Текст книги "Царь муравьев"

***

Вечер, ничуть не испорченный клюквенной манкой, продолжается замечательно. Мы выходим из ресторана, вокруг горят сотни неоновых вывесок и толпы народа перемещаются по улицам Латинского Квартала, блаженно ловя парижский кайф – особый, отличающийся, к примеру, от амстердамского, или мюнхенского, или питерского. Заметно похолодало; я одеваю пиджак, Женя накидывает кофточку. Мы заходим в магазин и покупаем пять кусочков разных сыров; ловкий продавец отрезает их от сырных полукругов – огромных, ноздреватых, размером с автомобильное колесо. Пробуем каждый из сортов прямо на улице, рядом с магазином, и находим, что сыры превосходны, лучше даже тех, что пришлось мне пробовать в Германии и Голландии. В качестве компенсации за моральный урон Женя соглашается заглянуть на полчасика в суши-бар, там я быстро и жадно сжираю два подноса обожаемых мною нигири-дзуси с сырой рыбой, гребешками, осьминогами и икрой морского ежа. Женечка подперла щеку ладошкой и смотрит на меня с умилением, как на любимого щенка, уплетающего корм из миски. Выпиваю несколько чашечек сакэ, залпом, одну за другой – повышаю градус. Сакэ, как всегда, теплое и гадкое на вкус, но количество компенсирует качество, и становится мне совсем хорошо.

А если бы я был подлизой? Вот ужас-то! Хочется выпить, а нельзя. Нет уж, обойдемся…

Пожилой гитарист играет на небольшой площади. Он сидит у стены на колонке, усиливающей звук, он весь в черном, играет профессионально, с драйвом, заменяет собою целый оркестр, но не поет. Зато поют люди, выстроившиеся на площади широким кольцом. Поют нестройно, но с энтузиазмом, и Женька подпевает хрустальным своим голосочком, очень красиво подпевает, так бы всю жизнь и слушал, и мне завидно, потому что не знаю слов. Хотя песни все знакомы – «Энджи» Хендрикса, и «Сатисфэкшэн» Роллингов, и «Эль кондор паса» сами знаете кого (попробуйте только заявить, что не знаете), и, кто бы сомневался, непременный «Отель Калифорния», заезженный насмерть, и все равно звучащий здесь, в подступающей ночи Франции, волшебно и упоительно. Когда вернусь домой, найду слова всех песен и выучу их наизусть. Почему Женя знает, а я нет? Это несправедливо!

А потом становится слишком поздно, и нельзя допустить, чтобы сбежала последняя электричка, потому что денег на такси почему-то совсем не осталось. И мы с Женей спешим на метро, а потом на вокзал. Ехать на поезде минут сорок, и Женька всю дорогу спит, навалившись на мое плечо, мерно сопит носиком, и я тоже мог бы уснуть, но не спится – чувствую себя тревожно. В окнах проносятся вереницы желтых огней, лишь изредка меняясь полной чернотой. Электричка действительно последняя, и потому народу в ней преизрядно, заняты все сидячие места в вагоне. Белых парижан здесь нет, откуда им взяться в столь позднее время, большую часть пассажиров представляют мусульмане. Извините, что говорю так прямо – мусульмане. Ничего не имею против людей, исповедующих ислам, это их дело, не мое. Однако вагон наполняют именно мусульмане – алжирцы, марокканцы, турки, египтяне и палестинцы, ныне граждане свободной Франции. В основном молодежь – круглолицые девушки в белых платках-хиджабах и горячие парни в спортивных ветровках и обтягивающих джинсах. Парни слишком горячие, на мой взгляд. Орут на арабском так, что уши закладывает, размахивают руками и постоянно косятся на нас с Женей. Словно зарезать хотят…

