Текст книги "Царь муравьев"

Глава 31

Я снова остался один. На работе особых проблем не наблюдалось – честно говоря, пребывание в клинике было самым лучшим временем, и я старался проводить в больнице как можно больше времени. Начал осваивать пластическую хирургию – три врача в нашем стационаре с энтузиазмом вспахивали сию специфическую ниву, но количество заказов превышало разумные пределы. Как и велел Родион, я перестал ходить в боксерский зал и взял абонемент в бассейн. Что там полтора километра – я плавал часами, до изнеможения, и все время старался думать о воде, воде, чертовой воде, холодной и мокрой… Но, конечно же, мысли мои постоянно переключались на Женю. По утрам я еще и бегал. Вечерами смотрел кино или рыбачил на озере. Рыбешка попадалась мелкая, но кошке Маруське на ужин хватало. Почти идиллический, здоровый образ жизни…

Хватило меня ровно на две недели. Потом навалилась чернейшая тоска.

Я знал, что беспокоиться пока рано – Женя дала мне сроку три недели. И все равно потерял сон, покой, аппетит, силы, и все остальное, что можно потерять. Пытался обзвонить всех знакомых подлиз, кто мог что-то знать. Не отозвались ни Мулькин, ни Майор, ни Полина; говорить о Жене и Родионе не имело смысла – их номера перестали существовать, просто исчезли.

Тогда я решил выспросить что-то у Благовещенского – как-никак, он приходился Жене ближайшим родственником, и наверняка был в курсе происходящего.

Благовещенский меня удивил. Несмотря на то, что профессор стал звездой национального масштаба, это не помешало нашим отношениям – они остались близкими и доверительными. На сей раз я обнаружил, что шеф начал скрываться от меня. Секретарша неизменно отвечала, что Михаил Константинович вышел из кабинета, уехал из клиники, что у него важная встреча в городе, и так далее. На четвертый день я отодвинул плечом секретаршу, пытавшуюся перекрыть мне дорогу, открыл дверь и шагнул в кабинет.

Благовещенский был на месте, сидел за своим столом, обложенный кипой бумаг. Глянул на меня, как показалось, с некоторым страхом.

– Добрый день, Михаил Константинович! Извините, что отрываю вас от дел.

– Привет, Дмитрий. – Благовещенский махнул рукой. – Извини, я страшно занят.

– Можно с вами поговорить?

– Думаю, сейчас вряд ли получится. – Он начал рассеянно перелистывать блокнот. – Дел очень много накопилось. Давай, запишу тебя на следующий четверг. Ага, вот свободное времечко, в семнадцать тридцать…

– Думаете, Женя к этому времени уже вернется?

– Причем тут Женя? Я думал, ты по рабочему вопросу…

– Как это причем Женя? – я не заорал, хотя очень этого хотелось. – Ее нет уже почти три недели, и вы о ней не беспокоитесь?

– Беспокоюсь, – сказал шеф. – Я всегда о ней беспокоюсь, тебе ли об этом не знать.

– С ней все в порядке?

– Думаю, что да.

Ничего себе! «Думаю, что да»! Хорош ответ, а?!

– То есть точно вы не знаете?

– Точно не знаю, – профессор кивнул, растрепанная борода его мотнулась. – Но ведь Женя там не одна. Ее прикрывают вполне надежно.

«Вполне»! Что это значит? То есть, если ее убьют, будут очень сожалеть об ошибке, и говорить, что всякое бывает?

– Кто ее прикрывает? Агрба?

– Там работает большая бригада – не меньше двадцати фрагрантов, а также наши доверенные люди – в общей сложности около сотни человек. А может, и две сотни. Я пока не имею свежей информации.

– А кто имеет информацию?

– Перестань, Дмитрий! Может быть, ты хочешь напасть на меня, как на Ивана? Ударить меня?

– Я хочу узнать только одно: где Женя?

– В командировке.

– Где именно?

