Текст книги "Черный штрафбат"

– О вечном размышляете, Марусин? – нейтрально улыбнулся Зорин.

Бывший староста вздрогнул, скосил глаза.

– В каком это смысле?

– В метафорическом, библейском, – объяснил Зорин. – Что у нас на свете вечное?

– Не знаю, – штрафник судорожно сглотнул, – Советский Союз, наверное, вечный.

– Это да, – кивнул Зорин, – а еще глупость человеческая. Сделал большую глупость – и теперь всю жизнь расплачиваться. Ладно, не печалься, Бог даст – выживем.

Он поощрительно улыбнулся солдату, развернулся, чтобы уйти.

– У меня жену арестовали в 37-м, – глухо вымолвил Марусин. Зорин резко повернулся. Предатель смотрел ему в глаза – подавленно, тоскливо. – Не всегда я, сержант, предателем и председателем был… – Он тяжело вздохнул, продолжил свое жизнеописание: – В Брянске трудился в районном исполкоме, должность имел не маленькую в райотделе народного образования. Жена была вторым секретарем в райкоме партии. Арестовали ночью, приехали на «вороне», объяснений дать не удосужились, кроме того, что «вы подозреваетесь в антипартийной деятельности». Три минуты на сборы. Ждал два дня, что и за мной придут – не пришли. Набрался храбрости, сам явился в НКВД. Объяснили – ваша жена участвовала в заговоре против товарища Сталина в целом и первого секретаря областного комитета партии в частности. Она уже призналась на допросе, сдала свою подпольную ячейку, раскаялась и теперь ждет приговора. А вам, товарищ такой-то, волноваться незачем, вы же не знали, что ваша жена враг народа, верно? Она, мол, просто прикрывалась вами – человеком доверчивым, но беззаветно преданным Советской власти? Спите спокойно, живите, работайте, но не забывайте, что враги повсюду. Этот следователь мне просто в глаза глумился… А еще через день вызывают в органы – я уже и вещички собрал, с волей простился. А мне суют бумажку, дескать, ознакомьтесь. А там черным по белому: в соответствии с приговором таким-то по делу такому-то ваша жена расстреляна. Можете забрать ее личные вещи и расписаться вот здесь… И мне безразлично уже стало, что со мной будет, сержант. А ничего и не было – органы не проявляли к моей фигуре никакого интереса. Прямо-таки демонстративно не проявляли. С работы, правда, уволили по надуманному предлогу, но в личном деле никаких пятен. Словно не было никогда моей Светланочки… – Слезы навернулись на глаза предателя. – Уехал я в глухой райцентр, в сороковом женился на местной женщине, избрали депутатом сельсовета, потом и председателем… И представь, сержант, какое у меня сложилось отношение к «нашей родной» Советской власти и лично товарищу Сталину. Легко вам всех мазать одной краской…

«Двумя», – подумал Зорин.

– Понимал я всё – что немцы сволочи, что предаю народ, который и так натерпелся… Не мог иначе. Очень уж хотелось отомстить этим сукам. Да и не герой я, сержант, бывало, и мандраж перед фрицами охватывал. Не говори ничего, ладно? – Марусин сделал предостерегающий жест. – Наслушался я за свою жизнь – и пропаганды, и агитации. Шелуха это всё. И немцы погрязли в преступлениях, и наши погрязли. Не волнуйся, не будет у тебя со мной проблем. Последний бой для меня назревает – чувствую это. Да и слава богу, надоела смертельно вся эта канитель… Не говори ничего, иди. Ты хороший парень, Зорин. И не глупый, в отличие от многих. Рано или поздно сам сделаешь выводы…

Даже у отступающих немцев разведка работала безупречно. Знали, что подкрепление к штрафникам прибудет не скоро. Поэтому работали без суеты, планомерно, всячески демонстрируя свой пресловутый «немецкий порядок». Уже прилично рассвело, но низину у подножия обратной стороны высоты № 213 окутывали белесые хлопья тумана. И что там творилось в этих завихрениях? Ведь в тумане всегда происходит недоброе – нечистая сила там промышляет, всякие нелюди…

