилая женщина в серой юбке, узорчатой жакетке и стянутыми на затылке седыми волосами. Приподнялся плечистый старик – ее муж. Привстал, разинув рот, нескладный детина, усыпанный веснушками и с глазами, жутко косящими к переносице. Заморгал на вошедших пацаненок лет двенадцати. Рыжеволосая миловидная девушка занесла над горшком ухват… и обездвижилась в стоп-кадре.

– Нэ стрэлыйтэ, нэ стрэлыйтэ… – испуганно бормотал детина, – мы нэ воинные…

– Спокойствие, хуторяне, – объявил Зорин. – По-русски шпрехаете?

Кивнула девушка.

– А ты спроси, как ее зовут? – хихикнул Фикус. – Ничего такая биксочка.

– Заткнись, Фикус. Никакой похабщины и непристойного поведения. Русский солдат – образец воспитанности, запомни. Итак, спокойствие, граждане. Советские войска перешли в наступление, и нашему подразделению срочно требуется место для ночлега. Волноваться не стоит, все останутся живы, исчезнет только еда. Впрочем, если хотите, можете волноваться, – добавил он уставшим голосом.

Ему уже было все равно…

Детина продолжал бормотать, чтобы не стреляли, пятился к потрескивающей печке, цепенел от ужаса. Пацаненок сделал попытку улизнуть в соседнюю комнату – там было раскрытое окно. Но уже на улице его схватил за шиворот скучающий Ралдыгин и принес в дом на вытянутой руке – орущего и колотящего ногами. Подрастающего врага Советской власти в целях профилактики отшлепали и спустили в подвал. Туда же запихивали остальных – причитающих старика со старухой, зеленого косящего детину. Девушка спускалась последней – смотрела на Зорина глазами, просящими участия, но он уже плевать хотел на весь этот «слабый пол» – образ большеглазой Ады не уходил из головы.

– Слышь, старшой, ну, хоть девчуру давай оставим? – упрашивал Фикус. – Пусть на стол мечет, тешит нас, песни украинские поет. Хоть эстетическое, блин, удовольствие получим…

Но он не собирался делать никому поблажек. Захлопнулась крышка подпола. Придвинули стол, подперли ножкой. Гурвич бормотал, что логичнее было бы расстрелять всю компанию – он не мог отойти от пережитого прошлой ночью. События вечера плохо откладывались в голове. Что-то ели, хохотал и балагурил Фикус, порывался отыскать самогонку – ему с каких-то щей пришло в голову, что в этой хате обязательно должна быть самогонка. Насилу усмирили бойца. Не хватало только хмельных голов. Забивались кто куда – Фикус штурмовал печку, Игумнов с Ралдыгиным поволоклись на чердак, Новицкий и Шельнис забрались во вторую комнату – спальню стариков, упали на одну кровать – ладно хоть не обнялись. Гурвич и Ванька Чеботаев уснули прямо за столом, никто их даже не пихнул – просто не заметили. Зорин добрел до крохотной каморки на обратной стороне хаты, там был скрипящий топчан, а больше он ничего не помнил…

И только чувство опасности – на грани паники! – подбросило его, когда рассвет позолотил верхушки деревьев. Опять обмишулились? Вскочил с колотящимся сердцем. Что не так? О чем там бормочет инстинкт самосохранения? Не зря он три года обретался в разведке – и жив остался, и воевал достойно… Подхватил автомат, метнулся к крохотному оконцу, выходящему на плетень и опушку. И чуть не задохнулся от волнения. Из леса выбегали люди, бежали, пригнувшись, вдоль опушки, пропадали из поля зрения – обходили хутор. Форма не немецкая, и то ладно. Подобное одеяние он уже на ком-то видел – мешковатая полувоенная униформа, высокие кепки с козырьком, повязки на рукавах…

