Текст книги "Черный штрафбат"

Остальных бы тоже с удовольствием расстреляли. Подошли поближе, подняли автоматы, заулыбались, предчувствуя потеху. Но прозвучал повелительный окрик, из леса вышел офицер, постукивая веточкой по надраенному голенищу. Яркий представитель «высшей» расы. Холеный, надменный, весь из себя такой породистый, аристократ в десятом колене. Видно, забыл уже, как его пращурам костыляли на Чудском озере.

– Отставить! – обронил офицер, и солдатня неохотно опустила автоматы.

Офицер насмешливо рассматривал жмущихся друг к дружке штрафников. Сделал знак, чтобы сняли ремни, вещмешки и пилотки – у кого они еще оставались. Подошел поближе, начал разглядывать всех по второму разу. Пренебрежительная ухмылка перекосила чистопородную физиономию. Зорин украдкой покосился через плечо. В поле трещали одиночные выстрелы – солдаты ходили между телами и добивали раненых. Рычали моторы – танки объезжали высоту. Советские «тридцатьчетверки», приданные в качестве огневого прикрытия штрафной роте, уже догорали. С дороги на западной стороне в поле съехали грузовики, солдаты зачехляли минометы, грузили в кузова.

Он перехватил офицерский взгляд, сделал лицо суровее, чем военный монумент, – на это ушли последние моральные и физические силы. Впрочем, углубленному изучению его не подвергали. Немецкий офицер перешел к Чулымову, который кусал губы и, потупившись, смотрел в землю. Скользнул глазами по плечам, на которых болтались нитки, и ткань под погонами была не такой выгоревшей. Улыбнулся всецело понимающе. «Не проехало», – с печалью подумал Зорин. Капитан почувствовал, что его изучают, медленно поднял голову, выдержал взгляд. Вздохнул глубоко, расправил плечи.

– Всех в тыл, – бросил офицер, сбивая веточкой ползущего по колену жучка. – Послушаем, что они нам расскажут.

– И этого тоже, герр гауптман? – солдат кивнул на Гурвича, который сразу же сделал мечтательно-меланхоличное лицо и воззрился ясным взором в небо.

Зорин мысленно чертыхнулся. И как эти нелюди насобачились распознавать евреев? Ведь такие же люди! Он сам их часто путал – что в евреях такого характерного? А может, Гурвич армянин? Или молдаванин. Или итальянец, в конце концов.

– И его туда же, – снисходительно махнул веточкой гауптман. – Допрашивать будем, а не награды раздавать. А евреи – твари болтливые, когда жить хотят. После допроса – всех расстрелять.

«Кто бы сомневался», – подумал Зорин.

Продолжалась жизнь в тумане. Выживших штрафников конвоировали по пыльной дороге. Солнце жарило немилосердно. Воздух после полудня раскалился, дышать стало нечем. Дождей в этой части света не было уже несколько дней. До сознания не доходило, кто идет впереди него, кто сзади. Он думал, но не об этом. Мысли роями носились в голове. Нельзя им в населенный пункт, оккупированный немцами. Оттуда уже не выбраться. Будут допрашивать, пытать, а потом все едино в расход. Помирать нужно здесь, на этой дороге – нельзя помирать, когда чувствуешь обреченность. Помирать можно только в том случае, когда имеется надежда…

