Текст книги "Царь муравьев"

– По-вашему, убийство Мухина – в рамках закона?!

– По законам обычных людей – нет. Но Мухин деградировал и превратился в чудовище. Нашей обязанностью было избавить общество от него.

– Чье общество – подлиз, или обычных людей?

– Общество в целом.

– Стало быть, в отношении подлиз вы наделяете себя правом казнить и миловать? – гневно воскликнул я. – Кто дал вам такое право?

– Мы действуем в интересах всех людей – не важно, фрагранты они, или нет. Сейчас люди убивают нас, но скоро это закончится. И тогда подлизы будут иметь явные преимущества перед прочими – ты не можешь с этим не согласиться. Мы придем к власти не для того, чтобы принизить обычных людей – наоборот, мы дадим им шанс на новую, более качественную и здоровую жизнь. И мы должны дать им гарантии безопасности. Опасность, как ни странно, исходит в первую очередь от нас, фрагрантов. Если я позволю остаться в живых такому выродку, как Трупак, кто-нибудь из подлиз захочет последовать его примеру.

– И что, все подлизы знают о том, что Трупака убили?

– Все.

– Жесткая у вас дисциплина, – заметил я. – Почти что военная.

– Во время войны должна существовать военная дисциплина. В будущем все станет иначе.

– И что же ждет нас в будущем? Новая диктатура?

– Никакой диктатуры – в ней не будет необходимости. Ты уже знаешь об особом отношении фрагрантов друг к другу. Если все люди станут фрагрантами, в мире не останется ни войн, ни обмана, ни жестокости.

– Вы полагаете, что все люди смогут стать фрагрантами?

– Все – нет. Но большинство сможет, и станет, – твердо сказал Ганс.

– А остальных куда? В расход?

– Разумеется нет, – Ганс глянул на меня недоуменно. – Не путай меня со Сталиным, я приверженец демократии. Думаю, большинство людей сами захотят стать фрагрантами, когда увидят, какие преимущества это дает. А те, кто не захотят… что ж, это их выбор, таких будет немного, и с каждым десятилетием все меньше и меньше – никто еще не отменял ни болезней, ни смерти. Со временем человечество изменится генетически. Людей станет меньше, но жить они будут лучше и дольше. Трудно сказать, каков срок жизни подлизы. С учетом регенерации – возможно, полторы сотни лет. А то и больше.

– Вы утопист, Иван Алексеевич! – заявил я. – Да вас просто отстреляют! Кто даст придти к власти небольшой группке мутантов, кому это нужно? Теперь я начинаю понимать мотивации Житника. Может быть, он не имеет точной информации о подлизах, но чувствует опасность, исходящую от вас – не только для его личного благополучия, но и для общего существующего жизнеустройства. Это, если хотите, сопротивление неандертальца гомо сапиенсу. Я читал, что наши обезьянистые предки вымерли не сами по себе, что неандертальцев перебили именно кроманьонцы – кремневыми топорами по волосатым башкам. Но не думаю, что неандертальцы отдавали свои жизни безропотно.

– Потому-то нам нельзя спешить, нужно действовать холодно и расчетливо. Начнем с этого города. Житник – мелкая сошка, с ним мы справимся. В масштабах страны возникнут проблемы куда сложнее…

Вот так – «в масштабах страны», и никак не меньше.

Я мог бы подумать, что передо мной находится очередной киношный маньяк, вынашивающий планы порабощения мира. Но Иван Сазонов никак не походил на маньяка – он был прагматиком до мозга костей, решал свои задачи спокойно и рационально, как опытный управленец. Наверное, из него должен получиться отличный мэр.

Зазвонил сотовый. Ганс полминуты слушал, ничего почти не отвечая, только кивал головой. Потом дал отбой и сказал:

– Извини, Дима, мне срочно нужно ехать. Надеюсь, наша встреча не стала для тебя крайне неприятной.

– Эк вы витиевато выразились! – усмехнулся я. – Очень приятная встреча, отдельное спасибо за обед. Можно еще один вопросик задать, последний?

– Давай, только быстро.

