Текст книги "Царь муравьев"

Если Ганс ставил целью сломать меня, то он своего добился. Я готов сделать все, что он прикажет. Единственное, к чему никогда не буду готов – лишиться Жени.

Как ни странно, именно то, что я ничего не знаю о Жене, заставляет меня держаться на плаву. Я не знаю конца этого триллера и терпеливо жду развязки, до последнего надеюсь на лучшее. Я не то что притерпелся – скорее, душа моя свернулась, застыла в состоянии анабиоза. Я жду финала – хоть какого-нибудь.

Известно, что надежда умирает последней. Каково это – когда она умирает? Думаю, ничего хорошего.

Сегодня за мной придут. Они еще далеко, но я слышу их шаги. Они идут, я жду и сжимаю кулаки в предчувствии конца.

Я сделал все, что мог, чтобы ускорить этот процесс. Рискнул всем, бросил карты на стол – жалкие полукозыри, неубедительные, оборванные со всех сторон. Два дня назад я нагло запер ординаторскую (она закрывается на ключ, и я обзавелся им), и остался тет-а-тет с лечащим врачом Максимом Олеговичем. И сказал ему несколько фраз.

Максим Олегович не фрагрант – я знаю точно. Но он из команды подлиз, в этом я тоже нисколько не сомневаюсь, иначе и быть не может. За все время, что я провел в психушке, я ни разу не упомянул в его присутствии о подлизах, потому что понимал, что молчание о сей тайне – одно из главных правил.

Однако два дня назад я решил, что тянуть резину больше не имеет смысла. Дождался, когда остальные доктора вышли из ординаторской, скользнул внутрь и запер дверь ключом.

Максим Олегович стоял у шкафа, рылся в медицинских книгах. Для того, чтобы вызвать санитаров, ему нужно было сделать два шага и нажать на кнопку, находящуюся под столом. Через полминуты меня бы вынесли в смирительной рубашке, и я не стал бы сопротивляться – к чему тратить силы? Максим Олегович не сделал ничего. Он стоял и внимательно смотрел на меня сквозь тонкие линзы очков.

– Максим Олегович, – начал я, – буквально два слова…

– Ну-ну, коллега, я жду.

– Конечно, вы знаете, кто такие фрагранты.

– Фрагранты? – переспросил он, поправив очки на переносице. – Нет, извините, это слово мне совершенно незнакомо.

– Неправда, вы знаете! Я не хочу обсуждать это сейчас. Я всего лишь хочу сказать, хочу сказать… – Слова давно были заготовлены, но произнести их было так трудно… – Максим Олегович, я прошу вас передать кому-нибудь из фрагрантов, что я больше не могу находиться в вашей клинике. Я готов, понимаете?

– На что вы готовы? – спросил доктор, нахмурившись. – Дмитрий Андреевич, я вас не понимаю…

– Все вы понимаете! Если меня хотят убить – пусть убивают немедленно, сколько же можно мучить? Если намерены простить меня и как-либо использовать, то пусть делают это как можно быстрее! Я очень прошу вас, Максим Олегович! Неужели вы сами не видите, что я не ваш клиент, что мне нечего делать здесь? Только вы можете мне помочь! Проявите человеческое милосердие, пожалуйста!

Своеобразно, должно быть, звучал наш разговор со стороны. «Если меня хотят убить – пусть убивают немедленно!» Чистейшая патология, полное подтверждение диагноза у пациента, то есть у меня – особенно вкупе с запертой дверью и манерой разговора. Однако доктор не спешил бросаться к спасительной кнопке. Он не боялся меня. Он опустил голову и напряженно размышлял.

– Что вы скажете, Максим Олегович?

– Ничего, пока ничего…

– Что мне делать?

– Идите в палату.

– Что?

– Я говорю: идите в палату! – доктор повысил голос. – И кстати, после того, как откроете ординаторскую, отдайте мне ключ, вам он совершенно ни к чему!

Я открыл дверь, положил ключ на стол и молча вышел.

Я получил лишь один ответ на свои вопросы: мой лечащий врач работает на подлиз. Но последствия нашего разговора были абсолютно непредсказуемы.

Казнить нельзя помиловать. Возьмите ручку и поставьте запятую в том месте, которое вам нравится. Финал в этом случае можно не читать. Будем считать, что вы оказались мудрее финала.