Он украдкой косился по сторонам. Их построили в колонну по два – ох уж эти немцы со своим угнетающим порядком. Особо не гнали – самим бежать не хотелось. Двигались прогулочным шагом – вернее, немцы двигались прогулочным шагом, а штрафники тащились, волоча ноги, вдыхая пыль украинских дорог. Справа трое солдат, двое слева – шли по травке, за пределами обочин – явно не любители осаживать пыль на легкие. Автоматы висели на ремнях стволами вниз. Один из солдат нагнулся, сорвал ромашку, сунул нос в сердцевину и шумно вдохнул. Нос окрасился желтой пыльцой. Засмеялся, как придурок. Пять минут назад их обогнала тройка мотоциклов – пришлось подвинуться, чтобы не угодить под колеса. Немцы хохотали, бросили в Зорина скомканный фантик от конфеты. А три минуты назад навстречу пропылили два грузовика, крытые брезентом, – и тоже по визгливому окрику пришлось сместиться на обочину. И больше никого – целых три минуты. Пустая дорога. За обочинами лес, до него шагов двадцать, что влево, что вправо. Не чаща, но вполне нормально для бегства. Впереди, шагах в двухстах, мерцал поворот – дорога под небольшим углом забирала вправо. Попробуй угадать, что за поворотом. Вполне возможно, там уже не сбежать – населенный пункт, позиции фашистов (нужное подчеркнуть). Он глянул искоса через плечо. В хвосте колонны шли двое и громко разговаривали. Давешний капитан (видно, тоже в штаб понадобилось) и долговязый унтер в смешных студенческих очках и весь из себя какой-то нескладный. Зорин стал прислушиваться к разговору. Унтер что-то спрашивал, офицер снисходительным тоном объяснял, что операция под названием «Панцирь черепахи», проводимая штабом 18-го механизированного корпуса «Стальная Бавария», по всем приметам, завершается успехом. Русский танковый полк разбит – личный состав почти полностью уничтожен, и половина танков в прекрасном состоянии досталась вермахту в качестве трофеев. Русские, конечно, дикие варвары, но танки у них отменные. Два стрелковых батальона и штрафная рота (потрясающая осведомленность) уничтожены по отдельности, а подразделения «Стальной Баварии», дислоцированные севернее и южнее Жлобина, три часа назад перешли в контрнаступление, отбросили советские войска, сильно растянувшие свои тылы. Так что линия фронта откатилась от Жлобина на восток километров на двадцать. Пока еще русские опомнятся… А не за горами подкрепление, спешащее на подмогу 18-му корпусу. «Возможно, это перелом войны, Рихард, – важно говорил офицер. – Сколько можно выправлять эту линию фронта, в конце концов? Пора уже гнать эту русскую шваль в ее далекую Сибирь…» Потом он начал что-то говорить про «супероружие», которым со дня на день обеспечат войсковые части, и Зорин уже не слушал.

– Ты что по сторонам воротишься, Зорин? – просипел Чулымов, бредущий рядом. – Планы каверзные лелеешь?

– У меня есть несколько неприятных известий, товарищ капитан, – прошептал Зорин. И не удержался от шпильки: – Кстати, товарищ капитан, мое знание немецкого языка не ставит меня в один ряд с потенциальными предателями и лазутчиками?

– Мать твою… Конечно нет…

– Спасибо. Новость первая: нас ведут в штаб, где будут самым зверским образом допрашивать. Нам ведь есть что сказать, верно? Особенно вам – как человеку, имеющему информацию о подразделениях, наступающих севернее Жлобина. Мы будем вести себя геройски – без проблем, но, боюсь, не все, и добывать информацию из пленных фрицы научились. Новость вторая: мы в глубоком тылу. Войска разбиты, немцы начали контрнаступление.

– Думай, что говоришь, Зорин… – Капитан прожег его испепеляющим взглядом.

– А это не я говорю, товарищ капитан, а тот офицер, что позади нас. Короче, рвать отсюда надо. Побывали в плену, и хватит. Убьют, да и хрен с нами, невелика потеря – уж лучше, чем пытки. Все равно в расход потом пустят – офицер так и сказал. Кто-нибудь убежит, не сомневаюсь, прорвется к нашим…

– И как ты это представляешь?

– Я думаю, товарищ капитан…

– А-а, мать моя женщина! – раздался за спиной жалобный вой, и худой штрафник с вытянутой физиономией и оттопыренными ушами (из первого взвода, Зорин не знал его фамилии) вывалился из строя. Колонна поломалась, пленные встали. Немцы встревоженно вскинули автоматы.

– Нет, нет, не стреляйте, господа немцы! – замахал руками солдат и упал в пыль на колени. – Мы не любим Советскую власть, господа немцы, мы ненавидим евреев и коммунистов! Мы будем служить вермахту, мы все расскажем… Нас двое! – Он схватил за рваное галифе второго солдата, который тоже с готовностью рухнул в пыль. – Наши фамилии Казаченко и Бязликов, мы готовы сотрудничать с немецким режимом! Мы можем принести пользу, господа немцы! Мы случайно попали на фронт…

Этот ублюдок выкрикивал что-то еще, и второй кивал головой, поддакивал. Предатели просили отнестись к ним по-особенному, конвоировать отдельно от прочих, уверяли, что будут служить верой и правдой, что у одного из них бабушка немка, у другого дедушка венгр – а ведь Венгрия союзник великой Германии? Что в родне у них ни евреев, ни цыган, ни коммунистов, а были кулаки – стало быть, зажиточные крестьяне, был офицер царской армии и даже один коллежский регистратор уездного формата. И они безумно рады сообщить господам фашистам, что рядом с ними идет капитан – работник контрразведки, косящий под рядового, и они с удовольствием желают довести это до сведения господина гауптмана…

– Вот же суки, – прошептал Чулымов.

