Текст книги "Царь муравьев"

Глава 28

Мы основательно задержались, и открыли детский онкологический корпус только через полтора месяца, в середине декабря. Эти шесть недель были наполнены для меня действием – плотным, забивающим под завязку каждый час и каждую минуту. Я не жалею о каждой из этих минут – бывает в жизни время, когда ощущение счастья становится настолько осязаемым, что можно резать его ножом и намазывать на хлеб вместо масла. И нет в мире еды вкуснее.

Женька жила со мной. Нам не дали отдельный коттедж, да и не был он нам нужен – небольшая двухкомнатная квартирка в корпусе для медперсонала стала нашим семейным гнездышком. Она была совершенно пустой, когда мы впервые ступили внутрь, крепко держась за руки. Кошка Маруська переступила порог первой и по-хозяйски побежала вдоль стен, обнюхивая углы. Не смейтесь, пожалуйста, в предвкушении повтора – именно повтор сюжета случился к ближайшему вечеру, и я совершенно не возражал против него. Грузовик привез два компьютерных стола, два навороченных, кто бы сомневался, компьютера – со всеми сопутствующими прибамбасами, один двуспальный диван, газовую плиту и небольшой, но вполне приятный кухонный гарнитур. Рабочие, матерно крича, затащили все на наш второй этаж и немедленно, отодвинув меня грубыми плечами, подключили все, что положено. Всего лишь час я колдовал на кухне, сооружая блюдо из рыбы, запеченной с зеленой фасолью, горошком, луком и майонезом, а Женька, привычно уподобившись зомби, сидела, вперив взгляд в оба монитора сразу. Пальцы ее порхали по клавиатуре и двигали мышь с такой энергией, что от несчастного электронного устройства исходил красный лазерный дым.

А потом мы лежали на двуспальном диване. Он был обтянут натуральной кожей и слегка попахивал мебельным цехом, но обладал замечательной упругостью, и нисколько не мешал делать нам то, что мы делали. Даже помогал.

Жизнь продолжала неуклонно налаживаться.

Иногда Женя пропадала – как всегда, без объяснения причин, но, слава богу, ненадолго, дня на два, не больше. Я справлялся с ее отсутствием без особых мук, потому что работы у меня было хоть отбавляй. Три раза мотался в Москву и один раз в Калининград. Оборудование мы закупали в Германии. Здесь можно было бы вставить замечательную историю, что нас с Женей послали в командировку в Дюссельдорф, и мы нашли денечек, чтобы удрать в Париж, и как следует погулять по нему, и посетить тот самый ресторанчик, поесть в нем недожаренных бифштексов и пресловутой манной кашки… Увы, истории не будет, потому что ничего такого не случилось. Впрочем, платили мне теперь столько, что к Рождеству я мог бы позволить себе поездку во Францию за собственный счет. Что, кстати, и планировал.

На фоне предельной занятости я нашел-таки время познакомить Женю с родителями. При этом заявил, что Женечка – моя невеста, и мы скоро поженимся. Вредная Женька молчала почти весь вечер, только кивала головой в такт непрерывному щебетанию мамаши и басовитому гудению отца. Тем не менее очаровала родителей до невозможности. А как еще могло быть?

Я женился бы на ней немедленно, безо всякой пышной свадьбы – к чему излишества? Но Женя заявила, что свадьба будет, и такая, как положено – в том самом особняке, принадлежащем олигарху Дрыгайлову, в присутствии важных персон, и всех наших лучших друзей, и с костюмированным балом. И состояться она может только в следующем году, в мае, потому что так положено. Что я мог противопоставить ультимативному «так положено»? Заставить объяснить причину? Бесполезно, я уже знал это по собственному опыту. Да и какая мне разница, в конце концов? Может быть, подлизы роятся только в мае, подчиняясь своим биологическим особенностям? Положено, так положено…

А потом я снова увидел Ганса.

Не очень-то хотелось его видеть, мне и без него прекрасно жилось. Но пришлось. Случилось это при открытии нового онкологического корпуса.

