Текст книги "Черный штрафбат"

Первый день наступления был отмечен невиданными успехами. Успешно работала авиация, облегчая жизнь пехоте и танковым колоннам. Немцы откатывались, отчаянно огрызаясь. На второй и последующие дни темп наступления стал замедляться, сказывались неразбериха и плохое взаимодействие соединений. Отставали обозы – с оружием, едой, куревом. Наступающие механизированные колонны обошли стороной обширный лесной массив между деревнями Хохловка и Кижич – разведка донесла, что там сплошные чащи и болота. Танковый полк и батарею самоходных установок бравые разведчики почему-то не заметили. Появление в тылу атакующих войск размалеванных «пантер» и САУ «хетцер» стало настоящим сюрпризом. Пехотный батальон попал в клещи и погиб в тяжелом безнадежном бою. Сгорела попавшая в засаду колонна материального обеспечения полка. Немцы на этом участке фронта приободрились, подтянули резервы и бросились в контратаку. Соединения армии погрязли в кровопролитных позиционных боях. Пехотные части несли ужасные потери. Порой оказывалось, что некому подвозить боеприпасы и полевые кухни. Немцы спешно зарывались в землю, укрепляли господствующие над местностью высоты, подтягивали последние резервы. На участке наступления 45-й дивизии образовался широкий выступ, который плохо смотрелся на штабных картах и вызывал головную боль у советских военачальников. Частям на севере и юге удалось продвинуться и зацепиться за стратегические высоты, а с выступом в районе Казначеевки ничего поделать не могли. Пехотный батальон бился об него лбом и прекратил, выйдя из боя полностью обескровленным. Высота представляла собой покатую возвышенность в длину не менее семисот метров – изрытую оврагами и каменными завалами. С двух сторон – лесные чащи, где в принципе невозможно протащить технику. Наступать можно было только прямо – через два ряда колючей проволоки и минное поле. Наверху – блиндажи, извилистые траншеи, пулеметные гнезда, куча фрицев, с чего-то взявших, что с ними Бог, и готовых обороняться до последнего. Весь склон был усеян телами солдат механизированного батальона, остовами сгоревших танков. Минное поле уже «разминировали» – солдатскими телами. Колючку тоже прорвали в нескольких местах. Но от этого не делалось комфортнее – склон простреливался полностью…

Ничего удивительного, что на высоту решили бросить штрафную роту. Иллюзий не питали – выживут не многие. Впрочем, в окопах незадачливого механизированного батальона было сухо и уютно. Душевные неудобства вызывала только высота с сухим номером 213, которая с позиций просматривалась в полный рост. Похоронные команды, понятно, не работали – в противном случае пришлось бы вызывать вторую похоронную команду, чтобы вытащить первую. Впрочем, днем немцы не стреляли. Только снайперы вели спорадический огонь, выискивая мишени на советских позициях. Выше бруствера не высовывались. Подразделения роты рассредоточились по позициям, люди томились в тревожном ожидании. В три часа подъехала полевая кухня – разносчики еды, пригнувшись, бегали по ходам сообщений. Ели с трудом – кусок не лез в горло. Даже бывалых бойцов при виде высоты № 213 начинало слегка подташнивать. Пробежали порученцы ротного – с известием, что через полчаса начнется атака. Народ молчал – разговаривать не хотелось. По рядам прошелестело еще одно тревожное известие – прибыл пулеметный заградительный взвод и устанавливает пулеметные гнезда для «максимов» буквально в полусотне метров от траншеи. «Вот же суки, – цедил сквозь зубы Гурвич, – лучше бы эти пулеметы на немцев направили».

