Текст книги "Черный штрафбат"

Работали штатские просто бездарно. Но решимости хватало, хоть в этом молодцы. Двое, стреляя на ходу, побежали вперед. Приподнялся тот, что кинул гранату. Из леса вывалилась толпа и как-то молчком бросилась на фашистов. «Странно, – подумал Зорин. – Наши люди обычно не молчат, когда на смерть бегут. Глухонемые, что ли?»

Пулеметчик принялся за работу. Выпалил «пробную» очередь – двое споткнулись, с криками попадали. Заволновался пожилой, поднялся – и сразу же упал, срезанный второй очередью. Толпа рассеялась, кто-то бросился обратно к лесу, кто-то залег в траву. Предстояло вполне закономерное побоище.

– Огонь по фрицам! – крикнул Зорин. – Поможем этим недотепам!

Того и ждали. Принялись стрелять – радостно, плотно, самозабвенно. Шквал огня прибил пулеметчика к пулемету, разбросал тех, кто находился в броневике, добрался до прочих. Многие из тех, что были в водостоке, даже выбраться не успели. А успевшие далеко не убежали. Из будки выскочили двое с выпученными глазами, упали, нашпигованные свинцом. Сполз с висящего на стене телефона офицер, так и не успевший дозвониться до начальства. Офицеры за машиной пытались отстреливаться. Красивый «Мерседес» изрешетили в клочья. Один из офицеров побежал по дороге, но обронил фуражку, споткнулся об нее, а пуля в затылок завершила дело. Второй скорчился за капотом, закрыл голову руками – пули рвали металл, дырявили колеса. Едва затихла стрельба, привстал, но вместо того чтобы поднять по-человечески руки, поднял тяжелый «зауэр»… и получил свою положенную порцию свинца. Даже избыточную, чтобы умереть.

Тишина настала. Приподнимались штатские, недоуменно переглядывались. Стонали раненые.

– Ну, пойдем знакомиться. – Зорин привстал, крикнул на всякий случай: – Эй, не стреляйте, свои!

Штрафники хлынули на дорогу. Задержались ненадолго – пополнить запасы патронов. Побежали дальше. «Партизаны» уже рылись в разбитой машине, вытряхнули кожаный портфель с медными замками, кто-то обшаривает мертвых офицеров. На штрафников смотрели с опаской, почти со страхом. Мужчины – и молодые, и средних лет. Несколько женщин – двое в платочках, одна в беретике – с ужасно красивыми черными глазами, в облезлом драповом пальтишке не по сезону. Трое были мертвы, возле них суетились люди, забрасывали автоматы за спину, подхватили за конечности. Раненый мужчина, зажимая кровоточащую рану в боку, пытался самостоятельно подняться, но испытывал понятные трудности, женщина в платочке кинулась к нему, подставила плечо.

Он смотрел на их лица, ловил какую-то неосознанную мысль и не мог поймать. Эти люди были разные, но вместе с тем в них было что-то общее, и он упорно не мог понять, что.

– Ну надо же, в святую землю попали… – ахнул за спиной Гурвич, но даже после этого мысли не отправились в верном направлении.

– Вы кто такие? – на чистом русском языке спросил мужчина средних лет в потрепанном свитере, с изможденным лицом и мешками под глазами. Возможно, он был в компании за главного. Темно-серые глаза из глубин черепных впадин придирчиво ощупывали Зорина. На груди висел старый советский автомат ППД образца 35-го года – предшественник нынешнего ППШ. Такие примитивные штуки уже давно не выпускали.

– А вы не догадались, кто мы такие! – всплеснул руками Зорин. – Марсиане, блин. Высадились тут неподалеку. В окружение попали – не заметно, что ли? Слушай, дружище, давай-ка уводи своих людей – немчура через минуту понаедет, грустно будет. А после познакомимся, если хочешь. Можешь и спасибо сказать, что выручили вас – вояки, блин…

Мужчина кусал небритые губы, им одновременно владели несколько чувств.

– Хорошо, идите с нами. Уходим. Адам, собирайте людей. Срочно на базу!