Помните помпезное посещение Житником моей старой больницы? Вот уж мерзкий спектакль… Я надеялся, что на этот раз ничего подобного не случится: подлизы привыкли жить незаметно, не высовываться, ни к чему им шумиха и свет софитов. Ничего подобного, Ганс устроил грандиозное шоу. Понаехали корреспонденты со всего города, со всей страны, со всего мира. Слава всевышнему, я не участвовал в его организации никоим образом – и без меня нашлась орава профессиональных шоумейкеров. Я всего лишь стоял на улице, с краю толпы, слушающей торжественные речи и наблюдающей танцы юных талантов. А потом сидел в зале, в самом заднем ряду, и терпеливо пережидал, когда кончится вакханалия превозношения «Клиники жизни», и фондов, ее спонсирующих, и лично Сазонова Ивана Алексеевича. Оценивая ситуацию объективно, я не мог не признать, что с точки зрения пиара все было сработано профессионально, и неминуемо должно было принести фрагрантам дивиденды – и политические, и финансовые. Но меня терзал страх: каждый миг я боялся, что вдруг вскочит на ноги какой-нибудь разоблачитель и закричит, обратив лицо свое к ближайшей телекамере: «А знаете ли вы, с кем имеете дело? Шайка нелюдей-подлиз покупает нас с потрохами, чтобы заполучить наших детей, чтобы переделать их в себе подобных мутантов! Боритесь, люди, или скоро нас не останется! Убивайте подлиз везде, где их увидите, чтобы очистить землю от нечисти!»

Ганс вывел нас из тени, но вовсе не начал играть открыто. Слово «фрагрант» по-прежнему осталось табуированным, доступным лишь посвященным. Как такое было возможным? Каким образом Гансу удавалось сохранять тонкую мембрану секретности, готовую прорваться при малейшем движении любого из посвященных в тайну?

Я догадывался, как.

Житник умер быстро. Не пережил политического поражения и скончался через две недели после выборов от обширного инфаркта, что было совсем неудивительно, учитывая его тучную комплекцию, нездоровый образ жизни и изношенное сердце. Умер в считанные минуты, даже до больницы не довезли. Не было ни малейших оснований подозревать, что Ганс приложил к этому руку.

Его убил Ганс – я нискол ько в этом не сомневаюсь.

Не верите? Думаете, прав мой врач Максим Олегович? Думаете, у меня паранойяльный бред и мания преследования, я вижу зловещие фигуры киллеров там, где их нет и быть не может? Ну-ну, вам лучше знать… Но есть проблема: месяц, прошедший после выборов, не пережили многие люди, уже знакомые вам. Прилагаю траурный список:

1. Мозжухин Степан Викторович, подполковник МВД РФ. Убит ножом. Смертельное ранение в сердце нанесено мужчиной 20-25 лет на улице Чичерина, рядом с выходом из магазина «Мода». Мужчина успел скрыться, имеется его словесное описание и фоторобот, ведется следствие.

2. Валяев Валентин Валентинович, капитан МВД РФ. Покончил жизнь самоубийством, прыгнув с крыши шестнадцатиэтажного дома. Оставил предсмертную записку, в которой просит никого не винить в своей смерти.

3. Чемоданов Архип Викторович, старший лейтенант МВД РФ. Найден повешенным в подвале дома номер 17 на улице Рокоссовского. Предположительная причина смерти – самоубийство. Предсмертная записка написана чернильной ручкой, размокла в воде, содержание ее уточняется.

4. Петров Леонид Афанасьевич, экс-вице-мэр. Утонул в бассейне на собственной даче. Вышел купаться в три часа ночи, температура воды в это время была пять градусов по Цельсию. Удивительно, что не оставил никакой записки…

5. Петров Герман Леонидович, предприниматель. Погиб в результате неосторожного обращения с личным охотничьим оружием. Чистил заряженное ружье, нечаянно выстрелил себе в лицо – в ту самую ночь, когда утонул его отец.

6,7. Братья Ким Сергей Викторович и Виктор Викторович – те самые братцы-охранники, у которых я выиграл в честном бою. Умерли в реанимации областного токсикологического центра. Диагноз: передозировка наркотиков амфетаминового ряда. Вы не видели этих жилистых корейских волчат… Если бы увидели хоть раз, ни за что бы не поверили, что такие могут торчать на первитине. Клянусь.

