Текст книги "Царь муравьев"

Значит, добрались мы до заветного вагона проводников. Голубев Андрюха бахнул в дверь кулачищем, потому что дверь была заперта. Бахнул еще раз… Если бы бахнул в третий, погнул бы железо, но дверь поспешно приотворилась, и оттуда показался нос нерусской конфигурации.

– Слушай, кацо, зачем так стучишь? – спросил нос. – Нэ надо так стучать, милыцыю вызову.

В жизни не слышал настолько смешной фразы. Вот он, ситуативный юмор в чистом виде.

– Водки надо, – грубо и прямо сказал Андрюха. – Водка есть? Очень надо. Бабло есть.

Нос принюхался, и, кажется, не обнаружил ничего подозрительного.

– Водка? – переспросил он. – Водка нэт.

– А чего есть?

– Чача ест. Харошый чача.

Голубев глянул на меня вопросительно – он, дитя русской провинции, не знал, что такое чача. Я знал, одобрительно кивнул Голубеву.

– Ладно, давай чачу, – добродушно сказал Андрюха и дернул дверь за ручку, без труда вытянув наружу обладателя носа – некрупного грузина в усах, телогрейке, семейных трусах и тапочках. В руке проводника обнаружился вдруг нож, но Андрей показал ему кулак размером с дыню «колхозница», и дядька решил вести себя гостеприимно. Мы пошли вдоль вагона. Пахло неприятно (тогда я еще чувствовал запахи), воняло носками и сивушным перегаром. На полках лежали люди разного пола в нижнем белье, при нашем приближении они натягивали на себя простыни. В этом вагоне, в отличие от нашего, было жарко: топилась печка-буржуйка, и окна, как я уже упоминал, не имели дыр. Носатый довел нас до противоположной торцовой стены, повернул треугольный ключ и открыл дверцы встроенного шкапа.

– Вот, – произнес он, не скрывая гордости, – самый луччий чача, чыстый виноград, сам дэлал, да! Как слеза рэбёнка!

В стене блистал нержавеющей сталью большой прямоугольный бак с краником снизу. На кранике висела жирная мутная капля, качалась из стороны в сторону, никак не могла сорваться, несмотря на отчаянное вихляние поезда. Явственно тянуло самогоном.

– Сколько? – лаконично спросил я.

– Руп пятьдесят за поллитра.

– Давай три.

– Поллитра?

– Литра.

– Бутылька принес?

– Нету.

– В канистру налью. Пойдет?

– Почем канистра?

– Даром подарю! Потому что ты харошый человэк, сразу вижу! – Грузин сложил пальцы щепотью и поднял вверх – очевидно, это означало степень того, насколько я хорош.

Мы взяли три литра в отмытую канистру из-под машинного масла и вернулись в наш вагон. Кроме нас, там обитало два десятка человек, в основном девиц и женщин из нашего же города – тургруппа, соблазнившаяся дешевизной путевок. После первого стакана меня выбрали старостой группы, хотя я сопротивлялся. Закуски оказалось столько, что я обожрался. Чача отдавала птичьим пометом, но била наповал. Полночи орали народные советские песни, кто-то из девчонок приставал ко мне, и небезуспешно, потом я, слава богу, уплыл в небытие.

Проснулся в полдень. Из окон тянуло теплом, жизнь неуклонно налаживалась, несмотря на боль в чугунной голове. А на следующее утро в наши окна заглянуло море. Я видел его в первый раз в жизни. Огромное, оно лежало неподвижно, упираясь одним краем в каменистый берег, другим в горизонт, и солнце отскакивало от него ослепительными бликами. Все мы дружно встали у окон, держались за поручни и смотрели, не могли оторваться взглядом от моря, и от каменистых гряд, временами его загораживающих, и от игрушечных корабликов, плывущих далеко-далеко. Через несколько часов возник сухумский вокзал, пыльный и жаркий, с ободранными пальмами и разморенными платанами. Мы приехали.