– Почему вас Гансом зовут?

– Это еще с детства. Я в немецкой школе учился, у нас всех такие клички были, производные от имен. Ну, ты понимаешь: Иван – Иоганн – Ганс.

– Ага, ясно. А вот еще…

– Все, пора! – Сазонов нетерпеливо глянул на часы. – Маша, проводи гостя! – крикнул он и быстрым шагом вышел из гостиной.

Аудиенция закончилась. Ганс накормил меня почти досыта.

Почти.

Глава 23

В психбольнице время обеда, я сижу за столом в компании с двумя жуликами и одним нарком аном, вожу алюминиевой ложкой по тарелке. Завтрак я, как всегда, проспал, и еле дожил до обеда, так хотелось есть. Зверский аппетит – это хорошо, потому что без него съесть то, чем здесь кормят, весьма затруднительно. На первое – бульон с макаронами. Вероятно, именно из этих макарон он и сварен, потому что ни малейших признаков мяса, или, скажем, курицы, в сей водице не наблюдается. Хоть бы кубиков бульонных накидали, жмоты… На второе – картофельное пюре и мясное суфле. Судя по всему, делают его так: крадут из мяса все, что стоит украсть, а остальное, то есть жилы, хрящи и шкуру, перемалывают в мясорубке, добавляют толику желатина, чтобы держался кусок, не разваливался в тарелке. И я это ем – куда деваться, не от голода же помирать.

Большинству пациентов в нашей палате родственники носят передачи, тем психобольной народ и кормится. Мне за три недели не принесли ни одной. Странно, почему? Женя не оставила бы меня в беде, но я не знаю, что с ней, жива ли она. Даже думать об этом не хочется – в голову приходят самые страшные мысли. И, главное: уж родители-то никак не могли про меня забыть. Почему нет никаких вестей из внешнего мира? Кто-то решил уморить меня до смерти, и крадет мои передачи? Я пытался выяснить это у своего лечащего врача, даже скандалил – не слишком громко, чтобы не угодить в отделение для буйных. Само собой, не выяснил ничего. Круговой заговор молчания, все против меня.

Не думайте, что я настолько беспомощен. Я нашел способ позвонить маме и папе. Звонил им не раз – и из ординаторской, пользуясь расположением симпатичной медсестрицы Оленьки, и с сотового, заначенного одним из Серег (вообще-то средства мобильной связи у нас запрещены, потому что многие из лежащих в палате находятся под следствием). Звонил я родителям много раз, и днем и ночью пытался дозвониться, но результат был неизменен: никто не брал трубку. Бесконечные длинные гудки – как весть с того света, поднимающая волосы дыбом.

Думаете, говорю красивые слова? Не до красивости, ей-богу. Вы не знаете моих родителей. Они за меня не то что грудью станут – стену прошибут кремлевскую, дойдут до губернатора, до министра, до президента дойдут, случись что со мной. Мама и папа были со мной в самые тяжелые моменты непутевой моей жизни, держали за руку, когда я валялся в реанимации после травмы черепушки, кормили с ложечки, когда я не хотел жить после того, как бросила меня любимая моя Любка. То, что стариков моих не было дома, подтверждало самые худшие предчувствия.

Обложили меня со всех сторон, чтобы добить? Ерунда, глупость несусветная… Меня не нужно обкладывать, я не матерый волчара, способный улизнуть от охотников и броситься со спины. Убить меня – раз плюнуть, им это неинтересно. Они делают по-другому. Им нужно растоптать меня, вынудить терзаться душой, заставить не спать ночами, питаться всякой дрянью, не знать ничего о близких своих, о любимой своей, плакать в тощую больничную подушку, скрести в бессильной злобе ногтями зеленую больничную стену. Психушка – идеальный вариант обламывания гордецов, химического растворения неугодной личности. Здесь ты бесправен полностью, какие бы мнимые поблажки тебе ни давали. Бесправен не так, как в тюрьме. В тюрьме ты – зверь, преступник, но дееспособный, имеющий право (порою иллюзорное, но все же право) доказать при помощи адвоката свою невиновность. В психушке ты больной. Если ведешь себя тихо, делаешь то, что положено, то получаешь шанс на снисхождение, смягчение диагноза и досрочный выход на волю. Если возмущаешься, проявляешь рациональный ход мыслей и свободомыслие – подтверждаешь тем свое несомненное сумасшествие и опасность для общества. Это означает увеличение дозы лекарств и продление срока заключения. Здесь бесполезно доказывать что-либо докторам. Они – вершители судеб, творцы и боги. Добрые боги, повелевающие нами, психами, исцеляющие нас, безнадежных. Страшные боги.