И я почему-то снова вспоминаю Абхазию, Сухуми. Вспоминаю наркомана, ковылявшего впереди шайки ненормальных выродков. Я хотел обойти их, но мне не дали. Этот тип махнул длинным ножом, сделал широкое движение поперек, и я даже не столько отпрыгнул назад, сколько втянул живот – резко, аж до самого позвоночника, до белых кругов в глазах. Острое лезвие вспороло рубашку, но я не почувствовал боли. Видимо, уже тогда во мне жил боец, потому что в следующую долю секунды я выстрелил в выродка странным, новым для меня ударом. Возможно, я видел этот прием в каком-то из китайских фильмов об У-шу, появившихся тогда в изобилии, и применил его прежде, чем успел подумать. Обе мои руки ударили одновременно: левая ладонь в нос, правая ладонь в сердце. Парень был накачан опиумом до бесчувствия, до общей анестезии, и удар кулаком вряд ли задержал бы его надолго. Но мой удар вышиб из него дух, он пролетел два метра и сшиб спиною нескольких поганцев, шедших за ним. Я тоже не удержался на ногах и повалился на землю. И сразу же вскочил, повернулся и побежал. Они преследовали меня недолго – опиум не придает сил, напротив, расслабляет. Через минуту я был весь в крови – она пропитала рубашку и стекала в джинсы. Через десять минут, едва не теряя сознания, я притащился домой. Оказалось, что ничего страшного, лишь глубокий порез на коже. До сих пор там остался бледный рубец, пересекающий живот.

А сейчас я сижу в удобном кресле, еду по цивилизованной Франции, вдоволь нагулявшись по Парижу, вкусив улыбок и дружелюбия. Но мне снова страшно, словно кто-то из экзальтированных южан держит за спиной нож, предназначенный лично для меня.

Что за глупости, право… До конца поездки не происходит ничего плохого. Объявляют нашу станцию, синие полосы за окнами превращаются в мягкие неоновые вывески. Женя просыпается, сонно хлопает глазками, принюхивается по подлизьей привычке и пытается подняться на ноги. Я придерживаю ее рукой – подожди, милая. Мы выходим последними. Предупредительно пропускаю вперед всех остальных – не люблю, когда кто-то идет за спиной.

Ночной пригород кажется промозглым мосле комфортного тепла вагона. Воздух сырой – не дождь, просто мелкие частицы тумана садятся на лицо и делают его влажным. До нашего отеля чуть меньше полутора тысяч шагов. Мы с Женей остаемся в одиночестве – десятки людей, прибывших вместе с нами, устремляются вперед и исчезают со странной поспешностью. Впрочем, чего удивляться – поздно, слишком поздно, давно пора спать. Туман стелется над перроном сизыми полосами.

– Здорово сегодня было, – говорю я. – Спасибо, Жень, ты славно все устроила…

– Нет, не славно, – шепчет она. – Дым. Ты чуешь дым?

Она проводит рукою вокруг себя и сизые струйки тумана проплывают между ее пальцами.

– Это не дым, Женечка, всего лишь туман.

– Это дым! – говорит она нервно и громко. – Что-то не так, нам нельзя в гостиницу! Давай уедем!

– На чем? Поездов не будет до утра. И такси нет – смотри, ни одной тачки на стоянке. Здесь тебе не Россия. Белочка, ты еще не проснулась, вот и кажутся тебе всякие глупости. Пойдем домой!

– Должны быть тачки! – хрипло шепчет она в самое мое ухо. – На улице ни одной машины! Почему?

– Откуда я знаю? – начинаю выходить из себя. – Может, по французским правилам им не положено стоять около ночью станции? Не морочь голову, Жень. Пойдем, я спать хочу!

Тяну Женьку за руку. Она не то что сопротивляется, но идет неохотно, вздрагивает на ходу, шмыгает носом и водит глазами, кажущимися в полумраке неестественно огромными. И сам я начинаю нервничать, хотя и не подаю виду.

Издалека доносится невнятный шум, из-за перекрестка мелькают короткие оранжевые отблески. Плевать на все! Дайте мне мою гостиницу, дайте мою постель, дайте мою Женьку в моей постели, под моим одеялом. Мы заснем, и проснемся утром, и утренний свет вернет все на место, изгонит ночных призраков. Мы проснемся, и снова будем спокойны и счастливы, и вернем себе душевную гармонию.

Мы доходим до перекрестка, поворачиваем направо и резко тормозим, испуганно оцепеневаем на месте. Женины коготки больно вцепляются в мою руку.