– Проглядели иуд, товарищ капитан? – ухмыльнулся Зорин.

– Проглядел, Зорин, ох как проглядел… Но на них же, подлых, не написано… Вы же все такие…

Солдаты выставили автоматы. Офицер, немного озадаченный, подошел поближе. Очкастый унтер отчасти понимал по-русски. Но только весьма отчасти, морщил лоб, вслушивался, гримасничал, когда не понимал отдельные слова. Начал что-то шептать офицеру на ухо, тот с интересом слушал, приподнял брови и в итоге зловеще подмигнул Чулымову и засмеялся.

– Строиться! – с чудовищным акцентом прокричал «студент». – Все идти, никто не стоять! И вы два! – Он ткнул пальцем в предателей.

Солдаты пинками подняли Казаченко и Бязликова, швырнули в строй. И снова побрела колонна…

– Сука ты, Казаченко, – в сердцах проговорил кто-то. – И ты, Бязликов, дерьмо вонючее. Какого хрена, вы же нормально воевали?

– Да навоевались уже! – взвизгнул Казаченко. – Сколько можно измываться над нами? А вот мне не стыдно! Ненавижу коммуняк! Слышишь, Чулымов, ненавижу тебя! К стенке бы тебя, гада, поставить!

– Так его и поставят к стенке! – расхохотался Бязликов. – А если мне автомат дадут, я сам в него пальну! Мужики, подумайте! Вам что, жить надоело? Не осточертела еще эта власть поганая? Ну что, сограждане, переходим к немцам?

– Господин гауптман! – внезапно услышал Зорин свой собственный жалобный голос, говорящий по-немецки. – Господа Казаченко и Бязликов, безусловно, правы! Мы ненавидим всей душой коммунистов и их гнилую власть! Мы готовы перейти на службу в доблестную немецкую армию – если доблестная немецкая армия нам, конечно, разрешит! Позвольте, я скажу нашим несчастным солдатам несколько слов, господин гауптман? Они послушают меня, я бывший вор, я пользуюсь авторитетом в их среде!

И снова строй сломался, штрафники недоуменно таращились на Зорина – их плохо учили в школе, они ни звука не понимали по-немецки. И предатели таращились на него огромными испуганными глазами, гадали, что он хочет сказать, и почему этот выскочка Зорин, собственно, лопочет по-немецки.

Офицер приблизился, воззрился на Зорина с пытливым интересом. А сержант состроил такой ангельский лик…

– Эй-эй, Зорин, минуточку, ты что это, шустрила, затеял? – заволновался Чулымов.

– Позвольте, я скажу им пару слов, господин гауптман? – Зорин склонился в лебезивом поклоне. Было противно, его корежило от отвращения к самому себе, но своего он добился. Офицеры были близко, а пистолеты у них в кобуре – далеко. Солдаты похмыкивали и уже не держали свои автоматы в боевом положении.

– Говори, солдат, так и быть, – прокаркал гауптман, – но только быстро.

– Спасибо огромное, господин гауптман. – Не было времени всматриваться в угрюмые лица сослуживцев. Он заговорил по-русски, быстро, тихо, стараясь сохранить выбранную просящую интонацию: – Короче, мужики, нам труба, если в штаб приведут. Бежим прямо сейчас. По сигналу «пошли» набрасываемся на тех, кто ближе. Понятно? Не в лес, не толпой на одного, а чтобы одновременно на всех. Убьют – не беда, все равно убьют. Офицеры – мои. Нас больше, мы справимся.

– Господин офицер! – исступленно завопил Казаченко. – Это не то, что вы подумали! Они бежать собрались!..

– Пошли, – глухо вымолвил Зорин.