Пожалуй, на этом список закончу. Я показал лишь верхушку айсберга – то, что выглядит для меня наиболее очевидным. Возможно, кому-либо из чистильщиков и людей, знавших об их существовании, удалось выжить. Удалось лишь в том случае, если они успели быстро добежать до Сибири и более отдаленных краев России, и затеряться в глуши. Конечно, кто-то из спасшихся мог бы вынырнуть на поверхность и громко объявить, что, мол, во всем виноваты подлизы. Пока такого не случилось. Никто из тех, кто спасся, не хочет подписывать себе смертный приговор. Они прекрасно понимают, что подлизы выиграли не только выборы в этом городе. Подлизы выиграли эту страну. И это лишь первая их победа в череде многих…

«Всех, кто в тебя стрелял, положили на месте. Ни одного в живых не оставили, можешь быть доволен», – не так давно сказала Женя. Ну да, кто бы сомневался… Ганс всемерно заботился о человеколюбии, справедливости и правопорядке. Только методы, которыми он этого достигал, пугали меня.

У Ганса давно были готовы собственные чистильщики – натасканные, матерые, владеющие феромонами, не чета житниковским. Теперь пришло их время.

Впрочем, самому мне не пристало бояться и даже роптать. Прихотливая судьба вытолкнула меня в высшее общество, одарила защитой и любовью подлиз. Я сам стал фрагрантом. О чем мне было беспокоиться?

Вернусь к событиям того дня. Я сидел в заднем ряду, страдальчески ждал, когда кончится праздничное мероприятие, а заодно подслушивал двух англоязычных иностранцев, вполголоса обсуждавших интересные дела слева от меня.

– Говорю тебе, Андре, «Клиника жизни» – лишь часть медицинской суперкорпорации, и она финансируется хитрозадыми немцами, – говорил один из них, с голландским «окающим» акцентом. – В Европе и Америке все устоялось давно и беспросветно, рынок медицинского оборудования пришел в состояние стагнации. Единственный способ переломить ситуацию – строить клиники высшего разряда на территории третьих стран. Во-первых, медики самой высокой квалификации получают здесь невероятно малую зарплату. Во-вторых, аренда земли стоит здесь сущие центы – русские даже не подозревают об истинной стоимости земли в этом прекрасном сосновом лесу. Наконец, в третьих странах можно применять препараты, запрещенные в ЕЭС – высокоэффективные, хотя в чем-то токсичные, кто бы спорил. Представляешь, эти дураки-бюрократы из Нидерландской фармакологической комиссии запретили даже баралгин! И что мне делать, когда камни идут из почек – колоть опиум? Наркотики – можно, а баралгин нельзя – существует ли большая глупость?! От опиума становишься дурным, а толку никакого, камни даже не думают шевелиться, хоть на операционный стол ложись. Каждый раз, когда уезжаю из России, вывожу с собой килограмм баралгина в ампулах – и для себя, и для моих друзей, таких же бедолаг с камнями в почках. Раздаю им почти бесплатно, семь-десять евро за ампулу, а захотел бы взять полсотни за упаковку, взял бы без труда.

– Ничего подобного, дорогой Робби, – возражал второй, лысоватый, носоватый, с аккуратно выстриженной бородкой, грассирующий – скорее всего, француз. – Смотри глубже, дружок Робби, я все тебе объясню. Речь идет об универсальном лекарстве от рака. Оно придумано русскими давно, еще в конце восьмидесятых, и действует практически безотказно. У Андропова был секретный план: выстроить сеть онкологических клиник по всему Советскому Союзу и лечить пациентов со всего мира за относительно небольшие деньги. Но он не успел: умер, потом пришел Горбачев, начал свою Перестройку, все благие планы упали в бездонный колодец и утонули. Потому что Горби не знал об этом волшебном средстве – оно было глубоко засекречено КГБ, и не доступно даже генеральному секретарю.

– Но зачем Андропову нужно было лечить иностранцев за небольшую плату? – возмутился голландец Робби. – Он что, не умел считать деньги?

– Дело не в этом, Робби. Просто лекарство переделывает людей. Всякий, кто пройдет лечение, избавится от рака, но станет коммунистом. В этом все дело, Робби, я знаю точно, у меня достоверная информация, я отдал за нее кучу денег.

