Текст книги "Царь муравьев"

И снова я чувствую жалость к себе со стороны Жени, и в то же время отношение как к человеку сорта не то что совсем низкого, но низковатого. Ну правильно, на мне не зарастет, меня надо жалеть и беречь.

Слава богу, нет времени предаваться мыслям – из дома спешит Мулькин, помогает идти Рафису. Раф с трудом перебирает ногами, держится, хотя и из последних сил. Я распахиваю заднюю дверцу, поворачиваюсь к дому и не верю глазам: из калитки выходит громила Агрба и несет на плече громилу Трупака. Легко так несет – ну да, натренировался носить преступников на плече, пока в рекламе снимался. Честно говоря, я думал, что Родион убьет Мухина на месте, обольет избу бензином и спалит весь кайф-базар к чертям свинячьим. В его способности сделать это я не сомневался. Но нет, оставил наркоманов валяться, а Трупака прихватил с собой. Есть, значит, в этом резон, Родион ничего просто так не делает.

И куда мы уместимся? «Тойота», конечно, машинка немалая, но семь человек для нее многовато. Особенно, если учесть, что три из них находятся в тяжелом состоянии.

Родион решает проблему быстро: открывает багажник и кидает туда связанного Трупака. Именно кидает – грубо и даже зло, и захлопывает крышку. Затем, опять же без особой деликатности, хватает Дениса и переваливает его на заднее сиденье. Сам по-командирски садится вперед.

– Чего ждешь, док? – интересуется он. – Такси подано, извольте садиться, пора уматывать.

Я влезаю назад, под Дениса, он оказывается у меня на коленях, я держу его бережно, такова моя роль – опекать Дениса. Машина трогается с места. Ехать неудобно, и мне, замечу, неудобнее всех. Но я не ропщу. Я счастлив, что все закончилось. Счастлив дико, безумно, мне хочется орать, прыгать и плясать. Вот он, пацан Сухарев-младший, сидит у меня на ручках, мотает головой, невнятно мычит, изо рта его струйкой течет слюна. Живой! Мы нашли его, и даже освободили, и скрутили Трупака, и все это лишь ценою ранения Рафиса, которое для подлизы – как комариный укус. Все кончилось! Все! Все!!! Никто нас не преследует, вся Гнилуха вымерла, даже куры попрятались. Я их понимаю, я бы на их месте тоже попрятался, потому что машина несется как дурная, прыгая на выбоинах, не обращая внимания ни на что.

Я не верю, что все это произошло, и прошло так удачно. Мне отчаянно хочется напиться на радостях, хотя знаю, что Женя не позволит. Решаю, что все равно напьюсь. В конце концов, я не подлиза, мне можно.

А Родион тем временем звонит по своему смартфону.

– Антон, – говорит он громко, – можешь нас поздравить! И себя можешь поздравить, и особенно Сухаревых. Денис у нас. Да, да! Просто совсем у нас, целиком и полностью! Живой. Ну, не совсем здоровый, вкатили ему в вену отравы… ничего, отойдет, я гарантирую. Что значит «какого хрена»? Верти в погоне новую дырку, и давай без претензий – знаешь, не люблю я этих дел, брат. Да, понял. Пацана привезут на Чернышевского-15 через час, там его и заберете. Чистильщики? Хрен с ними, меня там не будет, а с тех, кто привезет, спрашивать без толку. Да, говорю тебе! Через вторые руки, само собой. Через третьи? Нет, брат, это лишнее. Да, и еще, самое главное: быстро высылай группу захвата в Гнилуху. Улица Сорокина, 22. Там наркопритон, и именно «Некроманты», они самые. Мы их отмудохали основательно, но вы не тяните, а то очухаются и расползутся. Нет, огнестрельного вроде не осталось, я три ствола оттуда вынес, потом тебе отдам. Да отдам, сказал, зачем мне нужны левые пушки? Дверь снаружи я гвоздями заколотил, не удивляйся, сам понимаешь – так надежнее. Они все будут валить на своего пахана, на некоего Трупака. Так вот, Антон, ты его не ищи, считай, что нет его. Все, отбой, разбирайся с делом.

Некоторое время едем в тишине, потом телефон Родиона звонит. Агрба передергивает могучими плечами столь нервно, что машину качает из стороны в сторону.