Но приказ о наступлении задерживался. Прошел час, второй, третий. Подкрались сумерки. Бойцы устали ждать, уже срывались на истерику. Сидели на корточках спиной к внешней стене окопа. Нервно напевал что-то блатное Рыщенко, отчаянно чесался уголовник Фикусов, покрывался смертельной бледностью бывший полицай Демченко. Ждали, как выяснилось, авиаудара. Воздух пронизал тягучий нарастающий вой – эскадрилья штурмовиков прошла над высотой, поливая огнем позиции немцев. Бойцы одобрительно загудели, приободрились. Штурмовики заходили на второй круг. Самые отчаянные высунулись, чтобы полюбоваться – уж, наверное, снайперам было не до того, чтобы высматривать мишени. Крупнокалиберные пулеметы и пушки кромсали немецкие укрепления, раздавались взрывы – хлесткие, тугие, трескучие, летели в небо комья земли. Застучала зенитная установка – трассиры понеслись вдогонку отстрелявшимся штурмовикам. Вспыхнул самолет, и толпа расстроенно ахнула – словно гол забили в ворота любимой команды. Подбитый «Як» отвалил в сторону, закачался, из хвостовой части повалил густой дым. Эскадрилья ушла на аэродром, а подбитый штурмовик натужно дотянул до линии фронта, стал терять высоту. Вывалилось что-то черное – летчик. Купол парашюта взмыл в небо. Самолет, похожий на хвостатую комету, скрылся за холмом, а парашютист плавно опускался на лес – слава богу, уже на нашей стороне…

А потом началась артподготовка – с одной стороны, и неплохо, но все это явно свидетельствовало об отсутствии взаимодействия между родами войск. Дальнобойная батарея накрыла высоту. Гребень горы украсился фонтанами. Снаряды выли с мерзким свистом, оглушительно рвались. Звенели барабанные перепонки. Люди сидели в траншее, зажав уши, напрягались от острых воющих звуков. О ювелирной точности артиллеристов говорить не приходилось – взрывы гремели по всему склону. Несколько снарядов упали в непосредственной близости от траншеи – каски солдат засыпало землей.

– Что же они делают, мазилы? – бурчал Костюк, нервно дымя в кулак папироской. – Что же они делают? Своих же ни за хрен собачий переубивают…

– Пусть лупят, пусть… – твердил как попугай Липатов. – Глядишь, и нам работы меньше будет…

– Без работы не останешься, не обольщайся. – Гурвич растирал гипсово-белое лицо – вконец онемело. – Думаешь, немцы такие дурные, да? Уж позаботились, поди, зарылись в землю – сидят и посмеиваются, в картишки режутся. А стоит нам пойти – они уже на позициях…

– А ну не паникерствовать! – орал срывающимся голосом лейтенант Кружевский, гневно стреляя глазами в Гурвича.

– Да что вы, товарищ лейтенант, какой из меня паникер, – нервно хихикал Гурвич. – Сами должны понимать, что немцы просто так людьми не разбрасываются. Трудновато нам придется…

Завершилась артиллерийская подготовка, над позициями зависла оглушительная тишина. Судорожно крестился бывший полицай Демченко. У «социально близкого» Фикуса подергивалась левая половина лица.

– Ну, что, старшой, спишут нас сегодня в расход? – Он пытался улыбнуться, подмигнуть, но не мог избавиться от чудовищной гримасы.

– А ты представь, что ты верующий, – заикаясь, говорил Ванька Чеботаев Владимиру Ильичу Рыщенко, – и сразу легче станет. Серьезно тебе говорю. Ведь душа у тебя бессмертная, так? Ее убить невозможно. А тело потеряешь, да и бес с ним, оно у тебя все равно хреновое. Зато в раю будем жить – там тепло, светло, комары не кусают, не орет никто под ухом…

– Да я вроде как верующий в душе… – стучал зубами Рыщенко. – Не говорил никому никогда, но, бывало, крестился украдкой. Ни одной молитвы, правда, не помню… Все равно страшно, Ванька, – опупеть как страшно…

– Рота, приготовиться к атаке! – прогремел над позициями грозный рык Кумарина.

– Да готовы уже, сколько можно тянуть, – проворчал Игумнов.

– А ты не спеши, Федор, не спеши, – возразил Гурвич. – Радуйся жизни, пока еще можно. В атаку всегда успеем.

– Эй, заградотряд, вы здесь?! – гаркнул в тишину Костюк.

Несколько мгновений царило безмолвие – солдаты затаили дыхание. Послышался отдаленный насмешливый голос:

– Здесь, здесь, не волнуйся.

– Ну, слава богу! – прокричал Костюк. – Вы, ребята, там не спите, оберегайте нас, вдруг противник с тыла зайдет!

Солдаты нервно захихикали. Улыбнулся даже молчаливый дезертир Кустарь – на мгновение, но осветилось морщинистое лицо, ожили глаза, спрятанные под складками и мешками.