Из белесых завихрений выбежали двое представителей человеческой популяции – без амуниции, без тяжелого снаряжения. Пригнувшись, побежали к позициям. Дозорные из четвертого взвода. Спрыгнули в окоп, и через несколько минут по рядам прошелестело: немцы идут! Танки, пехота. И в леске, что напротив северного фланга обороны, накапливаются пехотинцы! Об этом уязвимом участке позаботились в первую очередь. Семьдесят метров открытого пространства – можно пробежать за несколько секунд, и враг уже в окопах. В этой связи северный участок усилили – закопали в землю трех пулеметчиков из второго взвода, обеспечили гранатами, поставили на подстраховку опытных бойцов…

Но наивностью немцы не страдали. Понимали, что наступление на этом фланге только выглядит простым и скорым. Да и тяжелую технику в лес не запрячешь. Сначала послышался отдаленный гул моторов. Он делался громче, явственнее, тревожнее – и вот уже как ножом по стеклу! На дороге между кромкой северного леса и заболоченной низиной показались головные машины колонны. Пятнистые «пантеры» – самые боевые и маневренные танки вермахта. Они ползли неторопливо, плавно переваливаясь через ухабы и колдобины. Одна, другая, третья… Всего четыре машины – что-то более существенное выделить из резерва фашисты не могли. Метров четыреста дистанция. Уже ближе, танки приближались – неумолимые, как судьба…

– Не стрелять! – прогремел над позициями сиплый глас комиссара Боева.

Относилось это, видно, к расчетам противотанковых ружей. Бессмысленно садить в такую даль. Другое бы дело, если из пушки… Танки остановились на дороге – так же, как и ехали, колонной. Прошла тягучая минута. Затем со скрипом стала поворачиваться башня головной машины. Повернулась вправо на тридцать градусов, и тяжелая пушка уставилась на позиции штрафников. Пришли в движение остальные башни. И вот уже четыре хобота смотрели не куда-нибудь… И штрафники на них смотрели – напряженно, с открытыми ртами, словно ожидая какого-то таинства.

– Братва, атас!!! – пронесся над траншеей истошный крик Фикуса. – Шмалять щас будут!!!

Штрафников как ветром сдуло с бруствера! Кто-то падал в проход, сворачивался улиткой, затыкал уши, кто-то пятился в блиндаж, способный превратиться в братскую могилу после точного попадания! Выстрел – и синеватый дымок из ствола… Первый снаряд разорвался с недолетом – полетели ромашки и комья земли. Второй угодил в бруствер – разворотил бревенчатый накат, покатились бревна, кого-то придавило, судя по протестующим возгласам. И начался сущий ад. Танки били прямой наводкой, добивая то, что не добили с вечера советская авиация с советской же артиллерией. Гремело повсюду, летела земля, сыпались бревна, кричали раненые. Зорин корчился на дне окопа, заткнув уши, думал про Иринку Белову, про то, как хорошо бы им сейчас вдвоем где-нибудь в прелой соломе…

Боезапас у танкистов, видимо, был ограничен. Не сорок первый. Обстрел прекратился. Зорин открыл глаза, стряхнул землю с каски. Рядом с ним в комьях глины, грязи, нанесенной ветром листвы, лежал мертвый Рыщенко. Пальцы скрючены, рот забит землей, в груди дыра размером с Московскую область. К стене траншеи привалился Ванька Чеботаев. С ужасом смотрел на своего несостоявшегося приятеля, моргал и даже не чувствовал, что ногу ему придавило огрызком бревна. Выбрался из оцепенения, хотел подняться, закричал от боли. Зорин кинулся оттаскивать бревно.

– Ты как, Ванька?

Тот привстал, потер ногу.

– Не знаю, вроде нормально…

– Держись, боец…

– Комиссара убили! – пронесся испуганный крик.

– Рота, ни шагу назад! – грозно прорычал контрразведчик Чулымов. – Стоять до последнего! Командование роты беру на себя! Приготовиться к бою!