Там было много славного и доброго, в предвоенном Сухуми, провинциальном и простодушном, не изуродованном еще обрушенными домами и воронками от взрывов. Все ждали войны, много говорили о ней, но как-то несерьезно, словно в предвкушении игры в нарды. Никто не думал о том, что может проиграть – ни грузины, ни абхазы. Хотя, честно говоря, разница между теми и другими была для меня неочевидна и даже непонятна.

Стакан белого вина стоил одиннадцать копеек, и наливали его прямо в магазине, из высокого латунного крана. Если ты давал двадцать копеек, сдачи не возвращали; если давал десять – благодушно прощали недоимку. Голубев был относительно богат – во всяком случае, по сравнению со мной, студентом мединститута. Видимо, кое-что из награбленного в родном городке задержалось в его карманах. Потому он предпочитал вино за тридцать копеек – розовое или красное, очень ароматное и сладкое. Его наливали из трехлитровых банок сухумские бабушки, поголовно обряженные в черные платки и длинные сатиновые юбки. Андрюха выпивал свой стакан медленно, чванно, отставив мизинец. Потом выпивал второй стакан, а третий отдавал мне – полностью, с барского стола. Я не отказывался.

Еще Андрюха воровал. Воровал постоянно, в магазинах и на рынке, хотя не было в том никакой необходимости. Он прятал в карманы фиолетовый инжир, и тот мялся в лепешки, оставляя на брюках сочные влажные пятна. Он совал за пазуху блестящие черные баклажаны, и выкидывал их в урну через два квартала, потому что баклажаны нужно готовить, а готовить Голубев не умел. В книжном магазине он спер пять книг на грузинском языке, но так и не смог ответить на вопрос, для чего они могут пригодиться, хотя бы теоретически. Лишне говорить, что мы не знали ни одной грузинской буквы – ни я, ни Голубев.

Андрюха был отпетым клептоманом. Мне кажется, многие видели, чем он занимается, но не обращали на это особого внимания: развлекается забавный толстяк, и ладно. Один лишь раз Голубев попался – когда полез на двухметровую каменную стену, чтобы нарвать лимончиков, соблазнительно свешивающихся сверху. Пока он пыхтел, полностью отрешившись от действительности и подтягивал бегемочью свою тушу вверх сантиметр за сантиметром, хозяин дома вышел прогуляться, держа на поводу кавказскую овчарку. Пес гавкнул негромко, но раскатисто, и Андрюха вмиг преодолел оставшееся расстояние, оказался на гребне стены, равномерно перевесившись с нее с обеих сторон, как гигантский надутый матрас. Дышал он при этом тяжело и шумно, словно пять спринтеров в один микрофон. Стене, вероятно, было не меньше сотни лет, но я вдруг осознал, что этот день может оказаться для нее последним – мелкие камешки так и сыпались на дорогу, а крупные вздрагивали в такт ударам андрюхиного сердца.

– Э, – сказал хозяин, – показав на моего товарища, – что он там дэлает, а?

– Похоже, лежит, – предположил я.

– Э, а зачем лежит, а?

– Отдыхает, наверное. Видишь, как устал?

– Эй! – крикнул пожилой грузин, приложив руки ко рту, словно его отделяла от Голубева сотня метров. – Ты варавать хатэл, да? Лимон варавать?

– Нет, – астматически просипел Андрюха. – Просто шел мимо. И собаки вашей испугался.

– Э, а зачем ты шел по моему забору? Нормальный человэк там не ходит! Вот, смотри, сабак у меня хороший, меня не ест, его не ест, – грузин ткнул в меня пальцем. – Хароший сабак. Ест только варышек. Слезай!

– Не слезу.

– Значит, ты варышка, да?

– Я лимонов хотел! – с детской обидой выкрикнул Голубев. – Что вам, жалко?

– Мне жалко? – удивился грузин; никто не умеет удивляться так искренне, как жители Сухуми, если их вдруг обвиняют в жадности. – Эй, мальчик, – обратился он ко мне, – я сейчас иду домой, и двер будет открытый. – Идите туда оба, чай будем пить, лимон будет скоко хочэш. А на забор больше не лазь, да. Люди могут нэ понять, у нас так не делают!