– Кстати, бойцы, имеется информация! – прокричал где-то слева комиссар Боев. – Не знаю, обрадует она вас или огорчит, но повеселит – это точно! По данным разведки напротив нас занимает позицию второй штрафной батальон девятой мотопехотной дивизии вермахта!

Солдаты оживились.

– Братаны!!! – взвыл в пространство Фикус.

Над позициями штрафников прокатился хохот. «А ничего хорошего, кстати, в этом нет, – успел подумать Зорин. – Такой же лихой, непредсказуемый и склонный к эксцессам народец».

– Вот и пойдем сейчас брататься! – проорал комроты Кумарин. – Что, рота, не надоела еще эта размеренная скучная жизнь? Вперед! Штурмовые группы – на позиции!!!

– Ну что, мужики, потанцуем? – Зорин крякнул и начал выбираться из окопа.

И сразу все забилось, заискрилось, загрохотало! Вспыхнули мощные прожекторы на немецкой стороне. Людская лавина – все сто восемьдесят человек – покатилась к первой линии проволочного заграждения – по рытвинам, расщелинам, по неубранным солдатским телам. Плотность огня нарастала. Люди падали, ползли, цеплялись за землю.

– Отделение, короткими перебежками, вперед! – скомандовал Зорин. – Головы не поднимать, нет там наверху ничего интересного! И не отставать!

До первой линии колючей проволоки атакующие добрались вполне успешно. Предшественники проделали в ней достаточно брешей. Люди падали в ямы, прятались за разбитой техникой, за телами павших, от которых уже распространялся характерный запашок. Штурмовые колонны готовились к атаке – первый, второй, третий взводы. Четвертый оставался в резерве у подножия высоты. Третий взвод, в котором шел Зорин, наступал слева, остальные шли правее. Люди перебирались через кривулины проволочного заграждения – кто-то ползком, кто-то перекатывался, кто-то на четвереньках. Бежали под защиту подбитых танков, корчились в канавах. Зорин грубыми тычками подгонял полумертвого Демченко.

– Стариков, Липатов, прикройте пулеметчика! Федор, ищи позицию! Прикроешь нас, когда пойдем!

Добраться до второго ряда колючей проволоки было труднее. Сто метров простреливаемого пространства.

– Гранаты бросайте! – крикнул Зорин. – Товарищ лейтенант, прикажите всем бросать гранаты!

– А на хрена? – не понял Гурвич.

– Дымовая завеса – мы проскочим!

Приказа ждать не стали. Люди швыряли противопехотные наступательные РГД с небольшим радиусом разлета осколков. Взвилась стена огня и дыма.

– Хватит! Больше не бросать! – истошно завопил Кружевский и первым бросился вперед, исчез в клубах дыма. Пока не разошлась завеса, люди понеслись за ним, прорвались через рваное заграждение, рассредоточивались, выискивая укрытие. Пули сыпались на головы – с высоты велся непрерывный огонь, дробно стучали пулеметы, долбили МП-40.

– Федор, ко мне! – Зорин махнул рукой, и Игумнов, волоча за собой пулемет, скатился в глубокую рытвину. – Пригнись, Федор, давай без геройства. От тебя вся наша жизнь теперь зависит. Не спеши, вычисли пулеметчика на нашем участке – он есть, вон как долбит. А как пойдем, строчи по нему, патронов не жалей. Подави его, Федор. Не убьешь – так хоть дезориентируй… Справишься?

– Справлюсь, Алексей…

– Давай работай. А как пройдем, догонишь.

Он не чувствовал страха. Боевой азарт обуял. Переползал от бойца к бойцу, говорил какие-то слова, хлопал по плечам. В грохоте сражения никто не слышал приказы батальонного начальства. Ориентировались на приказы своих командиров. Это было что-то страшное! Разве можно возлагать ответственность за людей на неоперившихся пацанов, едва закончивших военные училища?! Храбрые, злые и немцев люто ненавидят, но разве сделаешь фрица только злобой и ненавистью? Он стонал от бессилия, наблюдая за этим кошмаром. Первый взвод под командованием лейтенанта Мокроусова встал в полный рост и кинулся на штурм высоты! Толпой! Без пулеметного прикрытия! Дурак лейтенант, решил, что семьдесят метров до немецких окопов – это пустяк. Картинно взмахнул пистолетом, проорал боевой клич. А бойцы, подогретые азартом и временным успехом, уже обгоняли его, бежали на высоту с прикрученными к карабинам штыками. Жуткий рев «А-аааа!!!» заглушил стрельбу.