Солдаты, стряхивая землю, припадали к амбразурам. А немцы работали методично, неспешно. Танки вернули свои башни на исходную, неторопливо поползли дальше. На уровне заболоченной низины, у края поля, стали съезжать с дороги, разворачиваться в цепь. Первый танк отправился на левый фланг и прекрасно подставил бок. Гавкнуло противотанковое ружье. Мимо. Гавкнуло второе. Стрелок рассчитывал попасть в бензобак, но попал ниже – в колесно-гусеничный механизм. Отвалилось колесо, треснул и порвался гусеничный трак, и танк со скрежетом остановился. Башня пришла в движение.

– Добейте его! – завопил кто-то. – Сейчас пальнет!

Оба противотанковых ружья ударили одновременно – бронебойно-зажигательными. Выпали из ПТР дымящиеся гильзы. Вспыхнул бензобак, и пламя мигом перекинулось на репицу – заднюю часть танковой хребтины. Стрелок не успел довернуть орудие. Распахнулся люк, и члены экипажа в черных комбинезонах полезли на свежий воздух. С позиций разразилась беспорядочная стрельба из винтовок Токарева. Один из немцев растянулся на броне – позагорать решил, и пламя тут же охватило его одежду. Второго подбили, когда он спрыгнул – проделал кульбит и уже не встал. Третий рыбкой нырнул в высокую траву, пополз за стальную махину, оттопырив зад.

– Прекратить стрельбу! – прокричал Чулымов.

Вторая махина невозмутимо проехала мимо первой, повернулась, и вот уже все три «пантеры», рассредоточившись в цепь, поползли по ромашкам на позиции штрафников. Но это был еще не апофеоз. Из окутанной туманом низины выбирались пехотинцы – в касках, со шмайссерами, с засученными рукавами. Их было много. Поначалу они шли, потом стали переходить на легкий бег, пытались по возможности укрыться за танками. До атакующей волны оставалось метров девяносто…

– Не стрелять! – кричал Чулымов. – Пусть ближе подойдут!

Но нервы у бойцов не железные. Кто-то выстрелил первым – и понеслось! Лупили из чего придется – из собственных карабинов, из трофейных автоматов, трещали пулеметы, отрывисто гавкали ПТРы. Было слышно, как крупнокалиберные патроны отскакивают от крутых скосов стальных лбов. Но вот одному из стрелков удалось попасть в водительскую амбразуру! Дело случая – просто повезло! Рвануло в нутрях стальной громады. Махина потеряла управление и под одобрительные выкрики бойцов заехала в канаву, где благополучно и встала. Оставшиеся танки открыли огонь из пушек и пулеметов. Загремели взрывы. Пехота наступала короткими перебежками. Плотный огонь прижал немцев к земле. Они перебегали по несколько человек – вставали, посылали очередь от бедра, пробегали пару метров, падали, перекатывались. Поднимались те, что были сзади… Офицер выкрикивал команды. Он не лез в гущу событий, держался сзади, руководил действиями подчиненных. Зорин ловил офицерский китель в прицел карабина. Руки тряслись, он никак не мог наладить упор. Уж слишком много отвлекающих моментов. Утвердил кое-как, затаил дыхание. Офицер приподнялся, махнул рукой и что-то прокричал. Зорин выстрелил. Офицер дернулся, сделал удивленное лицо. Что-то мимо, должно быть, просвистело. И что там, интересно, могло просвистеть? Он откатился, снова привстал, махнул другой рукой, в которой был зажат офицерский «вальтер». Зорин плавно потянул спусковой крючок. Офицер повторно дернулся, но теперь уже не удивился. Рухнул в траву и больше не вставал…

Танки въезжали на косогор. Поднималась пехота. Сорок метров оставалось до бойцов штрафной роты. Немцы размеренно бежали, постреливая от бедра. «Как в сорок первом идут», – с раздражением отметил Зорин…