Глава 33

Я просыпаюсь от того, что меня теребят за плечо. Всю ночь я промучился, выслушивая несуществующие шаги, и не дождался их. И, как обычно, в конце концов отрубился, и проспал завтрак.

Все как обычно, кроме того, что расталкивает меня Максим Олегович собственной персоной.

И он говорит:

– Дмитрий Андреевич, просыпайтесь. За вами придут минут через пятнадцать., собирайте вещи.

Я хочу спросить доктора, кто именно за мной придет, но пока сонно промаргиваюсь, он исчезает. Больше я не увижу его никогда.

Вот и всё, думаю я, за мной сейчас придут. Придут, сволочи. Так долго заставили мучиться – не могли придти раньше? Всё, всё, конец рассказа. Финал подкрался незаметно.

Я вяло и бестолково кидаю свои вещи в два больших целлофановых пакета – понимаю, что мне они больше не понадобятся. Протягиваю пакеты двум корешам-Серегам – вдруг что-то из этого хлама им пригодится. Сереги принимают пакеты, улыбаются, блестят металлическими зубами, говорят какие-то слова, но я не понимаю ничего. Петя коряво торчит из угла, теребит пуговицы, беззвучно говорит об отце шофере Чумакове. Я с головой утонул в омуте, вырытым мною лично, заполненном мутной жижей, отходами моей умственной жизнедеятельности. Плохо мне, совсем плохо. Я, как ни странно, привык к психушке, и страшно ее покидать, не ведая, что будет дальше. Я механически одеваю джинсы, рубашку, свитер и дубленку, принесенные услужливым, почему-то испуганным санитаром. Молча бреду за ним по коридору, ставшему уже почти родным. Чудится, что воняет хлоркой, лекарствами, мужским потом и сигаретным дымом. Чудится, конечно. Я не доживу до того дня, когда восстановится мое обоняние.

За мной пришли днем. Почему-то это кажется мне зловещим знаком.

Я ждал их ночью. Я – сова, и ночь для меня лучше дня.

***

В вестибюле гостиницы ждут два типа в синих лыжных куртках. Высокие, худые, спортивные, блондинистые. Глаза-ледышки, никаких эмоций на каменных лицах. Очень они мне не нравятся. Я даже не уверен, что они подлизы – разучился распознавать фрагрантов за недели, проведенные в дурке взаперти.

Я хотел бы увидеть кого-то мало-мальски знакомого. Даже Вадима – я и ему бы обрадовался. А эти два типчика – знаете, кого они мне напоминают? Чистильщиков. Только они новые чистильщики. Чистильщики Ганса.

– Добрый день, – говорю.

– Где вещи? – не здороваясь, спрашивает один. Сдались им эти вещи…

– Нету, – говорю. – Не нажил. Гол, как сокол, последнюю рубаху до дыр сносил.

– Хохмить будем? – интересуется второй. – Так и не выбили из тебя дурь?

– Скорее, вбили, – отвечаю. – Но вы не бойтесь, я не буйный, бросаться не буду. Гарантирую.

– Вижу, что не будешь, – говорит первый, при этом громко шмыгает носом, и я убеждаюсь, что он подлиза. – Поехали.

– Куда?

– По пути расскажем.

– Ладно, поехали…

Мы выходим на морозец, идем по территории больницы. Эти двое идут впереди, даже не оглядываются – то ли уверены, что я не смогу сбежать, то ли им глубоко наплевать на меня. Скорее всего, и то и другое. За воротами стоит машина – я едва не падаю, когда вижу ее. Стою, открыв рот, и тупо таращусь.

Моя «Хонда».

– Антон, – коротко говорит один из них, тот что повыше, и тыкает пальцем себя в грудь. – А это – Валера, – показывает на другого. – Тачку водить не разучился?

– Что, мне сразу за руль?

– Это уж как пожелаешь.

Смотрю на свои руки – они трясутся так, словно я неделю пил самогон с утра до ночи. Антон тоже смотрит и тоже понимает.

– Да, доктор, шофером тебе сегодня не быть – расшибешься не вовремя. Ладно, сам сяду. Держи документы – без прав лучше не ездить, сам понимаешь.

Он достает из внутреннего кармана водительские права и два паспорта – мой, обычный, и заграничный – почему-то новенький, только что оформленный. Я чуть не роняю все это в снег – так дрожат руки.