Он вылетел в горницу. И рта раскрыть не успел. Распахнулась дверь от мощного пинка, с мясом вылетела щеколда. На пороге возник здоровенный мужик – автомат в его руках смотрелся детской игрушкой. Ворвался в горницу, топая сапожищами, с перекошенной харей, пустил врассыпную очередь. Ванька Чеботаев, уснувший с вечера за столом, только и моргнул осоловело – загремел под стол. Сверзился вместе со стулом Гурвич… Зорин, увертываясь от пуль, шмыгнул за печку – а сверху растерянно моргал Фикус – парню снились благодушные, отнюдь не военные сны. Здоровяк побежал за Зориным, споткнулся о кадушку с водой. А когда вставал, в его свинячье рыло уже летел стальной кулак. Втемяшился под нос, а вместе с кулаком и мощный выброс энергии! Бить под нос – запрещенный прием. Голова бандеровца дернулась, глаза покатились из орбит. Он ударил вторично – тем же наступательным «орудием». Молодчик испустил дух – умер от стремительного кровоизлияния в мозг! Через порог уже кто-то летел, а Зорин всё нашаривал потерявшийся автомат.

– Разбегайся, суки!!! – дурным голосом завизжал на печке Фикус и открыл огонь из шмайссера! Двое попадали, не успев даже вникнуть в ситуацию. Разлетелся горшок с недоеденной картошкой, рухнула вешалка с одеждой.

– Молоток, Фикус! – гаркнул Зорин. – Всё, кончай палить! – и покатился с вновь обретенным автоматом на середину горницы. В проеме не было никого из живых. Он выплюнул очередь в белый день (вернее, в серый рассвет). Народ уже подтягивался. Свалились с чердака растрепанные Ралдыгин с Игумновым, из спальни стариков, отчаянно толкаясь, выбирались Новицкий с Шельнисом.

С улицы открыли беспорядочный огонь. Посыпались разбитые стекла. Штрафники валились на пол, передергивали затворы.

– Живо к окнам! – крикнул Зорин. – И дверь держите! Да не высовывайтесь!

– А ты куда? – вякнул с печки Фикус (понравилось ему там, что ли?).

Имелось у него одно небольшое дельце… Он метнулся в клетушку, где спал, припал к окну. С этой стороны злодеи не подкрадывались. Плетень в двадцати шагах, за плетнем густой бурьян. Он шарил по окну, выискивая запирающее устройство. Не было на этом крохотном окне никакого устройства! За спиной разгорелась жаркая стрельба. Он выбил стекло прикладом, очистил края рамы от рваных осколков. Вывинтился из окна, упал в траву, присел, поводя стволом. Никого. Побежал вдоль дома, нащупывая гранаты в подсумке. Присел на углу за бочкой для дождевой воды. В этом месте избы к цоколю было пристроено что-то вроде дощатого короба. Крышка из сколоченных досок была отброшена. И почему они с вечера это не проверили! Он подкрался, сунулся внутрь. Так и есть – на глубине вытянутой руки в замшелом настиле чернело отверстие для вентиляции подвального помещения. В него могла пролезть небольшая собака. Или небольшой ребенок…

Чертыхнувшись, он пополз дальше. Окон на этой стороне не было. А за углом уже стреляли. Последними словами ругался Игумнов, посылая очередь за очередью. Зорин кинулся в сторону, пополз между огородными грядками. Добрался до плетня и отправился вдоль него, не поднимая головы. Открытое пространство по курсу очень не понравилось. Он оторвал от плетня две тощие жердочки, перебрался наружу, нырнул в бурьян…

Атаки с тыла злодеи не ожидали. Их осталось восемь. Двое сидели за хрюкающим свинарником, поочередно высовываясь и выплевывая очереди. Остальные залегли за поленницей с дровами, стреляли и яростно препирались. Одни на прорыв штрафники не хотели, а вторично штурмовать хату, когда силы почти сравнялись, полицаям тоже не было великой радости. Зорин подкрадывался сзади, и кажется, из дома его заметили – перенесли огонь на свинарник. Украинцы стали перебегать – собрались в кучку, начали совещаться. Удачнее момента не представить! Зорин подлетел, как на пружине, перебросил через плетень лимонку с кошмарным поражающим действием, повалился в бурьян, заткнул уши. Подскочил, едва разлетелись осколки, швырнул вторую гранату – на всякий пожарный…