Пулеметчик невозмутимо выполнял свою работу. Бегущие первыми погибли все до единого. И вместе с ними геройской, но глупой смертью погиб лейтенант Мокроусов. Но жив еще был политрук, подгонял солдат. Пулеметчик строчил без пауз. Бойцы валились гроздьями, но задние бежали – на автомате, без трезвых мыслей в головах. Их оставалась совсем горстка – вот семеро, шестеро… Последние трое взбежали на бруствер – вроде как добрались – их и срезал последней очередью пулеметчик…

Поднялся капитан Кумарин, идущий в центре, с бойцами второго взвода. Хватило ума пригнуться, но тоже махнул пистолетом – за Родину, дескать! Побежал зигзагом, припадая на левую ногу – повредить успел где-то. Поднимались бойцы, устремлялись за ним, но уже не тупо: падали, перекатывались, стреляли из карабинов, вставали, бежали дальше.

– Третий взвод, в атаку! – завопил дурным голосом Кружевский.

– Федор, не подведи, – буркнул Зорин.

Игумнов открыл огонь! Он подавил пулеметное гнездо на их участке! Когда солдаты побежали на высоту, их встретила лишь беспорядочная автоматная стрельба, да ухали противотанковые ружья, практически не вредящие пехоте. Головешки фрицев мельтешили на косогоре, метались вспышки. Взорвался прожектор, но темноты не осталось больше – склон озарялся, как днем. Немцы стали выбрасывать гранаты из укрытий! Свои коронные «штильхандгранатен» с длинными рукоятками. Тесно стало на склоне от разрывов. Атака захлебнулась, солдаты падали. Перекатываясь в глубокую извилистую канаву, Зорин видел, как граната взорвалась практически под ногами у ротного Кумарина – капитан покатился по земле с оторванной ногой, кричал от боли. Двое подбежали к нему, поволокли в ближайшую яму.

– Ротного ранило! – взмыл над полем боя отчаянный вопль.

– А ну, не стоять, вперед!!! – подался в авангард замполит Боев – весь окровавленный, с перекошенным лицом, поднял с земли карабин, стал стрелять на бегу.

– Третий взвод, подъем! – заверещал Кружевский. – Пошли же, родные, фигня осталась!

Остались действительно какие-то метры. Жалко терять отвоеванное. И тут неслабое «Ура!» за спиной! – поднялся резервный четвертый взвод, устремился на штурм! И побежали все – даже раненые! Стреляли на бегу, бросали гранаты, вопили что-то дурное. И немцы наверху стали тревожно перекрикиваться, кто-то завопил с надрывом. Они еще отбивались, но напор сопротивления слабел. Граната шмякнулась под ногами! Зорин рыбкой полетел куда-то вбок, а Стариков и Ковалевский, бегущие следом, не успели – рухнули, пораженные осколками. Не уберег солдат… Зорин присел, выдернул чеку из лимонки – плохая штука в наступлении, осколки разлетаются на двести метров, но он надеялся, что попадет в траншею. И кажется, попал! – взорвалось во вражеском стане с оглушающим грохотом. Дорога свободна!

– Ура!!! – Потрясая пистолетом, лейтенант Кружевский взлетел на бруствер. Длинноногий, только и прыгать. Торжествующе повернулся к своим – ну, вот, говорил же, что фигня, – и повалился, растопырив руки, нашпигованный свинцом…