Зачем они пригнали мою машину? Что значит: «расшибешься не вовремя»? А когда вовремя? Сейчас меня посадят в «Хонду», отвезут куда-нибудь на окраину, придушат и столкнут вместе с машиной в овраг, изобразив автокатастрофу? Но для чего тогда новый загранпаспорт? На языке моем крутятся сразу два вопроса: «Вы меня убивать везете?» и «Зачем вы сделали мне новый загранпаспорт»? Выбираю вопрос второй, как более нейтральный.

– Зачем сделали новый загранпаспорт? – спрашиваю.

– А у тебя старый через полгода кончается, – объясняет Валера. – «Шенген» с таким не оформят.

Открываю паспорт, там стоит виза месячной давности в Нидерланды. Красивая такая, на всю страницу, зеленая, сверкающая, голографическая. Ага… Это означает, что меня отправляют почетным послом фрагрантов в Голландию, в Амстердам. Предположение сие звучит настолько нелепо, что я немедленно выпаливаю оставшийся вопрос:

– Вы меня убивать везете?

И тут я достаю эту каменнолицую парочку, они ухмыляются и издают короткое ржание. Интересные все-таки люди – подлизы. Проще всего рассмешить их вопросом о смерти – проверено. Может быть, потому, что подсознательно они считают себя близкими к бессмертию, думают, что смерть, однажды коснувшаяся их, отступила навсегда?

– Значит так, – говорит Антон. – Сегодня тебя убивать не будут. И вообще не будут. Поэтому расслабься, Дима, и прекрати трястись, как паралитик. Не все так просто, тебя ждут кое-какие сюрпризы, и мы кое-что тебе сейчас расскажем – сами, лично. Но для этого надо сесть в эту старую тачку, и нежненько так поехать, потому что время не терпит. Ты понял, брат? Или все-таки сорвешься, попытаешься удрать, побежишь через сугробы, петляя как заяц, в надежде, что пуля-дура пройдет мимо?

Острит, кривляется. Я молча открываю заднюю дверцу и залезаю в салон. Валера садится рядом со мной. Антон еще раз ухмыляется и занимает место водителя.

Мы едем. Я получил неплохие вести, но мне все равно исключительно нехорошо. Я отвык от повадок подлиз, говорящих на языке недомолвок. Мне кажется, что в психушке было легче. Там я был в авторитете, теперь я снова никто. Эти двое сделают со мной то, что положено сделать – то, что предписано Гансом – хорошее или плохое, одному богу известно. И я не в силах изменить ничего. Я снова недочеловек.

– Мне тридцать пять лет, почти столько же, как и тебе, – говорит Валера, который выглядит куда меньше, чем на тридцать. – Ты понимаешь, что это значит: я один из первых подлиз. Я не могу читать твои мысли, но легко читаю язык твоих запахов. Конечно, тебе не помешало бы принять душ, но дело не в этом. Ты дико мандражируешь, Дима. Ты боишься до смерти всего: и нас с Антоном, и Ганса, и неизвестности, и даже свободы, на которую ты наконец-то попал. Если бы ты был нормальным фрагрантом, я успокоил бы тебя за несколько минут, послал бы особый сигнал, ты учуял бы его и расслабился, даже получил кайф. Но ты, считай, безносый. Поэтому попытаюсь успокоить тебя словами.

– Попытайся…

– Мы везем тебя к родителям. Твоим родителям.

– Они живы?

– С ними все в порядке, – отвечает Валера. – Сразу предупреждаю твой второй дурацкий вопрос: их не сделали подлизами, и они ничего не знают о фрагрантах, хотя работают в нашей фирме. И не должны узнать. Это понятно?

– Слушай, Валера, ты все-таки послал мне этот свой сигнал? Попытался успокоить?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Я что-то такое чувствую…

– Не может быть!

– Наверное, это самообман… – Я закрываю глаза и тру веки ладонями. – Но мне на самом деле легче. Словно сто грамм виски принял.

– Почему речь об алкоголе? Уж не собираешься ли ты напиться, брат?

– Боже упаси!

– Ты на самом деле что-то чувствуешь?

– Не знаю… Показалось, наверное.

– Покажи руки.