Я допиваю кисель и думаю: как хорошо то, что дожил до этого обеда. Мог бы и не дожить.

Лечащий врач Максим Олегович утверждает, что у меня бред преследования. Мягонько так говорит: мол, не волнуйтесь, коллега, никто не хочет вас убить, как вы могли такое подумать, вас все очень любят и уважают, полечим вас немножко, вылечим окончательно и непоправимо, выйдете на свободу с ясной душой и снова будете резать своих пациентов. Но я-то понимаю: мания преследования означает шизофрению и параноидальный бред, пожизненное клеймо, и запрет работать хирургом… да что там хирургом, вообще врачом. В дворники, значит, идти? Не хочу быть дворником! Писатель Веллер хотел, а я не хочу. Да и он, думаю, не хотел, просто притворялся. Стал известным писателем – куда лучше, чем дворником, согласитесь.

Что же такое сделать, чтобы меня выпустили из больницы? Прямо сейчас выписали, немедленно, и дали возможность узнать, что происходит на самом деле, дали самому разобраться со своими проблемами.

Ничего в голову не приходит, хотя мозги работают ясно, в отличие от мозгов большинства моих сопалатников. Они безропотно глотают таблетки, а я выплевываю лекарства в унитаз. Это не так просто: сестра собственноручно кладет пилюли в мой рот, дает запить водой и следит, чтобы проглотил. Я проглотил их в первый день – целые сутки был дурной, словно употребил поллитра самогона. Теперь же умело, в долю секунды переправляю таблетки языком за нижнюю губу (только не в серединку, видно будет, вправо и вниз их нужно запихивать, потренируйтесь, если есть время, вдруг пригодится), дисциплинированно, даже с энтузиазмом запиваю водой, и стараюсь побыстрее исчезнуть с сестринских и санитарских глаз долой. От таблеток нужно избавиться в течение одной-двух минут – дальше оболочка растворяется и химия начинает всасываться прямо в слизистую рта. Ощущения, скажу прямо, не самые приятные.

Уколов мне, к счастью, не делают. От них-то уж не отвертишься, будь любезен подставить задницу, если велят – иначе набегут санитары и скрутят без жалости. Есть подозрения, что за меня еще не принялись всерьез – присматриваются, ожидают приказа сверху. И что-то подсказывает мне, что долго этого приказа ждать не придется.

Здорово я попал. Женька, где ты, почему не вытащишь меня отсюда? Как мне не хватает тебя, милая…

Обед закончился. Тоска. Пытаюсь сыграть в шахматы с одним из Серег (с тем, у кого заначен сотовый, – неплохой парень, хоть и уголовник). Играю едва ли не в десятый раз в жизни, неожиданно начинаю выигрывать, и жутко пугаюсь. А вдруг кто-то из психиатрических стражей заметит, насколько я адекватно соображаю? И доложит наверх, и увеличат мне дозу, и усилят контроль? Нет, я не такой дурак, чтобы выиграть. В несколько кретинских ходов безнадежно порчу позицию, с облегчением проигрываю. Серега простодушно радуется, потирает руки, предлагает продолжить, но я, естественно, отказываюсь. Иду из столовой в палату, падаю на койку, лицом в подушку, отворачиваюсь к стене и снова вспоминаю, вспоминаю…

Возвращаюсь мыслями к разговору с Сазоновым. Как я отнесся к тому, что узнал в тот день? Как ни странно, довольно спокойно. Наверное, был готов к тому, что услышал.