Но атакующие уже ворвались в траншею! Прием был не самый радушный. Фрицев тут была хренова туча! Рассупоненные, мордатые, с закатанными рукавами – они не собирались сдаваться. Штрафной батальон, едрить их в дышло… Свалка была ужасной. Бились всем, что попадалось под руку, – прикладами, кулаками, саперными лопатками. Бились усердно, сосредоточенно сопели. Упитанный солдат в расстегнутой до пупа рубахе звезданул кулачищем бывшего полицая Демченко. Не повезло парню, живым добежал до траншеи, а вот здесь… Свалился под ноги дерущимся с каким-то протяжным нутряным воем, фашист с наслаждением ударил ногой, надломленно хрустнул позвоночник, штрафник задергался в конвульсиях. Фашистская каска покатилась по земле. Зорин подхватил ее, ударил в толстое рыло – каской! Фашист ошеломленно тряхнул башкой. Зорин ударил еще раз, еще. Тот пятился, а он наступал, давил. Отбросил каску, вышиб мозги ударом приклада… Покосился на Фикуса, который повалил «своего» фрица, оседлал его, ловким жестом факира выхватил из ворота лезвие, рассек горло и засмеялся от радости, когда фонтаном брызнула кровь. Ох уж эти уголовники со своим умением добывать нужные в хозяйстве вещи… Дрался штык-ножом дезертир Кустарь – дрался яростно, напористо, с удивительной силой для такого задохлика, – и уже не казалось, что больше всего на свете он хочет умереть и встретиться на том свете со своей семьей… Бились все – и храбрые, и трусливые, и решительные, и не очень. Только взводный политрук Максимов уже не бился – сидел, привалившись к бревенчатому накату траншеи, и держался обеими руками за перламутровую рукоятку торчащего из живота ножа. Глаза стекленели, наливались лютой тоской. Ведь тоже пацан, ну, может, повоевал годика два…

Траншею загромождали мертвые тела. Немцы дрогнули – рукопашная обернулась не в их пользу. Кто-то перекатывался через бруствер, пускался наутек, кто-то убегал по траншее, кто-то поднимал руки, но настроения брать пленных в этот день не было – убивали всех. У офицерского блиндажа еще не завершилась драка – увлеклись противоборствующие стороны. Зорин бросился туда, стащил с мертвого солдата МП-40. Ударил в широкую немецкую спину. Патронов не было. Ругнувшись, вскинул приклад, врезал по темечку – в жесткий белобрысый вихор. Протяжно застонав, фашист разлегся под ногами.

– Спасибо, сержант… – Капитан Чулымов держался за горло, еле дышал. Покрутил головой, изобразил что-то вроде ухмылки. – Действительно признателен. Здоров гусь. Вцепился мне в шею, как пиявка…

– Товарищ капитан? – удивился Зорин. – А вы тут какими судьбами?

– А ты думаешь, мы, злодеи-особисты, только дела на вашего брата заводить умеем? Да на зону или к стенке отправлять?

– Нет, но… – смутился Зорин.

– Нормально, Зорин, – хлопнул его особист по плечу, – прорвемся.

Выжившие солдаты шатались, валились с ног, расползались по щелям. Стонали раненые. Самые стойкие бродили по траншее и добивали раненых немцев. Одни орали, глядя смерти в глаза, другие делали каменные лица. О пощаде не просили – понимали, что не тот контингент. Но это был еще не конец! Группа гитлеровцев, укрывшаяся в блиндаже на южном участке оборонительного укрепления, предприняла попытку вырваться! Штрафники уже расслабились, когда человек восемь – грязные, оборванные, с горящими глазами – выбежали из блиндажа, поливая огнем во все стороны, стали забрасывать штрафников гранатами! В первое мгновение ничего не поняли – гремели взрывы, падали убитые, с треском выворачивались бревна наката. Все вокруг грохотало, бушевало, обваливалось. Из траншеи через чистое поле фашисты не пошли – на открытом пространстве их бы быстро перебили. Они помчались по ходам сообщения в северном направлении, стреляя во все живое, что встречали на пути – метрах в семидесяти к северу к окопам подбирался лесной массив, там они имели шанс сбежать. Боеприпасов не жалели, рвались настырно – подгоняемые воплями офицеров. Штрафники не успевали оказывать сопротивление, падали как подкошенные. В третьем отделении третьего взвода, понесшем жуткие потери при штурме, теперь вообще почти никого не осталось…

– Всем в ружье! – завопил страшным голосом Зорин. Эти демоны – остановить их было невозможно – уже подбегали к позициям его отделения. Люди в панике метались, кто-то схватил валяющийся на бруствере автомат…