– Прекрати, прошу тебя! – Профессор стукнул жилистым кулаком по столу. – Ты же знаешь, что я ничего тебе не скажу! И знаешь, почему! Потому что ты психически неуравновешен, склонен к импульсивным поступкам. Мне страшно за Женю, но не из-за того, что она где-то в командировке, а потому, что она выбрала тебя! Она любит только тебя и слышать не хочет о других! А ты ненавидишь Ганса! Более того, ты напал на Ганса! Как ты мог, как у тебя рука поднялась? Ты увечишь свою жизнь, Дмитрий! Ты давно знал бы все, если бы не вел себя столь по-дурацки! Неужели ты не можешь успокоиться, понять, что ты не в компании бандитов, а в обществе здравомыслящих людей, детально рассчитывающих каждый свой поступок? Да, мы постоянно рискуем, такова нынешняя ситуация, и Женя находится на острие риска. А ты… Ты благополучно отсиживаешься в глубинке.

– Я просил отправить меня вместе с Женей! Они даже не захотели слушать.

– Никто не пойдет на это, и виноват только ты! Ты ведешь себя как идиот, расшатываешь тем самым работу, проделанную сотнями людей. Огромную работу, предназначенную для того, чтобы Женечка могла безопасно исполнять то, что ей предназначено! Чего ты хочешь знать – когда Женя вернется? Я сам не знаю! Может, через неделю, а может, через два месяца! Там все очень непросто… Я сам ужасно беспокоюсь! Все, все, хватит!.. – Профессор яростно дернул себя за бороду, побагровел лицом. – Больше я ничего тебе не скажу! Иди, иди… Занимайся своим делом! Каждый должен заниматься своим делом, и тогда все будет в порядке…

Я вылетел из кабинета, едва не сшибив дверью секретаршу. И отправился в бассейн – поплавать, охладиться. Хотя сказать по правде, мне хотелось утопиться.

***

Я знаю, что вы обо мне думаете. «Ну и дурачок ты, Дима!» – думаете вы. И это ты хвалился крепкими нервами? Хвастун ты, к тому же, значит. Тебя приняли в хорошую компанию, дали отличную работу и большую зарплату. К девушке твоей, отправленной на секретную миссию, приставили сотню помощников. А ты дергаешься, как ненормальный, не находишь себе места, и никакие доводы на тебя не действуют. Мэра города пытался избить, это ж надо… Самое место тебе в психушке! Ну, рассказывай, фрукт, что ты там еще натворил, будет над чем посмеяться…

Не смейтесь надо мной, пожалуйста. На город опять свалилась ночь, в психбольнице полумрак, и я снова лежу на койке под протертым до дыр пододеяльником – колючее одеяло скомкано и валяется в ногах. Гляжу на отблеск желтой лампы на шершавых стенах и не могу сомкнуть глаз. Все кончается, подходит к логическому завершению. Я слышу, как их машина подъезжает к воротам больницы, как открываются одна за другой двери, как мерно стучат кожаные подошвы их ботинок по рассохшимся половицам госпитальных коридоров. Они идут за мной жесткой сосредоточенной вереницей – всего лишь одно из тысяч их дел, не должное занять много времени. Может быть, нет уже в живых Жени, и некому защитить меня, замолвить за меня словечко. Я стал совсем не нужен, совсем никому. Меня выведут из больницы и пустят в расход.

Я не нужен нигде, даже на больничной койке.

Они идут.

***

После разговора с Благовещенским я непостижимым образом продержался еще неделю. Все это время оживал только тогда, когда появлялся в своем отделении. Спасало то, что почти все пациенты были старичками-европейцами, и много приходилось болтать по-английски, по-испански, порою вворачивать словечки по-немецки и даже по-голландски, хотя то, что я знал по-голландски, было сплошь ненормативной лексикой. Но когда я возвращался домой, в темную и пустую квартиру, где только кошка жалась к моим ногам и просила очередной порции рыбы, депрессия накатывала на меня двадцатиметровым цунами и топила с головой, поднимала вверх ногами и с размаху шмякала о стену.

Я начал употреблять алкоголь. Сначала пил потихоньку, в крошечных дозах, но и это действовало с отвычки убийственно, валило с ног и приносило блаженные часы бесчувственного, без кошмаров, сна. Я знал, что подлизам нельзя спиртного, потому что они начинают выделять какие-то ненормальные феромоны… Но что я знал о феромонах? К тому же, тяпнув виски, я не выходил из дома, а сразу же принимал душ, и голым падал в постель, навалив на себя два одеяла, и прятал голову между двумя подушками.