Да, существует тайная иерархическая система, собирающаяся захватить власть в городе и начать переделывать обычных людей по образу своему и подобию. Испугало ли меня это? Нет. Месяцем раньше испугало бы, теперь же я знал слишком много, чтобы впадать в панику. Подлизы были ничуть не хуже, чем обычные люди, а во многом и лучше.

К тому времени мне нужно было сделать только одно: окончательный выбор. Быть с подлизами или с «обычными». Я выбрал подлиз. В сущности, выбора у меня не было, и Ганс знал это. Женя стала цепью, намертво приковавшей меня к касте фрагрантов.

С другой стороны, у меня была возможность наблюдать, кто победит – подлизы или их враги. В случае победы подлиз я бы стал избранным, фрагрантом, и навсегда избавился бы от болячек, а заодно и от сомнений. А в случае их поражения… Единственное, что мне тогда нужно было бы сделать – скрыться вместе с Женей из города. Если Сазонов не победит на выборах, подлизам придется удирать из города со всех ног – Житник перебьет их всех до единого, найдет для этого силы и средства.

Спешить, в сущности, было некуда – так мне тогда казалось. Иллюзии, иллюзии… Они убаюкивают человека, чтобы ударить поддых – неожиданно и подло.

До выборов мэра оставалось чуть больше месяца. Ганс мог бы отправить на это время подлиз в подполье, не подвергать риску своих питомцев, дабы сохранить их драгоценные жизни. Но Ганс посылал подлиз на новые и новые дела, не давая им расслабиться ни днем, ни ночью. Почему? Потому что знал, что в любое время может наплодить сотни новых фрагрантов взамен убитых?

Вряд ли. Я увидел в Сазонове искреннюю любовь к своим питомцам, сомневаться в этом не приходилось. Скорее всего, дело было в самих фрагрантах – они рвались в бой, были готовы умереть за своего кумира, и Гансу оставалось только направлять их деятельность в полезное для себя русло.

И я был нисколько не против, поверьте. В те дни я участвовал в приключениях – таких, каких никогда не увидел бы в обыденной жизни. Мы совершали невероятные вещи, все сходило нам с рук. Я убедился в том, что слова Мозжухина о криминальности подлиз во многом правдивы. Но, замечу, криминальность фрагрантов имеет особое качество, отличное от грубой работы Некрасова и подобных ему уголовников. Фрагрантов нельзя назвать ни ворами, ни грабителями, ни даже настоящими преступниками. Они – чистой воды авантюристы, лелеющие в своих действиях артистическую утонченность и романтический флер. Они не нарушают закон впрямую – скорее, скользят по его грани, занимаются этаким фигурным катанием, вытягивая деньги из тех, кто скопил избыток капитала не самыми праведными методами. Вы скажете, что это банально, слишком похоже на Робина Гуда и последовавших за ним благородных мошенников разных эпох и народов. В чем-то вы правы. Но я не волен распоряжаться ни действиями подлиз, ни их мотивациями, только описываю то, что видел. Так живут фрагранты, в этом суть их своеобразных удовольствий.

Интересно, что будет, когда в этом мире останутся только подлизы? Когда не останется «обычных», и подлизам не с кем будет развлекаться, как сытой кошке с полузадушенной мышью?

Подлизы обманывают «обычных» не из корысти. Они действуют скорее из-за любви к игре, желания почувствовать выброс адреналина в кровь, и, увы, часто – чтобы в очередной раз посмеяться над забавными и беспомощными «обычными». Я играл на стороне подлиз, но испытывал двоякое чувство. С одной стороны, я был «обычным», и порою обидно было наблюдать, как при помощи феромонов подлизы морочат голову моим братьям по крови. С другой стороны, я вошел в круг избранных, мое место в красивом будущем было обеспечено, платиновый жетон в зал для вип-персон висел на моей шее на позолоченной цепочке… Я уже почти стал фрагрантом, фрагранты улыбались мне, узнавали меня, я нравился им, стал для них своим.