Загрохотал ручной Дегтярев – какая сладкая музыка для ушей… Федор Игумнов подоспел весьма вовремя, взгромоздил на бруствер пулемет, залез на косогор – а немцы уже пробежали. Ударил им в спину. Зорин высунул нос из укрытия. Ну, ей-богу, картина Васнецова. Былинный богатырь. Расставив ноги, Игумнов стоял на бруствере – оборванный, чумазый, со сверкающим взором – типичный русский мужик, держал пулемет за основание ножек, поливал огнем. «Ведь десять килограммов, – озадачился Зорин, – а Федька явно не с курорта прибыл, где отдыхал до полного изнеможения…» Немцы падали, как костяшки домино – первый, второй, третий, четвертый… Уцелел лишь «форвард», когда у Игумнова опустел диск. Рослый, физически развитый детина в закопченной форме, почувствовал неладное за спиной, растерянно обернулся, потом посмотрел перед собой, втянул голову в плечи, обнаружив нацеленный в физиономию офицерский наган. Облизнул губы – он в эту минуту здорово напоминал кота, которого поймали за «посещением» цветочного горшка.

– Бывает, – насмешливо произнес Чулымов, спуская курок. Пуля пробила грудь, швырнула немецкого штрафника на землю…

– Ага, голодранцы! – хрипло засмеялся Игумнов. – И что бы вы делали без меня?

– Ты бы не маячил там, – посоветовал Зорин. – Мало нам трупов?

– Спрыгивай, солдат! – крикнул особист.

– Не дурак, спускаюсь. – Игумнов выпустил из рук пулемет, скатился в траншею, волоча за собой осыпь…

Очумевший, оглушенный, он смотрел на серые, осунувшиеся лица солдат и ничего уже не видел. Все сливалось – во что-то блеклое, дрожащее, безжизненное. Выкрикивал команды замполит Боев – требовал выставить дозоры, развернуть в сторону немцев единственный уцелевший прожектор, всем живым рассредоточиться на высоте № 213… Он тоже кричал какие-то команды, но уже и не помнил, что кричал. Дикая усталость тянула к земле. Глаза слипались. Он нашел свой карабин, разжился автоматом, забросил его за спину, прицепил к поясу две немецкие «колотушки», несколько магазинов от трофейного МП-40. Выкопал в бруствере небольшую амбразуру, уронил голову на руки, начал стремительно засыпать. Он даже радости не чувствовал оттого, что выжил…

Он пробуждался несколько раз, смотрел по сторонам блуждающим взором, вновь ронял голову. Санитары вытаскивали раненых, уносили в тыл. Получившие несложные ранения бинтовали сами себя индивидуальными пакетами. Кто-то кричал, что от потери крови скончался комроты Кумарин, но даже эта новость не смогла заставить его забыть про сон. Мимо пробежала, придерживая свой огромный «ридикюль» с красным крестом, санинструктор Галка.

– Ты ранен, Алексей? – Она обняла его, привстала на цыпочки, глянула в глаза. Он проснулся и от нечего делать чмокнул в пухленькую щечку, которая сразу же заалела.

– Ты что?.. – Она смутилась, но не отпрянула. Задрожали припухшие губки. – Так ты не ранен?

– А должен?

– Но ты в крови…

– Бывает, Галка, это не моя, наверное, кровь…

– Как я рада, что ты жив… – прошептала она с каким-то странным придыханием, помялась… и тоже поцеловала его в щеку. Он озадаченно посмотрел ей вслед и снова уснул…

Организм, прирученный за военные годы, невозможного не требовал. Двадцать минут между сном и явью, и он вновь обрел способность мыслить и воспринимать реальность в ощущениях. Траншея, сменившая владельцев, жила фронтовой жизнью. Кто-то храпел, кто-то ругался, кто-то жаловался, что пробило на хавчик, а у фрицев жрать нечего, кроме несъедобных галет – то ли хлеб, то ли печенье, пресные, из глины их, что ли, делают? Все сожрали, мироеды. А полевую кухню тут и через неделю не подвезут. Перед глазами в свете прожектора, луны и звезд простиралась обратная сторона взятой с боем высоты. Ромашковое поле, а за ним высокая трава – что-то вроде заболоченной низины. Справа лес и слева лес, а справа вдоль опушки – разбитый проселок, который, очевидно, использовали немцы, пока высота была у них. Что впереди, он не видел – свет прожектора подсел, генератор садился.