Их вели какими-то горными тропами, обходили завалы, пропасти, погружались в чащи, где имелись невидимые со стороны, но вполне протоптанные тропинки. Штрафники держались кучкой, опасливо посматривали по сторонам. Партизаны с ними не заговаривали, косились как-то странно, напряженно, держали дистанцию. Несколько раз Зорин ловил на себе взгляд большеглазой девушки в затертом берете. Когда их взгляды соприкасались, она опускала глаза. Потом поднимала… и снова опускала, при этом на хорошем личике появлялась тень напускного раздражения.

– Алексей, ты понял, в чем дело? – захлебываясь от волнения, будто вылез из воды, шептал Гурвич.

– Черт меня побери, если я что-то понимаю, – отзывался Зорин.

– Все эти люди – евреи… Как и я – неплохо, да? Чистопородные, махровые. Охренеть можно…

– Какого черта они тут делают?

– А я знаю? Партизанят, не дифирамбы же фрицам поют. Странные они какие-то… Неразговорчивые…

– Держи ухо востро, Леонид. И ребятам передай. Пусть не дергаются, ведут себя вежливо – особенно Фикус. А то ляпнет какую-нибудь лажу, огребем из-за него…

Информация передавалась шепотом. Идущие рядом партизаны хмуро прислушивались к их бормотанию, переглядывались, перемещали поближе шмайссеры, старые советские автоматы, карабины с потертыми прикладами. Партизанская тропа закручивалась хитроумным образом. Скалы темнились над головами, какие-то узкие лазейки в гуще камня, тропы в зарослях. И вдруг распахнулся перед глазами участок редколесья. Котловина диаметром метров сто пятьдесят, окруженная скалами. Бугристые скалы сползали уступами, уступы заросли кустами, криволапыми деревьями. В толще скал просматривались пещеры. Несколько бревенчатых строений, похожих на бараки, навес для дров, кучка сараев на краю котловины. С торца барака натянутый маскировочный тент, под ним длинные столы, лавки – наверное, аналог столовой. Печи открытого типа – тоже под навесами. Повсюду люди. Мужчины, женщины, дети…

Отряд вернулся на базу. Кто-то бросился к волокушам с ранеными, засуетился. Тоскливо завыла черноволосая женщина с закрученной вокруг макушки длинной косой – ей сообщили о смерти мужа. Толпились люди, партизаны, прибывшие с задания, смешались с толпой, звучала речь – кто-то говорил по-русски, кто-то по-польски, кто-то на непонятном языке. Штрафников разглядывали настороженно, недоверчиво. Зорин чувствовал какую-то неловкость: прибыли – такие грязные, оборванные, небритые, а обитателям лагеря явно не претили чистота и аккуратность – их одежда была старенькой, тертой, заштопанной, но смотрелась чисто и опрятно.

– Негостеприимные они какие-то, – ворчал Игумнов. – Смотрят волчатами – что бабы, что детишки. И заметьте, мужики, ничего не говорят – ни хорошего, ни плохого.

– Пусть только попробуют что-нибудь плохое сказать, – фырчал Ралдыгин. – Да кабы не мы, они бы в очередь к своему богу уже давно выстроились…

Именно поэтому их терпели. Но ощущение присутствия в чужом доме, хозяева которого не испытывают к тебе ни малейшей симпатии, было колоссальным. Молчуны в пиджаках и кепках провели их через весь лагерь. Между бараками было подобие крохотного садика: в трогательных клумбах, окаймленных каменным заборчиком, росли махровые астры. В землю были вкопаны скамейки.

– Подождите здесь, – бросил сопровождающий – тот самый, что был в отряде за главного. – Сейчас к вам выйдет командир. Кстати, я не представился… – Мужчина помялся. – Моя фамилия Рудберг. Михаэль Рудберг. Я помощник Йонатана Фильмана – командира нашего отряда.

Он ушел в барак, подволакивая правую ногу. Штрафники зашевелились, стали переглядываться.

– И что, построимся? – неуверенно предложил Чеботаев.

– Ага, и туш споем. Не, лучше присядем. – Фикус развалился на скамейке, забросил ногу за ногу, руки – за спинку, эдакий блатарь на отдыхе в парке культуры. – Не возражаешь, старшой? Набегались уж, чай.