Поднялся и, выкрикивая какую-то блатную чушь, бросился к плетню, строча из автомата. Мог бы и не стараться – повсюду валялись тела, разбросанные волной и нашпигованные осколками. Двое за свинарней сообразили, что дела пошли не очень здорово, стали отбегать, прячась в траве. Из дома ударили плотным огнем. Один упал, другой побежал куда-то вбок, подбрасывая ноги, и вскоре прочно обосновался на мушке у Зорина. Взмахнул руками, словно птица, покатился, ломая шею…

Еще одна фигурка подпрыгнула – немного дальше, побежала к лесу, сверкая голыми пятками. Пацаненок! Вот мерзавчик! Посмотреть решил, как «свои» расправятся с «чужими»! Кипя от злости, Зорин вскинул автомат, но как-то стушевался, опустил. Убивать детей, как бы они к тебе ни относились…

Угрюмо смотрел, как мальчишка уносится за деревья. Сплюнул, побежал в хату. А там свои отклеивались от окон – бледные, трясущиеся, толком не выспавшиеся. Фикус свалился с печки, тряс его за ворот, нес свою блатную околесицу. Ванька Чеботаев уже отмучился. Лежал под столом весь скрюченный, с лицом перекореженным и страшным. Умирал мучительно, схватился в момент агонии за ножку стола и теперь сжимал ее мертвой хваткой синими от напряжения пальцами. Гурвич сидел на полу с каким-то тупым просветлением в глазах, гладил шишку на макушке.

– Ты жив, Ленька! – бросился к нему Зорин.

– Ага, ага, тьфу, тьфу… – тупо кивал Гурвич. – Башкой я треснулся, Леха, ни хрена себе не помню…

Он оттащил стол, распахнул крышку подвала. Украинцы завизжали от страха, когда у них над головой выросла фигура разгневанного русского солдата. Скулила старуха, старик обнимал ее и истово крестился. Мычал детина, закатив глаза. И только девушка молчала. Стояла от родни особняком, насмешливо смотрела Зорину в глаза. Эдакая Зоя Космодемьянская – с обратным знаком… Он вскинул автомат – все взвыли, а она не шевельнулась. Какая же ненависть патологическая у этой публики к нашему брату. И что мы сделали им такого?..

– Тьфу на вас, граждане пособники фашистов и предатели трудового народа, – презрительно сообщил Зорин и ногой захлопнул крышку. Видеть не хотел он этих штатских…

– Замочи их, старшой! – взмолился Фикус.

– Отставить! – рявкнул он. – Быстро уходим! Хватайте Ваньку за руки, за ноги – и в лес. Похороним парня по-человечески. Фикус, лопату добудь! А я патронами пока затарюсь…

Схоронили боевого товарища в полутора километрах от хутора, посреди веселой звонкой дубравы. Рыли по очереди, а остальные прислушивались – не бежит ли погоня. Обложили тело ветками, засыпали землей, соорудили что-то вроде холмика. Ралдыгин даже всплакнул – успел уже привязаться к этому простому недозрелому пареньку. Остальные угрюмо помалкивали. Потом расслабились, глубоко вздохнули.

– Хорошо солдату тут будет, – меланхолично вздохнул Новицкий, поднимая голову, – такой хороший лес…

– Повезло Ваньке, – как-то не в строку брякнул Игумнов. – У него хоть могила есть. А вот у Чулымова – ни хрена. Так и валяется, поди, стервятников кормит. И Алтыгов валяется…

– И вся наша рота, – пробормотал Шельнис.

– В путь пора, – напомнил Зорин. – Пойдемте, парни. Не ровен час бандерщина прибежит. В здешних лесах этого дерьма…

– А лопату куда? – встрепенулся Фикус. – С собой возьмем?

– Накаркаешь, – поморщился Зорин. – Выбрось немедленно!

Не помогло.