Здесь настоящий ад. Нестерпимый жар опаляет лица. Черные клубы дыма подпрыгивают, поднимаются вверх, стелются вдоль асфальта и стен, раздираемые на части ветром. Алые языки огня с ревом вырываются из окон автомобилей, стоящих вдоль тротуара.

Это не просто пожар – в огонь воплотилась агрессия людей, разжегших его, и потому он особенно яростен и неукротим. Улица, в конце которой стоит наша гостиница, выглядит так, словно подверглась напалмовой атаке. Атака началась совсем недавно, минут пятнадцать назад – вполне вероятно, что парни не просто орали в электричке всю дорогу, но обсуждали, с каким кайфом будут жечь машины зажравшихся французских буржуа. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, горячие североафриканцы с удовольствием бьют стекла машин железными трубами, кидают в салоны бутылки с зажигательной смесью – огненный фестиваль в самом разгаре. Слева, совсем рядом, на улицу вливаются топочущие шеренги людей в черном, в блестящих круглых шлемах, с прозрачными щитами, с дубинками и прочим оружием – то ли жандармы, то ли полицейский спецназ, кто их разберет.

Женя приходит в себя, оживает и пытается оттащить меня прочь. Но я, любопытный болван, не могу сделать ни шага – стою и глазею. Многое я повидал в жизни, но такой фейерверк вижу впервые.

Еще позавчера мы слышали по телевизору, что два «подростка арабского происхождения», (политкорректненько так сказано), воровавшие стройматериалы на складе, «думая, что их преследуют полицейские», (ну просто верх деликатности!), пытались укрыться на трансформаторной подстанции и были убиты током высокого напряжения. Пришибло пацанов насмерть. Вероятно, об электрическом токе хлопцы имели самое приблизительное представление, и полагали, что провода под напряжением не более опасны, чем все прочее металлическое, что они воруют привычно и ежедневно. Вчера Женя мрачно сообщила мне, что эмигранты озверели, собрались жадною толпой и начали жечь машины в городке Клиши-су-Буа. Я, естественно, и бровью не повел. Подумаешь, Клиши-су-Буа, что это такое – Клиши-су-Буа, дался нам этот Клиши-су-Буа! Париж в тот день выглядел не менее дружелюбно и благовоспитанно, чем в дни предыдущие, а название городка звучало так, словно находился он на краю света, где-нибудь на южном побережье Тасмании. Я был твердо уверен, что во Франции с нами не случится ничего нехорошего, просто не может случиться. Кто такие французы, в конце концов? В прошлом, во времена Наполеона Бонапарта, они что-то из себя представляли, хотя и получили по зубам от нас, русских. Ко времени фашизма франки размякли уже более чем изрядно, и были завоеваны Рейхом в считанные недели. А уж теперь-то, в нынешние благодатные времена… По сравнению с Россией обитатели Франции кажутся мягкотелыми и неспособными к малейшему сопротивлению.

И вот те на: если не коренные французы, то пришлые обитатели способны черт знает на что. Дались им эти несчастные машины… И почему здесь, у нас ведь совсем не Клиши-су-Буа? И как, в конце концов, мы попадем в гостиницу?

Тем временем служители закона добегают до хулиганов и начинают резво работать дубинками. У «лиц арабского происхождения» нет ни малейшего намерения поднимать лапки – они скучились толпой и ощетинились палками. В жандармов летят камни, раздаются выстрелы. Двое полицейских падают, остальные закрываются щитами. К нам подходит офицер и что-то говорит – резко, недовольно, по-французски. Женя отвечает испуганным голосочком. Офицер снова рявкает и показывает влево рукой в белой перчатке.

– Он говорит, чтобы мы шли на шоссе к аэропорту и садились в автобус, – переводит Женя.

– Какой еще автобус? А гостиница?

– Они пригнали автобусы, будут эвакуировать жителей со всей улицы. Говорит, что два дома уже подожгли.

– У нас в номере деньги, документы…

– Ты совсем ничего не понимаешь, идиот? – кричит Женька. – Не попадешь ты сейчас в гостиницу! А вот под пулю или под камень – запросто! Давай шевелись!