Мы с Женей продолжали жить в одном доме с Родионом. Насколько я уяснил, улица, на которой находился наш коттедж, полностью принадлежала Сазонову. Она была отгорожена от внешнего мира глухой стеной, и прорваться на нее посторонним людям без применения оружия нечего было и пытаться. Бояться здесь было нечего и подлизы разгуливали по улице среди бела дня пешком и без грима. Знали ли об этом чистильщики? Наверняка знали. Теоретически, «Чистилище» могло организовать рейд и попытаться захватить фрагрантов, обитающих в коттеджах. Практически им это вряд ли удалось бы. Возможно, подлизы получили бы сигнал с пропускного пункта и в мгновение ока покинули улицу через подземный ход (таковой существовал, я сам его видел). Но еще более вероятно, что подлизы организовали бы огневое сопротивление и перебили чистильщиков. Многие питомцы Ганса, как вы уже убедились, были бойцами высокого класса, умелыми и агрессивными. Думаю, люди из «Чистилища» понимали, что соваться в осиное гнездо подлиз – обрекать себя на смерть.

Время моего отпуска текло быстро. Я участвовал в разных авантюрах, постоянно перемещался с Женей по городу и области. Агрба редко осчастливливал нас своим присутствием, мы не участвовали вместе с ним больше ни в одной операции. Периодически я наблюдал Родиона по телевизору, он мелькал рядом с Сазоновым, на заднем плане, в незамаскированном обличье лысого громилы – занимался охраной кандидата в мэры.

Зато Джефа Мулькина мы видели постоянно. В эти дни Петр Сухарев громогласно заявил о поддержке кандидата Сазонова, и не менее громогласно о том, что город с попустительства мэра Житника поражен наркоманией, и пришла пора бороться с этим злом. Мы приняли участие в борьбе. Не уверен, что это было вполне легально – выглядело сие как народное движение против наркоторговцев, участвовало в нем некое общество «Чистый город», большая часть членов которого была накачанными молодцами с повадками бывших десантников. Милиция появлялась поздно – только тогда, когда очередной притон уже был раскурочен в щепки, обитатели его жестоко избиты, а «чистогородцы» исчезли с места погрома. Вела себя милиция спокойно и лояльно, «чистогородцев» не трогала, несмотря на громкие вопли прессы о нарушении законности. Не буду вдаваться в подробности, скажу только одно: прежде чем начался разгром «кайф-базаров», мы втроем – Мулькин, Женя и я – прошли пешком много километров по окраинам города, вынюхали десятки притонов, посетили некоторые из них и нанесли все на карту.

Бойцы «Чистого города» не были подлизами, большинство из них были обычными парнями, недавно вернувшимися из армии и не замеченными в связях с криминалом. Им неплохо платили – думаю, из средств Сухарева и компании. Но руководили всей компанией три фрагранта, дюжие молодцы Роджер, Михан и Майор (не буду называть их истинные имена и фамилии). Мы обсуждали с ними планы боевых действий. Ганс активно превращает в подлиз бывших офицеров российской армии. Нетрудно догадаться, зачем.

Все подлизы, с которыми я познакомился, были хорошими людьми – порою жесткими, часто немногословными и скрытными, но никогда – подлыми, жадными и тупыми. Ганс выбирал из человеческого материала самое лучшее.

Ему было из чего выбирать.

***

Больше всего из пережитого в те дни запомнилась элитная вечеринка в старинном трехэтажном особняке, в самом центре города.