И часа не прошло, как напоролись на группу незнакомцев. Вышли на поляну… вскинули автоматы, стали палить без разбора! Впрочем, трудно сказать, кто первым открыл огонь. Незнакомцев было человек десять, они сидели на полянке тесным кружком. Смутили четырехугольные кепки-конфедератки и военная форма – явно не советская…

– Бандера! – завопил Фикус и рыбкой полетел в траву. Зорин попятился в лес. Попятились остальные. Те парни повскакивали, схватились за карабины. Возможно, одновременно принялись садить друг по дружке. Те тоже пятились, пустились бежать, окопались на своей опушке. Штрафникам выбираться из переделок было не впервые, лежали, прячась в траве, за бугорками, постреливали короткими очередями. Только Ралдыгин уже отстрелялся… Он лежал в пяти шагах от Зорина, смотрел на него распахнутыми глазами, сотрясался от спазмов. Опрокинулся на спину, затих…

– Ралдыгина убили, суки!!! – взревел Игумнов.

И сразу прекратилась стрельба на обратной стороне поляны. Что-то было не так – Зорин кожей почувствовал.

– Отставить огонь! – завопил он.

Тишина воцарилась над лесом. Он осторожно приподнял голову. Ралдыгин был мертв – как ни грустно это было осознавать. На стороне противника остались двое – валялись, окровавленные, разбросав конечности.

– Эй, не стреляйте! – с каким-то непонятным акцентом, но в целом по-русски прокричали из кустов. – Вы… русские?

– А ты подойди и убедись, – проворчал Новицкий.

– Живо в хавальник отпишем, – поддержал Фикус.

– Русские! – выкрикнул Зорин. – А вы кто такие, вашу мать?

– Мы поляки! Армия Крайова!.. Зачем вы стрелять?

– Кто стрелять? – возмутился Игумнов. – Вы первые начали!

– Не начинать мы первыми! – выкрикнул другой голос – помоложе. Он дрожал от негодования. – Мы никого не трогать, вы сами на нас напасть!

– Наглецы, – проворчал Игумнов. – Слышь, командир, армия… как он там сказал… это что за хрень такая?

– Польское сопротивление, – отозвался знающий Новицкий. – Воюют против немцев.

– Евреи тоже против немцев воевали, – подметил с галерки Шельнис, – и что? Пришибли бы за милую душу.

– Мы не воевать против русских! – закричали из кустов. – Предлагать! Опустить оружие, выйти!

– Ага, нашли простаков, – проворчал Гурвич. – Вот и выходите первыми, а мы, так и быть, не будем стрелять!

– А вы точно не будете?

– Честное пионерское! – отозвался Зорин. – Если сами не спровоцируете!

Абсурд расцветал махровым цветом. Возникла шапка, насаженная на ветку. Покачалась туда-сюда, пропала. Потом явилась голова – довольно обросшая, с ушами. Медленно вышел человек, он держал карабин, отставив его в сторону, на вытянутую руку. Вышел еще один, третий. Форма, которую поначалу приняли за униформу украинских полицейских, от последней явно отличалась. Когда-то франтоватая, с простроченными карманами, пистонами, а сейчас вся оборванная, грязная. И люди, которые ее носили, не выглядели возвращающимися с курорта.

– Твою мать, – тоскливо вздохнул Игумнов. – Ладно, поднимаемся, мужики. И кто мне объяснит, за каким хреном погиб Ралдыгин? Как же так, Зорин?

Можно подумать, у Зорина были ответы на все жизненные вопросы.

– Поручик Анджей Зремба, – козырнул двумя пальцами худой изнуренный поляк.

– Хорунжий Доброслав Шеманский, – сказал второй, почти еще юноша. – И капрал Павел Рубеш, – кивнул он на человека, который на коленях стоял перед трупами и размазывал слезы по щекам. – Рядовые Марек Законопка и Кристоф Кмитковский, которых вы убили, были из его родного Щецина.

– Сержант Алексей Зорин, – представился Зорин. – Вы убили рядового Ралдыгина – он был родом из Москвы. Кому вы подчиняетесь, пан поручик?

– Мы подчиняемся премьер-министру правительства в изгнании Станиславу Микульчику, – гордо сообщил поручик.

– Ни хрена не понимаю, – проворчал Игумнов. – Что тут вообще происходит?