– Садитесь, – разрешил Зорин, покосившись на трех мужчин с автоматами, которые не спускали с них глаз. – Только косяка давите, не расслабляйтесь. Не нравится мне это что-то.

– Разойтись надо было с этой публикой бортами, – совершенно справедливо подметил Новицкий.

– Ага, вольтанутые какие-то, – прямо в точку подметил Фикус.

– А у них тут ничего, чистенько, – как-то завистливо пробормотал Шельнис.

– И склад, наверное, есть, – поддел его Ралдыгин. – Только вам, Генрих Павлович, вряд ли светит обзавестись в этом местечке должностью.

– Павел Генрихович, – порозовев, поправил Шельнис, – у меня мама русская, а папа немец из Саратова, он еще до революции приехал в Россию… и очень предан Советской власти, – поспешил добавить интендант.

– Не будем афишировать перед местной публикой ваше немецкое происхождение. Мужики, не обращайтесь к товарищу Шельнису по имени-отчеству, договорились?

– Чудеса в решете – еврейский партизанский отряд… – качал головой Игумнов. – Не могу поверить. Что за зверь такой?

– Леонид, объяснения найдутся? – повернулся Зорин к Гурвичу.

– Боятся они нас, – неохотно выдавил Гурвич. – Полагаю, все заметили? Понимают, что мы им жизнь спасли, а все равно боятся.

– А зачем евреям нас бояться? – не сообразил Чеботаев. – У нас же интернациональная страна, мы не фашисты. У нас и в руководстве есть евреи. Товарищ Мехлис, например, товарищ Каганович…

– Особенно их много в карательных структурах, – проворчал Гурвич. – Вернее, было, до чистки в тридцать восьмом… Молодой ты еще, Ванька, не знаешь многого. Да и не нужно тебе это знать. Много будешь знать – высыпаться не будешь. Какой тогда из тебя солдат?

Встреча с руководством странного сообщества тоже не оставила приятных впечатлений. Приблизились несколько человек – среди прочих был и Рудберг.

– Встанем, мужики, – вздохнул Зорин, – окажем какое-никакое уважение.

Местное руководство остановилось в нескольких шагах. Никто руки не подал. Выступил приземистый мужчина лет пятидесяти – в гражданской куртке, оплетенной портупеей. Настороженности в его лице было не меньше, чем в лице Рудберга.

– Моя фамилия Фильман, – исподлобья оглядев бойцов (и задержавшись взглядом на Гурвиче), представился мужчина, – Йонатан Яронович Фильман. Командир отряда «Лагут».

– Зорин. Алексей, – небрежно козырнул Зорин. – Рядовой.

– Рядовой? – удивился Фильман.

– Был сержантом, разжалован. Выполняю обязанности командира отделения. Первая штрафная рота 45-й стрелковой дивизии. Рота погибла под Жлобиным. Попали в плен, бежали. Пытаемся выйти из окружения.

Какая же это военная тайна, если о ней знают все фашисты в Галиции?

– Вы… штрафники? – Фильман сглотнул и, казалось, еще больше обеспокоился. Переглянулись сопровождающие. Тяжело вздохнул Рудберг.

– Да.

– Но это… Советская армия?

Вопрос был какой-то странный. Зорин учтиво кивнул.

– Это Советская армия, Йонатан Яронович. Бывшая РККА. А вы ведь не кадровый военный?

– Я директор дома культуры в Листвяках, – последовал ответ. – Вернее, бывший директор. До тридцать девятого года, пока в Галицию не пришли советские войска, держал книжный магазин и переплетную мастерскую, попутно приторговывал канцелярскими товарами. Мелкий буржуй, по вашей классификации. Михаэль Рудберг был учителем математики.

Рудберг криво усмехнулся.

– Оно и заметно, Йонатан Яронович, – сказал Зорин. – Ваши люди напали на немецкий контрольно-пропускной пункт по наихудшему из возможных сценариев. Не окажись мои люди по чистой случайности в том же квадрате, на следующую операцию вам пришлось бы идти с бабами и детьми. Вы хоть думаете, что вы делаете?

– Это еще неизвестно, сержант, – насупился Рудберг. – Бой едва начался, как вы уже вмешались.