– Да, Антон! Да. Да, Трупак у нас! Нет, не отдам. Слушай, брат, не гни пальцы, я же сказал: Дениса вернем, притон берите, он ваш, а Трупак мой. Все, отвяжись… Да успокойся ты, чудак, не будет больше никаких «Некромантов», кончились они, все на Трупаке было завязано. Сейчас не буду объяснять, попозже. Не буду ничего объяснять. Не лезь, не твое это дело. Сказал же, не лезь! Не зли меня, я человек южный, злой! Все!!!

Родион отключает телефон и раздраженно шваркает его на приборную панель.

– Достал Антоха! – заявляет он. – Все для них сделали, на тарелочке им все выложили. Так нет, отдай им Трупака! Оборзели вконец!

– А почему бы не отдать? – вякаю я, заранее содрогаясь, предчувствуя, какого заряда молнии ударят сейчас в меня, нежного и хрупкого.

– И ты туда же? – ледяным тоном осведомляется Родион. – Любопытство заело?

– Почему Трупака не отдашь в РУБОП? – повторяю я отважно. – Как они без Трупака дело расследовать будут?

– Не мои проблемы, пусть расследуют как хотят. Мухин наш, и разберемся мы с ним сами.

– Что значит «наш»? Бывший подлиза?

– Бывших подлиз не бывает. Подлизами становятся пожизненно. Бывший подлиза – мертвый подлиза.

– И как вы разберетесь с Мухиным? Подлечите, утешите, погладите по головке и выпустите куролесить дальше?

– С чего ты так решил?

– Вы ставите подлиз выше остальных людей. Неважно, что Мухин совершил преступление – украл ребенка, искалечил его, а в предыдущую жертву убил. Он ВАШ, он фрагрант, и вы покроете его по всем статьям.

– Ничего ты не знаешь. Отвяжись.

– Скажи мне, и я буду знать.

– Я отдам его Гансу.

– И что с ним сделает Ганс?

– Ганс знает, что делать.

– Нет, в самом деле, что?

– Отвяжись, сказал!

– Ганс убьет Мухина, – произносит вдруг Женя. – Ты имеешь право знать, Дим. Не думай, что Ганс жестокий, но выхода нет: если мы отдадим Трупака ментам, его убьют чистильщики, но перед этим вытащат информацию о подлизах, много информации. Вылечить Мухина нельзя – он употреблял какие-то препараты, и теперь испорчен напрочь. Он не сможет жить ни среди обычных людей, ни среди подлиз. Можно держать его всю жизнь в подвале, взаперти, но это негуманно. Куда гуманнее просто убить его.

«Испорчен напрочь»… Сильно сказано. Сказано как о механизме, а не как о человеке. Гуманное убийство без суда и следствия как метод решения проблемы. Вот он какой – добрый и заботливый Ганс…

Больше я не задаю вопросов. Расхотелось спрашивать.

По пути мы едва разъезжаемся с двумя бешено мчащимися белыми «Газелями». Они взвывают пронзительными гудками и скрываются за поворотом.

– Ага, поехал «СОБР», – удовлетворенно замечает Родион. – Пошли собирать объедки. Забавная картинка будет – жаль, посмотреть нельзя.

– Почему ты думаешь, что это «СОБР»? Никаких опознавательных знаков нет.

– Они это, они. А вот и чистильщики вслед пилят, – показывает Родион на черную «Волгу». – Только опоздали поганцы, мы им не достанемся. Сегодня не достанемся.

Спокойно так говорит, а у меня мурашки по спине бегут.

Мы выезжаем за город по второстепенной дороге, чтобы не проезжать пост ГИБДД. Останавливаемся через пару километров, возле джипа, притулившегося на обочине.

– Док, иди и отдай им Дениса, – командует Родион.

– Ты уверен, что это те, кто нам нужен?

– Уверен.

К счастью, нести парня в этот раз не приходится. Десять шагов до джипа он делает сам – шатко, тяжело, опираясь на меня. И даже прижимается по пути к моему уху сухими растрескавшимися губами. «Спасибо», – шепчет он. Меня пронимает почти до слез, и я жалею, что не смогу увидеть, как его встречают родители. Мы сделали великую работу. Конечно, я сыграл при этом самую незначительную роль, но сыграл же.