Рядом что-то зашуршало, закряхтело. Он повернул голову.

– Товарищ капитан?.. – и надрывно закашлялся.

– Ладно, обойдемся без доклада, – проворчал особист Чулымов. – Спишь, сержант?

– Виноват, товарищ…

– Да ладно, организму не прикажешь. Сложная ситуация, сержант. Ночью они не пойдут, а вот через пару часов, когда начнет понемногу светать…

– Кто пойдет, товарищ капитан? Вы о чем говорите?

– Говорю же, неприятная ситуация. Держать нам с тобой эту высоту, не передержать…

– Что за чушь, товарищ капитан? – Зорин ощутил смутное беспокойство. – Мы взяли высоту. Где войска?

– Задерживаются. – Особист раздраженно запыхтел. – Четвертый пехотный полк, который должен был заступить на высоту после нашей атаки и развить дальнейшее наступление, спешно переброшен на другой участок фронта. Немецкая дивизия прорвалась в районе Чергуево – идут на выручку своим в Лихомани. Все свободные части отправили на заделку бреши, и наступление, как понимаешь, слегка заглохло. Но к нам уже идут – механизированный батальон из Успени. Ждем часов через пять…

– Я понятливый, товарищ капитан. – Сжалось все внутри от нехороших предчувствий. – Стало быть, механизированный батальон из Успени будет здесь через пять часов, а фрицы попытаются отбить высоту часа через два. Три часа на увлекательное мероприятие…

– Ты схватываешь на лету, Зорин. – В голосе контрразведчика заиграла усмешка. – Тому имеются две причины. Во-первых, ночью немцы воевать не любят – да и что тут видно ночью? Во-вторых, пока подтянут подкрепление из Кочетовки…

– Вы еще скажите – танки…

– Боимся танков, Зорин? Не без этого, ты прав. В Кочетовке, по данным разведки, стоит танковый батальон. Держу пари, что он уже не стоит, а полным ходом идет сюда. Важная высота для немцев, Зорин. В тактическом плане эта шишка на ровном месте просто находка. Уловил задачу? До рассвета наладить оборону. И не тянуть – вдруг раньше пойдут? В строю осталось всего-то хрен… Офицеров повыбило почти полностью – только я остался да военком Боев…

– Но вы не строевой офицер… – осмелел Зорин.

– А я и не претендую. – Особист сипло засмеялся и начал усиленно тереть чешущееся веко. – А вот помочь организовать оборону с такими, как ты… Первый взвод выбит полностью, во втором в строю осталось шестнадцать человек. В третьем – двадцать шесть… Ты молодец, Зорин, у тебя в отделении…

– Трое погибших и ни одного тяжелого, товарищ капитан.

– Хм, берег своих приговоренных… Ты что, в атаку их не посылал?

– Мы первыми ворвались в траншею, товарищ капитан…

– Ладно, не обижайся. В четвертом взводе – восемнадцать штыков. Общее количество с офицерами – шестьдесят два бойца.

– Воевать можно, товарищ капитан.

– Воевать придется долго. И слишком растянутая эта высота – метров триста охватить придется.

– Подождите… а как же заградительный взвод? Его пулеметы нам бы очень пригодились.

– Гм, заградительный взвод после взятия высоты зачехлил пулеметы и отбыл на другой объект. У них своя задача – сугубо специфическая.

– Вот черт…

– Не чертыхайся. Фрицев мы тоже намолотили предостаточно. После артобстрела и налета авиации они своих погибших упаковывали в мешки и складировали, там, – капитан небрежно кивнул куда-то на север, – злодеев семьдесят в минусе. Здесь оборонялась одна из рот штрафного батальона вермахта. Уцелело человек сорок, бежали в лес. Эти не сунутся, они разбиты, деморализованы и боеприпасов имеют хрен. А вот усилить подразделение из Кочетовки они в состоянии… Нужно грамотно расставить людей, чтобы обойтись без лишних потерь. Ты специалист – займись. Собрать все оружие, боеприпасы, проверить пулеметы – свои и чужие. У немцев было несколько противотанковых ружей – найди умеющих пользоваться. В крайнем случае развернем на прямую наводку зенитную установку. Действуй, Зорин, времени мало. Родина по-прежнему с интересом наблюдает за тобой…