– А здесь не нужно быть предсказателем. Достаточно годик прослужить в армии. Вы потеряли бы человек пятнадцать, а немцы бы не потеряли ни одного… Ладно, уважаемые, это ваши проблемы.

– Михаэль Моисеевич рассказал нам, что произошло, – сказал Фильман. – Мы благодарны вам и вашим людям, сержант. Вы спасли много жизней. Вы проявили мужество и решительность.

– А вологодский конвой шутить не любит, – гоготнул Фикус.

– Но все равно мы… – Фильман споткнулся, – немного недовольны исходом боя. Вы убили офицеров, а этого делать нельзя было ни в коем случае. Отряду ставилась задача привести живым хотя бы одного эсэсовского офицера.

– Вы прибрали их бумаги, довольствуйтесь этим, – пожал плечами Зорин. – Офицер сам виноват. Он мог бы вздернуть лапы, но вместо этого предпочел помахать «вальтером». Придираетесь, Йонатан Яронович. Ваши люди все равно бы не добрались до этих субъектов – о чем мы вообще рассуждаем?

– Ладно, извините. – Во взгляде Фильмана мелькнуло что-то смущенное. – Поначалу мы подумали, что ваши люди выполняют ту же задачу, что и наши. Приняли вас за одну из диверсионных групп. Но потом… – Фильман исподлобья посмотрел на солдат, – мы убедились, что это не так.

– Не похожи на специально обученных диверсантов? – подмигнул Игумнов.

– А что там за объект? – Зорин выразительно мотнул головой.

Рудберг собрался что-то сказать, но командир предупреждающе качнул головой:

– Это не имеет для вас никакого значения. Вы же к своим прорываетесь?

– Вы хотели сказать, к нашим?

– Я хотел сказать, к СВОИМ. – Фильман выделил последнее слово. – Итак, господа… Или товарищи?

– Последнее, – смутился Зорин.

– Как угодно. Повторяю, мы глубоко вам признательны, но, как говорится… не смеем задерживать. Каждый занимается своим делом. Михаэль Рудберг допустил ошибку, что привел вас на эту базу. Он уже раскаивается.

Рудберг потемнел, напряглись, остро обозначились челюстные кости.

– Но дело сделано, ладно, его можно было понять… К вам отнесутся с уважением, товарищи солдаты. Никто не станет отбирать у вас оружие, или, боже упаси, предпринимать в отношении вас какие-то меры. Вас накормят, обеспечат продуктами на пару суток. Мы не звери – гнать вас в лес на ночь глядя. Вы можете переночевать – на краю базы, кажется, пустует угольный сарай. Вас обеспечат всем… что может заменить свежее постельное белье, – Фильман печально улыбнулся, – а утром мы простимся. И убедительная просьба не трещать на весь свет про нашу базу. Прошу прощения, что вынужден оказать такой неласковый прием…

– Все в порядке, Йонатан Яронович. Мы все равно не собирались записываться в ваше доблестное войско. На рассвете мы уйдем. Позвольте только… маленькую историческую справку? Признаться, мы несколько удивлены.

– Такому количеству евреев, воюющих с фашистами? – ехидно прищурился бывший директор клуба. – Вы ведь тоже еврей? – спросил он у Гурвича.

– А то, – отозвался Гурвич.

– Не хотите присоединиться к нашему отряду?

– Дезертировать из армии? – Гурвич озадаченно почесал затылок и состроил такую уморительную физиономию, что посветлели даже лица евреев, вырубленные из темного камня. – Если быть предельно честным, то хочу.

– Пристрелю, – пообещал Зорин.

– А спорим, что не пристрелишь? – Гурвич засмеялся. – Ладно, благодарствуем, как говорится, за предложение. Увы, Йонатан Яронович, еврей я какой-то обрусевший. Да и семья у меня во Владимире. Да и вообще… – Гурвич стер улыбку и многозначительно вздохнул.