Два господина крепкой комплекции выскакивают из машины, бережно принимают Дениса, сажают его в чрево салона, и тут же укатывают на всех парах.

Вот и все, конец истории. Я стою, смотрю вслед удаляющемуся автомобилю и качаю головой.

– Поехали, док! – кричит Родион.

– Куда?

– Домой. Закатим пирушку, обмоем.

– А Трупака куда?

– Сдадим по пути в камеру хранения.

– Поехали…

Глава 22

Обмыл я это дело, надо сказать, основательно. Родион выдал мне бутылку бомбейского рома – бурого, остро-пряного, и крепкого, как пойло капитана Флинта. Такие вот мне выпали премиальные. Никто не препятствовал употреблению алкоголя. Женя, Родион и Мулькин дружно пили вместе со мной – само собой, не ром, а минералку и апельсиновый сок. При этом поглядывали на меня со нисхождением: вот, мол, глупый человечек, травит себя ужасной гадостью, и не понимает, насколько это вредно. Я думал, что уговорю всю бутылку, никак не мог расслабиться и придти в себя, но двести граммов свалили меня с ног лучше, чем горсть снотворных таблеток. Я поплыл, меня под ручки отвели в постель и положили отдыхать.

Проснулся на следующий день, часов в одиннадцать утра. Основательно выспался, и чувствовал себя на удивление бодро, только вот есть хотелось до смерти. Жени рядом не было, и снова я испугался: а вдруг и не будет больше, вдруг отправили ее на какое-нибудь новое сверхважное, суперсекретное задание, а я не оправдал доверия, и вытурят меня обратно в обычную жизнь, пожизненно, без права свиданий и переписки.

Родион пугал меня своей брутальностью и все же я относился к нему с уважением, и с интересом, и даже некоторой завистью – попробуйте не позавидовать такому. Мулькин нравился мне безусловно; несмотря на специфическую манеру выражаться и наркоманскую наружность, не читалось в нем ничего подлого, и глаза его, умные и добрые, с лихвой компенсировали недостатки внешности – скорее криминальной, чем плебейской. Про Женю говорить не будем, и так понятно, насколько я любил ее. Рафиса я видел недолго, но не мог предъявить к нему ни малейших претензий – он походил на хорошего человека гораздо более, чем на плохого. Выходило так, что все мне нравились встреченные в жизни подлизы. Да что там нравились, порождали откровенное желание подружиться. Даже Родион, вначале вызывавший отторжение, в полпрыжка преодолел моральный барьер и широко, по-барски расположился в моей душе, заняв в ней на удивление обширную территорию.

Я человек вполне обаятельный. Обаятельный автоматически, иногда даже лишку – не хвастаюсь, просто констатирую факт. Скажу больше: я страдаю от непроизвольного обаяния. Число людей, которые хотят со мною подружиться и пообщаться, во много раз превышает личные мои потребности. Интеллигентный человек с хорошо подвешенным языком, в то же время достаточно повидавший в жизни, создает у окружающих людей иллюзию, что ничего не стоит усадить его с собой за стол, напоить и втянуть в многочасовой разговор. А потом начинаются обиды. Человек (то есть я) вдруг оказывается практически непьющим, и неприлично мало едящим, и немногословным, и даже нервным. Он (я) то и дело бегает в туалет, чтобы хоть на короткий миг насладиться отсутствием чужих слов, и трет лоб, и утомленно закрывает пальцами глаза, и отчаянно мечтает сбежать, оказаться дома в любимой непроницаемой тишине, молча почитать книжку, лежа на диване, почти не шевелясь, потому что устал двигаться, и наконец заснуть, и увидеть хороший сон.

Сейчас роли переменились. Я сам оказался в роли надоеды, изо всех сил подлизываясь к подлизам. Они стали нужны мне больше, чем я им. Такой статус был для меня непривычен, почти непереносим. Я предпочел бы остаться в роли всеобщего любимца, холодно отталкивая надоедливых прилипал… но вот сам, раз за разом, задавал подлизам вопросы, лез в их тайную жизнь, и злился, обижался до детских слез, когда меня посылали подальше, объясняя, что не дорос еще.