Виски в моей квартире было полным-полно – впору напоить роту ирландских солдат. Само собой, я не купил ни бутылки. Всего лишь подарки от иностранных пациентов. Наше начальство смотрело на это сквозь пальцы – ясно, что нормальный подлиза пить спиртное не будет.

Я был ненормальным подлизой. И вообще я становился все более ненормальным. И Женя не возвращалась, чтобы спасти меня. И ответ на вопрос, когда она вернется, и вернется ли вообще, мог дать только Ганс, к которому мне было строжайше запрещено подходить ближе, чем на сто тысяч километров.

Я выживал из последних сил. Пил все больше и больше – заливал из горла сразу по полбутыли «Блювокера», а потом, через час, вторую половину бутыли. И, не поверите, по утру от меня даже не пахло – фрагрантский организм перерабатывал всю спирто-торфяную дрянь без остатка. Я перестал доползать до постели, спал голым прямо на полу, на расстеленном одеяле, и кошка согревала меня своим тощим облезающим тельцем. По утрам я находил время, чтобы кое-как побриться, позавтракать бутербродами с рыбой и запить их горчайшим черным чаем. Перестал ходить в бассейн и в лес, забросил рыбалку – надоело все до смерти. Мне казалось, что я умираю. Я жил за гранью нервного срыва – двигался, питался, делал свою работу автоматически, как зомби. Даже алкоголь перестал приносить облегчение – только лишь временное забытье, пустое и беспросветно черное.

Ганс предупредил меня о том, что влюбленные подлизы не могут долго жить друг без друга. Я умирал здесь, а что было с моей Женькой там, в неведомом далеком месте? Может быть, ей было еще хуже, чем мне?

Доза моя все увеличивалась, а алкоголь не кончался. Виски, водка, коньяк, текила, всякая экзотика вроде абсента, кальвадоса и мескаля. И в конце концов случилось то, что неизбежно должно было случиться. Я напился до такой степени, что потерял всякий контроль.

С утра. Если хочешь угодить в большие неприятности, лучше напиваться с самого утра – рекомендую. Со времени ухода Жени прошло ровно пять недель. Я отметил эту дату достойно – встал с пола в восемь утра, метким пинком послал кошку в верхний угол ворот, схватил рукою бутылку кальвадоса, и, слегка закрутив, вылил ее содержимое себе в глотку.

В десять меня ждала первая операция – богатая дамочка из Венгрии заплатила, чтобы я переделал ее бюст. Чтобы ушил восьмой размер ее молочных желез до четвертого, уменьшил ареолы в полтора раза, и произвел то, что называется «лифтингом», то есть переместил соски вверх и сделал грудь бабушки возрастом под шестьдесят относительно похожей на упругие грудки калифорнийских силиконовых старлеток. Раз плюнуть, в общем-то, полтора часа работы.

Дамочка меня не дождалась, я занялся куда более важными делами. Шатаясь, добрался до второй бутылки кальвадоса, ополовинил; шатаясь еще больше, дошел до двери, открыл ее, запер за собою и побрел куда-то.

Минут за десять я дошел до своей машины (обычно это занимало в два раза меньше времени). Плюхнулся на сиденье, завел двигатель и поехал.

Какие-то остатки разума еще обитали во мне, поэтому, криво допилив до окраины города, я причалил к обочине, поставил машину на сигнализацию и начал ловить такси. Понял, очевидно, что не смогу проехать мимо первого попавшегося автоинспектора.

Пять автолюбителей отказались сажать меня в тачку, настолько ужасно от меня пахло. Они дергали носом, быстро закрывали стекло и еще быстрее уезжали. Шестой согласился. Он был профессиональным таксистом, на крыше его «Волги» стоял желтый фонарь в клеточку. Видимо, он привык ко всему.

– Куда?

– В мэрию.

– Что, работаешь там? – водила, видимо, решил продемонстрировать чувство юмора.

– Я лучший приятель мэра, – развязно заявил я, густо дыша перегаром.

– К мэрии не подъедешь ближе, чем на километр. Вокруг пешеходные зоны и менты на каждом шагу.