– Дело хозяйское, – кивнул Фильман. – Не надеюсь на вашу осведомленность, товарищи солдаты. Знаю, что политинформации в ваших частях носят односторонний характер… За три года войны, по некоторым оценкам, на территориях, именующихся с 39-го года Западной Украиной и Западной Белоруссией, зондеркоманды СС и СД уничтожили около миллиона евреев. Их уничтожали с первого дня, проводились тотальные переписи населения, выявляющие евреев. Людям позволялось взять с собой чемодан вещей, их бросали в машины, в поезда, увозили. Кого-то расстреливали на месте, кого-то доставляли в лагеря смерти и там уничтожали упорядоченно, со всеми бюрократическими тонкостями. В моих Листвяках в первые дни оккупации было расстреляно не менее полусотни ни в чем не повинных евреев. Были расстреляны… – Фильман побледнел, – моя жена, моя старая мать и две моих дочери. Не менее трехсот человек увезли в концлагерь на территории Польши. И так везде – в Польше, Украине, Белоруссии, Литве… Мой народ почти полностью истреблен. Немцы с гордостью называют эти земли «юде-фрай» – территориями, свободными от евреев. Немногим выжившим удалось укрыться в лесах, и совсем уж немногим – прожить по соседству с фашистами и их прихлебателями три года – в лагерях, подобных нашему. Вы упрекаете нас, что мы плохо подготовили операцию. Не спорю – готовились спешно, многое не продумали. Но уже сам факт, что до сего дня фашисты не обнаружили эту базу, запрятанную в предгорьях Карпат, куда все три года из разных районов стекались выжившие евреи… Сюда бежали евреи из Львовского гетто, из Станислава, из польского Люблина. Вы сами понимаете, мы не можем смешаться с окружающим населением и воспользоваться его поддержкой. А еврейское население – вернее, выжившая его часть, – заперта в гетто, и его поддержкой мы тоже не можем воспользоваться. Советские партизаны нас в свои ряды не принимают, отнимают оружие, гонят. Бывали случаи, что даже расстреливали приходящих к ним евреев…

– Дичь какая-то, – фыркнул Игумнов.

– Но скоро придут советские войска, – встрепенулся Ванька Чеботаев, – и всех вас освободят!

Фильман поежился. Ванька и не догадывался, что его слова будут для командира партизанского отряда столько же неприятны, как, например, слово «Троцкий» для товарища Сталина.

– Вы прямо из школы отправились в армию, молодой человек?

– Дык нет, – смутился Чеботаев, – пошоферил пару лет…

– Действительно, откуда вам знать, что тут было с 39-го по 41-й? Вы когда-нибудь слышали про зверства НКВД на территориях, где только сформировались органы Советской власти? Да, меня с семьей не репрессировали, просто повезло. Но объявилось столько «врагов народа», что органы работали сутками, без выходных и праздников! Это называлось «очисткой от неблагонадежного элемента». Суды трещали от обилия дел. Пособники фашистов, националистов, вредители, саботажники, сочувствующие – как их только не называли… Предприятия национализировали, имущество и землю у людей отбирали. Насильно насаждали колхозы, совхозы. Всю интеллигенцию истребили. Да, не спорю, евреям предпочтения не отдавали, но и им доставалось тоже. Интернациональное государство, как-никак… В Листвяках по состряпанным делам осудили не менее двухсот человек, многих из них я знал лично – это были прекрасные, ни в чем не провинившиеся люди! Эшелоны с депортированными в Сибирь уходили десятками. Высылали евреев, поляков, украинцев… А потом удивляются, почему украинцы из западных областей цветами и плясками встречали фашистов. И вы говорите про освобождение, молодой человек? Лагерь с пожизненным сроком – это лучшее, что ждет большинство окружающих вас людей. Протрите же глаза, наконец… Ладно, – Фильман раздраженно отмахнулся, – вас накормят и покажут место, где вы можете переночевать.

Их кормили отдельно от прочих. Но кормили, надо признаться, неплохо. «На убой», – пошутил Игумнов, уминая варево из жестяных мисок. Скромная девчушка, отзывающаяся на имя Ализа, – в платочке, закутанная с ног до головы во все черное, приносила еду в алюминиевых тазиках, а уж каждый раскладывал себе отдельно. На подначки Фикуса и неловкие ухаживания Чеботаева девушка не реагировала, отделывалась улыбками, односложными ответами. Да и не больно-то хотелось. Одно у солдат оставалось на уме – поесть и спать. А там уж как масть упадет, – по меткому высказыванию Фикуса. Давились каким-то варевом из буряка, грибов и капусты, вареной жирной свининой с картошкой, заедали ржаным комковатым хлебом, пили кисловатое, но еще не прокисшее молоко.