Я протягиваю вперед пальцы, они не дрожат, замерли твердо и уверенно. Мне вполне можно доверить скальпель.

– Да, интересно… – замечает Валерий. – Но давай оставим эту тему, времени мало. Скоро будем у твоих, и нужно тебя проинструктировать.

– Инструктируй.

– Ты не был в психушке. Был в Голландии, у своего приятеля профессора Дика Крумхорна. Ты отдыхал там целый месяц, оттягивался в полный рост, облазил всю Европу. И сейчас только что вернулся, едешь из аэропорта. Мы с Антоном, твои друзья, подогнали тачку и везем тебя к родителям. По-моему, все просто.

– Просто? – переспрашиваю я. – У вас всегда все просто, черт вас подери! Все продумано так, чтобы ложь выглядела максимально правдивой. Но как ты объяснишь моим старикам, что я не говорил с ними по телефону целый месяц? Такое не объяснишь никак!

– Ты говорил с ними.

– Как?!

– По телефону, само собой. Как же еще? – Валерий изображает недоумение. – Ты же был в Голландии!

– Я был в психбольнице! – взрываюсь я. – И уж поверь, я нашел способ позвонить родителям! Звонил им сто раз, и никто ни разу не подошел! И сотовые их не отвечали!

– Успокойся, Дима…

– Блин, у тебя-то самого родители есть? Ты понимаешь, как я переживал? Что с ними было?

– Им поменяли все номера, и мобильные в том числе. Ты звонил в пустоту.

– И как же я тогда с ними говорил?

– Вместо тебя говорил другой человек. Твоим голосом. Сделать такое – легче легкого.

– И что он говорил?

– Все что положено. Куда вы ездили с Диком, как оттягивались, и все такое прочее. Радостные впечатления и фонтан эмоций.

– А я торчал в это время в психушке!

– Да.

– Боже… – Я откидываюсь на спинку сиденья в изнеможении. – Как вы меня опустили…

– Опустили, – Валерий утвердительно кивает головой. – Тебе еще повезло. Могло быть хуже, намного хуже.

– Ты вообще представляешь, каково это – торчать в дурке, медленно сходить с ума, зная что ты здоров? Видеть эти дебильные рожи, делать вид, что ты глотаешь таблетки, и выплевывать их в унитаз?

– Не знаю, – заявляет Валерий, – и знать не хочу. В меня стреляли четыре раза, и два раза почти убили. Ты знаешь кто – чистильщики. Вальку Валяева я скинул с крыши собственными руками, а ведь пять лет мы сидели за соседними столами – он капитан милиции, я старший лейтенант, оба опера. Я перешагнул через это, потому что так было нужно. Но дурку я не заслужил!

– А я заслужил?!

– Еще как!

– Из-за кого же? Из-за Ганса? Он ваш кукольник, играет вами, живыми марионетками, услаждает собственные извращенные фантазии, а вы рыдаете от счастья и умиления, подчиняясь ему!

– Ганс тут не причем.

– Как не причем?

– А вот так, не причем. Говорю тебе.

– А кто причем?

– Во всем виноват Чубайс, – произносит Валера неподражаемо ельцинским голосом, и я вдруг думаю, что именно он мог говорить с моими старичками моим голосом, почему бы и нет? – Дима, у тебя вроде бы есть мозги, неужели ты не можешь понять самого главного?

– Что главное? Объясни.

– Сядь спокойно и слушай.

– Сижу и слушаю.

Я опускаю руки на колени, расслабляюсь, физиономия моя, уже начинающая болеть от нервных спазмов лицевой мускулатуры, оплывает, как большая парафиновая свеча. Мне снова становится легче.

Я не полюбил Валеру, совсем не полюбил. Он чужой. Но он как-то воздействует на меня, почти усыпляет за считанные минуты. Я качаюсь на качелях между необузданным гневом и теплым кайфом. И сейчас снова пошла волна расслабления.