– Плевать! Вези, докуда можно! Дальше сам дойду!

– На четвереньках?

– Не твое дело! – гаркнул я. – Как надо, так и дойду!

– Деньги вперед.

– Сколько?

– Пятьсот.

Я вытащил из кармана джинсов кипу смятых бумажек, выловил из нее пятисотку и молча шлепнул на приборную панель.

Поехали. По пути я дремал. Не стоило столько пить с утра. Не стоило пить вообще – я же подлиза. Этот тип за рулем мог войти в состояние неконтролируемой агрессии и пришибить меня монтажкой во сне.

Не пришиб, повезло. Хотя лучше бы пришиб. Меньше бы я мучился впоследствии.

Есть в русских селеньях пешеходные улицы – вроде Арбата в Москве и Большой Покровки в Нижнем Новгороде. Замечательное изобретение. На западе я почему-то такого не замечал – даже на узких улочках Монмартра, где и велосипедисту развернуться проблема, вплотную к домам припаркованы маленькие машинки неизвестной в России породы, длиною чуть больше крупного сенбернара, – выведенные, видимо специально для передвижения по Монмартру и прочим подобным местам. А в нашем областном городе – пожалуйста, все для вас, люди! В самом центре города – широченная улица, где не ездят машины. Там есть не только где развернуться, но даже где упасть и валяться. Долго, правда, не проваляешься – придет ближайший мент, попинает тебя носком ботинка на предмет живости, наклонится и обнюхает, дабы определить степень алкогольного опьянения, и уже через полчаса ты будешь обслужен сотрудниками медвытрезвителя, заботливо поддерживаемого мэром Сазоновым. Про вытрезвители, кажется, я уже рассказывал, не буду повторяться.

Я здорово нахрюкался, но вовсе не собирался падать, и тем более валяться. Внутри меня кипело все – и подлизья кровь, и лимфа, и адреналин, и даже мозги кипели, скворчали и плевались жиром, словно их жарили на сковородке. Соображали мозги на удивление неплохо, но как-то отдельно от меня. Пустились, образно говоря, в собственное плавание. Поэтому я, совершенно себя не контролируя, остановился у одного из лотков, торгующих всякой китайской непотребщиной, и купил сумку для ноутбука. Вы видели такие – синенькая, за семьсот пятьдесят рублей, с ремнем через плечо, с молниями, которые перестают работать через неделю, и с липучками, которые не работают сразу, и с надписью «Kristyan Deor». Китайцы пишут по-французски так же смешно, как и по-русски. Самая дешевая сумка – четырнадцатидюймовый ноутбук входит туда спокойно, а пятнадцатидюймовый влезает посредством основательного удара кулака, после чего сумка становится ощутимо больше, а комп как бы меньше. Но я не собирался таскать в сумке компьютер – вернее, мозги мои, ставшие временно самостоятельными, имели на этот счет собственные планы. Мозги подтащили меня к следующему лоточному развалу и купили три толстенных тома какой-то энциклопедии. Книги легли в кейс, заняли его весь, и весили вместе не меньше чем полпуда.

Зачем я это сделал? Сам не знаю. Невидимые черти, хитро подмигивая друг другу, раскатывали передо мною ковровую дорожку к психбольнице, и я шагал по ней – едва покачиваясь, но в целом достаточно бодро.

Я шел к Гансу – выпрашивать для себя Женьку. Я уже не мог больше жить без нее – перегорел, как лампочка. Я был готов к тому, что меня вывинтят и разобьют, но лелеял надежду хотя бы вспыхнуть перед тем, как перегореть окончательно.

Здоровяки-охранники в пропускной мэрии были фрагрантами. Они унюхали меня в долю секунды, поняли, что я подлиза, до ушей налившийся алкоголем.

– Стоять! – крикнул один из них, крупный представитель человеческой породы, верхней челюстью напоминавший боксера Фрейзера, нижней челюстью – боксера Тайсона, а лбом и ушами – то ли Шрека, то ли боксера Валуева, что, в принципе, выглядит одинаково. – Встань к стене и подними руки, брат! Ничего не делай, прошу тебя! Просто встань и подними руки!