– А жрачка-то не кошерная, – заметил Гурвич. – Впрочем, можно понять этих ребят – не до ритуалов, война идет. Что добыли, то и приготовили. Боженька поймет и простит.

– Чего? – не понял, как обычно, Чеботаев. Впрочем, остальные тоже не поняли.

Гурвич начал пространно объяснять про систему ритуальных правил кашрут, которые определяют соответствие предписаний, связанных с пищей, Главному еврейскому закону. Потом сбился, сказал, что он не эксперт и даже не любитель. В общем, это то, что можно и чего нельзя. Как у Маяковского – «что такое хорошо и что такое плохо». Свинину, например, запрещено категорически, но не потому, что грязное животное, как уверен ислам, а по совсем другим причинам. Кушать можно только тех животных, которые одновременно и жвачные, и парнокопытные. То есть корову, козу и барана – можно. А вот свинья хоть и имеет раздвоенные копыта, но жвачку не жует и, стало быть, «плохая». И яйца можно есть не всякие, а только те, у которых разные концы – один тупой, другой острый. А если оба острые или оба тупые, то под страхом смерти запрещено. Кровь нельзя пить, то есть мясо готовить только обескровленное. Рыбу – только ту, у которой чешуя чистится. А молоко после поедания мяса можно пить лишь через несколько часов. Зато водку потреблять не воспрещается, и это очень большое достижение еврейского народа…

Зорин слушал вполуха, посматривал по сторонам. Евреи держались от них особняком, «психологическую» границу, помимо «раздатчицы пищи» Ализы, не переходили. В том числе и девушка в берете с большими черными глазами. Он видел ее несколько раз. Сначала она пробежала мимо, протащив тяжелый мешок. Потом помогала какому-то старику спуститься с крыльца, довела до отхожего места, огражденного заборчиком. Потом стояла перед штабом и шепталась с Рудбергом, при этом несколько раз смотрела в его сторону. Тема разговора была не очень приятной – девушка кусала губы и недоверчиво покачивала головой, а когда рядом появились посторонние, то быстро отвернулась…

Организм еще не отвык от «режима разведчика». Он проспал пару часов и проснулся. Руки на месте, ноги приделаны к туловищу, голова соображает, а, главное, не болит. Но что-то было не так. Может, ложе слишком мягкое? Он повертелся, прощупал полосатый солдатский матрас – каждому бойцу выдали подобный. И где добыли, интересно? Хотя за три года уж, наверное, многое можно добыть… Он лежал, вслушивался, отделял храп и стон внутри сарая от внешних звуков. Ночь едва лишь началась. В отряде рано ложились и рано вставали. Тишина за «бортом», только кузнечик, страдающий бессонницей, выводил однообразную трель. Сквозь щели между досками просачивался лунный свет. Партизанский лагерь крепко спал. Лишь где-то в центре базы разговаривали мужчины – возможно, часовые. Дверь, смотрящая на лагерь, была заперта на задвижку. Задняя часть сарая, оплетенная кустами, упиралась в скалу. Несколько досок там были выломаны, и от греха подальше Зорин приказал заложить ее фанерными щитами.

За той стеной и хрустнула ветка…

Он сел, нащупал затвор автомата. Сухо стало в горле. Подобрался бочком, отдавив руку какому-то сновидцу – тот что-то прорычал, но не проснулся.

– Эй… – раздался приглушенный шепот. В стену зацарапали. Он привалился плечом к стене, затаил дыхание.

– Эй, послушайте, как вас там…

Голос принадлежал женщине.

– Впустите меня, но не шумите… Я не сделаю вам ничего плохого… Быстрее же…

Кто-то уже проснулся, заворчал. Зорин шикнул на него. Проснувшийся разбудил соседа, а когда тот начал спросонья ругаться, просто заткнул ему рот.