Он бился, как лев! И куда подевалась усталость? В глазах офицера мелькнул тревожный огонек, а туповатый унтер так до самого финала и не разобрался в ситуации. Олимпийский прыжок – он почувствовал, что за спиной уже вспыхнула драка! Кулаком в висок унтеру – так удачно подставился! Вспарывающий удар ногой в живот офицеру. А сапоги-то с пленных не сняли! Гауптман согнулся, заикал. Попутный въезд локтем в нос обалдевшему очкарику – и повалил офицера в траву. Тот брыкался, он сдавил ему горло – мощной удавкой, полностью перекрыв приток кислорода. Тот ударил Зорина кулаком в район печени, но он стерпел, не обиделся. Задрожал, захрипел… и затих как миленький. Вот тебе и порода, господин гауптман. Выдернул «вальтер» из кобуры офицера, спустил флажок, передернул затвор. Унтер сидел на краю обочины, очумело мотал головой. Очки свалились с носа, разбились в прах. Физиономия была какой-то детской, беззащитной, жалобной. Но чтобы разжалобить Зорина в этот час, нужно было постараться. Он вскинул пистолет – унтер прищурился, пытаясь разглядеть, что за штуку ему суют в лицо. Кажется, понял, недоуменно вскинул голову, выискивая взглядом глаза стрелка. Зорин выстрелил в сердце, чтобы не мучился.

Но, кажется, мучился – не сразу умер, хрипел, пытался приподняться…

Он резко повернулся… и не успел. Солдат, на которого навалились двое штрафников, был дюжим малым. Отобрал у них свой автомат, отпихнул одного коленом, другому сунул в челюсть прикладом, отскочил, полоснул очередью. Белокурый штрафник из четвертого взвода ахнул, подкосились ноги. Зорин выстрелил дважды – с первой пули такого здоровяка могло и не пронять. Швырнул выпавший автомат растерявшемуся Гурвичу.

– Держи, Леонид! А ну стоять, твари, куда?! – Он выстрелил под ноги собравшимся дать тягу Казаченко и Бязликову. Те запрыгали, стали затравленно вертеться. Оказать достойного сопротивления четверо солдат вермахта не могли. Их повалили в пыль, били кулаками до кровавого фарша, пинали в животы, по печени. Вооружались автоматами, стягивали с фрицев патронташи, рассовывали по карманам гранаты. Чулымов, спохватившись, кинулся к телу очкарика, выдернул из кобуры массивный «люгер-парабеллум», обхлопал карманы, раздобыл запасную обойму. А дальше – без жалости – переходил с места на место и стрелял в головы корчащихся в пыли солдат.

– А с этими что делать, товарищ капитан? – Игумнов тыкал стволом в побелевших от страха предателей.

– Ты еще спрашиваешь, солдат? – грозно прикрикнул Чулымов.

– Да я так, ради порядка, – смутился Федор.

Зря они устроили этот шум. Выстрелы не остались без внимания. За поворотом послышался мотоциклетный треск. Выпрыгнули две машины. Пулеметная очередь взбила фонтанчики на дороге.

– В лес! – ахнул Зорин.

Штрафники покатились под откос. Один не убежал – взмахнул руками, рухнул в пыль. Зорин подхватил выпавший автомат, кубарем покатился в водосток. Еще одному не подфартило – споткнулся у кромки леса, закричал – мучительно, страстно, душераздирающе. И Чулымов был сегодня не счастливчик, вскричал от боли, свалился на колено, обнял бедро, но пересилил себя, поднялся, доковылял до кустов, рухнул в темень леса…

Казаченко и Бязликов дружно вскинули руки. Но мотоциклисты уже неслись на них, поливая огнем. Предатели заметались – побежали туда, где короче. Зорин и глазом не успел моргнуть, они со свистом пронеслись мимо, влетели в лес…

Они с Игумновым столкнулись лбами в кустарнике. Распались, изумленно уставились друг на друга.

– Приветствую, – сказал Зорин.

– Да иди ты. – Игумнов потер стремительно опухающий лоб.

Зорин покосился на автомат у него в руке.

– Пошли, Федор.

Тот схватил с полуслова. Вздохнул глубоко.