Вот так-то, он назвал меня братом. Он боялся навредить мне, хотел лишь успокоить, обезвредить и отправить в специальное место для лечения подлиз, перебравших спиртного. Скорее всего – в «Клинику жизни». В то место, откуда я только что прибыл. Хе-хе… Привет трудящимся медицинского фронта!

У охранника был пистолет, висел в кожаной кобуре, но он не сделал попытки дотронуться до оружия. Он жалел меня, – подлизу, брата, берег меня, хотя мог свернуть мне шею как цыпленку, голыми руками. Со мной надлежало обращаться особым образом. Второй охранник немедленно кинулся к входной двери и закрыл ее на тяжелую латунную задвижку. Очевидно, я был не первым спятившим фрагрантом, вламывавшимся в мэрию, и эта парочка действовала по особой инструкции. Стекла были зеркальными, и вряд ли кто-то с улицы мог увидеть, что происходит в небольшом пропускном пункте. Мы решали внутренние проблемы подлиз. Вернее, должны были решить…

Охранник шагнул ко мне, и я ударил его сумкой, выглядевшей безобидно. Ударил тяжело, настолько сильно, что сам испугался – не убил ли… Ничего, подлизы живучие. Хрястнул с размаху по лицу – все боксерские черты разом оплыли, и парень рухнул на пол гранитным монолитом, воткнувшись затылком в деревянную стойку. Второй охранник что-то заорал, потянулся за пистолетом… Поздно. Я перемахнул через примитивную никелированную вертушку и метнулся в коридор, налево, в спринтерском стиле преодолел тридцать метров и свернул на лестницу.

Вот, значит, зачем я бегал по лесу по вечерам. Не зря тренировался.

Я никогда не был на приеме у Ганса, но отлично представлял, где находится приемная градоначальника, потому что год назад ходил утрясать какой-то больничный вопрос вместе с главврачом Серафимычем. Было это еще во времена Житника, мы топтались в коридоре три часа, прежде чем нас соизволили допустить до мэра, хотя записаны были заблаговременно. В общем, было время изучить интерьер и запомнить обстановку. Вопрос, естественно, не решили – Житник пообещал сделать все возможно, и, кто бы сомневался, не сделал ничего. Обстановка такая: третий этаж четырехэтажного здания, левое крыло, лестничные пролеты и все коридоры застланы широкими зелеными коврами. Это хорошо – не споткнешься на бегу.

Я покинул лестницу и побежал по коридору. По пути попадалось ужасно много народа, я бежал и расталкивал людей руками, и ручаюсь, что большая часть из них не удержалась на ногах и отбила себе мягкие места. Прошу прощения, я не со зла, просто спешил…

И вдруг я увидел Сазонова.

В его кабинет я не попал бы никогда. Не думаю, что бодигардия состояла там всего лишь из двух растяп, подобных обиженных мною на входе – по части личной охраны Ганс всегда был на высоте. Случилось так, что мэр выходил из кабинета, разговаривая сразу с несколькими людьми – судя по хорошим костюмам, с высокопоставленными чиновниками. Ганс задержался в коридоре, стоял ко мне спиной, но я узнал его по спортивной фигуре и лысому, блестящему в свете ламп затылку. Через несколько секунд я уронил вокруг себя всех оставшихся посетителей мэрии, сделал последний прыжок к Сазонову, обхватил его спереди рукою, вцепившись в лацканы пиджака, а угол кейса воткнул между лопаток, имитируя некое оружие – то ли пистолет, то ли гранотомет, то ли еще что помощнее, вроде атомной бомбы.

– Иван Алексеич, – просипел я с большим трудом, поскольку в горле совершенно пересохло от бега, – поговорить нужно! Пройдемте в кабинет! И прошу вас, не делайте резких движений, могу выстрелить…

Наступила всеобщая тишина – все в коридоре замерли, а чиновники в костюмах дружно побледнели. Тишину прервал Ганс – громко втянул воздух ноздрями и чихнул.

Думаю, он понял про меня все. То, что я напился, и что именно пил, и даже какая энциклопедия лежит в моем кейсе. Он не был суперменом, вовсе нет. Просто натренированные фрагранты настолько превосходят в обонянии обычных людей, насколько обычные люди превосходят кротов в зрении.