– Слушай, – произносит Валерий. – Никто не должен знать о фрагрантах – это и есть главное. Пройдет какое-то время, немало времени, и человечество осознает, что произошла необратимая мутация, случилось то, чего уже не повернуть вспять. Что мы знаем о глобальных мутациях? Почти ничего – в том, что касается прошлого. Разделение человечества на расы – вот тебе очевидный ряд мутаций. Но ведь были и другие… Они происходят постоянно, какие-то из них оказываются полезными, какие-то вредными – не мне объяснять это, доктор. Нынешний подросток-акселерат может переломить средневекового рыцаря через коленку, потому что в том было лишь полтора метра роста. Может быть, и христианство было глобальной мутацией, а последующее разделение христианства на ветви – мутациями вторичными? Кто это знает, немногие ученые-биологи уделили толику внимания тем событиям, которые переворачивали всю земную историю. Но ты, Дмитрий, должен осознать очевидный факт: ты сам мутант, подлиза. Ну да, конечно, как истый интеллигент, ты мучаешься сомнениями: хорошие фрагранты или плохие, стоит ли им позволить завладеть миром, или безопаснее истребить их, чтобы не допустить неприятных неожиданностей – к примеру, падения доллара или бессмысленности содержания огромных армий? У меня таких сомнений нет. Фрагранты – не гигантские муравьи и не пчелы, осененные разумом. Фрагранты – люди, всего лишь люди, стоящие на более высокой стадии эволюции. Может быть, те самые люди, которые по-настоящему вырвутся в космос и заселят другие планеты. Те самые, которые перестанут бесконтрольно плодиться и бессовестно убивать все живое на Земле. Мы уже есть, Дима, мы пришли. Но нас бесконечно мало, и мир, который нам предстоит заселить и перестроить, хочет убить нас. Каждое наше неосторожное слово может вызвать лавину, как крик в горах, может погрести нас, похоронить быстро и безнадежно. Ты этого хочешь?

– Нет, не хочу, – бормочу тихо, пряча лицо в ладонях. – Кожа моя пылает, я не знаю, что со мной. Валерий не просто говорит – он обрабатывает меня интенсивно, добивает с обеих рук, как боксер противника, прижав к канатам. Я уже в нокауте, стою на коленях, но мне совсем не больно, мне сладко и вдруг многое становится ясным, и хочется плакать от этой ясности. Валерий говорит как Ганс – тот словно вещает сквозь него, как через репродуктор, но это нисколько не коробит меня. – Где Женька? – прорывается моя самая страшная боль, мой нарыв. – Отдайте мне Женю, пожалуйста! Я не могу без нее жить!

– А что делаешь ты?! – продолжает Валерий, не обращая внимания на мой вопрос. – Напиваешься, прибегаешь в мэрию и начинаешь в присутствии прессы орать о фрагрантах! И потом еще предъявляешь претензии, что тебя не убили, а всего лишь отправили на перевоспитание…

– Я ничего не говорил там о фрагрантах!

– Просто не успел, тебя снесли на месте. А ведь проговорился бы – я в этом уверен, и все уверены! До сих пор я лично не знаю, что делать с тобой, док. Нет никакой гарантии, что ты не свихнешься снова, не сопьешься, и не вылезешь в том месте, где тебя не ждут.

– Никому-то я не нужен, – горько говорю я, и слезы все-таки выбегают из глаз, горячими дорожками ползут по щекам. – Жени нет… Я знаю почему. Она отказалась от меня, поняла свою ошибку – я никогда не усвою язык феромонов, хотя хотел бы узнать его. Я дефектный, у меня нет обоняния. Конечно, подлизы завоюют этот мир, куда мир денется? Только, скорее всего, людей, лишенных нюха, будут в будущем сбрасывать со скалы, как спартанцы выкидывали в море не понравившихся им младенцев.

Отдадим должное Валерию: он умеет не слышать, если не хочет. Я эмоционален в своей болтливости, но Валера – мастер разговорного жанра, пожалуй, покруче меня. Он говорит то, что должен сказать, говорит умело, и его не свернешь с колеи, как ни старайся. Он управляет моими эмоциями. Я вторичен.

И он говорит:

– Было голосование.

– Что? – переспрашиваю я, моментально переключившись на новую, столь важную фразу.

– Было голосование, – холодно повторяет Валера, вбивает второй гвоздь в мою голову. Я весь в его власти.

Почему едва заметно пахнет лавандой? Определенно, в чертовой психушке меня свели с ума. Мне постоянно кажется, что я чую запахи.

– Какое голосование?

– Очень простое. Решали, что с тобой делать.

– Кто решал?

– Многие. Большая часть подлиз, живущих в нашем городе.

– И что?