В тот момент, лежа на кровати в одиночестве, я спросил себя: чего ты хочешь, Дима? Может быть, все дело в том, что ты не определился, и всячески избегаешь определенности? А ведь выбор, который ты имеешь, прост, как двоичный код.

Вариант первый: ты по-прежнему ставишь свою личность на высшее место в мире, все остальное вторично по отношению к тебе, доктору врачу Бешенцеву – даже Женя. Все остальное – лишь разновидность иллюзии, причудившаяся тебе в процессе сна, или бодрствования… какая, в сущности, разница? И ты можешь дальше тешить свое эго, и быть одиночкой всегда, даже любя Женю. И тогда тебя благополучно вышибут из масонского сообщества подлиз, дадут прощального пинка, и можешь забыть о неприятном навсегда. Проблемы подлиз да останутся с подлизами, аминь, говорю я. Найти новую девочку, подходящую твоим педофильским запросам, найти самую красивую девочку в этом городе, и целовать ее, и гладить, и заниматься с ней любовью, и делать вид, что любишь, даже жениться на ней, и не забывать всю жизнь ни на минуту, что задушил настоящую любовь собственными руками, задавил холодно и расчетливо, как ядовитую гадину. Возможно ли такое? Наверное, возможно, если отнесешься к душей своей, как ко врагу своему, отмолотишь ее молотком как отбивную и изжаришь в сухарях, дабы убить окончательно…

Боже, за что мне такое? Почему никогда не получается так, как хочется? Почему этот мир ненавидит меня? В чем я виноват, почему не заслужил должного? Боже милостивый, да святится имя твое во веки веков! Прояви ко мне хоть каплю жалости, чего тебе стоит?

Вариант второй: поднять лапки и отдаться подлизам, стать их слугою, одним из преданных слуг их. Понятно, что, несмотря на гонения, фрагранты мнят себя новыми людьми, высшими существами, стоящими над обычными человечками – жалкими и примитивными. Поклясться в лояльности, облобызать туфлю их Папы, стать лояльным по-настоящему – и душой, и телом. И тогда воздастся тебе. Получишь право видеть королеву свою Евгению каждый день, или почти каждый, быть любимым ее пажем, спать с ней, доставлять ей телесные удовольствия, даже оберегать ее (ведь пажи не только прислуживают, но и оберегают королев ценою собственной жизни, собственной свободы, никто не отнимал у них этих обязанностей). И никогда не стать настоящим подлизой, не войти в круг избранных.

Хотел ли я сам стать подлизой? Если честно – не отказался бы. Это решило бы многие проблемы, потому что вместе с изменением биохимических процессов, наверное, изменилось бы и сознание, я утерял бы свой гипертрофированный индивидуализм. «Они насекомые», – сказал о фрагрантах Трупак. А если так, то Ганс – их матка. Отношение подлиз к Гансу – такое же, как у муравьев к матке-царице. Можно не думать о том, правильны его приказы или нет: он приказал, и значит, нужно делать именно так. Матка всегда права.

Только этот путь был для меня отрезан. Потому что профессор умер, и лекарства, делающего фрагрантом, больше не существовало.

Я опоздал. Я не мог стать подлизой, мог стать только слугой.

Люди-муравьи… Само по себе это предполагает что-то недостойное, примитивное. В конце концов, кто такие мураши – мелкие суетливые твари, беготню коих мы не замечаем под ногами. Но что будет, если муравьи приобретут интеллект? Кем они тогда могут стать? И что будет, если люди уподобятся муравьям, добавив к своему интеллекту язык запахов, а к общественной иерархии – подчинение, основанное на подсознании?

Я не знал.

Я открыл глаза и увидел Женю, стоящую у кровати. Я не сразу узнал ее – волосы были собраны на темени в клубок на китайский манер и закреплены тремя длинными шпильками черного дерева. На Жене было кимоно из блестящего голубого шелка, широкий пояс оборачивал талию. Длинные рукава полностью закрывали руки.

– Что мне делать, милая? – спросил я ее. – У меня два пути. В одном случае я становлюсь слугой, в другом – теряю тебя. Как поступить, чтобы всегда быть с тобой, и остаться в то же время свободным?