– Давай, пошёль! – поддакивает офицер по-русски. – C'mon, move your ass, fellow!!! Mach schnell! [36]36
  Давай, двигай задницей, приятель! (англ.). Поторопись! (нем.).


[Закрыть]

О, сколь много языков умеет сей достойный муж…

Я понятия не имею, где находится шоссе, но Женя, похоже, что-то уяснила из разъяснений полицейского. Она тащит меня за руку, мы почти бежим. Сперва нам попадаются группы жандармов, и Женя перекрикивается с ними на ходу. Потом улицы совершенно пустеют. Проходит пять минут, десять – вот уж нее думал, что это будет так далеко… Может, Женя заблудилась?

– Похоже, я потеряла дорогу, – виновато говорит она и останавливается. – Что делать?

– Спросить у кого-нибудь нужно.

– У кого? У этих?..

Под «этими» подразумевается кучка местных, азартно выруливающих из-за угла. На лица натянуты черные маски с прорезями, в руках обрезки труб и бейсбольные биты, и в самых дурных их намерениях сомневаться не приходится. Но мы же не жандармы, мы мирное население, с какой стати они должны нас трогать?

– Давай подождем! – громко шепчет Женя. – Пусть пройдут мимо!

Как же, проходят… Двигаются прямо к нам, их человек пятнадцать. Эх, город Сухуми, не зря ты мне вспоминался! Один из толпы подходит к нам вплотную, глаза в прорези маски мутно-желтые. Он поднимает дробовик и нацеливает прямо мне в голову.

– … … …! – говорит он что-то на гортанном языке – похоже, арабском.

– … … …, – отвечает Женя на французском, и, естественно, я не понимаю ни слова.

– … … …! – парень тоже переходит на французский. – … … …?

– … … …!!! – в голосе Женьки появляется ярость. – … … …, урод дебильный (последние слова произнесены по-русски).

– … …? – парень переводит ствол на Женю и снова говорит по-арабски. – … …!!!

Мое сердце бешено колотится у самой глотки. Если этот кретин не уберет пушку от девочки, я размажу его, натру об асфальт, как морковку…

– Спокойно, Женя, не нарывайся, – бормочу я. – Hey, hey, calm down! – я обращаюсь к парню и примирительно выставляю вперед ладони. – We do not touch you, you do not touch us! Take your gun off her head, OK? [37]37
  Эй, эй, успокойся! Мы не трогаем вас, вы не трогаете нас. Убери пушку от ее головы, о’кей? (англ.).


[Закрыть]

– Окей? – хрипло смеется парень, глаза его становятся совсем сумасшедшими. – Окей, пигги-янки! Гоу хоум, бай-бай!

И он стреляет – сначала в Женю, потом в меня. В меня не попадает, я успеваю первым, пока он передергивает затвор. Хватаюсь за теплый ствол, выстрел уходит в воздух, бью гаденыша коленом в промежность и он падает, оставив пушку в моих руках. Толпа на полсекунды замирает, потом движется вперед. Я посылаю патрон в казенник и сразу стреляю – не целясь, в упор. Один урод валится, готов. Снова перезаряжаю, снова стреляю. Похоже, огнестрельного оружия у них больше нет, потому что все дружно поворачиваются спинами и драпают. Выстрел им вдогонку – сволочи, сволочи, поубивал бы всех! Падаю на колени рядом с Женей, бережно поднимаю ее голову. Лицо ее посечено красными дырками, кровь заливает его, но не это самое страшное. Кучный заряд дроби попал в глаз, и глаза больше нет. Нет прекрасного глаза моей милой белочки… Но ведь она подлиза, она не такая как все, она выживет, выживет!!! Пальцы мои скользят вниз, нащупывают жилку на ее шее. Пульса нет… Давлю сильнее, пытаясь уловить хотя бы слабый трепет артерии, хватаюсь за запястье, подношу ухо к губам Женьки…

Женька умерла. Женьку убили.