Я с трудом стянул Андрюху со стены, он отдавил при этом себе все яйца и разорвал штаны. И вскоре мы пили чай с хозяином – Звали его, как сейчас помню, Нукри Цицихвая. Лимонов действительно было сколько хочешь (большая часть их просто гнила, валяясь на земле во дворе вперемешку с зелеными незрелыми мандаринами), а еще было вино, а потом домашний коньяк, а потом просто чача, но чача очень хорошая, куда лучше, чем в поезде. Нукри Ипполитович говорил, что он мингрел, и не боится войны, потому что он не грузин и не абхаз, и ни те, ни другие его не тронут… Дядюшку Нукри убили в первую же военную зиму, и жену его убили, старую Джульетту Александровну, и сына Николая, учителя математики в местной школе – я узнал об этом, когда заехал в Сухуми из Сочи три года назад. А на месте дома, в котором обитали мы с Андрюхой, я нашел артиллерийскую воронку, глубокую и уродливую, заваленную строительным мусором. Воистину, не ведают люди, что творят…

В том Сухуми обитали не только добрые люди. Если бы жили только добрые – не случилось бы войны.

Ходить по улицам кавказского города, теплого, даже жаркого по сентябрю, было довольно опасно. И особенно опасно, если идти с русской девушкой. Вы, наверное, догадываетесь, что именно с девушками ходили мы с Голубевым Андрюхой, и ходили часто, потому что девушек в нашей туристической группе было много. Они почитали за удовольствие пройтись с нами, поскольку что прогулка в одиночестве часто превращалась в совершенную пытку. Нам постоянно приходилось вступаться за девушек – им было жарко, и совершали они прогулки в шортах, кои по тем бедным временам чаще всего состояли из обрезанных по самые розовые ягодицы старых джинсов, с пикантною бахромою понизу. При виде столь непристойных одежд старые жительницы Сухуми картинно плевали на растрескавшийся асфальт, подбирали длинные юбки и мелким шагом переходили на другую сторону улицы. Местная мужская молодежь, дружно сидевшая на корточках вдоль фасадов зданий, громко и дружно сглатывала слюну, поднималась в полный рост и подходила с целью познакомиться. Я не имел ничего против. Большинство местных были безобидными – даже я, медицинский студент, имевший, впрочем, крепкое строение тела, твердый взгляд и первый детско-юношеский разряд по самбо, мог успокоить их, переведя разговор в неагрессивное русло. В последнюю предвоенную осень русских в Сухуми было особенно мало, немногие отважились приехать, и те, кто приехал, уже по этой причине заслуживали особого уважения. Разговор с парнями чаще всего заканчивался тем, что нас с Андрюхой, и наших девушек (иногда их количество, выгуливаемое одновременно, доходило до шести), приглашали попробовать какого-нибудь невообразимо вкусного вина, и резали на наших глазах барашка, и расходились мы ближе к утру, причем большинство девчонок, по приблизительному выражению Довлатова, «уезжали отдохнувши». По общему, замечу, и обоюдному согласию.

Увы, так было не всегда. Когда я видел, что глаза парня, враскачку приближающегося ко мне, не карие, не зеленые и не голубые (что случается среди грузин и абхазов не так уж и редко), а цвета мутной мочи, я понимал, что в очередной раз напоролся на обдолбанного наркомана.

Наркоманы меня тогда достали. В то время мне было всего лишь двадцать один, чуть больше, чем Голубеву Андрюхе. Дешевых наркотиков дрянного качества было в Сухуми пруд пруди, но никому из нашей группы не приходило в голову их пробовать – хватало и вина. А местные отморозки курили и ширялись вовсю. Заговаривать им зубы было бесполезно, пытаться отбиться силой – еще бесполезнее, потому что они всегда шастали толпой. Убежать удавалось, потому как бегали торчки[5]5
  Торчок – наркоман (жарг.).