– Патроны кончились… мать… – Игумнов ругнулся – словно камешек булькнул, брошенный в воду, отпрыгнул от «Дегтярева». Пулемет отвалился на приклад, завис на краю траншеи. Он метнулся в сторону, припал к трофейному MG-13 и почти моментально открыл огонь. Поливал широкими охватами, матерился как последний сапожник. Немцы падали, как оловянные солдатики. Остальные все еще бежали, но уже без особого интереса. «Пантера» взгромоздилась на косогор, кто-то бросил под нее противопехотную «лимонку». Навредить броне эта граната не могла. Но разметала косогор, вывернула мощный пласт земли, и танк просто просел, утонул, погрузился в землю и уперся передом в накат траншеи. Взревели моторы, но с функциями бульдозера у «пантеры» было как-то слабовато. Водитель переключился на заднюю. Но бензобак уже полыхал, и далеко он не уехал… Последний танк, наступающий на правом фланге, ворвался-таки на позиции штрафников, принялся утюжить ходы сообщений. Но пулеметчик отсек воспрянувшую пехоту, какой-то ловкач уже гарцевал на броне, как джигит на необъезженном жеребце. Люк оказался не задраен. Он швырнул гранату в утробу танка, спрыгнул на восточный склон холма…

Пехота дрогнула. По меньшей мере семьдесят солдат вермахта топтались перед косогором, перебегали с места на место, изводили остатки боеприпасов. Высота стояла.

– Бросайте гранаты! – крикнул Чулымов.

И зацвели фонтаны взрывов. Противник метался в дыму, пятился. Какому-то бравому фельдфебелю удалось собрать несколько человек, они кинулись на штурм высоты, строча из автоматов, выкрикивая потешные немецкие ругательства.

– Лови, фашист, гранату… – добродушно проворчал Костюк, схватил последнюю «колотушку», что лежала под локтем с отвинченным колпачком, дернул за кольцо и легким движением переправил через бруствер. Взрывной волной разметало солдат.

– Вперед, в атаку! – прогремел Чулымов. – За Родину! За Сталина!

– Да шел бы ты в болото со своим Сталиным… – проворчал измазанный с ног до головы Гурвич, передернул затвор, выжидающе уставился на Зорина.

– Ну что, бойцы? – проворчал Зорин. – Вылезаем из окопов и спасаем Россию-матушку?

Поднялись все разом, хлынули с горы. Из дыма, гари, пламени – выбегали дико орущие солдаты с воспаленными глазами, неслись, не разбирая дороги! Даже мертвые, прежде чем упасть, успевали сделать несколько шагов! С ревом повалился, невольно прикрыв собой Зорина, срезанный очередью Халилов. Схватился за сердце бывший комсорг Липатов, рухнул на колени, а затем и носом – в траву. Но остановить эту лаву было невозможно. Немцы побежали, их захлестнул этот орущий ураган! Мельтешили приклады, штыки, сверкающие на восходящем солнце – у тех, кто успел их примкнуть. Пленных по доброй традиции не брали – тех, кто падал на колени и задирал руки, убивали на месте. Куда их? Тряслось перед глазами перекошенное от страха лицо молодого автоматчика. Слишком молодого – ничего себе детский сад. Сопли бы подтер, малолетка. Так мы еще и плачем навзрыд горючими слезами? Зорин занес приклад, ударил точно в переносицу. Хорошо помер. Так и надо – без шума, пыли. Перешагнул через тело, схватился с дюжим рядовым, от которого безбожно воняло – страхом, потом. Не помощник в деликатном деле страх – тот судорожно пытался вытянуть нож из чехла. Зорин подождал, пока вытянет, позевал немного. А потом перехватил атакующее снизу вверх запястье, вывернул руку и поразил фашиста в грудь его же собственным оружием…

Не вынесли атакующие этого безумия, сломались, побежали. Бросали оружие, чесали к низине, где их могли укрыть кустарники и высокая трава. Да и туман еще не полностью рассеялся. Их не стали преследовать, стреляли вслед – руки и ноги тряслись, не слушались. Разгром был полный, но какой ценой? Зорин, спотыкаясь, шел обратно. Ох, как тяжелы были эти метры наверх… Рухнул на колени перед умирающим Костюком. Боец лежал на спине, зажимал рану в животе, откуда толчками вытекала кровь, пытался что-то сказать, глаза стекленели. Но вот улыбка пробилась сквозь боль – понял, что победили. Затрясся в агонии, кровь пошла горлом – густая, черная, похожая на желе…

Он сидел на чудом сохранившейся ровной площадке перед взорванным немецким блиндажом, пытался выбраться из отупения, но оно засасывало. Краски гасли в глазах. Мир становился двухцветным – серо-черным. Собирались выжившие солдаты отделения. Добредали, падали без сил – потрясенные, контуженные, очумелые. Не всех еще выкосила война. Свалился полностью опустошенный, с расцарапанной физиономией Ванька Чеботаев. Прижался затылком к стене и сразу уснул – захрапел богатырским храпом. Привалился к нему Ралдыгин, кряхтя, извлек трофейную малиновую пачку с сигаретами, прикурил, сделал непродуманно глубокую затяжку, посинел, закашлялся, принялся ругаться – из чего, видимо, явствовало, что в жизни приходилось курить сигареты и получше. Осторожно коснулся уха, превратившегося в комок запекшейся крови.