При этом к кротам – никаких претензий, они по-своему замечательны.

– Дима, Дима… – произнес мэр ласково, почти нежно. – Тебя же простили не приходить сюда! Родион и Женя умоляли тебя! А ты что делаешь? Напился с утра, как свинья… Ты же знаешь, что тебе нельзя пить! Зачем ты гробишь себя, зачем? Уберите его, у него нет оружия…

Последние слова были обращены уже не ко мне, а к охранникам. Выглядывая из-за плеча Ганса, я увидел движения двоих из «пиджачных», стоявших в коридоре. Оказывается, они вовсе не были чиновниками. Один из них быстро шагнул вперед и разогнул мою руку, обхватившую Ганса. Разогнул легко, словно пластилиновую, выдернул Ганса из моих объятий и задвинул за свою широченную спину. Второй, небольшого роста, ниже меня почти на голову, кулаком вышиб из рук моих кейс – удар был настолько силен, что пальцы разом потеряли чувствительность. Следующий удар угодил в скулу – я пытался увернуться, но не успел, потерял сознание сразу же.

Меня убрали.

Глава 32

Дальше – хуже.

Очухался я на кушетке, в месте, которое показалось мне больничной палатой. Показалось ненадолго. Я обвел помещение расплывающимся взглядом, и обнаружил, что кроме самой кушетки и капельницы, воткнутой в мою вену, все остальное никак не соответствует госпитальной обстановке. Я лежал в «обезьяннике», в камере предварительного заключения. Других заключенных не было, но рядом сидел на стуле квадратный дяденька, мирно отвалившись на спинку – тот, что закрыл собой Ганса при нападении. Смотрел он на меня без всякого, прямо скажем, удовольствия. Не как на преступника, скорее как на кучу навоза.

– Очухался? – осведомился он.

Я не ответил.

Во время моего недавнего прошлого воскрешения точно так же рядом на стульчике сидела Женечка – милый мой ангел-хранитель, несущий добрые вести… Сей крепкозадый муж нисколько не был мне приятен, скорее противен. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.

– Зовут меня Вадим, – пробасил парень. – Я фрагрант, чтобы не было вопросов, понятно? У тебя, доктор, большие проблемы: ты напал на Ганса во второй раз. Сам представляешь, что это значит?

Еще бы не представлять… Первый закон империи подлиз: «Его Высочество Ганс неприкосновенен». Закон второй: «Ганс великодушен, и может простить первую обиду, особенно если ты несешь в жилах своих царскую кровь и являешься ценным донором». Но похоже, мне крышка: доноров можно наделать сколько хочешь, и время становится все более терпимым к мелким обстоятельствам. Мелким, вроде меня.

Я продолжал молчать. Если этому шкафу со встроенным интеллектом есть что сказать – пусть говорит.

– Знаешь, был такой китайский мудрец – Чжуанцзы, – произнес говорящий шкаф Вадим. – И знаешь, что он сказал? «Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них же возвращается». Я долго думал над этим. Смысл обдумывал, понимаешь? – он щелкнул пальцами. – Смысл должен быть! И я все понял! Мы делаем детей, они появляются из мельчайших сперматозоидов, кстати. И всякие другие вещи делаем – ну, из дерева, из железа, или так далее. И все равно ничто не живет вечно – проживает свой срок и обращается в прах, рассыпается пылью, понятно? Поэтому не имеет смысла дергаться впустую, воображать из себя что-то великое, типа круче всех. Все мы родились из пыли, и обратимся обратно в пыль. Нам дан небольшой срок, чтобы стать человеком, чтобы показать, что мы действительно чего-то можем, представляем из себя что-то стоящее. И если в это короткое время мы не обожаем себя до смерти и не гадим при этом на бошки всем другим, а реально ищем тех, кто нас понимает, и находим, то становимся сильнее, усек? Мы должны становиться сильнее, такова наша судьба. У «обычных» все вразнобой, так у них принято. А мы, подлизы, цепляемся лапками друг за друга, как рой пчел, въехал? Тогда все идет по-другому. Ганс, ведь он же кто, он гений! А ты, доктор, думаешь, что гений – ты? Ты?! Да вот хрен тебе! Дурак ты, вот ты кто! Чем ты доказал свое совершенство? Хоть на полпальца изобразил, что ты выше пыли? Ничем не изобразил! Мне жалко тебя, доктор. Ты будешь строить иллюзии в свои больных мозгах, всегда будешь строить, и будешь говорить себе, что ты больше, чем есть…

Меня дернуло меня при слове «Чжуанцзы», я судорожно сжался всем телом, словно двести двадцать вольт сквозь меня пропустили. А Вадик продолжал нести свой бред, содержащий, как ни странно, некоторую долю смысла.

