Текст книги "Начало Игры"

Глава 21

Алвиурийская империя существовала уже почти две тысячи лет. Чего только не было в её долгой истории! Бесконечные войны с многочисленными соседями, затяжные смуты и тревожные годы безвластья, набеги кочевников и жестокие схватки сатрапов, народные волнения и опустошительные эпидемии – все эти события, оставляя глубокие шрамы на теле страны, неизменно излечивались временем. Казалось, ничто не способно выбить империю из колеи вечного возвращения к установленному порядку. Отстраивались заново сожжённые и разрушенные города и деревни, вновь возделывались заброшенные поля, а главное, неизменно восстанавливалась священная власть императора, а это означало, что жизнь продолжала течь в согласии с волей богов. Более того, переживая очередное лихолетье, Алвиурия поднималась окрепшей и набравшейся нового опыта. Древняя столица – Канор, извечная резиденция императорского дома, – по-прежнему была недосягаема для врагов, одновременно подавляя и притягивая ближних и дальних соседей своей пышностью и величием.

На границах установилось почти ничем не нарушаемое спокойствие. Варварская окраина была приручена. За долгие века общения с империей полудикие кочевые племена осели на прилегающих к границам землях и, служа сатрапам приграничных провинций, вместе со знаниями и вожделенными товарами, приходящими из Алвиурии, постепенно впитывали правильный и благородный жизненный порядок. Так купцы, чиновники и, конечно же, искусные столичные дипломаты сделали то, что не было под силу воинственным правителям и их полководцам – нашествия дальних варваров или армий соседних государств вязли в поясе прирученной полуварварской окраины, как правило, не доходя до границ самой метрополии. Другие же направления надёжно прикрывала регулярная императорская армия и флот.

Откуда же черпала силы Алвиурийская держава?

Согласно древнему преданию, с детства известному каждому жителю страны, первый великий вождь и патриарх алвиурийского народа Вэйнир привёл тогда ещё немногочисленное и уставшее от скитаний в поисках места обитания племя к горе, названной позднее Аргренд. Эта небольшая гора стояла особняком, странным образом возвышаясь среди невысоких, покрытых лесами холмов, недалеко от широкой реки, получившей имя Утаур.

В расщелинах горы Вэйнир, ведомый внушённым богами знанием, обнаружил необыкновенную пещеру. Череда подземных коридоров, узких проходов и просторных гротов, украшенных огромными сталактитами и каменными столбами с причудливо оплывающими формами, заканчивалась огромным подземным залом. Из его дальнего конца струился необыкновенный зёлёно-голубой свет. Он казался поначалу неярким, но когда патриарх и следующие за ним люди немного приблизились, огонь их факелов померк, поглощённый холодным сиянием. Отверстие, излучавшее свет, было величиной в три человеческих роста в высоту и два в ширину. Края его обрамляла правильной формы полукруглая арка, вытесанная из единого монолита неизвестной породы. На её безупречно гладкой поверхности были выбиты изображения семи фигур – точки, прямой, круга, треугольника, квадрата, креста и спирали.

Только самому Вэйниру было дано вплотную приблизиться к арке. Остальные же были остановлены неведомой и непреодолимой силой, исходящей из отверстия. Остановившись у самой черты света, патриарх обернулся назад и повелел сопровождающим вернуться к племени и передать его слова. «Именно здесь, где открыта дверь между миром людей и миром высших сил, надлежит остановиться и начать новую жизнь. Эта гора и эта пещера станет теперь пристанищем всех душ нашего народа. Стройте селения вокруг горы и ждите моего возвращения». Так сказал Вэйнир и, шагнув за арку, исчез в лучах холодного сияния, а идущие с ним вернулись и передали народу его слова.

Прошло шестнадцать лет, и Вэйнир вернулся. Он вернулся таким же, каким и ушёл, ничуть не изменившись. Долгое время он будто не узнавал окружающего мира и не мог произнести ни слова, а только глядел куда-то в даль невидящими глазами. Когда же дар речи к нему вернулся, людям был открыт Великий Закон, ставший основой бытования алвиурийского народа на долгие века.

«До сих пор говорили: „Кто родня мне, тот и ближний“. Теперь же тот мне ближний, кто одного со мной Закона. Все мы теперь люди Закона и всякого рода человек, Закон принявший, станет нам ближним», – так начал Вэйнир свою первую речь о Великом Законе.