Я не хотел туда идти – боялся, особенно после того, как Женя заявила, что мы пойдем без грима. Когда я сказал, что я не желаю идти, моя принцесса лишь холодно пожала плечами и сообщила, что пойдет одна – еще раз дала понять, что нужна мне куда больше, чем я ей. Само собой, я немедленно собрался ехать. Женечка повела меня к гардеробу и выдала белую сорочку с воротничком-стойкой, галстук-бабочку, смокинг и брюки – настолько отутюженные, что, казалось, об их стрелки можно порезаться. И впридачу – коробку с черными лаковыми туфлями. Я решил было, что дорогущий инвентарь взят напрокат, но Женя без обиняков заявила, что купила это специально для меня в хорошем бутике, что это ее маленький подарок. Я, как и положено, обалдел, даже не сумел как следует поблагодарить – пробормотал какую-то чепуху. Впрочем, вряд ли Жене была интересна моя благодарность – я был ее любимой игрушкой, и наряжать меня было законным правом владелицы. Она помогла мне одеться, потому что я не мог справиться даже с рубашкой – пуговиц там было немереное количество, запонки я держал в руках впервые в жизни, и смокинг с непривычки сидел наперекосяк. В свою очередь, я помог ей – застегнул молнию на очаровательной спинке. Одеяние Евгении было поистине шикарным, не представляю, сколько такое могло стоить. Не какое-нибудь набившее оскомину «маленькое черное платье», но наряд «от кутюр» из зеленого шелка, с декольте спереди, широкой юбкой, длинной и складчатой, со стразами, кружевами и отделкой маленькими камешками, сверкающими как бриллианты. В первый раз я увидел Женю в макияже, в бальном платье и туфельках. Она вертелась перед зеркалом и оправляла складки, не обращая на меня внимания. Я снова понял, что не стою и ее мизинца.

– Тебе не нравится, милый? Ты чем-то расстроен? – Женя повернулась, мгновенно уловив мое настроение, как и всегда.

– Нет, белочка, что ты! Просто голова кружится от твоей красоты. Я не понимаю, почему ты живешь со мной, жалким старым уродцем…

– Зато я понимаю. – Она лукаво улыбнулась.

– Почему?

– Это великий секрет! – Она приложила пальчик к губам.

– Поведай его мне! – Я с трудом удержался от того, чтобы встать на колени.

– Не сейчас, милый.

– Но когда же, когда? – Я театрально заломил руки в невысказанном страдании.

– Сегодня. Этим вечером я скажу тебе все.

– Уже вечер! Можно говорить!

– Не спеши, господин сердца моего. Как говорил Чжуанцзы, «Великое – мало, длинное – коротко, далекое – близко».

– Повинуюсь, госпожа…

***

Можно было ожидать, что нас доставят в особняк в помпезном авто – «Бентли», «Крайслере», или хотя бы в «Мерседесе». К счастью, такого не произошло, а то бы я чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Отвезли нас на обычной «Волге» довольно потасканного вида, Женечка в сверкающем наряде смотрелась внутри нее нелепо, впрочем, как и я в смокинге. Нас высадили у черного хода и Женя быстро юркнула в дверь. Я попытался последовать за ней, но два плечистых амбала сноровисто перегородили дорогу.

– Простите, вам нельзя.

Вот тебе и светский раут – даже на порог не пускают.

– Он со мной! – крикнула из коридора Женя. – Он есть в списке!

– Фамилия?

– Бешенцев, – буркнул я, подозревая, что в список меня внести забыли, и втайне даже надеясь на это.

Один из охранников достал компьютер-наладонник, пробежал глазами по экрану и преобразился в лице, засветился от доброжелательности.

– Добрый вечер, Дмитрий Андреевич! Рады видеть вас у нас в гостях! Извините за накладку – мы видим вас впервые. Добро пожаловать, хорошего вам отдыха! Проходите.

Я прошел. Женя подхватила меня под ручку и быстро повела по коридору – мрачному, тускло освещенному лампами, имитирующими свечи. Доски старого дубового пола поскрипывали под ногами.

– Дим, прекрати мандражировать! – горячо зашептала она мне в ухо. – Никто тебя здесь не съест! Богатых будет полным-полно, но не вздумай изображать перед ними бедного родственника. Они ничуть не лучше и не умнее тебя. Ты у меня самый лучший! Ты бывал за границей, отлично говоришь по-английски, образован, умен, эрудирован, красив…

– Даже красив? – усомнился я, тоже шепотом.

– Даже. А что, есть в этом сомнения?

– Есть, еще какие.

– Дурачок ты!

– А только что говорила, что умный…

– Ты умный дурачок! Для меня ты – самый красивый.

– А для других?

– Какое мне до них дело?