– Почти все проголосовали за тебя. Тебя любят, Дима. Несмотря на то, что ты псих.

– А ты?

– Я голосовал за.

– Я же никогда не был с тобой знаком!

– Зато я знаю тебя. Не удивляйся, я знаю всех фрагрантов, таковы мои обязанности.

– А Ганс?

– Он был за тебя. Он отправил тебя в психушку, и имел на это полное право. Но он был тем, кто сказал свое слово перед голосованием. Возможно, если бы не это, тебя не было бы сейчас в живых. Тебя любят, но любовь не всегда сильнее, чем холодный расчет. Ты опасен, Дмитрий.

– А Женя?

– Ее не было на голосовании.

– Почему?!

– Не могу сказать.

– Скажи! Пожалуйста, скажи!

– Она была далеко.

– Где?

– Извини, Дима, не обо всем могу говорить. – Валерий качает головой. – Скажу тебе только одно, брат: если бы она была там, то проголосовала бы за тебя, не сомневайся. Она любит тебя, очень любит. Я тебе завидую.

– Брат! – я хватаю его за плечо. – Где Женя, где?

– Извини, не скажу. Не имею права…

***

И вот я рядом с квартирой, в которой вырос. Две комнаты – когда-то в одной обитал я, в другой – родители. Некоторое время я жил в своей комнате не один, а с Любкой, сперва просто любимой девочкой, потом женой. Потом мы сняли жилье, еще позже, когда я начал работать на Некрасова, купил ту квартиренку, в коей обитаю и поныне. В которой довольно долго жил с Женей… А сейчас уже и не знаю, где живу… Есть моя собственная квартира, есть служебная квартира в Сосновом раю… Нигде я не был уже больше месяца, нигде, кроме больницы для умалишенных. Понятия не имею, осталось ли что-то у меня за душой. Машину пригнали, но бог с машиной, вот про Женю я так ничего и не смог узнать от Валерия. Меня проинструктировали, зарядили нужным порядком действий, булавки торчат из моей головы, как из матерчатой башки Страшилы. Я стою у двери и жму на звонок. Я должен изображать успешного врача, только что вернувшегося из Нидерландов – целый месяц я оттягивался там в отпуске. А на самом деле меня только что наспех выдернули из психушки, и я понятия не имею, смогу ли удержаться, чтобы не зарыдать, увидев лицо мамы. Я снова утонул в кошмарах.

Зачем меня так грубо сломали, зачем? Если бы тот же Валера, нормальный умный мужик, поговорил бы со мной сразу после нападения на Ганса, я понял бы все и так, сразу, безо всякой психбольницы…

Ничего бы я не понял. Я и сейчас не понимаю ни черта.

Мама открывает дверь и бросается меня обнимать.

– Димочка, Димочка! Как ты там в своих Европах?

– Да нормально, мам… Я же звонил…

– А худой какой стал! Ты что, не ел там совсем ничего? И где чемоданы?

– Ребятки забрали, сразу домой закинули, – заученно бубню я. – Только подарки вам прихватил, – поднимаю пакет с фарфоровыми бело-синими безделушками, купленными Антоном и Валерой в магазине сувениров. Папа стоит поодаль в коридоре, весь светится от счастья, окруженный вздыбившимся нимбом седых волос, словно ангел-пенсионер. Улыбается. Машу ему рукой. Сердце ухает где-то в животе. Все кажется нереальным.

– Проходи, Димочка! – воркочет мама. – Чаю хочешь?

– Хочу.

– Проходи, сейчас все расскажешь. И Женечка сейчас придет. Только что звонила, минут через двадцать будет. Очень по тебе соскучилась…

И тут я начинаю сползать по стенке.

А вы бы не сползли?

Театр абсурда.

***

Я пью чай и жду Женю. Попутно говорю что-то о Европе – на полном автомате, сам не понимаю, что за чушь несу. Двадцать минут ползут долго. Наконец раздается звонок в дверь, я срываюсь с табуретки и галопом несусь в прихожую.

Открываю. В двери стоит Женя.

Я едва узнаю ее: волосы ее отрасли, они почему-то черного цвета, гладко зачесаны и собраны сзади в хвост. Она в военной камуфляжной форме, в высоких шнурованных ботинках. На щеке у Женьки – длинный розовый шрам, заживший, но все равно заметный и очень страшный. А сзади Жени стоят два амбала – тоже в камуфляже, и с автоматами Калашникова.