И я тоже умер, нет больше смысла жить. Проверяю, сколько патронов в магазине. Два. Один мне, но я еще не завершил дела на земле. Тот, кто убил Женьку, медленно пятится от меня, отталкиваясь ногами, тихо воет от ужаса. Шагаю вперед и бью его прикладом в лоб. Он рушится затылком на землю, но еще в сознании, сучит ногами, гад, хрипит чего-то по-своему, по-гадски. На улицу вылетает полицейская машина, громко орет сиреной, мигает разноцветными огнями. Из машины вываливаются люди, бегут ко мне, кричат… Пошли вон, раньше надо было приезжать. Вы мне не помешаете.

Втыкаю ствол в глаз выродка и стреляю. Он дергается всем телом и затихает.

Как несправедливо дать ему умереть так легко! Но что я могу сделать, что? Меня уже окружили и держат на мушке. меня сбивают с ног и защелкивают за спиной наручники.

Глава 26

Пытался ли я проснуться до этого, вывалиться из обволакивающих иллюзий и вернуться в реальность – холодную до озноба, наполненную тупой болью, разлитой по всему телу? Может и было такое, теперь уже не вспомнить, никогда не вспомнить… Я держу в памяти только последнее видение – Франция, Париж, Монмартр, манная каша, горящие машины, смерть Жени…

Я открываю глаза и вижу Женю. Женю.

Ночь, опять ночь. Приглушенный свет настольной лампы откуда-то сбоку. Надо мною белый больничный потолок – вижу его мутно, он расплывается и дрожит. Лицо Жени вырисовывается вполне четко.

– Что, Дим? Попить тебе? – Женя дотрагивается до моего лба тонкими пальцами.

– Женя, Женечка…

– Попить хочешь?

– Белочка… Ты живая, белочка…

– Будешь пить или нет?

– Буду.

Она приподнимает мою голову и поит из стакана, а не из поилки с длинным носиком – значит, дела мои не так уж и плохи. Падаю обратно на подушку, медленно ощупываю тело – сплошные повязки, правая рука не двигается, в гипсе, но чувствует все. Я жив, и Женька жива. Она здесь, рядом со мной. Вероятно, я в раю, и ангелы прячутся где-то в ординаторской, коротают время за игрой в медицинские карты.

– Где я? В реанимации?

– Уже нет. Утром перевели сюда, в отделение.

– Какая больница? Моя?

– Нет, наша. Здесь лучше.

– У вас есть своя больница?

– Теперь есть.

– Что значит «теперь»?

– Скоро узнаешь.

– Что вообще случилось?

– Я уже рассказывала, Дим.

– Ничего не помню.

– Я расскажу, а ты опять все забудешь?

– Теперь не забуду.

– Ты вернулся? Вернулся совсем?

– Насовсем. Навсегда. Обещаю.

Она наклоняется надо мной и целует – осторожно, в щеку.

– Бородатый, колючий! – она улыбается.

Трогаю лицо – и в самом деле отросла бородка.

– Давно я так валяюсь?

– Больше недели.

– Сколько во мне дырок?

– Точно не помню. Больше десяти.

– А в голове?

– В голову не попали, тебе повезло.

– Это называется повезло?

– Наши запеленговали тебя и помчались на выручку. Опоздали бы секунд на десять – было бы поздно.

– А так – не поздно?

– Я имею в виду – совсем поздно. Всех, кто в тебя стрелял, положили на месте. Ни одного в живых не оставили, можешь быть доволен. Впрочем, они сами нарвались, никто не просил их лезть.

– Значит, Мозжухина больше нет? – сиплю я.

– К сожалению, Мозжухин жив.

– Почему?!

– Его там не было.

– Разве это были не чистильщики?

– Нет, конечно, – говорит Женя с некоторым удивлением. – Я же говорила, кто в тебя стрелял.

– Да не помню я!

– Напоминаю еще раз: тебя пытались убить Алексей Паченов и Самвел Сардарян.

– Спасибо за напоминание, милая, – я слабо улыбаюсь. – Кто это такие, не уточнишь?

– Помнишь, как ты вытаскивал меня из квартиры Геки Петрова?

– Разве такое забудешь?