– Пельмень порвал? – пошутил Зорин.

– Да ладно, еще один есть…

– Хе-хе, опарафинили фрица? Зацените, братва, чё надыбал… С покупкой, блин, вернулся. – В окоп свалился какой-то подозрительно сияющий Фикус, продемонстрировал всем желающим роскошный офицерский бинокль. – Камбала двуглазая, блин… Себе оставлю, даже не возражай, старшой, а то обидится Фикус. – Он глянул на Зорина через окуляры, зашелся хиленьким смешком. – Ты у меня, как в микроскопе, старшой… Скотинку там внизу освежевал – офицера недостреленного. Обшаманил его, как положено. Камбалу вот нашел, перышко знатное реквизировал… А это что за хрень? Пити-мити, что ли? – Фикус выудил из кармана мятую пачку каких-то странных денег, бросил под ноги. Разлетелись купюры – коричневые, с занятными картинками готического содержания. Никто не нагнулся. Только шеи вытянули, всмотрелись. Пити-мити на блатном жаргоне означало, надо полагать, «деньги».

– Рейхсмарки, – фыркнул Ралдыгин. – Не, Фикус, в советской стране ты на эти бабки себе счастье не купишь.

– В натуре? – Фикус расстроенно почесал затылок. – Лажанулся, стало быть? Ну и ладно…

– В советской стране, Фикус, ты ни на какие бабки счастье не купишь, – сипло выговорил Гурвич, грузно приземляясь рядом с уголовником. – В советской стране не в деньгах счастье. А счастье в том, что ты живешь в единственном на свете справедливом государстве, где молодым везде у нас дорога, а старикам везде у нас почет.

– Заткнись, Гурвич, – простонал Зорин.

– Не понимаю, Ленька, – проворчал чумазый Игумнов, свешивая ноги с бруствера, без пулемета он смотрелся как-то сиротливо, – почему ты до сих пор не у немцев служишь.

– Да западло это, – вздохнул Гурвич, – у немцев служить. Моя это страна – какая ни есть. Вырос в ней, образование получил, с женой познакомился, двух лялек на свет нарожал – ну, не сам, конечно. И зарплата у меня в «кабэ» не такая уж крохотная была… Ты сам подумай, Федька, своей куриной башкой – как я могу служить у немцев, если я ЕВРЕЙ? Не какой-нибудь там русак, или ариец, или драный фольксдойче, а представитель богоизбранной нации!

– Тьфу ты, – сплюнул Федор и засмеялся.

– Подвинься, богоизбранный, – проворчал Кустарь, падая рядом с Гурвичем. Он морщился и держался за живот – похоже, в драке пропустил ответственный удар. Все с любопытством уставились на бывшего дезертира. Боец молчал – и никто не стал комментировать его чудесное приобщение к миру живых.

Последним нарисовался рядовой штрафной роты Марусин. Подошел, согнувшийся в три погибели, с каким-то виноватым лицом, застыл на краю, не решаясь приобщиться к компании. Его глаза, казалось, еще больше вылезли из орбит, кровь запеклась на лице красивым трехполосным узором. Такое ощущение, что бывший чиновник из РОНО дрался с дикой кошкой.

– Рады вас приветствовать, господин староста! – обрадовался Зорин. Он действительно обрадовался. – И как же прошел ваш «последний бой», позвольте полюбопытствовать? Вы вроде умирать собирались, или я что-то путаю?

– Не обрыбилось, – подмигнул Фикус. – Масть не канает, приятель, ага?

– Да идите вы, – проворчал Марусин, отворачиваясь.