– Андре, извини, но тебе слили тухлятину! У нас говорят так: ты купил прокисшее пиво по цене вина.

– С какой стати, Робби?

– Как с какой? Черт возьми! Я лично знаю два десятка людей из Европы, которые прошли лечение в «Клинике жизни», и вылечились, и довольны на сто процентов, и готовы рекомендовать эту клинику любому из своих друзей. И никто из них не стал коммунистом! Никто, ты слышишь, Андре!

– Не спеши, Робби! Побочное действие препарата проявляется не сразу, а через три-четыре года. Помяни мое слово: скоро нас ждет совсем другая жизнь, потому что наши могущественные стариканы, избавившиеся в России от своих карцином, проснутся не только молодыми, но и безнадежно левыми. И тогда держись! То, что делается у нас во Франции – только начало! Русские клянутся, что отказались от коммунизма и стали нормальными людьми. Русские вошли в большую восьмерку и рассуждают о нашей энергобезопасности, но они лгут, клянусь тебе! У них свои планы, и только теперь, при Путине, они начали по-настоящему осуществлять их. Русские возьмут наших старых банкиров, издыхающих от рака и прочих болезней, вылечат их, сделают моложе на тридцать лет, и заставят работать на себя. Стариканы сделают что угодно, чтобы заполучить исцеление. И вот тогда мы поплачем!

Они перешли границу шепота и начали говорить в полный голос. Я не знал, то ли смеяться, то ли плакать над бредом, который они несли. Потому что была в нем доля правды.

Секретность подлиз была весьма своеобразной: она допускала утечку информации, но искажала ее до неузнаваемости. При этом я сам ничего не знал о масштабах экспансии, намечаемой Гансом, мог только догадываться.

Ганс работал умело и тонко. Когда он был кандидатом в мэры, можно было смеяться над его фантастическими планами, но теперь они начали реализовываться. И идти против его команды было все равно что брести по горло в водяном потоке, движущемся со скоростью курьерского поезда. Снесет, утопит в два счета.

Хотел ли я идти против течения? Конечно же, нет! Даже знать лишнего уже не хотел – наелся информацией досыта. Я получил замечательное место – место рабочего муравья в самом процветающем муравейнике леса. Я четко знал свои функции, мне не приходилось заботиться о своей безопасности и беспокоиться о будущем. И со мной была Женя. Она была незыблемым камнем, на который я мог опереться, чтобы не снесло течением.

Иностранцы вели глупые разговоры справа от меня, а слева сидела Женька, и держала руку свою на моей руке. Она слышала их треп ничуть не хуже меня, но почти не реагировала. Лишь улыбалась едва заметно, когда Андре или Робби выдавали особенно дурацкие перлы.

Она поддержала меня – пришла на это шоу. Могла и не придти – у нее было полно своих дел. И за это я был благодарен ей.

Я так и не знал до сих пор, чем в действительности занималась Женя. Но понимал, что она является одной из высших подлиз.

Смешно говорить о демократии, к примеру, у муравьев или пчел. У них своя иерархия, куда более простая и логичная, чем любое демократическое общество – ни тебе парламента, ни правительства, ни суда и прочих надстроек. В иерархии подлиз я занимал место в самом низу пирамиды – как неофит, еще не доказавший свою преданность годами верной службы. А Женя была одной из высших, как и многие из «первичных» подлиз. Мы жили с ней, спали с ней, собирались пожениться, и не было в этом ни малейшей дисгармонии. Потому что я знал: пройдут годы, и мы станем с Женей равными по статусу. Люди, в отличие от муравьев, живут долго. А фрагранты – даже очень долго…

Церемония вдруг закончилась. Именно вдруг – я так увлекся собственными мыслями, что отключился от окружающего мира, и тут все встали и начали хлопать. Аплодисменты, как и положено, перетекли в овации, я тоже оторвал задницу от стула и произвел несколько хлопков в ладоши, выражая устроителям мероприятия благодарность за окончание мероприятия. В дальнейшие мои планы входило немедленно улизнуть домой, прихватив с собою Женьку, и заняться с ней чем-нибудь действительно полезным для души и тела, потому что работы ни у нее, ни у меня сегодня не намечалось.