– Дружок Геки, тот длинный – Леха Паченов, мажор и неврастеник. Он сильно обиделся, когда ты избил его. Он пытался тебя найти, но ты вовремя ушел в подполье. Скорее всего, информацию о тебе ему слили чистильщики – сами они, вроде, убивают только фрагрантов, и решили устранить тебя чужими руками. Сардарян – известный бандюга, находится в федеральном розыске… вернее, находился. Леха заплатил ему за твое устранение. Все организовал Сардарян, но Паченов не смог отказаться от удовольствия самому поучаствовать в охоте. Так все и произошло.

– Ай, спасибо! – бормочу я. – Значит, как только я вышел на работу, сразу лишился вашего покровительства, да? Ко мне приходит гнусный Мозжухин и угрожает, потом попадаю на мушку ко всяким отморозкам, и все это время не могу дозвониться ни до тебя, ни до кого из вас. Ладно, я понимаю, что Гансу я нужен, как собаке пятая нога, но ты-то, Женя…

– Я не виновата, – Женя краснеет и отводит взгляд. – Так получилось.

– «Не виноватая я, не виноватая я»! Слышал я такую песенку!

– Не злись, Дим, пожалуйста! Когда на тебя напали, я была в Питере.

– Ну и что? Хочешь сказать, что твой смартфон не держит связь в Питере?

– Держит. Но у меня не было смартфона.

– Почему?!

– Так было нужно.

– О господи… – я устало вздыхаю. – Когда же наконец Ганса выберут в мэры и ваша чертова секретность закончится?

– Его уже выбрали, – говорит Женя, и вспыхивает радостно. – Все, Дим, Сазонов победил! Все мы победили!

– Что? – я не верю собственным ушам. – Когда победил?

– Вчера.

– Какое сегодня число?

– Второе октября.

– Вот это да… – Я чешу здоровой рукой в обмотанном бинтами затылке. – Значит, я пропустил самое интересное…

– Самое интересное впереди.

– Для кого интересное?

– Для тебя.

– Мне-то какое дело? Я же не фрагрант, я «обычный», и значит, неполноценный, и в любой момент тебе могут приказать бросить меня, и ты уйдешь, потому что Ганс важнее для тебя в миллион раз…

– Ты – фрагрант, – тихо говорит Женя.

– Что, не понял! – ору я, и пытаюсь сесть в кровати, но тело не слушается.

– Тише, милый, не кричи, всю больницу разбудишь. Теперь ты фрагрант. Тебе перелили кровь.

– Чью кровь? Ганса?

– Мою кровь.

– Но ты же была в Питере!

– Я прилетела немедленно. В конце концов, какая разница, чья кровь? Главное, что ты стал нашим. Совсем нашим. Ты же всегда об этом мечтал…

– Никогда я этого не хотел! Я даже самому Гансу отказал, когда он предлагал… – вдруг вспоминаю, что происходило это во сне, и осекаюсь. – Я не хочу быть подлизой, обманывать людей феромонами, притворяться «обычным» и в то же время презирать тех, кто не фрагрант. Не хочу быть бойцовой шавкой вашего Ганса…

Женька закрывает мои губы рукой, бесцеремонно затыкает рот, пользуясь моей физической слабостью.

– У нас не было выбора, – говорит она. – Точнее, у тебя не было. Тебя не удивляет то, что пролежал в коме так долго – даже после того, как в вены твои влили кровь подлиз?

Рот закрыт жениной ладошкой, поэтому я лишь мотаю головой и мычу что-то неопределенное.

– Ты почти умер, Дим. Тебя нашпиговали пулями так, что живого места не осталось. Ты умер бы там, на месте, если бы Майор с командой опоздали хоть чуть-чуть. – Она убирает руку с моего лица. – Ты не прожил бы и полдня в любой больнице – любой, кроме нашей. – Женя скорбно качает головой. – Извини, я соврала: первая кровь, которую тебе перелили, была не моя, а Майора – я просто не успевала. Ты ведь не имеешь ничего против Майора, милый? Но крови Майора оказалось недостаточно – он стал подлизой совсем недавно, и плазма действует слабо – всего лишь не дала тебе умереть сразу же. Первая операция продолжалась шесть часов, за это время прилетела я. Знаешь, сколько тебе перелили моей крови?