Ничего себе встреча после долгой разлуки. Моя любимая лично пришла арестовать меня?

А она делает шаг вперед, виснет у меня на шее, и целует взасос. А потом быстро впихивает в прихожую и захлопывает за собой дверь. Амбалы остаются на лестничной клетке – родители, к счастью, не успевают их заметить. Вот они, старички мои, уже набежали, целуют Женьку и радуются. Хорошо им радоваться… А мне снова становится жутко. Что ждет меня дальше, что?

– Мама, папа! – громко говорю я. – Извините, но нам с Женей нужно поговорить! Позвольте нам поболтать пять минут наедине!

Я хватаю Женю за руку и тащу ее в свою комнату. Бывшую свою – уже давно это папин кабинет. Женя входит в комнату, вырывает свою тонкую ручку из моей сведенной судорогой клешни и плашмя падает на диван, даже не сняв ботинок.

– Ох, как я умоталась! – говорит она.

– Что все это значит?

– Что именно?

– Ну, все это… Вся чертовщина, которая произошла за эти два месяца. Или ты не обратила внимания, что мы не виделись с тобой так долго?

– Я помнила о тебе каждую секунду.

– Ты по-прежнему… – Я сбиваюсь, мне трудно говорить… – Ты любишь меня, Женя?

– Люблю. Ты – моя жизнь! Иди сюда, милый! – она призывно протягивает руки и улыбается. У нее не хватает переднего зуба, он сломан у самого корня – я почувствовал это уже тогда, когда целовался.

У меня возникает желание – мучительное, постыдное, едва преодолимое. Мне хочется ударить ее. Не просто ударить – как следует избить. Месяц я умирал без нее и пил как сапожник. Еще месяц торчал в психушке без надежды на помилование. Все это время я не слышал от нее ни звука. А теперь она лежит на папином диване в ботинках и тянет ко мне ручонки. Как будто ничего не произошло. Иди сюда, мой плюшевый мишка, я по тебе соскучилась…

– Ты знаешь, что я провел больше месяца в психушке? – тихо спрашиваю я, сжимая кулаки. На мое перекошенное лицо лучше не смотреть – ничего, кроме ненависти, на нем не написано.

Женя бледнеет, глаза ее расширяются. Она вскакивает на ноги, но сохраняет дистанцию – видит, что не стоит подходить ко мне близко.

– Дима, что случилось?!

– Ты оглохла, да? Говорю тебе: меня посадили в психбольницу. Я вышел оттуда только полтора часа назад.

– Тебя? В психбольницу? – она ошарашенно крутит головой. – Невероятно!

– Ты ничего об этом не знала?! – ору я.

– Ничего! Говорили, что с тобой все в порядке! Как ты туда угодил?

– Я не верю тебе! Ты все знаешь!

– Прекрати орать! Как ты попал в психушку?

И тут я понимаю, что придется сказать правду. Правду очень неприятную – и для меня, и для Жени. И никаких шансов утаить ее нет.

– Я напал на Ганса, – бормочу. – Пришел в мэрию… Чуть не убил охранника. Мне грозила статья. Они сказали, что я проторчу в дурке всего две недели, но гнобили меня там до бесконечности…

– О господи! – Ноги Жени подкашиваются, она рушится на диван и обхватывает голову руками. – Мы же просили тебя не трогать Ганса! Почему ты упрямый как осел? Почему не понимаешь простых слов?

– А ты не догадываешься? По-моему, несложно понять, почему! Ну, давай, прояви свою выдающуюся интуицию!

– Из-за меня? – спрашивает она.

– Конечно, из-за тебя! Я не могу без тебя жить! Совершенно не могу! Ты же знаешь это, Женька! Я только хотел спросить у Ганса, где ты находишься…

– Ты, случайно, не выпил перед этим, дорогой? – спрашивает Женя, и я вижу по ее лицу, что она уже все понимает, но молит бога, чтобы обошлось.

– Напился в хлам и пошел бить морды. Набил их немереное количество.

– О боже! Ты с ума сошел! – она бьет кулаком по дивану.

– Спасибо, дорогая! Еще как сошел! Полностью съехал с катушек. За это и огреб по полной программе. Но, может быть, мы вернемся к первопричине? Не соизволишь ли объяснить, где была все это время и почему не позвонила мне разу?