Не повезло. На выходе из зала нас перехватил некий мужчинка в черном костюме, уцепил под локоточки и увлек за собою, приговаривая: «Женя, Дима, не вздумайте удрать! Иван Лексеич собирает всех наших, и будет сильно расстроен, если не увидит ваших прекрасных мордашек в столь замечательный день!» Судя по обращению на «ты» и особенностям сленга, незнакомец был махровым подлизой. Мы почти бегом пересекли огромный холл, заполненный людьми, жующими фуршетные бутербродики, пьющими вино и выдающими тем свою принадлежность к «обычным»; затем поднялись на лифте на третий этаж и нырнули в длинный, хорошо уже мне знакомый коридор. В том же направлении двигались группки фрагрантов, все спешили, летели на неслышимый зов Ганса. «Сюда, сюда!» – призывно размахивал руками у одной из дверей Майор – человек, которого я всегда был рад видеть. Мы впорхнули внутрь и оказались в лекционном зале, наспех переоборудованном под зал банкетный.

Забавное получилось зрелище: зал был предназначен для лекций и для просмотра фильмов – столы уходили вверх полукруглым амфитеатром, и именно на них, на белых матерчатых салфетках, были разложены одноразовые тарелки с разнообразными, весьма аппетитными кушаньями, и стояли всякие напитки – само собой, безалкогольные. Внизу, в президиуме перед экраном, были сдвинуты два стола, и за ними сидело несколько человек. Среди них – мэр Сазонов и профессор Благовещенский. Прочих я не знал лично, хотя лица их были мне в чем-то знакомы.

Мы с Женей разыскали два свободных места в шестом ряду – большинство столов уже были заняты. Немедленно налили апельсинового сока, Женька вонзила зубки в бутерброд с сыром, я же, как всегда, предпочел семгу. Мы жевали жадно и с удовольствием запивали, наши друзья с разных рядов отыскивали нас взглядами, приветно махали руками, и мы кивали им в ответ. Через три минуты доступ в зал прекратился и Майор закрыл двери на ключ.

Поднялся на ноги Ганс. В руке, вознесенной высоко над головой, он держал хрустальный бокал с минеральной водой.

– Приветствую вас, мои дорогие! – микрофон раскатисто разнес его голос по залу. – Сегодня у нас особый день! Некоторые уже знают, в чем его особенность, многие еще не в курсе, но сей недочет сейчас будет исправлен. Предоставляю слово истинному виновнику торжества – замечательному нашему Мише Благовещенскому!

Как это мило, по-фрагрантски – назвать профессора Мишей…

Ганс выпил воду одним глотком – залихватски, словно тяпнул водки, шлепнулся в кресло и закинул ногу на ногу. Профессор встал, откашлялся и скрутил бороду в кулаке. Выглядел Благовещенский, в отличие от сияющего Ганса, весьма озабоченно.

– Мы, фрагранты, выходим на всеобщее обозрение, – начал он. – От этого никуда не деться, но делать это нужно крайне осторожно и продуманно. Обычным людям рано знать о нашем существовании. Более того: окончательная легализация фрагрантов станет возможна только тогда, когда мы будем полностью контролировать ситуацию в политике и силовых структурах, а до этого пройдут еще многие годы. Также напомню важнейший постулат: каждый фрагрант должен помнить, что нашей главной целью является не собственное процветание, а благополучие всех людей. Всех! Речь не идет о том, чтобы переделать все человечество во фрагрантов, хотя, вероятно, в отдаленном будущем именно так и случится. Речь идет не об революции, а об эволюции – не слишком быстрой и максимально безопасной. И тут перед нами встает новая проблема: мы становимся слишком заметны. Финансовые компании и фирмы, принадлежащие фрагрантам и нашим друзьям из «обычных», контролируют большую часть рынка в нашем городе и области. Замечу, что значительного передела собственности не произошло – большая часть владельцев предприятий либо стала нашими близкими друзьями, благодаря особой помощи, оказанной нами, либо целиком и полностью поддерживает разумную и взвешенную политику, проводимую нашим мэром.