– Присаживайся, Марусин, – щедро предложил Зорин. – Будь как дома. Все нормально, не переживай, боец, теперь ты наш… Кто-нибудь видел Галку? – встрепенулся он.

– Да там она, – отмахнулся Игумнов, – возилась со своими ранеными, я только что видел. Как только началась эта кутерьма, комиссар в тыл ее отправил. Она упрямилась, кочевряжилась, так он ее пинками с высоты выбивал. И правильно, подстрели Галку – кто бы сейчас над ранеными глумился? Санитаров всех повыбило, военфельдшеру Анищенко голову взрывом оторвало – сам ее видел, бррр… ну, в смысле, голову…

– Эй, солдаты, не расслабляться! – огласил высоту хриплый вопль особиста. – Никому не спать! Всем бдить! Сейчас приду и проверю!

– Твою-то мать, – в сердцах пробормотал Гурвич.

Черт вцепился Зорину в язык.

– Вы живы, что ли, товарищ капитан? – крикнул он.

– И не надейся, Зорин! – прогремело в ответ. – И дружки твои пусть не надеются! Запомни – такие, как я, умирают только после того, как Родина прикажет!

– Ох, быстрее бы приказала… – прошептал Гурвич.

Солдаты истерично захихикали. И, слыша, что они хихикают, захихикали в соседнем окопе – хотя и не поняли над чем. И дальше стали хихикать, и еще дальше. Только мертвые молчали. Они бы и рады были, да больше не могли…

Потери в последнем бою были ужасные. В первом взводе не осталось никого. Во втором – шестеро, включая троих раненых. В третьем – тринадцать, в четвертом – восемь. Это были не просто потери – рота фактически перестала существовать. Но поставленную задачу выполнила. Логично было бы предположить, что после такого боя, смилостивившись, начальство освободит героев от наказания. Но такого не случилось. Обычный эпизод страшной войны, кому сейчас легко?

На повторную атаку немцам духа не хватило. Да и не нужна им была уже эта высота. Советские части продолжали наступление, немцы откатывались к Западной Украине, ситуация могла не меняться неделями, а могла кардинально меняться в считаные часы… Солдаты равнодушно смотрели, как танки Т-34 переползают разбитую в клочья высоту, выходят на дорогу. Шутили автоматчики в адрес заморенных штрафников – румяные, молодые, здоровые, полные сил и язвительного отношения к жизни. Пожить в тылу, впрочем, долго не дали. Прибыл посыльный из штаба дивизии – с приказом принимать (по возможности) вид маршевой колонны и следовать в Кутыники – населенный пункт в тылу советских войск, место сбора потрепанных частей…

Катились дни. Зорин уже плохо ориентировался в течении времени и населенных пунктов. Роту расквартировали в полуразбитых бараках какой-то воинской части. Состояние их было предельно аварийным, даже немцы не размещали здесь своих солдат. Но советским людям – лишь бы крыша над головой, пусть и дырявая. Прибывало пополнение, прибыл новый командир роты – некий старший лейтенант Тучков, мужик горластый, но на поверку не такой уж гнилой. Новый военком – старший лейтенант Мазарян, непонятно какой национальности, вкрадчивый, ходящий лисьей поступью, общающийся с солдатами так, словно они в позоре на всю оставшуюся и уже ничем не смоют свой позор. Прибывали лейтенанты – молодые, необстрелянные, с избытком гонора, спеси и непоколебимых знаний, как нужно воевать. И вновь трудился в своей палатке контрразведчик Чулымов, сортируя солдат на «потенциальных врагов» и «проблемных»; прибывали обозы – с амуницией, обмундированием, оружием…