Поляки оказались вполне миролюбивой публикой. Оттащили в кусты своих покойников, прикрыли их ветками. Армия Крайова – вооруженная часть польского подполья – действовала в пределах довоенных территорий польского государства. Вела бои с немецкими войсками, с украинскими националистами, не гнушалась расстреливать мирных украинских жителей – в отместку за то, что солдаты УПА расстреливали мирных польских жителей. На Западной Украине был создан обшар № 3 под командованием коменданта полковника Филипковского – под его началом воевало не менее восьми тысяч поляков. С советскими властями отношения у Армии Крайовой были сложные, запутанные, но до открытого противостояния доходило редко. Случались и совместные операции. Польское командование наивно считало земли Западной Украины и Западной Белоруссии своей территорией и ставило перед Армией Крайовой задачу по мере отступления немцев овладевать освобожденными районами. Вступающие советские войска заставали в населенных пунктах уже готовый аппарат власти, поддержанный боевыми частями, преданными Микульчику. И советскому командованию такой расклад дел, понятно, не нравился. Но и открыто объявлять Армию Крайову врагом пока не хотелось. Советское командование поступало довольно «не по-товарищески». Представители польской власти по-тихому уничтожались или передавались немцам. Отряды распускали, базы прибирали. Временами польские отряды разукрупняли, приписывали к советским частям и отправляли воевать против немцев – под чутким, разумеется, контролем. По мере освобождения территории польские части разоружались и направлялись в специально организованные сборные пункты для проведения расследования. К окончанию лета 44-го эшелоны с интернированными бойцами Армии Крайовой катили в Сибирь чуть не сплошным потоком…

– Мы участвовали в боях с немцами в составе 22-й мотострелковой бригады, – рассказывал поручик Зремба. – Наш батальон потерял половину бойцов, но взял Глиничи – важный транспортный узел. Потом прошел слух, что уже завтра у солдат отберут оружие и отправят в лагерь для интернированных. Мы покинули часть и пробираемся на запад. Сначала нас было двадцать восемь. После боя с украинской полицией у Кражино осталось четырнадцать. Теперь осталось… – поручик тяжело вздохнул, – всего восемь. Поверьте, пан сержант, мы не хотим воевать с русскими – как бы русские ни издевались над нашей страной.

– Куда вы направляетесь?

– Два дня назад в Варшаве началось восстание, пан сержант, – вступил в разговор хорунжий Шеманский. – Мы узнали о нем по радио в одной из деревень – наши люди вещают из Варшавы. Солдаты нашей армии под командованием полковника Хрустеля захватили центр столицы и выдавили оттуда немцев. Захватили много важных стратегических объектов, мостов, коммуникаций. Но немцы не сдаются, к ним подтягивается подкрепление, они совершают массовые убийства наших мирных людей. Полякам очень трудно в Варшаве. Мы должны туда попасть. Мы просто обязаны быть там.

– Ни хрена себе ближний свет, – присвистнул Игумнов.

– А если бы немцы захватили вашу Москву, вы бы не бросились туда со всех концов вашей необъятной страны? – резонно вопросил поручик. – Так что ничего удивительного, панове. Все мы патриоты своих стран. Честь имею, господа. – Поручик козырнул и щелкнул каблуками.

Они угрюмо смотрели, как уходят на запад поляки. У одного рука перевязана, у другого голова, третий еле тащился, подволакивая ногу. На поляне остался немецкий пулемет MG-13 с барабанным диском на семьдесят патронов, а рядом сумка с боеприпасами. Тащить на себе все это громоздкое хозяйство у польских солдат уже не было сил.

– А вот це дило! – обрадовался Игумнов и мгновенно завладел пулеметом, принялся проверять затвор, протирать кожух.

– Неужели с собой потащишь? – недоверчиво спросил Зорин.

– Еще как потащу, – уверил Федор. – Он же не весит ни хрена, подумаешь, двенадцать кэгэ. Вот только сумку кому-нибудь доверь, я ведь вам не тягач.

Доверили Шельнису – интендант, конечно, очень обрадовался. Ралдыгина похоронили на краю поляны, под молодым дубком. Рыли землю ножами, корягами, отдыхали по очереди. Посидели несколько минут у свежего холмика, покурили сигареты, с которыми щедро поделились поляки, потащились на северо-восток. Горы остались в стороне, а там, где двигался отряд, простирался лесной массив, изредка прореженный островками скал.