В зале захлопали. Ганс встал и поклонился, приложив руку к сердцу.

– Все, что я сказал, для вас не ново, – продолжил профессор. – Как видим, в экономике и финансах у фрагрантов особых трудностей не возникает. Но есть специфическая область, в которую мы должны направить новые силы – политический пиар. Думаю, всем вам известно, что это такое.

Благовещенский прервался и посмотрел на Ганса. Ганс довольно кивнул головой: продолжай, мол, Миша.

Странно, почему сей доклад делал доктор медицины, а не сам Сазонов, главный фрагрантский спец по политике? Впрочем, выяснилось это довольно скоро.

– Методы политической рекламы во всем мире приблизительно одинаковы, – сказал профессор. – Финансовые олигархи вкладывают в партии большие деньги – взамен на поддержку своих интересов в бизнесе. Депутаты обещают тем, кто за них голосует, все что угодно, вплоть до манны небесной. Однако они не спешат выполнять обещания, данные избирателям – куда больше заняты собственным обогащением и лоббированием интересов тех, кто их спонсирует. Такая избирательная политика малоэффективна и не устраивает нас. Мы не хотим присоединяться к лидирующим партиям – в них давно поделены все командные высоты, и вряд ли кто-то уступит место по своей воле. Мы не будем проводить в парламент нескольких независимых депутатов – их голоса не решат ничего. В то же время мы намерены заняться широкой благотворительной деятельностью, и не хотим, чтобы она осталась незамеченной. Нам нужно, чтобы люди в этой стране знали о нас, любили нас за то, что мы для них делаем, и в то же время не подозревали о существовании фрагрантов, считали нас «обычными». Как решить эту непростую задачу? Мы долго анализировали ситуацию, и наметили путь ее осуществления. В чем фрагранты могут проявить себя наиболее ярко, чтобы завоевать народную любовь? Ответ несложен – в медицине. Мы построим филиалы «Клиники жизни» по всей стране. Половина мест в больницах и санаториях останется платной – это необходимо не только для зарабатывания денег, но и для престижного статуса клиники. Вторая же половина будет обслуживать население бесплатно. И основной упор в бесплатном лечении будет сделан на детей. Думаю, вам не нужно объяснять, почему. – Благовещенский кашлянул в кулак. – Пожалуй, я сказал все, что хотел. Благодарю за внимание.

Профессор сел, с облегчением вздохнул и промокнул вспотевший лоб платком.

В зале повисла недоуменная тишина. В самом деле, Благовещенский прервал свою речь неожиданно, даже как-то бессовестно, не удовлетворив любопытства присутствующих. Ну, откроем мы клиники, ну полюбит нас народ – понятное дело. А дальше что?

Ганс поднялся на ноги.

– Я предоставляю слово Николаю Никифоровичу Лисачеву, – сказал он. – Он живет и работает в Москве, но любезно согласился переселиться в наш город, ибо для него здесь появилось много работы. Давай, Николай, говори.

Ганс назвал гостя из Москвы на «ты» – стало быть, Лисачев тоже был подлизой. Лисачев встал, и я наконец-то узнал его физиономию, обрамленную аккуратной светлой бородкой. Известный политтехнолог, близкий к партии власти и команде самого президента. Ого, высокого полета птица залетела в нашу сеть! Впрочем, планы Ганса вполне соответствовали таким масштабам.

– Я – фрагрант, – без обиняков заявил Лисачев. – Или, как некоторые говорят в вашем городе, подлиза. Забавное словечко… Как ни странно, оно вполне соответствует теперешнему моменту. Нам предстоит как следует подлизаться, и я – один из тех, кто будет руководить этим процессом. Феромоны – вещь хорошая, если, конечно, уметь ими пользоваться. Вот я, к примеру, не умею, не научился еще, да и всю жизнь прекрасно обходился и без них. С экрана телевизора, сами понимаете, феромонами никому голову не задуришь. И ни к чему это – дурить головы, сколько можно? Пусть болтают те, кто к этому привык, а мы займемся реальным делом. Создание сети благотворительных клиник – только первый этап, и он наиболее выигрышен в плане имиджа. Все лавры за столь доброе дело должны достаться нам! Кто наши конкуренты? Существующая система здравоохранения? Возможно, чиновники высшего звена, участвующие в распределении государственных и страховых средств, будут ставить нам палки в колеса, но мы с этим справимся, я вас уверяю. Партия власти? Тоже не конкуренты. Пусть себе правят, они нисколько нам не мешают, мы договоримся с ними без труда – сразу же, как только придет для этого время. У нас другая проблема: мы хотим выглядеть добрыми, славными и всеми любимыми, но как это сделать, если нас официально не существует?! Мы лишь группа странных людей, мы питаем самые благие намерения, но отчаянно боимся, что о нас узнают. Что нам делать, что?