[Закрыть] неохотно и медленно. На четвертый день пребывания в Сухуми меня чиркнули по животу ножом – сам виноват, бродил по дальней набережной вечером в одиночестве. Именно чиркнули, не выпустили кишки – слава богу, я проявил прыть, удачно среагировал и поспешно ретировался. Добрался до дома весь в крови. Глава семьи, именем Нугзар, осмотрел мою царапину, выслушал историю, и произнес несколько грузинских слов – громких и злых. Затем позвал старшего сына Зураба и дал указание:

– Дарагой, скажи рэбятам, где нэ надо ходить, а то им там плохо сдэлают. Пусть на бумага запишут и всегда глядят, куда идут.

Рыжий Зураб объяснял долго и обстоятельно. Сюда – можно, а сюда не надо. Здесь – только днем, а вот сюда – вообще ни ногой. Я терпеливо записывал: улица Тархнишвили, улица Аргун, улица Кирова, улица Эшба, улица Чачуа, улица Услара… Много там было разных улиц, плохих и хороших. Больше, замечу, было все же хороших. Через две недели мы вполне адаптировались к жизни в Сухуми. А потом уехали.

Почему я вспомнил именно ту поездку, ведь не светило нам сейчас с Женей ни Черное море, ни море вообще? Наверное, из-за тревоги, которая не оставляла меня ни на минуту, острым ножом вспарывая эйфорию. Не ангелы-хранители, а черти из преисподней невидимо сновали вокруг меня, и терпеливо дожидались, пока я вляпаюсь в приключения по самую маковку.

Глава 13

«Главное – пересечь границы области, – сказала Женька. – Чистильщики проводят тебя до поезда, не сомневайся. Но в соседние области они не суются, потому что подлиз там нет. Выйдешь на вокзале в Новоспасском, там тебя подхватят наши». «А как я их узнаю?» «Они сами тебя узнают. Не волнуйся, Дим, все будет нормально. Главное, не делай глупостей. И не пей, ради бога».

Не пей вина, Гертруда…

Значит, за мной вели слежку представители обеих сторон. Очень, знаете ли, приятно… Я пытался увидеть кого-нибудь из следящих – когда выходил из дома, и на улице, и на вокзале. Подозрительными мне казались все люди в радиусе двухсот метров, включая младенцев в колясках. Но я так и не увидел никого, о ком мог бы сказать определенно: вот это – шпик. Неопытен я в таких делах.

В двадцать три ноль пять я сел в поезд, отправляющийся в Краснодар. Меня сопровождала пара сотен потных и хлопотливых мужчин и женщин, все как один они были похожи на обычных пассажиров, что делало их еще более подозрительными. Но я не нервничал, нет. Я спокойно занял свое место на верхней полке, повернулся к стенке и стал ждать.

Через два часа, когда поезд остановился на станции Новоспасское, все обитатели купе крепко спали. Я покинул поезд в гордом одиночестве и пошел по ночному перрону, небрежно помахивая дорожной сумкой. Добрался до вокзального здания, обогнул его и вышел на небольшую площадь. Дневная жара спала, уступила место освежающему ветерку. На площади стояли несколько автомобилей, в том числе три иномарки. Я выбрал лично для себя длинную черную «БМВ», понравилась она мне. Загадал, что именно в нем меня повезут к Жене – с комфортом, с приятной музыкой, с баночкой холодного пива в руке… Нет, пива нельзя, черт с ним, с пивом, обойдемся.

Тут же ко мне подвалила пара местных таксистов. Куда, мол, едем? Никуда, сказал я. Меня должны встретить прямо сейчас, я так сказал…

Таксисты пожали плечами, закурили и вернулись к своим машинам, я остался ждать. Ждал долго, прошло десять минут, потом двадцать… «БМВ» уехал… Ветер уже не казался приятным, я ежился, покрывался мурашками и жалел, что не надел свитер, и никак не мог себя заставить надеть его, зачем, ведь сейчас за мной приедут…

Через полчаса, когда я уже собрался идти куда-нибудь за угол звонить Жене и скандалить, на площадь вырулил УАЗик весьма потрепанного вида. Из него вылез усатый молодой человек в военной форме и направился прямым ходом ко мне.