– Пошли, Алексей…

Вывалились из кустарника как раз в тот момент, когда мотоциклисты домчались до кучки трупов, дали по тормозам и принялись разворачивать громоздкие машины, чтобы встать поперек дороги. «Какие модники, – мимоходом оценил Зорин, – в пышных плащах с плечевыми вставками, в огромных мотоциклетных очках на пол-лица». Они открыли огонь, не оставляя фашистам шанса. Строчили прицельно, короткими очередями, экономя патроны. Пулеметчик успел огрызнуться, но даже цель не уловил, повис в своей люльке. Водитель завалился набок, а вместе с ним и железный конь. Забавно было наблюдать, как громоздкая машина вертится на боку, взбивая торнадо пыли. В цирке бы такие номера откалывать. Второй мотоциклист успел затормозить – на том и завершил свой жизненный путь. Его напарник дико заверещал, узрев свою смерть в окружении веток кустарника. Крик оборвался, сменился хрипом.

Всё.

На дороге никого. Не успели пока опомниться фрицы.

– Федор, за оружием, и быстро тикаем… – Зорин бросился на дорогу, перепрыгнул через водосточную канаву. Стаскивал с покойников автоматы, совал за пояс запасные рожки, поразмыслил и взгромоздил на себя дополнительную обузу – квадратный кожаный ранец – первоклассник, блин…

– Федор, мать твою, ты что делаешь?!

Игумнов, выражаясь по доступной матери, обливаясь потом, выворачивал из турели прикрученную на болты станину пулемета.

– А что? – стрельнул глазами исподлобья. – Такая штука – и пропадет?

– Бросай свое Федорино горе! – завопил Зорин. – Никакого попутного груза! Обалдел, Федорушка? Может, еще и пушку добудем для полного боекомплекта? Всё, бежим!

Бряцая оружием, они понеслись к лесу. «А ведь приятная штука жизнь, черт ее подери!» – думал, захлебываясь от какого-то полоумного восторга, Зорин…

Предатели Бязликов и Казаченко, бежавшие от мотоциклистов, нарвались на своих, засевших в лесу. Воя от страха, побежали обратно. И наткнулись на Игумнова с Зориным, которые здорово походили на воров, обчистивших оружейный склад. Перепуганные, снова развернулись, но их догнали, подсекли, повалили.

– В лес гоните тварей! – гаркнул из кустов Чулымов. – Уходим как можно дальше… Эй, бойцы! – заорал он, обращаясь неизвестно к кому. – Не теряться! Пятьсот метров вглубь леса – там встречаемся!

Предателей пинками погнали в чащу.

– Эй, послушайте, вы не поняли… – скулил Казаченко, скача на четвереньках и подпрыгивая от каждого пинка. – Мы же не хотели… Мы тоже бежать собирались…

– А я вообще Казаченко не знаю… – плакался Бязликов. – Он из другого взвода… Мужики, простите, бес попутал…

– Двигай, четвероногое! – рычал Игумнов, подобрал палку и начал хлестать их по задницам. Предатели завопили от боли, подпрыгнули, побежали…

Они свалились в полном изнеможении на крохотной полянке, окруженной лохматыми красивыми грабами. Стащили с себя железо, отдышались. Предатели скулили в траве, исступленно молили о снисхождении. Зорин не спускал с них дула «вальтера».

– Послушай, Зорин, давай договоримся… – канючил Казаченко, – ну на хрен мы тебе сдались, скажи… Отпусти – и мы уйдем… Не бери грех на душу, Зорин…

– Мы не предатели, поверь, Зорин… – стонал Бязликов. – Бес попутал, помутнение обуяло… Ну, ведь со всеми бывает… Вы дайте нам оружие – мы воевать будем, Родину защищать до последней капли…

– Дозащищались уже с такими, – проворчал Игумнов. – Три года кашу расхлебываем – и хлебать не расхлебать. Ладно, заткнитесь, твари, дайте отдохнуть. Вон ваш суд идет, слышите? – самый справедливый и скорый на расправу суд в мире…

Тяжелая поступь «судебного исполнителя» была уже слышна. Трещали ветки, и на поляну, отчаянно хромая, выволокся капитан Чулымов, измазанный в паутине. Здоровый глаз диковато поблескивал, правая штанина почернела от крови, каждое движение доставляло немыслимые страдания. Он доковылял до лежащих в траве людей, воцарился над ними с перекошенным лицом.

– Славный денек, товарищ капитан? – Зорин прищурил один глаз.

– Разберемся, – проворчал контрразведчик и захромал дальше, к предателям. Поднял пистолет – и те задергались, заскулили на одной ноте, впадая в какой-то жутковатый резонанс.