Чжуанцзы, любимый китайский философ Женьки. Она дала мне маленькую книжку в черном дерматине, и я выучил ее едва не наизусть.

Причиной всего был Ганс. Он любил старых китайских философов, переведенных еще в советские и досоветские времена. Он раздавал книжки любимым своим ученикам, чтобы они могли усвоить мудрость древних. Вот почему Женька цитировала давно умерших китайских умников. И я мог сделать нечто подобное, но не цитировал, потому что безнадежно опоздал. Не успел дозреть до полноценного фрагранта, слишком быстро вышел из-под контроля.

– Слушай, Вадим, – спросил я, открыв наконец-то глаза. – Может быть ты знаешь, где Женя?

– Какая Женя? Нештакова?

– Ага. Женя.

– Не знаю. А если и бы знал, то не сказал бы. У тебя крыша поехала, дружок. Тебе нельзя говорить лишнего.

– И куда меня теперь, в расход? Как Мухина, Трупака?

– Как Мухина? – Вадик криво усмехнулся. – А знаешь, кто конкретно убил его? Хочешь знать?

– Ты?

– Не-а. Мишку Мухина конкретно пристрелил Мулькин. Пистолет ему в башку, – Вадик приставил указательный палец ко лбу, – и бабах! Мозги вылетели через затылок, я сам видел.

– Джеф? Быть такого не может!

– Может, еще как может. А знаешь, почему именно Мулькин?

– Почему?

– Потому что Мулькин и Мухин когда-то были друзья – не разлей водой. И, значит, когда стало ясно, что Мухина надо убирать, Ганс выбрал именно Мулькина. «Пристрели, – говорит, – этого кретина, чтобы не мучился, исполни гуманное дело».

– А что Джеф?

– Да ничего, головой кивнул только. Вывезли Мухина за город, грохнули и сожгли тело. Фактически это уже не Мухин был, а самый натуральный Трупак. От мозгов у него мало чего осталось – все наркотиками сжег.

– И кто же будет убивать меня? – поинтересовался я. – Кто-то из моих близких – такой у Ганса порядок? Агрба, Майор? Или снова Джефа привлечете?

– Тебя? Убивать? – Вадим хохотнул. – Лечить тебя надо, а не убивать. Тебе вообще-то статья светит за то что ты в мэрии натворил. Ну, нахулиганил, на мэра напал, кучу народа обидел, на пол уронил – это еще пустяк, на пятнадцать суток потянет, в крайнем случае на полгода условного. Но ведь ты Володьку Марьина чуть не убил! Перелом носа, ушиб мозга, всякая другая фигня. Его сейчас в «Клинике жизни» выхаживают, еле довезли. Трепанацию черепа делали. Тебя чему в институте учили – людей калечить? Это уже серьезная статья, доктор, и условным наказанием вряд ли отделаешься, понял? Если, конечно, мы не заступимся.

– А вы заступитесь? – спросил я, внутренне кляня себя за малодушие. Голос мой дрогнул.

– А ты как думаешь? – Вадим глянул на меня с откровенным презрением.

– Не знаю… Думаю, нет.

– Так вот, знай: заступимся, потому что мы своих не бросаем, правило у нас такое. Ганс сказал: никакой тюрьмы. В ИВС[41]41
  ИВС – тюремный изолятор временного содержания.


[Закрыть] тебя посадить – значит, убить сразу же. Нервы у тебя не в порядке, психовать начнешь, поцапаешься с кем-нибудь, и придушат тебя урки в первую же ночь. Но дело твое так просто не замнешь: засветился ты здорово, в мэрии пресса была, сфотографировали твои выкрутасы, даже на камеру сняли. Во всех новостях твою пьяную физиономию показали. Поэтому придется тебе, дружок, идти в психушку. Чего, по моему мнению, ты в самый заслуживаешь.