– Ты не прав, господин сердца моего, – произнесла она хрустальным своим голоском. – Не прав, рассуждая только о двух путях выбора. Путей бесконечное множество, и ни один из них не является верным. В мире нет ничего, что стоит на месте, и все сущее непрерывно проходит перерождение. Есть мельчайшие семена – попадая в воду, они соединяются в перепончатую ткань; на грани с сушей приобретают покров лягушки; на горах и холмах становятся подорожником. Подорожник, обретя удобрение от гнилого, становится растением воронья нога. Корни вороньей ноги превращаются в земляных и древесных червей, а листья – в бабочек, бабочки также изменяются и становятся насекомыми. Когда насекомые родятся у соляного поля, то будто сбрасывают кожу и называются цюйдо. Цюйдо через тысячу дней превращается в птицу. Слюна птицы становится сыми , а сыми превращается в насекомое илу в пищевом уксусе, а от него – в насекомое хуанхуан пищевого уксуса, а от него в насекомое цзюю . Насекомое моужуй порождает вошь на тыквах. Растение янси , соединяясь со старым бамбуком, не дававшим ростков, порождает темную собаку, темная собака – барса, барс – лошадь, лошадь – человека. Человек же снова уходит в мельчайшие семена. Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них же возвращается.

Я не поверил своим ушам: немногословная Женя выдала вдруг речь, преисполненную тайного смысла. Смысла, которого я не в состоянии был понять.

– Что сие значит? – спросил я. – Ты говоришь загадками, мой яшмовый персик.

– Так сказал Чжуанцзы[30]30
  Чжуанцзы – китайский философ, IV в. до н.э.


[Закрыть] об обретении печали и радости в жизни. Все мы умрем и родимся снова. Нет смысла рассуждать об истинной свободе, потому что ее не существует. Слуга хорошего человека может чувствовать себя радостнее, чем бесконечно свободный нищий без денег и крова. Если ты любишь меня, и видишь меня перед собою, в этом и есть твое счастье.

Я встал с постели, обнял Женю, прижался губами к ее щеке, провел рукой вдоль спины и остановился на бедре. Гладкий шелк казался прохладным на ощупь.

– Я люблю тебя, Женя, – шепнул я. – Я счастлив, что ты со мною. Но не могу перестать бояться, что нас разлучат, и выставят меня за дверь, как слугу, не угодившего хозяину. Понимаешь?

– Не бойся. Сегодня ты увидишь того, кого ты называешь хозяином. Ты узнаешь, насколько он хорош и добр, и сомнения уйдут из твоего сердца.

– Я увижу Ганса?

– Да. Он готов увидеть тебя.

– Почему сегодня ты так странно разговариваешь?

– Потому что читала хорошую книгу. – Женя подняла руку, широкий рукав сполз вниз, и я увидел в ее пальчиках маленький, карманного формата томик, обтянутый черным дерматином. – Почитай Чжуанцзы, мой нефритовый повелитель, и откроется тебе многое.

Я взял книжицу и прижал ее к сердцу.

– Спасибо, белочка, подарок воистину чудесен. Давно ты увлекаешься этим?

– Давно, лет десять.

– Ты умничка.

– Да, милый, кто бы сомневался. Собирайся, Ганс ждет тебя.

– А как насчет завтрака?

– Думаю, Ганс накормит тебя досыта.

Прозвучало двусмысленно…

***

Я надеялся, что со мною пойдут Женя и Родион, или хотя бы кто-то из них, потому что я нервничал. Боялся, что не пойму Ганса, что он не поймет меня – он представлялся мне кем-то вроде инопланетянина, я совсем не был уверен, что удастся найти с ним общий язык. А взаимопонимание с Гансом нужно было мне позарез, сами понимаете почему.

Из-за Жени.

Увы, надежды мои оказались напрасными. Евгения вывела меня из дому, чуть подтолкнула в плечо и сказала:

– Иди.

– А ты?

– Я не пойду.

– Почему?

– Иди, и ничего не бойся.

Я вышел за ворота. Там меня ждал Мулькин – один-одинешенек. Я обрадовался, увидев его.

– Привет, Джеф. – Где тачка, на чем поедем?

– Нет тачки, поедем на ногах.

– Далеко?