– Ну, не здесь же, товарищ капитан, – поморщился Игумнов. – К лесу их, что ли, отведите, приговор какой-нибудь зачитайте. А то ведь помрут и не узнают, за что померли…

В этой дикой обстановке осталось только смеяться. Чулымов смерил Игумнова таким взглядом, словно расстреливать положено именно его, втянул воздух через сцепленные зубы и проворчал:

– К лесу, подонки.

Они ползли на четвереньках, умоляли не расстреливать, позволить кровью смыть вину. Он хромал за ними с пистолетом, и все это смотрелось уж очень чернушно. Но не смотреть было невозможно. Чем дальше отползали предатели к лесу, тем бессвязнее становился их лепет, они уже не говорили, а выли и плакали. Он поставил их рядышком, на колени, лицом к деревьям, приказал завести руки за головы (зачем? – подумал Зорин). Они уже ничего не просили, только всхлипывали, судорожно вздрагивали. Он выстрелил в упор – в основание шеи. Казаченко рухнул ничком. Бязликов втянул голову в плечи, взвыл последним отчаянным воем. Треснул выстрел – свалился, как мешок.

– Приговор не зачитал, – вздохнул Игумнов.

Капитан хромал обратно. Блестящий пот пропитал гимнастерку, испарина стекала на глаза, волосы торчали комком. Он практически не мог уже передвигаться, насилу доковылял до вверенных его неустанным заботам бойцов, повалился неуклюже набок, взвыв от боли.

– Простите за откровенность, товарищ капитан, – сказал Зорин, – ну, и как оно – побывать в плену, попасть в окружение?

– Получить пулю в задницу, – прошептал Игумнов.

– Не в задницу, а в верхнюю часть ноги, – поправил Зорин. – Но в принципе согласен, ранение получено не в тот момент, когда товарищ капитан беззаветно рвался в наступление. А ровно, я бы сказал, наоборот.

– Ты к чему это клонишь, Зорин? – побагровел Чулымов.

– Всего лишь здоровая критика, товарищ капитан, не более того. Сколько таких раненых, окруженцев, выходцев из плена, вы и ваши коллеги отправили в фильтрационные лагеря, на зону, к стенке? Даже не разбирались, шлепали приговоры, ломали жизни, а ведь большинство из них такие, как мы – ни в чем не повинные, до последнего выполнявшие свой долг, а то, что очутились в глупой ситуации – всего лишь стечение обстоятельств. Вы же не считаете себя предателем или трусом? Вот и хочу я вас спросить, товарищ капитан, каково это – побывать человеку вашей должности в шкуре пленного и окруженца? Только не стреляйте в меня, пожалуйста, вы же понимаете – я спас сегодня задницы наших ребят, в том числе и вашу подстреленную задницу.

– А знаешь, Зорин, – заскрипел поломанными зубами Чулымов, – какой процент из побывавших в плену и окружении настоящих предателей, дезертиров и агентов, завербованных немецкой армейской разведкой?

– Действительных предателей? Или по бумагам?

– Действительных…

– Какой?

– Четыре процента, Зорин…

– Но репрессируется процентов восемьдесят, нет?

– А вот это не твоего ума дело… Я Родину люблю не меньше твоего. Она меня поставила на эту должность – хотя заметь, специально я ее не искал. И буду делать свою работу, пока жив. Да я лучше двадцать невиновных отправлю за колючку, чем выпущу одного виновного, который потом взорвет мост с проходящим по нему эшелоном, нарушит телефонную связь между соединениями, в результате чего погибнут тысячи добросовестных солдат, заминирует продуктовые склады, взорвет госпиталь с ранеными, чтобы посеять панику в прифронтовой зоне… Почему я тебе все это рассказываю, Зорин? Почему я должен перед тобой отчитываться и оправдываться? Лес рубят – щепки летят, – слышал крылатую фразу? И если меня по прибытии в часть посадят или шлепнут – я стерплю, поскольку знаю – так надо, я песчинка в огромной горе, благодаря моей смерти выживут тысячи и миллионы других, преданных Советской власти…

«Вот в том-то и беда текущего момента, – мелькнула не вполне лояльная режиму мысль. – Он сам-то, интересно, верит своим словам? Или пьет ночами горькую, отгоняя тапками души невинно убиенных?»

– Ладно, Зорин, получил мой симметричный ответ? – Капитан расслабился. – А в целом ты молодец, Зорин. Проявил полезную инициативу. Принимай мою благодарность. Придумал, что дальше делать?