А войска ушли далеко вперед – с боями, неразберихой. Первый Украинский фронт взломал оборону немцев, и 22 июля танки 63-й Челябинской Гвардейской танковой бригады полковника Фомичева при поддержке автоматчиков 29-й Гвардейской мотострелковой бригады ввязались в тяжелые бои на подступах к Львову. 24 июля танк «Гвардия» первым прорвался в центр города и достиг магистрата. Западная Украина – бывший немецкий дистрикт Галиция – оплот ОУНовцев – давалась с неимоверным трудом. Стрелковая дивизия, в которой воевала рота штрафников, двигалась севернее Львова, погружаясь в горно-лесистую местность. 29 июля при «поддержке» заградительного отряда рота лихой штыковой атакой взяла населенный пункт Гожель. Части местной полиции и взвод вермахта предпочли не ввязываться в бой и отступили на запад. Потери были минимальные – семеро раненых. Когда их грузили в машины медсанбата, бойцы не скрывали радости – отбыли наказание. «Откинулись, фартовые», – страдал от зависти Фикус. Двое умерли позднее от гангрены, третий – от неудачно проведенной операции по извлечению пули из пищевода…

Перевозимое на полуторках подразделение тормознули на развилке между зелеными дубравами. Ругались офицеры, какой-то замученный майор хриплым матом ссылался на распоряжение самого начальника штаба армии. В итоге роту ссадили на обочину, к грузовикам прицепили батарею сорокапяток и увезли в неизвестном направлении.

– Пешкодралом будем чапать, – прокомментировал Фикус.

Но из штабного «Виллиса» уже бежал, придерживая болтающуюся полевую сумку, запылившийся капитан – с новым приказом. Роте вменялось проделать стремительный марш-бросок через леса, поля и погосты – всего каких-то шесть миль – и оказать содействие роте НКВД, обложившей городок Гмеричи, на окраине которого особый интерес представляли материальные склады вермахта. Требовалось взять этот объект быстрее, чем фашисты увезут свое добро. А по данным разведки именно этим они сейчас и занимались. «Да что за жизнь такая нестабильная? – ворчал на марше Фикус. – Нынче здесь, завтра хрен…»

Больше всего интересовало – и куда же подевалась рота НКВД? Стыдливо отступила, постеснявшись соперничать с такой грозной силой, как штрафники? Атака была поистине образцово-показательной. Особенно после того, как ротный сдуру болтнул, что в случае успешного взятия Гмеричей они с комиссаром слегка закроют глаза на то, что штрафники там будут вытворять. Но только никаких нарушений Уголовного кодекса Союза Советских Социалистических…

– Сяськи-мосяськи! – всполошился Фикус. – А чего мы еще тут? Гражданин начальник… тьфу, как вас там… товарищ старший лейтенант… ну, мы как – по-тихому, без кипежа, или с матом-перематом?

Лавина с примкнутыми штыками вынеслась из леса и двумя колоннами покатилась на Гмеричи. Застыли в ужасе опрятные крестьянские избы, поникли подсолнухи, тоскливо замычал в коровниках крупный рогатый скот. Срочно пряталось по подполам и сараям не больно-то дружественное местное население. Колонна грузовиков бросилась к выезду из поселка, но ей уже перекрыли дорогу, ударили по колесам из ручных пулеметов, забросали гранатами. Штрафники набросились на деревню двумя штурмовыми группами. Словно орда монголо-татарская! С пулеметной вышки испуганно заголосил пулемет, кто-то упал, но это лишь добавило ярости. Стреляли на бегу, перезаряжали, неслись – по бурьяну, по канавам. Офицер на мотоцикле пытался вырваться из ада – его носило вместе с мотоциклом по дороге, съехал в кювет, задрал руки – бледный, с жалобными глазами – просто лик иконописный.

Деревню взяли с ходу. У складов – кучки бараков, оснащенных вышками и обнесенных колючей проволокой – пришлось повозиться. Разбегались охранники – местная украинская полиция в мундирах без опознавательных знаков, в шапочках-гармошках с козырьком, с белыми нарукавными повязками. Кто-то отстреливался, кто-то бросал оружие, полз под колючей проволокой и нырял в бурьян. Немецкие солдаты – а были и такие – засели за штабелями каких-то ящиков и принялись «героически» обороняться. Ящики оказались с патронами. Давненько Зорин не наблюдал такого увлекательного зрелища. Солдаты восторженно кричали, смеялись, как дети, задорно свистели, а все вокруг взрывалось, шипело, дымилось, вертелась в воздухе огненная чехарда! Какой же дурак не любит фейерверков? Пулеметчика на вышке сняли метким снайперским выстрелом. На радостях истекающий адреналином боец бросился наверх… и покатился по ступеням, прошитый очередью.