Рассвет набухал за спинами штрафников. Небо на востоке заалело, ночная муть отползала на запад. Тела погибших унесли, но над захваченной высотой все еще стелился сладкий, липкий запах, оседающий в гортани. Бойцы дышали через рукава, выражали недовольство. Зорин в десятый раз обходил своих солдат, отдавал последние указания. Игумнов вживался в образ многостаночника – проделал в бруствере несколько амбразур, у одной установил «Дегтярева», у другой немецкий MG13 с барабанным магазином, разложил диски, как на полке в универмаге, примеривался, чтобы было все удобно. Отданный ему в «услужение» Гурвич ничем общественно-полезным не занимался, что-то писал огрызком карандаша в потрепанном маленьком блокноте. На вопрос, кому он пишет донесение, огрызнулся, что Богу – стихи, мол, сочиняет. Лирические. Очень отвлекает от мысли о неизбежной смерти. Костюк, Ралдыгин и Липатов «благоустраивались» в окопе, раскладывали гранаты, коробчатые магазины от СВТ. Ванька Чеботаев и Рыщенко обсуждали тему, что если уж они не погибли в той страшной атаке, то теперь и вовсе бояться нечего – сидят в укрытии, тепло, уютно, вот только пожрать бы еще кто-нибудь подвез…

Мусульманин Халимов общался с Аллахом. Расстелил на дне окопа плетеный круглый коврик, которых полно в любом крестьянском хозяйстве, вершил намаз. На вопрос скучающего Фикуса, что за хренью он тут занимается, может, помочь чем, так посмотрел на уголовника, что тот проглотил язык и оставил сослуживца в покое.

– Понятно, в натуре, – махнул он рукой. – У нас на киче тоже пара чудиков была – из Чуркестана. Вроде как все та же блатота, а чуть назначенный час – падают на колени да давай лбы расшибать… Слушай, старшой, а ты во что-нибудь веришь?

Зорин как человек мыслящий давно перестал верить даже в торжество марксистско-ленинских идеалов. В принципе, неплохую религию придумали индусы – он что-то читал про это. Вроде отдаешь концы, но не совсем. Рождаешься вновь и вновь, что, в сущности, очень мило и удобно. Даже если родишься в одной из жизней курицей, то расстраиваться не стоит – отправят в суп, и ты родишься кем-нибудь еще, и рано или поздно – опять человеком. Хорошая религия. В христианстве вроде не так – у этих души в полной гармонии живут на небе. Зорин всегда недоумевал, как можно жить в гармонии, если не можешь ничего потрогать и тебя не могут потрогать. Ни поесть, ни поспать, ни книжку приключенческую почитать, или с девушкой, скажем, очень даже непонятно, как себя вести…

– В удачу верю, Фикус, в удачу, – проворчал он. – И тебе настоятельно рекомендую. Как это в вашем блатном мире называется – фарт, пруха?

Уголовник заржал и начал высвистывать что-то общеизвестное из «одесской коллекции» – со словами «губЧК» и «наган».

Кустарь прозябал в тоскливом одиночестве. Потирал синяк под глазом, оставленный солдатом вермахта, и вновь мрачнел. Он словно бы выпадал из реальности, смотрел в пространство отсутствующим взором, шевелил губами, словно письмо сочинял на тот свет.

– Нормально, мужик? – похлопал Зорин его по плечу. Тот поднял безжизненные глаза, пожал плечами.

– Ты уж оживай быстрее, приятель. Скоро снова поработать придется. Я видел, как ты работал – претензий никаких, молодец.

Кустарь робко улыбнулся – и словно скинул лет десять…

Марусин тоже не обзавелся компанией – не брали, наверное. Сидел у входа в немецкий блиндаж, жевал трофейную галету. Нормально вел себя Марусин в последнем бою. Героизмом окружающих не потрясал, но бежал наравне с коллективом, не отставал, а в рукопашной схватке даже под ноги какому-то фрицу бросился, отчего тот упал, а Халилов штыком завершил комбинацию (ему не привыкать баранов резать).