– Тихо, – вдруг сказал Гурвич и остановился. Поворотил ухо к востоку: – Слышите?

Все прислушались. Колготились галки и вороны. Нет, не то. Сомнений не было – с востока долетали звуки отдаленной канонады. Как-то мягко пока, заглушенно.

– То ли гроза, то ли… – многозначительно начал Шельнис.

– Это не гроза, – перебил Новицкий, – это наши гаубицы ухают.

– Наши наступают, мужики! – обрадовался Игумнов. – Скоро здесь будут!

– А там кто наступает? – Фикус развернул ухо на запад и приложил к нему ладонь.

На западе тоже что-то происходило. Лаяли собаки, трещали выстрелы. Все это продолжалось секунд тридцать, потом стихло. Потом опять вспыхнуло.

– Поляки в засаду попали? – предположил Новицкий.

– Может, и поляки, а может, и нет, – пожал плечами Зорин. – Прибавим-ка прыти, мужики. Нам бы выбраться из этого чертова леса…

Дорога возникла внезапно – они отшатнулись от нее, как черт от ладана. Попрятались в кустах, стали нагребать на себя ветки. Асфальтированная трасса, петляющая, как змея. Покатая канава водоотвода. Долговязые буки окружали дорогу. Чуть левее на дальней стороне возвышался небольшой рельефный холм.

– Пригнуться… – прошептал Зорин.

Рычал мотор. Слева из-за поворота выехал громоздкий грузовик с удлиненным зачехленным кузовом и мощными колесами. Громыхая, проехал мимо и вдруг начал притормаживать.

– Заметили!.. – ахнул Гурвич.

Игумнов клацнул затвором, припал к пулемету.

Обошлось, грузовик притормаживал перед очередным поворотом. Сбросил скорость почти до предела и начал медленно выворачивать влево, сминая молодую поросль кустарника. Из кузова доносились монотонные голоса. Радиуса для разворота водителю не хватало, он остановился, сдал назад, начал круто выворачивать баранку. Зарычал и покатил по невидимой из укрытия проселочной дороге между рослыми деревьями. В кузове сидели солдаты. Выделялась высокая офицерская фуражка, ее носитель расположился рядом с задним бортом.

– Куда это они? – не понял Игумнов.

– Не доложили, – проворчал Зорин. – Объект, стало быть, поблизости от дороги. Но нас оно не волнует, нет? Канонада, кажется, ближе стала? – Он приложил ладонь к уху.

– Ага, – обрадовался Игумнов. – Кажись, ближе.

– А по-моему, так же, – проворчал Новицкий. Все замолчали, вслушивались в звуки отдаленных разрывов.

– Может, покемарим? – предложил Фикус. – Наши сами придут, мы их тут и встретим. А то не в цвет как-то навстречу телепать…

– Ленивый ты стал, Фикус, – посетовал Зорин. – Ветерана корчишь из себя? Наши могут и не пойти по этой дороге. Будем снова бегать, аукаться. Навстречу надо идти.

– Идти? – сглотнул Гурвич.

– Ехать, – поправил Зорин. – Дождемся подходящего транспорта и с удобством доедем. Ну-ка, Фикус, разомни кости, сгоняй на тот холм. Как увидишь на дороге что-то подходящее – пулей обратно.

И все же волновалась душа разведчика – что за объект такой слева? Может, что-то важное – вон какая махина туда подалась! Он испытывал чудовищные колебания, сомнения, лишь силой воли держал себя в руках. Всех тайн все равно не постигнешь, главное – своих дождаться…

Какой-то «снежный человек» свалился с горки на обратной стороне дороги. Повозился в кустах и, держась за оцарапанный бок, заковылял через дорогу.

– Лайба катит, старшой! – возбужденно зашипел Фикус, падая в траву.

– Какая еще лайба? – не понял Зорин.

– Ты что, ту-ту? – Фикус постучал кулаком по голове. – Железная, какая еще. Не резиновая же.

«Машина», – догадался Зорин.

– А в ней фургоны и никакого на хрен охранения…

– Какие еще фургоны?