Я вдруг подумал в тот момент, насколько права Женя в своем привычном пренебрежении к мнению окружающих. На самом деле, какое дело мне до других, если я только что услышал от нее слова: «Ты у меня самый лучший!» Все в этом мире относительно. Даже Женя, пришло мне в голову, может быть, не так красива, как мне кажется, просто так я ее воспринимаю. А на самом деле – девица лет под тридцать, выглядящая как голенастый журавль. Для многих, любящих пышные формы, она плоская, пресная и бесцветная. А для меня – само совершенство.

Женя внешне похожа на Любку, и в тоже время отличается от нее во всем. Люба предъявляла себя громко – носила туфли на высоченных каблуках, хотя и так была немалого роста. Цокала каблуками, топала ими так, что слышно было за версту. Меня это раздражало, как и любовь ее к громкой музыке и вечно орущему телевизору, особенно в конце нашей с ней совместной жизни раздражало, просто выводило из себя. Женя – совсем не такая. Тихая она, Женечка. Хотя и прорывается в ней временами резкость – особенно, увы, в отношении ко мне, но все же трудно представить ее грохочущей каблуками, привлекающей к себе внимание окружающих. Она предпочитает бесшумные кроссовки, какие-нибудь тапочки, или, в случае необходимости – туфли на низком каблуке. Почему она такая? Из-за необходимости подлиз действовать исподтишка, быть незаметными и не высовываться? Да нет, вряд ли. Подлизы бывают разными, какими угодно – и шумными, и развязными, мало чем отличаются в этом от обычных людей. Просто Женя так вот устроена. И это меня более чем устраивает.

В тот вечер Женя переменилась, показала себя во всем великолепии. Это и стало причиной моего испуга. Я снова понял, что могу потерять ее в любой момент, и никак не мог справиться с собственным страхом.

Коридор повернул направо и неожиданно кончился, вывел нас на ярко освещенную площадку перед широкой мраморной лестницей. Появились официанты в черных сюртуках, озабоченно снующие с подносами по ступеням вверх и вниз. Сверху поплыли звуки музыки – к счастью, не русской попсы, и не классики, которую я тоже не слишком люблю. Играл биг-бэнд, большой джазовый оркестр, звучала медленная песня Фрэнка Синатры, она действовала умиротворенно, успокаивающе. Мы степенно поднялись на второй этаж и оказались в большом, да нет, что там большом – просто огромном зале. Белые колонны, высокий потолок с ажурной лепниной и росписью, на стенах – классические картины маслом, на окнах – тяжелая плюшевая драпировка с золочеными шнурами. Народу присутствовало немало, около сотни человек, но они казались немногочисленными, занимая лишь малую часть пространства и теряясь за рядами колонн. Несколько пар неторопливо кружились в танце у эстрады, остальные сидели на старинных пузатых диванчиках, стояли у столов, накрытых а-ля-фуршет, бродили по зале под ручку, переговариваясь, куря сигары и потягивая шампанское из бокалов на тонких ножках.

Едва войдя в двери, мы были немедленно захвачены в плен энергичным распорядителем лет пятидесяти пяти – высокого роста, в длинной ливрее, с цилиндром на голове, в пышных английских бакенбардах, длинноносых башмаках с медными пряжками и, не поверите, с моноклем в глазу. Он подскочил к нам, скользя по паркету кожаными подошвами, и сложил руки на груди, как бы задыхаясь от восторга. Лицо его, с мясистым носом и слегка обвисшими щеками, выразило совершеннейшее умиление.

– Ах, Евгения Павловна! – воскликнул он густым, хорошо поставленным басом, сделавшим бы честь оперному певцу. – До чего же приятно видеть вас, Евгения Павловна, и вашего прекрасного спутника! Дмитрий Андреевич, если не ошибаюсь? – распорядитель приподнял цилиндр и склонил передо мною голову с преувеличенной вежливостью.

Издевается? Да нет, забавный дядька. Наверное, бывший актер. А может, и не бывший, а действующий – подрабатывает «на елках».

– Так точно, – изрек я. – Дмитрий Андреевич Бешенцев, доктор врач. Имею счастие служить хирургом городской больницы.