– Надолго?

– Точно не знаю, я в этих вопросах не спец. Думаю, недельки на две.

Вы не представляете, как я обрадовался! Вот это избавление! Две недели, и я на свободе, после всего того, что натворил…

Я понял ничтожность своих претензий к Гансу. Я был для него никем, отвратительным скандалистом, неконтролируемым психопатом. И все равно он заботился обо мне так же, как об остальных подлизах.

– Вадим… – громко зашептал я, смахивая с глаз наворачивающиеся слезы. – Передай Гансу… Пожалуйста, передай, что я очень ему благодарен! Очень! Я не знаю, что на меня нашло, я просто напился… Я только хотел знать, где Женя! Правда…

– Ладно, чего уж там, передам, – вальяжно сказал Вадим. – Ты давай, браток, лечись правильно, руки больше не распускай, и, глядишь, все наладится.

Так я оказался в психбольнице.

***

Какие там две недели… Торчу здесь уже больше месяца. Больше двух месяцев не видел Женю, не разговаривал с родителями и друзьями. Лекарств стараюсь не принимать, но все чаще ловлю себя на мысли, что действительно схожу с ума. Может быть прав мой лечащий врач, и у меня самая настоящая мания преследования? Может быть, нет в мире никаких фрагрантов, и я придумал все сам?

Я согласился бы, чтобы подлиз не было – с одним только исключением. Женя, пусть она будет. Иначе какой тогда смысл в моей жизни?

Но Ганс существует, никуда он не делся. Ежедневно лицезрею его обаятельную физиономию в новостях – не только городских, но и центральных. Вот мэр Сазонов начинает поголовную диспансеризацию детей по всей области, как в лучшие советские времена, а исцеленный губернатор Галактионов жмет ему левую руку и улыбается – похудевший, помолодевший на десять лет, весь новенький, словно только что купленный в самом дорогом бутике. Сколько влили в него «царской» кровушки? Литров двадцать, не меньше, из них два моих. Еще картинка: И.А. Сазонов выступает на форуме в Давосе, на отличном английском языке рассказывает об экономических успехах нашего города, за полгода увеличившем поступления в бюджет в четыре раза. Вот он же в Венгрии в качестве почетного гостя: торжественно перерезает ленточку филиала «Клиники жизни»; проф. Благовещенский, почему-то беспросветно мрачный, стоит рядом, теребит в руках папку с бумагами, бороду его укоротили до приличных размеров. У меня сразу колет в сердце: почему так невесел мой шеф? Что-то совсем плохое с Женей? Хотя куда уж хуже – за два месяца она ни разу не подала свой нежный голосок. А у Ганса все отлично – вот он под ручку с самим президентом РФ, оба в спортивных костюмах, гуляют где-то под Сочи по асфальтированной дорожке в сопровождении личных собак. Иван Алексеевич умело втирает президенту что-то насчет национального проекта здорового образа жизни, финансируемого общественным фондом «Благовест». Интересно, хочет ли Ганс стать следующим президентом? Готов поклясться, что нет. Во первых, следующий президент РФ, считай, уже назначен, во-вторых, эта роль не для Ганса. Он царь муравьев, а не «обычных». «Обычные» непослушны и непредсказуемы, и манипулировать их действиями приходится через обширную сеть фрагрантов. Сеть, из которой меня бесцеремонно выкинули, посчитав профнепригодным.

Наконец телевизор выключают, и нас, психов, разгоняют по палатам. Мои снотворные пилюли выплюнуты в унитаз, поэтому сна не предвидится. Я лежу в полудреме, и то ли галлюцинирую, то ли продолжаю сходить с ума. Представляю, как Ганс лично приходит сюда, в палату, вместе с Женей, и говорит: «Прощаю тебя, Дима». И я плачу от облегчения, и с усердием целую его руки – и настоящую, и искусственную, и бросаю взгляды на Женю, не имея представления, разрешено мне будет до нее дотронуться, или уже нет, уже никогда…