Что еще такое? Чистильщики? И здесь достали?

– Старший лейтенант Рыкало, – военный коротко отдал честь. – Ваши документики, пожалуйста.

Я молча, безропотно достал из сумки паспорт и протянул ему. О чем тут говорить? Я ничегошеньки не нарушаю, чист перед законом как слеза. В крайнем случае – отстал от поезда на Краснодар, за это не задерживают.

– Бешенцев Дмитрий Андреевич? – уточнил парень.

– Он самый.

– Держите. – Рыкало вернул мне паспорт. – Пойдемте.

– Куда?

– Со мной.

– Зачем?

Он усмехнулся, провел пальцем по светлым усам, и произнес негромко, но отчетливо:

– Все тип-топ, Дима. Поехали, ты ждешь именно нас.

Сердце мое радостно подпрыгнуло. Свершилось! Меня нашли!

Мой отпуск наконец-то начался.

***

Я немало размышлял о том, где подлизы могут прятаться от чистильщиков. Придумывал самые разные варианты, и все они казались мне либо ненадежными, либо фантастическими. Представьте, к примеру, заброшенный завод, переоборудованный фрагрантами под секретную базу, связанный с десятками километров городских подземелий – непременный атрибут стандартного голливудского боевика. В нашем городе такая база никак не сможет существовать, потому что заброшенных производств – раз-два и обчелся. Такое логово вычислят быстро, накроют сразу же, и возьмут подлиз как миленьких, всех сразу. Да и подземелий в нашем городе подходящих нет, даже метро никак не построят.

Честно говоря, я не представлял, как можно спрятаться от чистильщиков – Женя основательно напугала меня, и даже после того, как я познакомился с интеллигентным Мозжухиным, они представлялись мне вездесущими и сверхосведомленными. Но, с другой стороны, спрятаться в городе можно где угодно, хоть в обычной квартире, наподобие того, как Женя скрывалась у меня. Внешне подлизы ничем не отличаются от обычных людей, только разве что красотой, но красота – вещь исправимая с помощью макияжа и всяческой бутафории. Не проявляй способности фрагранта, не охмуряй людей феромонами, и живи себе спокойно. Хотя все не так просто. Откуда чистильщики узнали, что Женя живет у меня? Кто их навел?

Вопросы роились в моей бедной голове, и я надеялся, что скоро узнаю ответы.

Я все-таки заснул. Ехали мы долго, больше четырех часов. Вернулись в нашу область и покатили дальше, понятия не имею куда. Свернули с магистрального шоссе и поскакали (иначе не скажешь) по плохой дороге. В машине, кроме старлея Рыкало, ехал еще один военный, такой же молоденький, неразговорчивый и вооруженный автоматом. Пару раз нас останавливали, в эти моменты я просыпался. Рыкало выходил, прикладывал руку к кургузой зеленой кепочке, предъявлял документы и что-то говорил. Потом мы продолжали путь. Трясло немилосердно, и в конце концов я улегся на заднем сиденье, поджав ноги. Никто не возражал.

Проснулся я от лая собак, поднял голову, протер глаза. Начало светать, время подходило к пяти утра. Выглянул в окно. Два солдата держали на поводках рвущихся овчарок, еще один, заспанный и довольно расхристанный, с ремнем «на яйцах», открывал ворота, украшенные белой надписью: «СТОЙ! ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН! ОХРАНЯЕМАЯ ЗОНА».

Ничего себе! Секретная база фрагрантов все-таки существует, и охраняется военными? И Управление Внутренних Дел об этом не знает? Никогда в такое не поверю!

Мы высадили парня с автоматом, он остался у ворот. УАЗ натужно газанул, проехал через ворота и покатил, петляя между бесконечными заборами из серых досок, поверх которых шли ряды колючей проволоки. Дорога стала еще хуже.

– Где мы? – спросил я, подпрыгивая на сиденье с каждой выбоиной и клацая зубами.