– Ну, ексель-моксель, товарищ капитан, – всплеснул руками Зорин, – может, вам еще и коммунизм во вселенском масштабе построить?

– А вот коммунизм своими грязными лапами не трожь, Зорин, – вновь посуровел контрразведчик. – Коммунизм – это святое. Если каждый станет покушаться на коммунизм…

– То его не построят до конца тысячелетия, – кивнул Зорин. – Не покушаюсь я на святое, товарищ капитан. Сам его с нетерпением жду. Точно, Игумнов? – Он повернулся к Федору… и чуть за сердце не схватился. – Федор, что с тобой?

– Очки стырил у мотоциклиста, – засмеялся Игумнов, стаскивая огромные мотоциклетные очки. – Ему уже не надо, а мне побаловаться – в самый раз. Потешно, да?

– Детский сад, – проворчал Чулымов. – Чем бы дитя ни тешилось… – Он сделал попытку привстать и, вскрикнув от боли, повалился обратно. Зорин подтянул к себе кожаный ранец, стал выбрасывать содержимое – надоевшие немецкие галеты, стопку мятых писем (можно почитать на досуге), несколько банок тушеного мяса неизвестного происхождения, сигареты, упаковку бинта, картонную коробку с таблетками и флаконами.

– Снимайте свои штаны, товарищ капитан. Игумнов вас продезинфицирует и перевяжет. Ранение не смертельное – полагаю, пуля прошла навылет через мягкие ткани, но если не обработать, может начаться гангрена. Похромаете немного – костыли вам смастерим. Давайте живее, товарищ капитан. Уходить отсюда пора. Немцы соберутся – лес начнут прочесывать.

– Может, и не станут, – проворчал Игумнов, крайне недовольный, что ему выпала сомнительная честь обработать рану контрразведчика. – У немцев своих дел хватает, чтобы гоняться за кучкой оборванцев. Но давайте на всякий случай в лес перекантуемся, а ты, Зорин, поляну карауль.

Выжившие подтягивались неохотно, словно по принуждению. Несколько раз, когда хрустел валежник под ногами, Зорину вскидывал автомат. И всякий раз отпускал, испытывая облегчение, граничащее с восторгом. Первым из-за дерева вылупился рядовой Гурвич. Похлопал глазами, осторожно справился:

– Можно в компанию?

– Заходи, гостем будешь, – заулыбался Игумнов.

– Долго ты что-то, боец, – проворчал Чулымов, с ненавистью глядя на черные от грязи руки Игумнова, которыми тот обматывал «верхнюю часть ноги». – Немцев не встретил, да? А то бы лучше к немцам переметнулся?

– Ну вы сказанули, товарищ капитан, – обиделся Гурвич. – С моей физиономией только к немцам и ходить.

– А кабы не физиономия – побежал бы, сверкая пятками?

– Да будет вам, товарищ капитан, – одернул его Зорин. – Побудьте хоть немного нормальным человеком. Все здесь свои. Если будет еще, конечно, кто-то…

– А вот и мы, – радостно сообщил Фикус, падая на пригорок – вполне довольный жизнью, озаряя лес сверкающей фиксой. – Чё, в натуре, не ждали? Думали, уркаган уже у фрицев прослезился? Амнистию себе объявил? Не-е, не в жилу мне как-то к немцам трюхать. О, топтунчик, – схватился он за пачку с галетами. – Щас поклюем… – Начал с хрустом разворачивать упаковку. – И чё, братва, долго мы тут еще на фонаре сидеть будем?

– Тут тебе не братва, боец, – прохрипел особист. – Тут тебе особое подразделение Советской армии…

– Чё, без понтов, гражданин начальник? – Вор захохотал и подмигнул Зорину, который, наверное, впервые в жизни был счастлив видеть вора в своей компании.

Затрещали ветки под ногами, все насторожились, Зорин вскинул автомат, а Фикуса словно ветром сдуло с бугорка. Подтянулись двое – Ралдыгин с Ванькой Чеботаевым – обмусоленные, расцарапанные, видно, падали в овраг и тормозили, как и принято, головами. Ванька был безоружен, у Ралдыгина за спиной болтался перевернутый вниз стволом шмайссер.

– «Спартак» – чемпион? – неуверенно осведомился Ралдыгин.