– Рядом.

Ганс, оказывается, обитал на той же улице, что и Родион. Мы шли по вип-зоне мимо коттеджей – навороченных, супернавороченных, и навороченных настолько, что эпитетов не подберешь, и я думал: сколько же подлиз обитает здесь в действительности, и почему чистильщики не разворошат их осиное гнездо – неужели до сих пор его не обнаружили?

Домов через двадцать Мулькин остановился.

– Пришли. Дальше сам.

Что сказать про этот коттедж? Два этажа, закругленная ротонда, черепичная крыша, высокий глухой забор из декоративных блоков. Чуть поменьше своих соседей, и явно без лишней вычурности.

Джеф позвонил. Через минуту ворота поднялись, явив нам миловидную девчушку лет шестнадцати, довольно пухленькую, глазастую и розовощекую, в низко сидящих джинсовых шортах и короткой белой маечке, открывающей пупок со вколотым в него серебряным колечком. Лифчика под майкой не было, и мне это понравилось. Не люблю, когда под малюсенький топик пытаются втиснуть бюстгальтер, и лямки торчат в разные стороны. Чего там скрывать, не понимаю! Если грудь красивая, и есть что показать, то и нужно показывать, а не делать вид, что что-то прячешь.

Интересно, сколько на самом деле лет было этой симпатичной подлизке? Двадцать пять? Тридцать три? Сорок восемь?

– Дмитрий Андреевич?

– Он самый.

– Очень приятно. Добро пожаловать.

Мы пошли к дому, Мулькин остался за воротами. Девушка шла по дорожке впереди меня, покачивая бедрами. Была она чистенькой и свежей, и я понял, что ей действительно шестнадцать лет, не больше. А может, и пятнадцать.

– Простите, как вас зовут? – окликнул я ее.

Она остановилась и повернулась, улыбнулась открыто, совсем по-детски. Верхние ее зубы пересекала цепочка стоматологических брекетов.

– Маша.

– Вы дочка Ганса?

– Ага.

Она открыла дверь, я вошел и сразу увидел Ганса.

Он стоял, прислонившись к стене в дальнем конце просторной прихожей. Лысый мужчина средних лет, крепкого сложения, в бежевой льняной рубахе не по размеру, длиной чуть ли не до колена, в выцветших джинсах, босой, руки сложены на груди. Хитрый прищур глаз, ироническая полуулыбка, легкая небритость, уши, торчащие в стороны. Приятный такой мужчинка – не Брюс Виллис, конечно, но есть что-то общее.

Я чуть не упал, когда увидел его. Ну почему я сразу не догадался, кто такой Ганс, ведь все факты говорили об этом! Плохой я сыщик, плохой. На моем месте вы бы давно догадались. Да вы и догадались уже, верно?

Я смущенно почесал в затылке и сказал:

– Добрый день, Иван Алексеевич.

Передо мной стоял Сазонов – кандидат в мэры, главный конкурент нынешнего мэра Житника. Неужто все так просто? Неужели Житник убивает подлиз только из-за того, что человек, собирающийся сменить его на государственном посту – главный подлиза?

А почему бы и нет?

– Привет, Дмитрий, – Сазонов отлепился от стены, сделал несколько шагов вперед и протянул мне руку. Пожатие его было энергичным, рука сильной и сухой. – Добро пожаловать в главный вертеп подлиз!

Вы не поверите, он протянул мне левую руку. А я, естественно, правую – пришлось ее вывернуть, чтобы ладони встретились Рукопожатие получилось неловким, словно Ганс имел целью скрутить меня и кинуть на пол. Что за черт? Я слишком ничтожен, чтобы здороваться со мной по-человечески?

Я кинул взгляд на правую руку Сазонова, и понял. Кисть ее была розовой, гладкой, без малейших изъянов. И еще она была искусственной, неживой, как у манекена.

– Простите за любопытство, Иван Алексеевич, что у вас с рукой?

– То же, что и у прочих подлиз. Онкология в детстве, саркома. Досюда мне руку отрезали, – он показал на середину предплечья. – Еще повезло, что не больше.

– Сочувствую…

Теперь я понял, почему Сазонова величали в мэрии «одноруким бандитом». Еще одна подсказка, на которую я не обратил в свое время внимание. Да и как мог обратить, не увидев Ганса живьем?