– На зоне, – отозвался Рыкало.

– На какой?

– На обычной. Исправительная колония строгого режима.

Вот те раз… Попал я таки на зону, допрыгался. Видок вокруг, скажем прямо, унылый. И настроение соответствующее.

Тонны винограда, горы фруктов, фазенда, море… Где они? Вероятно, где-то намного южнее. Очень намного – там, где живет моя несуществующая тетя.

– А что мы делаем на зоне? – спросил я расстроенным голосом.

– Как что? Ганс позвонил, сказал забрать тебя, отвезти к Жене. Вот мы и выполняем.

– Какой Ганс?

– Как какой? Обычный. Ганс он и есть Ганс. Ты что, не знаешь его?

– Не знаю.

– Ну ты даешь, чудак! – старлей коротко хохотнул. – Ганса все знают.

– А я не знаю!

– Ладно, узнаешь еще…

– А что Женя здесь, на зоне, делает?

– Тебя ждет, что еще? Ты что думаешь, ее посадили, срок дали? – Рыкало заржал снова. – Не дрейфь, Дима, здесь не сама зона еще. Поселок при колонии, персонал здесь живет. В режимную зону ни ты, ни Женька не попадете, никто вас туда не пустит.

– А как Женя сюда попала?

– Ганс велел ей приехать, вот и приехала.

Опять Ганс. Всем управляет таинственный Ганс. Может быть, он – главный фрагрант? Спросить у старлея? Хотя кто знает, подлиза ли этот Рыкало, и знает ли он вообще что-нибудь о подлизах? Внешне, во всяком случае, на фрагранта не похож – так себе, обычный солдафон. Нет, о подлизах лучше помалкивать.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Слава. Ярослав, если точнее.

– Ты тут обитаешь, Ярослав?

– Ага, зэков охраняю.

– Женат?

– Нет пока.

– А чего так?

– Да не на ком тут жениться. Телки все местные раскормлены как свиньи, смотреть страшно. Они, между прочим, тоже зэков стерегут. Стоят в бушлатах на вышках, с автоматами. Мужиков тут нормальных мало, все алкоголики, пьют с утра до вечера. Приходится баб брать на службу.

– И что, стреляют?

– Кто?

– Бабы на вышках.

– А чего же, стреляют, если надо, – флегматично сообщил Рыкало. – Редко, конечно. Колония у нас богатая, отсюда обычно не бегут, наоборот, попасть все сюда хотят.

– Почему богатая? Грев с воли идет?

– Грев – это не наше дело, – недовольно заявил Ярослав. – Может, жулики и подкармливают друг друга, меня это мало интересует. Производство у нас хорошее мебельное, вот отсюда и деньги. Зэка все при деле, бузят от этого меньше, да и бабки сами зарабатывают. Церковь недавно достроили. Вот, смотри, какая красавица! – в голосе его прозвучала то ли гордость, то ли ирония – трудно было разобрать в туманном предутреннем сумраке.

Я сам уже увидел церковь в окно. Она представляла собой огромную рубленую избу, крашенную в ярко-лимонный цвет. Из восьмискатной ее крыши торчал длинный четверик, увенчанный пузатой восьмиугольной луковкой, еще выше – кованый крест. Большое крыльцо с узорными перилами и затейливые наличники на окнах отливали интенсивной морской бирюзой. Тонированные стекла сияли как зеркала. Передо мной находился образец тюремного творчества – исполненный, однако, с любовью и тщанием. О трепетном отношении уголовников к религии я уже говорил…

– Батюшка есть? – спросил я.

– Своего нет. Из райцентра три раза в неделю приезжает на службы. Ничего такой поп, поет душевно.

– А ты в церковь ходишь?

– Очень редко.

– Отчего же?

– Да оттого, что буддист я! – заявил Рыкало. – Если зэкам нравится, пусть они и ходят. Мне их рожи на зоне надоели до смерти, еще в церкви их разглядывать… Я лучше видюшник посмотрю в свободное время, комедию какую. Хоть поржать можно!