– Кому тут по едалам отбарабанить?.. – начал в своей неподражаемой манере Фикус, но ему тоже «перекрыли кислород». Зорин отодвинул щит от дырявой стены. В сарай кто-то вполз. Он чиркнул спичкой. Тусклое пламя осветило бледное женское лицо. Огонек горящей спички метался в широко раскрытых глазах.

– Это вы? – растерялся Зорин. Он узнал ту самую девушку в берете – она обладала запоминающейся внешностью.

– Проходи, родная, как же мы… – начал Фикус, но получил по ребрам и, кажется, включил соображалку.

– Не галдите, – прошептала девушка. – И спичку погасите…

Он погасил. Темнота навалилась. Народ скрипел, поднимался – каждый чувствовал приближение неприятностей.

– Молчите, ради всего святого молчите… – Он чувствовал ее горячее дыхание совсем близко. Девушка волновалась – и это еще мягко сказано. Ее волнение передавалось Зорину.

– Послушайте… меня зовут Ада, я племянница Михаэля Рудберга… Я знаю, что вы ни в чем не виноваты, и мне не нравится то, что задумал Фильман…

Зорин похолодел. Дурные предчувствия, кажется, перетекали в практическую плоскость.

– Слушайте и молчите… – ее голос звенел от напряжения, – Фильман долго думал, что с вами делать. Он принял это трудное решение, и теперь его не переубедить. Вас расстреляют. Войдут на рассвете, когда у людей самый крепкий сон, разоружат и быстро пристрелят…

Штрафники глухо зароптали.

– За что, Ада? – возмутился Зорин. – Вы воюете с фашистами, мы воюем с фашистами…

– Все очень сложно, Фильмана можно понять… Он болеет за свой народ, он понимает, что если вы уйдете, то все равно проболтаетесь своему командованию про эту базу – вы просто обязаны им рассказать. И имена перечислите…

– Ада, но что в этом зазорного? Вы же не предатели…

– Мы – те, кто не нужен Советской власти. Мы слишком независимые, самостоятельные, вольнолюбивые. Когда придут ваши, первым дело сюда направят карателей из НКВД, базу ликвидируют, людей расстреляют или посадят в лагеря, не пожалеют даже детишек… Вы что, не понимаете элементарных вещей?

– Но все равно на днях придет Красная армия, вам придется с этим считаться. Вы же не в параллельном мире существуете…

– База слишком затеряна в предгорьях, чтобы так сразу ее найти. Ее и с воздуха непросто обнаружить. Немцы летают три года, но так и не обнаружили… Идеальная система оповещения. Повсюду посты – и лишь появится посторонний, сразу гонец бежит в отряд… Фильман считает, что после прихода советских войск база сможет какое-то время просуществовать, пока они с единомышленниками не разберутся в ситуации, не наметят планы, не начнут потихоньку эвакуировать людей… Да что я вам рассказываю? Дядя Михаэль возражал – он хороший человек, понимает, что вы спасли много жизней. И ему спасли, и мне… Я уже чувствовала, что следующая очередь из пулемета будет моей… Но Фильман самолично принимает решения – если сказал, значит, железно…

– Спасибо, Ада, за предупреждение… – Он нашел ее руку, нежно погладил. Почувствовал, как ее кожа покрывается мурашками. – И все же, Ада, почему вы нам помогаете? Только потому, что мы спасли ваши жизни?

– Да какая вам разница, господи… Мой жених Йосеф с первого дня был мобилизован в Красную армию… Он не успел спрятаться, его забрали, постригли, увезли на призывной пункт. Он живой до сих пор, пишет письма, в последний раз из смоленского госпиталя, просит, чтобы я молилась за него. Как я могу допустить с вами такое, даже если ненавижу вашу власть?.. Мой Бог меня не простит – за одного молюсь, других таких же обрекаю на смерть… До рассвета еще несколько часов, я пришла предупредить заранее. Через дверь уходить нельзя, вылезайте в эту дыру. С этой стороны есть единственная тропа, по которой можно выбраться из лагеря. О ней не знает даже Фильман, мы с девчонками Сарой и Кармелой обнаружили ее случайно… За сараем терраса, взбирайтесь на нее, там кусты – и вправо до конца, пока не упретесь в скалу… Будет щель, она узкая, но вы протиснитесь… И взбирайтесь по камням наверх – там можно доползти до края котловины. А дальше лес. Это северо-западное направление, так и идите. Перейдете дорогу, на которой мы с вами встретились… Это единственное направление, где можно пройти. Во всех других вы завязнете в горах и в чаще… Всё, я должна уходить, если заметят, что меня нет, будут большие неприятности…