– Сколько?

– Больше трех литров. Лили порцию одну за другой, и только на третий день появилась слабая надежда, что ты выживешь. И вот теперь у тебя уже хватает сил орать на меня и возмущаться, что тебя выдернули с того света.

– Три литра… – шепчу я. – Боже… Как ты выдержала, бедненькая?

– Как-то выдержала… – Темное облако появляется в ее бездонно-синих глазах. – Главное, что ты жив. Если бы надо было отдать тебе всю мою кровь, я отдала бы. Все бы тебе отдала – почки, сердце… Все… Я так боялась, что ты умрешь…

Она закрывает глаза руками и плачет. Из моих глаз тоже текут слезы. Мне нужно сказать что-то, сказать немедленно, но не могу –слова куда-то делись, и ком встал в горле колючим ежом, едва позволяя вдохнуть.

Я могу спросить, почему ей пришлось отдать большую часть своей крови[38]38
  В организме взрослого человека содержится 4-5 литров крови, и отдать три литра за несколько дней – задача заведомо невыполнимая. Кроветворная система фрагрантов имеет уникальные восстановительные способности, но еще более вероятно, что в это время Евгении переливали кровь других фрагрантов.


[Закрыть] , ведь любой фрагрант пришел бы на помощь без малейших возражений. Но и так знаю – почему.

Потому что она любит. Меня. Она.

Именно ее любовь спасла меня – безнадежного, уже вычеркнутого из списков живых. Не плазма, белки и клетки крови, а нематериальная субстанция, в которую, однако, верят даже самые прожженные материалисты. Лучшие врачи бились за мою жизнь, но не это было главным для Жени. Она исполняла свой обряд, молилась за меня и надеялась…

– Спасибо, белочка, – шепчу я тихо, едва слышно.

Она убирает руки от лица и улыбается сквозь слезы.

– Ты была когда-нибудь в Париже, Женя?

– Пять раз.

– Ты знаешь, что такое «семулю»?

– Манная каша.

– Ее подают в качестве десерта?

– Да, под клюквенным сиропом. Ужасная гадость.

– А лавка Шекспира? Ты любишь там бывать?

– Обожаю. Ты тоже?

– Не был там ни разу в жизни.

– Откуда ты про нее знаешь?

– Ты показала мне ее.

– Когда?

– Недавно, только что, во сне. Во сне мы были с тобой в Париже, бродили по Монмартру, залезали на небоскреб, обедали в Латинском Квартале…

– Как забавно…

– Ни капли не забавно! Скорее волшебно, необъяснимо! Я был в Париже один раз, всего несколько часов, не видел там и десятой части того, что увидел во сне. Ты знакомила меня с Парижем, рассказывала мне обо всем, что знаешь, и я уверен, что все те места, которые ты показала, существуют в реальности. Как такое может быть?

– Ты стал подлизой.

– И что? Вдобавок еще и телепатом? Это уж слишком!

– Нет, нет. Просто… как это объяснить… вместе с моей кровью тебе передалась и какая-то часть моих чувств. Ганс говорит, что это генетическая память. Теперь мы связаны с тобой очень тесно. Ты будешь чувствовать, что происходит со мной, а я – что с тобой.

– А что с Гансом происходит, буду чувствовать?

– Немножко. Ведь в тебе есть часть его крови.

– И буду слушаться его беспрекословно?

– Не говори глупостей. Опять ты за свое…

– Значит, я стал подлизой? Но почему не чувствую ничего нового, особенного? Я даже запахов не чую, как не чуял и раньше!

– Все это начнет проявляться не скоро – через месяцы, годы. А обоняние… Я не уверена, что оно вообще у тебя появится. Я говорила с доктором Тихомировым, который тебя лечит. Он говорит, что перерезанные обонятельные нервы не могут восстановиться – даже у фрагрантов.

– Значит, я навсегда останусь дефектным муравьем, не чующим феромонов?

– Кто знает? – она пожимает плечами. – Время покажет…