– Фуражки, ядреный свет, ты чё, не русский? Офицерьем забита немецким лайба… Ничего такая тачка, в самый раз для нас…

«Нас шестеро, – лихорадочно размышлял Зорин, – тесновато, но ладно. Легковушка – маневреннее, чем громоздкий грузовик».

– За работу, парни…

Обычная легковая машина с крытым верхом и прикрученным сбоку запасным колесом – ничего роскошного, аристократического. И не сказать, что под завязку набита офицерами, у Фикуса явно что-то со зрением. Двое в машине, не считая водителя. «Опель» резко затормозил перед лежащим на дороге молодым деревцем.

– Бывает же такое, – ухмыльнулся из укрытия Гурвич, – дерево внезапно выскочило на дорогу.

В то, что дерево повалило грозой, фашисты, естественно, не поверили. Наивные остались в сорок первом. Водитель с хрустом переключил передачу, чтобы сдать назад, но из водостока вырос леший – весь в грязи, с возбужденно сверкающими глазами. Распахнул дверцу, выволок рыхлого «слабовидящего» водителя, швырнул в канаву и припал с ножом к трепыхающемуся телу. Выскочил офицер, ногой распахнув дверцу, вскинул «вальтер», чтобы пристрелить лешего. Зорин метнул нож, офицер схватился за горло, сполз под колесо. Третий оказался благоразумнее, остался сидеть на заднем сиденье. Поднял руки, уперся ими в потолок, чтобы видели, что он не сопротивляется.

– Прошу вас, герр, – Зорин распахнул заднюю дверцу. – Сами выйдете или помочь?

– Не стреляйте, я все сделаю… – сдавленно сказал офицер по-русски, выбираясь из машины. Он был бледен, судорожно сглатывал, но держался достойно. Зорин озадачился – а ведь и форма не сказать что немецкая, хотя и с немецкими «мотивами», и на фуражке какая-то странная кокарда. И шеврон на левом рукаве – скрещенные пушки, а выше крупными буквами: РОА. И физиономия, самое главное, у «немецкого офицера» отнюдь не немецкая.

– И где мы изучали русский язык, господин офицер? – неуверенно осведомился Зорин.

– В Тобольске, – проглотив комок слюны, проговорил пленный. – Я родом оттуда, моя фамилия Сосновский…

– Ладно, разберемся. – Зорин быстро осмотрелся. Дорога чиста. А офицер, валяющийся под колесами, был вылитый пруссак – основательно в годах, важный представительный (Фан Фаныч, – уважительно определил бы Фикус) и с петличками, определяющими его как оберштурмбанфюрера СС. – Куда направляемся?

– Уже приехали почти, – не стал выдумывать небылицы пленный и показал дрожащим подбородком на отворот с трассы, который несколько минут назад осваивал грузовик, набитый солдатами.

«Это судьба, – подумал Зорин. – Не делай этого! – упрямились остатки адекватности. – Мысль дельная, но запредельная!»

– Что там?

– Абверштелле…

Он вздрогнул. Набрал воздуха в легкие, чтобы не измениться в лице.

– Грузовик проехал – это ваши?

– Нет… Это не СС – взвод вермахта, откомандированный вывезти документацию. У нас разные задачи и разное руководство…

– Работаем, мужики, – возбудился Зорин. – Тема интересная вызревает. Трупы в лес, машину в лес, а этого господина… тоже в лес! Чтобы ничего тут на дороге не осталось. Живо!

– Ты охренел, старшой! – заволновался Фикус. – Нам машина нужна! Ты чего удумал? Кончай эту падлу, поехали!

– Угасни, Фикус, – проворчал Игумнов. – Глянь, как у нашего сержанта глазенки загорелись. А может, и впрямь тема достойная?

Канонада приближалась – темой для дискуссии это уже не было. Машину загнали в лес, тела положили рядом, чтобы не просматривались с дороги. Затащили пленного в ложбинку. Он сидел, прислонясь к дереву, тяжело дышал и из последних сил старался выглядеть спокойным. В принципе, чувство самообладания было господину не в диковинку. Субъект среднего телосложения, переживший кризис среднего возраста, слегка заплывшее лицо, мешки под голубыми глазами – свидетельствующие о тяге к спиртному и больных почках.