В возбуждении она склонилась к нему совсем близко. Он коснулся ее плеча, она вздрогнула. Вот же как бывает – и боится, словно прокаженных, и неприязнь испытывает, и спасти хочет…

– Спасибо, Ада, огромное спасибо… – Он хотел еще что-то сказать, но девушка уже, виляя, как червячок, выползала из сарая.

– Ну, и дела-а… – шумно выдохнул Игумнов. – Ну, что, мужики, спасибо, как говорится, этому дому…

Они выдавливались из сарая по одному – молчком, без суеты. Взбирались на террасу, пропадали за кустами. Зорин уходил последним. Вскарабкался на шершавую каменную глыбу и прежде чем нырнуть в переплетение ветвей, оглянулся в последний раз на лагерь. Сонная тишина окутала котловину. Слабый ветерок покачивал верхушки деревьев. Бараки и подсобные помещения отряда едва очерчивались в темноте. Где-то в центре горел бледный огонек – ночные часовые пользовались масляными лампами. Словно в мире параллельном побывал, ей-богу… Сбросив оцепенение, он заработал локтями, продрался через колючие ветки. Пополз на четвереньках к краю плиты, нашел на ощупь провал, пристроил правую ногу, отыскал опору. Полз вверх, лавируя между камнями – в лунном свете хорошо просматривались истертые подошвы ползущего впереди…

Он перевалился через гребень, машинально пересчитал колеблющиеся во мраке головы.

– Ладно, хоть накормили, – проворчал Ванька Чеботаев.

– Кажется, дождик не за горами, – прошептал Гурвич, и все задрали головы. С юга надвигалась огромная махровая туча. И не только туча! Втянули головы в плечи, когда раздался знакомый каждому солдату сверлящий череп свист. Осветилось небо – попутно взмыла осветительная ракета. Мощный взрыв потряс самое чрево партизанского отряда! Оранжевая вспышка, фонтан – и часть барака буквально поднялась на воздух!

– Ни хрена себе дождик… – только и успел пробормотать Фикус, как началась безумная свистопляска! Минометная батарея расположилась за южным гребнем котловины. Координаты цели минометчики знали. За первым взрывом разразилась целая вакханалия! Котловина в буквальном смысле взорвалась! Затяжная серия грохочущих вспышек, и все стало видно как на ладони. Взрывались бараки, сараи, взлетела на воздух кирпичная печь, в дыму мелькали фигурки полуодетых людей. Бежать им было некуда – метались, падали, пораженные осколками. Огненный шквал буквально накрыл ограниченное скалами пространство. Осветительные ракеты продолжали взлетать. Пулеметы заработали на гребне – стрелки выискивали одиночные мишени, валили женщин, детей, стариков. Котловина стонала от боли и отчаяния. Плотная муть застелила Зорину глаза. Он плохо понимал, что делает. Вывалился из-за гребня, пополз вниз, отчаянно работая локтями. Остановил его только взрыв, прогремевший шагах в сорока по склону и разнесший вдребезги сарай, где им так и не удалось доспать. Минометчик перестарался – жахнул с перелетом. Он зажал голову руками – окатило комьями земли.

– Куда, блаженный? – ахнули за спиной. Его схватили за лодыжки, потащили обратно, перевалили через гребень.

– Не дури, командир! – прокричал на ухо Игумнов. – Совсем башку оторвало? Извини, но мы уже ничего не можем поделать…

Он привалился к камню, закрыл лицо руками. Как бы отогнать от себя огромные глаза Ады, ее трогательный беретик?.. К нему прижался плечом Гурвич, трясся крупной дрожью и неустанно повторял: «Боже правый, боже правый…»

Минометный обстрел оборвался. В отдалении смеялись и перекликались немцы. Осветительные ракеты продолжали полосовать небо. Ралдыгин уполз на разведку и через пару минут свалился обратно.