Лисачев оперся рукою о стол, прищурил глаза и устремил взгляд, как мне показалось, именно на меня. Впрочем, это же показалось не одному десятку подлиз в зале.

– Создать партию! – крикнул я. То же самое одновременно крикнуло еще несколько голосов.

– Партию? – переспросил хитрющий Лисачев, как бы недоумевая от нашей глупости. – Да зачем же нам партия? Что мы будем с ней делать? Участвовать во всеобщем спектакле для умиротворения дураков, именуемом выборами? Профессор только что объяснил вам, что это неэффективное разбазаривание средств. – Лисачев сделал паузу, недолгую, но многозначительную. – Хотя в чем-то вы правы, друзья мои, – он поднял указательный палец и помахал им перед носом. – Нам нужно обозначить себя, позиционировать себя грамотно и абсолютно определенно, чтобы никто не спутал нас ни с кем другим! И вот как мы это сделаем…

«Создадим всемирную корпорацию «Sazonoff’s Remedy Inc.», – чуть было не ляпнул я. Но, конечно же, не ляпнул. Мало ли что может привидеться, когда валяешься в коме в реанимации?

– Все здесь знают доктора Рошаля? – громко спросил Лисачев. – Думаю, все! Более того – его знают все люди в нашей стране! Ни один человек в стране не скажет, что Леонид Михайлович Рошаль преследовал какие-либо корыстные цели, когда лез в бандитское пекло и вел переговоры с выродками, захватившими людей в театральном центре на Дубровке. Никому не придет в голову мысль, что доктор Рошаль думает о личной выгоде, когда спорит с нынешним министром здравоохранения или лезет в юридическое дело о захвате заложников в Беслане. Доктор Рошаль – воплощенная совесть России, идеальная харизматическая личность. Его обожают миллионы людей всех классов и сословий – и интеллигенция, и голытьба, не привыкшая работать, но все еще видящая советские сны о социальном равенстве. Леонид Рошаль – известный и влиятельный человек, член Общественной палаты Российской Федерации. Почему бы ему не создать свою партию, а? Да потому что потому что он понимает, что, создав партию, растворится в ней и увязнет с головой в ежедневных политических дрязгах. Сохраняя свою индивидуальность, он имеет куда большие шансы быть увиденным и услышанным, в том числе первыми лицами нашего государства!

Я начал понимать, куда клонит Лисачев. Единственное, что меня безусловно радовало, то что НАШИМ, фрагрантским Рошалем никогда не смог бы стать я. Никто не предложил бы мою кандидатуру, а если бы предложил, я пришиб бы его на месте, несмотря на мир, любовь и прочие штучки-дрючки.

– Мы создадим не партию, а общественный благотворительный фонд! – провозгласил Лисачев. – И возглавит его доктор медицинских наук Благовещенский! – При этих словах все взгляды обратились на профессора, и тот снова полез за носовым платком, чтобы вытереть пот. – Вы могли бы спросить, почему фонд возглавит не наш лидер Иван Сазонов, но думаю, ответ вам и так понятен. Давайте же поприветствуем Михаила Константиновича – будущую совесть великой России!

Все дружно вскочили и начали хлопать, свистеть и орать всякие слова. И я тоже хлопал, свистел и орал. Я был по-настоящему счастлив. Благовещенский поднялся на ноги и раскланивался – как мне показалось, довольно смущенно, но с достоинством.

Не встал только Ганс. Он тоже аплодировал, но при этом сидел, положив ногу на ногу, и качал в воздухе носком начищенного до блеска ботинка.

Все шло по его сценарию.