– Перебьешься, – проворчал Чулымов. – Лично я за киевское «Динамо» болею… Перспективные ребята. В 36-м году – серебряные призеры чемпионата СССР, в 37-м – бронзовые…

– Нашли за кого болеть, – хмыкнул Игумнов и всадил капитану в ногу шприц с немецким болеутоляющим – да так, что капитан подпрыгнул. – А я вот за ленинградский «Зенит» болею, и хрен вам всем меня переубедить, что есть команды лучше.

– Ох, не смеши, – простонал Чулымов. – Дерьмо, а не команда. В 38-м – из группы «А» вылетели в группу «Б». Двадцать второе место при двадцати шести участниках! Это же позор! А на следующий год двадцать второе место в группе «Б» при двадцати двух участниках! Полные ничтожества! Представляю, откуда у них ноги растут. Клуб хотели расформировывать, да обком заступился, будут вытягивать теперь…

– И вытянут, – пообещал Игумнов. – Помяните мое слово, товарищ капитан, через несколько лет это будет лучшая команда в Советском Союзе.

– А мы на киче с вертухаями тоже в футбол играли, – вспомнил Фикус. – Ага, в аккурат на Первое мая – вроде праздник какой-то, сказали… Так и лично подметале Штырю по заднице впендюрил – а вот по воротам, правда, промазал…

– Еда! – обрадовался Чеботаев, прыгнул на бугор и вырвал из пищевода у Фикуса пачку с галетами.

– Ты чё, баклан? – возмутился урка. – Не видишь, что я ем?

– Отставить! – прикрикнул Зорин. – Фикус, кончай жрать, ты не один. Шурши на стол, все вместе пожуем.

– Ага, нашли «шестерку» поляну вам мастрячить, – заворчал Фикус, но тем не менее извлек из голенища большой немецкий нож (чтобы вор да не стырил у немца нож?), начал ловко вскрывать консервы.

На запах еды нарисовались еще двое. Зорин не знал их фамилий, но физиономии были знакомы. Один из первого взвода, другой из четвертого. Первым из-за дерева выбрался худощавый жилистый тип слегка за сорок, с хмурым лицом, тяжелым подбородком и неприятным взглядом. Махнул рукой – дескать, можно. Возник второй – невысокий, какой-то рыхлый, с круглой физиономией, «картофельным» носом и большими залысинами.

– Ну, блин, еще два желудка, – расстроился Фикус. – Вы чьих будете, братаны?

– А то ты не знаешь, – проворчал жилистый, присаживаясь на поваленное дерево. Второй растерянно завертел головой, не зная, куда упасть. В итоге сел, скрестив ноги, на траву и принялся расчесывать набухающий на скуле флюс. Он выглядел каким-то скромным, стеснительным.

– Первый взвод, – хмуро бросил жилистый. – Гвардии майор Советской армии Новицкий.

– Чего? – чуть не хором изумились штрафники. – Какой еще на хрен майор?

– Гвардии майор Советской армии Новицкий, – упрямо повторил штрафник. – До приговора командовал ротой связи.

Штрафники недоуменно переглянулись. Согласно знаменитому приказу № 227 штрафные роты формировали из совершивших воинские преступления красноармейцев, сержантов и в исключительных случаях осужденных гражданскими судами. Согласно тому же приказу провинившихся офицеров по приговору трибунала разжаловали и отправляли отбывать наказание в штрафные батальоны – их количество варьировалось, в зависимости от обстановки, от пяти до семи на фронт.

– Да не брешет он… – проскрипел Чулымов и, закусив от боли губу, стал натягивать штаны. – Ох, Игумнов, хотелось бы тебя поблагодарить, да язык не поворачивается… Несколько человек, приговоренных трибуналом дивизии к отправке в штрафбат, просто не доехали до своего подразделения… Штрафники ушли вперед, попали в окружение под Колымино, погрязли там в тяжелых боях… Пробиться к ним было просто невозможно. И куда девать этих гавриков? Можно было, конечно, расстрелять в чистом поле, да кто-то добренький попался. Отправили в штрафную роту – мы как раз в соседней деревне обретались. Трибунал уведомили – те не возражали. Лишь условие поставили: при первой же возможности этапировать в штрафбат, вот только возможность не наступила… Четверо их, кажется, было. Второй – из этой же компании… Черт, Игумнов, мать твою, не быть тебе медбратом…