Рыкало решительно не был похож на подлизу, хотя и вызывал у меня определенную симпатию. Вертухай-буддист, это ж надо! Чего только в жизни не увидишь…

Мы проехали мимо зоны, проплюхали вдоль поселка, по улице, застроенной двухэтажными кирпичными коробками на удивление убогого и неухоженного вида. На одной из них было написано «Гостиница», и сердце мое екнуло – не в этом ли жалком домишке доведется встретиться с Женей? Но нет, мы миновали улицу и сам поселок, и очутились в месте, застроенном вполне приличными частными домами. По большей части они выглядели обычно для русской деревни – бревенчатые, основательные, обшитые вагонкой, некоторые – с большими мансардами. Попалась даже пара каменных двухэтажных, со встроенными гаражами, с балконами и спутниковыми антеннами – не коттеджей, конечно, но с претензией.

– Кто здесь живет? – поинтересовался я.

– Начальство наше.

– А у вас его много?

– Хватает.

– Я смотрю, денежек у них достаточно.

– А то! – Ярослав хмыкнул – не скептически, скорее, удовлетворенно. – Платят нормально, деньги здесь девать особо некуда. Если бабки не пропивать, то можно отгрохать приличный дом. Рабочая сила, считай, халявная. Зэки за досрочное освобождение построят тебе все что угодно. Они, конечно, жулики, работать не любят. Но есть мастера на зоне, есть – убийцы, в основном. Бытовые убийцы, алкаши – напились, тюкнули топором жену, или собутыльника, или еще кого. Профессиональных воров лучше не приглашать – руки у них под строительство не заточены. Да и не надо им это.

– А ты – пропиваешь?

– Вообще не пью, ни капли, – отрезал Рыкало. – Вредно это для здоровья.

Ага-ага… Может, все-таки он подлиза? Подозрительно это как-то – непьющий офицер на зоне.

– А ты построил свой дом, Ярослав?

– Построил. Сейчас увидишь.

Увидел очень скоро. Через пару минут минуту мы свернули за угол, подъехали к воротам и остановились. Фигурные ворота были из черного железа ручной ковки, красивая ограда сложена из серого базальта и красного гранита. За оградой высилось трехэтажное строение, назвать его коттеджем можно было уже без натяжки. Дом скорее западный, чем русский, явно не на одну семью, модерновой архитектуры, с пластиковыми рамами и черепичной крышей. Сразу за коттеджем лежало сонное озеро, за ним тянулся хмурой полосой лес, сизые полосы рассветного тумана плыли над водой. Красивая картинка, почти идиллическая. Странно она смотрелась после унылых зоновских заборов и скособоченных двухэтажек поселка.

– Это все твое? – растерянно спросил я.

– Ну почему? Батя мой здесь живет, мамаша, сестра моя и брательник. Народу хватает. Всего, значится, четыре семьи.

– А кто твой батя?

– Полковник Рыкало. Начальник колонии.

– Он тоже не пьет? – почему-то спросил я.

– Завязал. Раньше квасил изрядно.

– Так ты, стало быть, сын начальника колонии?

– Стало быть, да.

– Понятно… А Женя где?

– Здесь Женя, у меня живет. Славная девчонка, хорошо с ней.

Фраза «у меня живет» кольнула в самое сердце. Я сразу представил: Женя – невеста этого усатого крепыша, вполне, как выясняется, обеспеченного и неплохо пристроенного папой-полковником. А меня она притащила сюда, чтобы показать, как обстоят дела на самом деле.

«Дим, я должна тебе все объяснить. Только ты не обижайся»…

– Чего скуксился, Димитрий? – Рыкало открыл дверцу и ловко выпрыгнул из машины. – Вылазь, пошли в дом. Женька тебя ждет – не дождется. Решил, небось, что я на нее какие-то виды имею?

– А что, не имеешь?

– Не имею.

– И как вы познакомились?

– Через Ганса, естественно.

Опять таинственный Ганс. Крутой, неизвестный мне босс. Большая шишка.