– Ах, как же это приятно! – распорядитель вплеснул огромными руками и смахнул с моего атласного лацкана несуществующую пылинку. – Позвольте сказать, Дмитрий Андреевич…

– Полно вам, Фома Никитич, – произнесла Женя с напускной сердитостью, – опять будете говорить мне комплименты…

– Нет уж, позвольте! – горячо вскричал Фома Никитич, устремив в небо палец. – Не каждый день выпадает мне, старику, сердечное счастье лицезреть душеньку Евгению Павловну! Простите за наглость, Дмитрий Андреевич, но вы не имеете никакого права не согласиться, что таких прелестных фемин, как Евгения Павловна, природа доселе никогда не создавала!

– Отчего же, охотно соглашусь, – я сдержанно кивнул. – Евгения Павловна – самая прекрасная женщина на свете. – Тут я манерно махнул правой рукой. – Намедни наблюдал, как несколько воробьев пали на тротуар, сраженные насмерть неземной красотой ея. Впрочем, приходилось мне видеть, как падали при подобных обстоятельствах и более крупные особи, в том числе голуби, тетерева, и даже, не поверите, совы-сипухи, редкие ночные пернатые, ныне почти не водящиеся в нашей губернии.

Фома Никитич нутряно крякнул и оглядел меня с уважением, найдя в персоне моей достойную отзывчивость своему фанфаронству. Женя фыркнула, сжала мой локоть пальчиками, и сказала:

– Пойдемте же, право! Мы с Димой ужасно голодны, и хотели бы немедленно съесть чего-нибудь вкусного.

И повлекла меня за собой, присев перед распорядителем в легком книксене, как бы говоря этим: «Отвяжитесь, мосье старый клоун, прискучили вы со своими шутками!»

Меня же, однако, минутная беседа с Фомой Никитичем привела в неплохое расположение духа, ободрила, и почему-то уверила в том, что ко мне не отнесутся в этом обществе как к плебею. Априорно, да. Именно так – априорно. Если вы не знаете, что это за слово, загляните в энциклопедию.

Увы, бодрого настроения хватило ненадолго. Дальше появились десятки лиц – улыбающихся фальшиво и искренне, незнакомых и знакомых по телевизионным хроникам, мужских и женских, женских и мужских. Лица наплывали одно за другим, и туловища выплывали вместе с ними, наряженные в дорогие (как у меня) смокинги и невероятно дорогие (как у Жени) платья. Женечка представляла меня, нисколько не скрывая ни имени моего, ни фамилии, ни даже отчества. Я вежливо кивал, старался улыбаться, говорил какие-то слова, иногда даже шутил – все время неудачно, но почему-то все смеялись в ответ. Богато выглядящие мужчины один за другим подходили к Жене и лобызали ее ручку, а некоторые непринужденно прикладывались к ее плечику, чем вызывали у меня желание ревниво ударить их по лицу. Чтобы привести нервы в порядок, я то и дело пил коньяк (ненавижу «брют», а полусладкого шампанского здесь не было), и в результате меньше через час почувствовал, что изрядно пьян. Это нисколько не расслабило меня – напротив, желание уйти лишь усилилось.

Люди, окружавшие меня, не были плохими. Но они были чужими, не о чем было с ними говорить. В жизни мне периодически приходится видеть представителей высшего света, все они – мои пациенты, и тема для разговора существует адекватная, практически неисчерпаемая – их болезни. Эти же, в зале, все поголовно выглядели настолько здоровыми, что хотелось заразить их птичьим гриппом или хотя бы дизентерией.

Вдруг я увидел Агрбу. Он шел к нам не спеша, вперевалочку, смотрясь в смокинге довольно нелепо… впрочем, не так уж и нелепо, скорее непривычно. Красавчик Родион улыбался во все зубы, лысина его блестела в ярком свете. Крепко пожал мою руку.

– Какими судьбами? – поинтересовался я.

– Вот, позвали чайку попить, – скромно сказал Родион. – Наконец-то нашел время оторваться от трудов тяжких, повидаться со старыми друзьями.