– Прикройте, мужики! – прокричал Игумнов, испытывающий какую-то поистине патологическую страсть к пулеметному хозяйству, бросился к вышке. Не брали пули мужика. Он взлетел на верхотуру, ударил крупнокалиберный MG-34 на треноге. Метались немцы, угодившие в западню. Самые благоразумные пали на колени, вскинув руки, остальные бросились на склад. Штрафники уже неслись с орущими глотками…

Оставшихся фашистов перестреляли довольно быстро. Потеряли двух своих, перебили семерых. Колонна грузовиков, не успевшая дать деру, весело горела на окраине деревни, а штрафники достреливали тех, кто еще пытался сопротивляться.

– Ну, мы дали… – недоверчиво пробормотал Гурвич, вытирая пилоткой пот со лба и озирая гулкое помещение, уставленное ящиками, коробками, каким-то оборудованием, затянутым полиэтиленовой пленкой.

– Ага, накрыли малину, – согласился Фикус и куда-то убежал.

Через несколько минут он пригнал на пинках пожилого рябоватого заморыша в форме украинской полиции. Мундир на служивом был порван, он затравленно шнырял глазами, защищался дрожащими ладонями от оплеух, лопотал что-то на своем нечленораздельном суржике.

– Под стеллажами обретался, – объяснил запыхавшийся Фикус. – Еле извлек его, царапался, брыкался… У-у, вражина… – Он замахнулся прикладом. Полицейский завизжал, упал, засучил ногами.

– Каптер, что ли? – недоверчиво поцарапал затылок Ванька Чеботаев.

– Угу, завскладом по-нашему, – объяснил Зорин. – Материально ответственное лицо. На подхвате у какого-нибудь гауптмана.

– Ну что, родной, колись. – Фикус схватил оуновца за грудки, встряхнул. – Чем богаты? Шнапс, коньяк, золото, бриллианты? Да живее давай, пока тут наши граждане начальники не очухались!

Оуновец что-то лопотал, неистово крестился, делал судорожные рвотные движения.

– Под дурачка канает, – компетентно заявил Фикус. – Пластинку прогнать решил. Ты мне фуфло не задувай, баклан жареный! – зарычал он в трясущуюся от страха физиономию. – А то я живо тебе весть подколодную выпишу! – Он швырнул «завсклада» на бетонный пол, передернул затвор.

– Фу, обделался, – поморщился Зорин, брезгливо поводя носом. – Ладно, уймись, Фикус, пусть живет. Сами разберемся. Грешно это – воевать с пенсионерами.

Распотрошили склад как сберкассу. Золото и бриллианты, конечно, не нашли, но набили вещмешки какими-то диковинными консервами, сигаретными пачками. Нашли и разорвали коробку с экзотическими сигарами, расхватали мигом. Расчехвостили тюки с нижним бельем, выхватывали прочные носки, майки, какое-то непривычное нижнее белье.

– Граждане грабители, здесь французский коньяк, пять звездочек, бутылок двадцать! – прилетела из угла приятная весть.

– Плеснем под жабры, братва? – возбудился Фикус, забрался на ящик с новенькими «народными» немецкими винтовками – самозарядными карабинами «Volkssturmgewehr» – и принялся азартно размахивать зажатой в кулаке облезлой пилоткой с обтрюханными сгибами – вылитый Ленин на броневике. – Ну что, драбалызнем, кореша? Когда еще подфартит – да еще и французского клоповника отведать? Нам ведь русским языком было сказано – комиссар со старшим отвернутся! Потроши фанфурики!

Толпа загудела, понеслись одобрительные выкрики. Коньяк усадили за пять минут – пили аристократический напиток из солдатских котелков, зажевывали вяленым мясом, каким-то испорченным заплесневелым сыром – поначалу кривились, потом обнаружили, что даже испорченный он идет под коньячок за милую душу, а кто-то даже предположил, что, может, так и надо – с плесенью? Дурачка, конечно, засмеяли. Прибежавшие взводные офицеры пытались исправить ситуацию, остановить разложение вверенных им подразделений, но прервать эту «вечеринку» уже было невозможно – только безжалостным расстрелом участников.