– Не откажешься от легкого ланча, Дима?

– Сочту за честь.

Мы поднялись на второй этаж, расположились в гостиной. Здесь был накрыт низенький стол, на нем стояли блюда японской кухни – супчик «какитама дзиру» с яичными хлопьями, жареная рыба с восточной лапшой, и, само собой, «нигири-дзуси», классические суши, не какие-нибудь роллы в зеленой шкурке, а шарики из риса, увенчанные кусочками сырой рыбы и креветками. В общем, вполне обычный набор – уверен, что вы едите такое каждую неделю в каком-нибудь из излюбленных вами ресторанчиков. Я разболтал в соевом соусе комок васаби, взял суши рукой, проигнорировав палочки (мужчинам можно, этикет позволяет), сказал «Итадакимасу», то есть «Приятного аппетита», отправил суши целиком в рот и принялся с аппетитом жевать. Вкусно было очень. Интересно, кто это готовит – сам Ганс или Маша? А может, в ресторане заказывают, с доставкой на дом?

– Проголодался? – спросил Ганс.

– Угу. Честно говоря, не успел позавтракать.

– Долго спишь…

– Вмазал вчера рома с устатку, – признался я. – Отмечали нашу маленькую победу.

– Ничего себе маленькую! Ты не представляешь, чего вы добились, освободив Дениса! Результат этой операции можно сопоставить с торговой сделкой на сотни миллионов рублей.

Не понравились мне его слова, совсем не понравились.

– Стало быть, вы все на деньги меряете, Иван Алексеевич? Мне кажется, похищение ребенка – случай особый. Говорить при этом о полученной прибыли – бессовестно и цинично.

– А я не говорю о прибыли. – усмехнулся Ганс. – Не получил за это ни копейки, и не получу, хотя Сухарев предлагал мне немалую сумму. Денег у меня и так хватает, речь идет о другом. Сухарев и люди, с которыми он делает бизнес, друзья его и партнеры – весьма своеобразное деловое сообщество, у них интересная идеология. Они прошли через то же, что и все мы, бизнесмены, выросшие после Перестройки – сотрудничество с криминалитетом, «крыша». Но времена изменились, Сухарев и компания отошли от криминальных структур. Они активно воздействуют на жизнь города. Петр Арсеньевич, как ты уже знаешь, борется с наркотиками. Один из его друзей строит спортзалы для детей, другой – покупает аппаратуру для больниц (тут я, само собой, сразу навострил уши), еще один выделяет средства Университету – организовывает стажировку студентов в Европе. В то же время группировка Сухарева слишком лояльно относится к нашему градоначальнику, к Житнику. Меня это не устраивает категорически. Сухарев и его партнеры – честные и креативные люди, и, значит, они должны быть со мной, а не с продажным Житником. Теперь эти люди – мои. Я не подписывал с ними специального договора, но голову даю на отсечение, что они поддержат меня. Это стоит многого, Дмитрий, очень многого!

Я подавился-таки супом, кусок соевого сыра пошел не в то горло. Отложил ложку в сторону и прокашлялся в кулак.

– Что же получается, Иван Алексеевич? – спросил я. – Выходит, похищение Дениса было вам выгодно? Со стороны можно заподозрить, что вы его это похищение и заказали. Извините, конечно…

– Извиняю… – Сазонов нахмурился, задумчиво уставился в окно, помолчал минуту. – Неприятно слышать от тебя такие слова. Ты сам участвовал в деле, знаешь, как непросто было найти Дениса. Если это был спектакль, срежиссированный мною, то почему я не дал Родиону координаты притона «Некромантов»? Думаешь, я спокойно сидел в своем кабинете, перевалив дело на вашу компанию? Ситуация развивалась по самому непредсказуемому варианту, парнишка мог погибнуть в любой момент. Какую выгоду я обрел бы с его смертью? Моя репутация висела на волоске, все пошло бы в тартарары.

– Не понимаю вас, – оборвал я его бесцеремонно. – Выгода, репутация… О чем вы говорите? Это же глупый пацаненок четырнадцати лет! Неужели ваши политические дивиденды важнее, чем его жизнь?