Мы зашли в дом сбоку. Ярослав приложил палец к губам: тихо, мол, народ еще спит. Разулись в просторном холле, поднялись по лестнице на второй этаж. Сердце мое сладко ныло в предчувствии встречи, ноги подкашивались. Я еще не верил, что все обойдется без подвохов, что действительно увижу Женечку живой и невредимой.

Жилье Ярослава представляло собой отдельную квартиру немалой площади. Из прихожей мы попали в обширную гостиную, кажущуюся пустынной, потому что мебели в ней почти не было, только диван, пара кресел и журнальный столик. И огромный плоский телевизор, окруженный высокими колонками. И камин из красного кирпича. Вероятно, именно здесь Ярослав коротал вечера в одиночестве, у домашнего кинотеатра, глядя, как он выразился, «видюшник».

– Садись, Дим, – он показал рукой на диван. – Сейчас приведу твою Женьку.

– Может, не будить ее? Пусть поспит.

– Садись, сказал! – рыкнул он начальственным голосом. – Жди здесь, не ходи никуда.

И удалился вдаль по темному коридору.

Вот где, значит, одно из мест, где можно притаиться подлизе. Да, в такой глуши, да еще и защищенной строгим режимом, можно спрятать не один десяток людей – при наличии доброй воли со стороны начальника колонии.

Хотя, с другой стороны, что здесь подлизам делать? Только прятаться, пережидать неприятности. Вряд ли они, идеально приспособленные к городу «проститутки и жулики», смогут долго просуществовать в глухом захолустье и не зачахнуть от провинциальной скуки.

Спустя несколько минут я услышал топоток легких ног по паркету. Женя, лесная белочка, бежала босиком по паркету, вытянув вперед руки, сияя в полумраке улыбкой. В длинной белой сорочке, развевающейся на бегу – этакое привиденьице. Я попытался вскочить, но она прыгнула на меня как обезьянка, обхватила руками и ногами и повалила обратно на диван.

Я не успел сказать ни слова. Она целовала меня исступленно, закрыла мой рот сухими после сна губами, пила меня, словно я был влагой, могущей утолить ее жажду. Высасывала меня, как проголодавшаяся паучиха, мяла кожу мою тонкими сильными пальцами, царапала острыми коготками. Я извивался и корчился я под ней, меня снова било разрядами тока.

Следующий момент, выхваченный вспышкой из мрака: мы стоим под душем, она трет меня мочалкой – патологическая чистюля, енот-полоскун. Мне уже много легче, накопленное уже выплеснулось из меня в нее, а может, и не раз выплеснулось, но я не помню, было ли это, и если было, то как. И я говорю…

Не помню, что я тогда говорил – вероятно, какую-нибудь чушь. Влюбленные катастрофически глупеют. Влюбленные насмерть – теряют разум напрочь. Лучше не описывать бред, который они несут.

И наконец я просыпаюсь.

Луч солнца пробивается сквозь тонкую щель между тяжелыми зелеными шторами, разрезает комнату как бритвенное лезвие, пылинки совершают в нем хаотический танец, медленно кружат, опускаются, поднимаются и опускаются снова. Мы лежим с Женькой под одним одеялом. Я не вижу ее, она накрылась с головой, но чувствую ее худенькое девчоночье тело. Тощее тельце с выпирающими косточками, любимый мой скелетик. Она облепила меня со всех сторон сразу – не знаю, как ей это удается – сразу со всех сторон, как длиннорукий гиббон. Она спит, я слышу ее размеренное дыхание, и все равно держится за меня изо всех сил, цепко, почти больно. Словно детеныш какого-нибудь животного, которого таскают по ветвям, и который всегда, даже во сне, боится отцепиться, упасть и разбиться до смерти.

– Белочка, – шепчу я тихо, почти беззвучно. – Моя родная…

В моих долгих скитаниях я обрел место. И место это не имеет никакой географической привязки. Оно – не «где». Оно – «с кем».

С ней, с Женькой. Где бы это ни было.