– Пока не могу, извини…

– Ах, ну да, конечно! – я воздеваю руки к потолку. – Кто бы сомневался? Когда-то я не был подлизой, и никто не объяснял мне ничего по этой причине. Потом мне дьявольски повезло – меня грохнули почти до смерти, пришлось перелить кровь, сделать меня фрагрантом, и тогда мне начали кое-что рассказывать – так, чуть-чуть, чтобы не проболтался чужим людям. А потом мою любимую девушку забрали без объяснения причин, и довели меня тем до безумия. И, когда я, наконец, совершил величайшее из преступлений – напал на Царя муравьев, то проголосовали и великодушно помиловали: вместо того, чтобы убить, отправили на перевоспитание в психиатрическую больницу, где я стал законченным параноиком. Отлично, Женечка? Ты довольна своим женихом? Можешь молчать и дальше – ты убедилась, что я никогда не стану полноценным фрагрантом. Тебе, подлизе царской крови, стоит подыскать себе подходящую пару…

Никогда не думал что Женя, хрупкая девочка, умеет драться. Но, похоже, кто-то учил ее этому в последние месяцы. Потому что я не успеваю закончить свою тираду – она вскакивает и бьет мне в морду достаточно чувствительным крюком. Я немножко пошатнулся, да. Если бы она сделала это раз десять подряд, то, вероятно, я медленно уселся бы в нокдаун. Но и одного удара достаточно, чтобы заставить меня заткнуться и ощутить вкус крови во рту.

– Замолчи! – шипит она. – Прошу тебя, замолчи!

А я и так молчу – сказал уже все, что хотел. Все это называется «встреча любимых». А ведь люблю ее ничуть не меньше, чем раньше, только вот сердце болит, словно раскаленной спицей его проткнули.

Она снова плюхается на диван. Некоторое время трет виски, собирается с мыслями, не в силах сказать ни слова. Потом отчаянно бьет ладонями по коже дивана, отрешаясь от всего. Диван отзывается гулко, басисто, словно большой оркестровый барабан. Женька поднимает глаза, и лицо ее наискось разрезает кривая улыбка, продолженная новым шрамом – как след от удара сабли.

– Ерунда это все, – говорит она. – Мне ужасно жаль, что так произошло, Дим. Но ты можешь простить меня, и простишь. И я могу, и я прощу. Потому что мы с тобой созданы друг для друга, созданы богом друг для друга, и ничего с этим не поделаешь. Это судьба. Я ничего не знала о тебе больше двух месяцев, но ведь и ты ничего не знал обо мне. Это была не жизнь… Ты сказал, как ты мучился, но поверь, я мучилась не меньше! Жизнь только начинается, Дим. Мне наконец-то разрешили, и я пришла, чтобы забрать тебя отсюда. Забрать навсегда.

– Куда?

– Скоро узнаешь.

– Как скоро?

– Не больше часа. Тебе нужно попрощаться с родителями. Если захочешь, через некоторое время они переедут к тебе – туда, куда мы с тобой уедем. Если захочешь… Но в любом случае, в этот город ты не вернешься никогда. Никогда, понимаешь?

– Куда мы уедем? В другую страну? На другую планету?

– Я же сказала: потерпи! Скоро узнаешь все.

– Я люблю этот город! Это мой город!

– Больше не твой. У тебя будет собственный город.

– Мне не нужен собственный! Я хочу остаться в этом!

– Значит, ты не останешься со мной! – жестко говорит Женя. – Это – город Ганса, его муравейник. Ты не можешь ужиться с Гансом – это понятно всем. Неужели Ганс волнует тебя больше, чем я?

Я падаю на колени и раздвигаю ноги Жени. Камуфляжные брюки в грязных пятнах, их не стирали давным-давно. Что случилось с моей патологической чистюлей Женей? Я провожу пальцами по штанинам и чую под ними толстые шерстяные рейтузы. Жене жарко, она потеет, терпеть не может потеть, как и все подлизы, но терпит – ради меня.

Она приехала в спешке, нисколько не озаботившись тем, чтобы принять приятный для меня облик. Она всегда была жесткой, а сейчас стала еще и грубой, солдатом женского рода.

Где была? Что делала? Кто спал с нею?