– Ладно, расскажу тебе кое-что, если ты так настырен, – заявил Ганс. – Мухин похитил Дениса не для того, чтобы в очередной раз развлечься. Это заказное похищение, и цель его – устрашение Петра Сухарева. Мухину хорошо заплатили, и деньги Сухарева ему были не нужны. Знаешь, что это означает?

– Догадываюсь… Дениса убили бы в любом случае.

– Именно так. Вы успели вовремя – вот что главное. Именно его жизнь. Дивиденды, конечно, имеют место, но я взялся бы за это дело, даже если бы Денис был сыном дворника!

Ай, как красиво мы говорим… «Я взялся бы за это дело»… Что-то я не заметил особого участия Ганса в деле. Да и насчет «сына дворника» имелись у меня большие сомнения.

– Кто заказал похищение? – спросил я. – Может, сам Житник?

– Не ерничай, причем тут Житник? Бандитских структур в нашем городе более чем достаточно. Мухину заплатил за похищение один из людей, контролирующих продажу наркотиков. Имя его не назову, оно тебе ничего не скажет.

– Откуда вы это узнали?

– От Мухина. Он пытался корчить из себя невменямого, но мы его быстро разговорили.

– И что вы с ним сделали?

– В каком смысле?

– В прямом. Что вы с ним сделали? Только давайте без вранья – кажется, я заслужил право на информацию.

– Мухин мертв, – жестко сказал Ганс. – Если желаешь подробностей, они таковы: этой ночью ему выстрелили в голову и закопали там, где никто не найдет тело. Мухин уже три года числится в мертвых, так что мы лишь устранили юридическое несоответствие. И справедливость тоже восстановили, что тоже немаловажно. Или ты хотел бы оставить в живых этого подонка?

– Пожалуй, нет.

Как ни странно, разговор об убийстве Мухина не убавил моего аппетита. Я в два счета прикончил суп и приступил к поеданию рыбы и лапши, их хватило с лихвой, чтобы насытиться. Потом сделал большой глоток минеральной воды, не удержался, удовлетворенно рыгнул и произнес:

– Готисо-сама дэсита. Благодарю вас, Иван Алексеевич-сан, за угощение.

– Эстетствуешь? – заметил Ганс. – Почему ты упорно обращаешься ко мне на «вы»? Фрагранты называют друг друга на «ты» – так у нас принято.

– Но ведь я не фрагрант.

– Да, действительно… Но это не препятствие.

– Нет уж, Иван Алексеевич, позвольте, я останусь с вами на «вы». Так мне удобнее.

– Ладно, как хочешь.

– Вы мне лучше скажите, Иван Алексеевич, правда ли то, что чистильщики убивают подлиз?

– Чистая правда.

– Я разговаривал с Мозжухиным, и он утверждал обратное.

– А, Мозжухин… – Ганс махнул рукой. – Не советую тебе иметь с ним дела. Лжет он ловко и умело, но проблема не в этом. Мозжухин – исключительно опасный тип, без совести и малейших моральных принципов. Теперь ты знаешь о подлизах слишком много, и вряд ли он станет с тобой нянчиться. Если попадешь в лапы к чистильщикам, тебя будут пытать, пока не вытащат всю информацию. А потом, скорее всего, прикончат, чтобы не оставлять свидетеля.

– Дико звучит. Работники УВД убивают людей – неужели такое может остаться незамеченным?

– Может. И ты знаешь, почему: потому что фрагранты не могут заявить об этом во всеуслышание. Обычные люди опасны для нас не менее, чем убийцы в погонах из «Чистилища». «Чистилище» было создано недавно, полгода назад. А подлиз убивали всегда, убивали обычные люди, убивали, не контролируя себя и не осознавая, что происходит.

– Состояние агрессивного аффекта?

– Оно самое. Пока мы не можем рассекретить свое существование, время для этого не пришло. И потому мы – безответная добыча для чистильщиков.

– Почему Житник охотится на подлиз? Неужели только из-за того, что вы, Иван Алексеевич, претендуете на его место?

– В принципе, да. Житник – тупая тварь, связанная с криминалитетом, он привык действовать по-бандитски, и питает иллюзии, что, если перебить подлиз, все в нашем городе останется по-старому.

– А это не так?