«Волей высших сил оказались мы на дороге, оставив за спиной Золотой век. Неразумен, кто, выйдя на дорогу, помышляет о возвращении, боясь трудностей пути. Ибо, только вперёд идя, можно назад вернуться. Двинемся же по дороге! Будем давать вещам имена, но имена эти да будут близки нам, как наши собственные. Будем обрабатывать землю, строить жилища и возводить дамбы, рыть колодцы и тесать камень, но будем возделывать всякую вещь, как наше собственное тело, – с трепетом и осторожностью. Ибо всякая вещь связана нитями судьбы со всем миром. Не нужно бояться потеряться в малостях, если помнишь о великом. И когда будут все вещи названы и мир именами переполнится, когда погаснет свет позади, а свет впереди покажется, когда все части, до неразличимости измельчившись, вновь сольются в целое, когда Закон не силой извне приходящей будет, а внутри проснётся, и не останется у человека ни друзей, ни родных, ни богов, ни советчиков, ни радости обладания, ни тоски покинутости, – тогда войдёт весь народ Закона в Ворота Света. И обретёт новый Золотой век в конце дороги. Теперь же – только начало. А назад в царство счастливого неведения нет больше дороги. А кто вернуться думает, пусть птицам и зверям завидует и им подобен будет. Не для них Великий Закон»

Вэйнир поведал народу много секретов о строительстве домов и других сооружений, о возделывании земли, обработке металлов, о приручении животных и о многом другом, благодаря чему алвиурийцы быстро возвысились над соседними народами. Установил Вэйнир и правила священных ритуалов для общения с богами и духами и обряды для связи с душами предков. Но главное, что дал патриарх алвиурийскому народу, был Великий Закон жизненного порядка или закон пути между краями, как его иначе называли. Был Закон для всех и тайное знание для избранных. Последнее было открыто лишь колдунам, давшим начало корпорации жрецов Пещеры Света. Позднее слова тайного знания были начертаны на стенах священного подземного зала, где жрецы-неофиты проходили последнюю ступень посвящения.

Кульминацией ритуала было приближение посвящаемого к Воротам Света. Чем ближе удавалось ему подойти, тем выше была ступень его посвящения. Последние шаги навстречу свету и неведомой останавливающей силе несли озарение ветром истины. Но не чувствующий опасную грань и делающий лишние полшага наперекор встречной силе мог навсегда потерять жизнь или рассудок. Отсюда, по числу шагов, оставшихся до границы арки, происходили и титулы посвящённых: «жрец Пещеры Света пятого шага», или, проще, «жрец седьмого с половиной шага». Потому и не могло оказаться среди жрецов Пещеры Света людей случайных, лукавых или недостойных.

Лишь одному человеку, не принадлежащему к корпорации жрецов Пещеры Света дозволялось лицезреть сами Ворота и стены с текстами тайного знания. Наследственный правитель Канора и всей Алвиурии, через много веков после времён Вэйнира принявший титул императора, спускался в Пещеру Света для прохождения ритуала вступления во власть. Все же иные мудрецы, учителя, пророки и оракулы, из века в век толковавшие, комментировавшие и дополнявшие Великий Закон, проходили обряд жреческого посвящения и лишь потому были признаны народом.

Выполнив своё предназначение среди людей, Вэйнир, постарев за пять лет, как за двадцать пять, вновь вошёл в Ворота Света. На этот раз навсегда. Но алвиурийский народ уже двинулся по дороге. Сыновья Вэйнира расширили границы страны Великого Закона, и множество новых племён влились в неё, начав, таким образом, свою историю.

Кругами разрасталась вокруг горы и сама столица. Каждый новый правитель считал своим долгом добавить что-либо к облику священной горы. Постепенно её стихийные естественные формы стали приобретать архитектурную правильность. А после того, как один из столичных мудрецов сказал, что изменение облика горы отмечает расстояние, проходимое страной по начертанному патриархом пути, ибо царство стихийного неведения и первозданной естественности, просматриваясь всё менее и менее, остаётся позади, дальнейшая обстройка горы стала традиционным делом престижа для каждого нового правителя. Со временем сама гора уже не различалась, будучи встроенной в сердцевину гигантского архитектурного сооружения с многочисленными храмами, гробницами, тайными ходами и лабиринтами, переходами и галереями, залами учёных занятий, святилищами и многими другими помещениями.

Жрецы Пещеры Света венчали жреческую иерархию страны. Ни один их коллега из любого другого храма или святилища, какому бы могущественному богу он ни служил, не мог приблизиться к ним по силе своего авторитета и влияния на светскую власть. Лишь в наставниках появившихся позднее духовных братств и монастырей народ видел равную им духовную силу. Но учёные монахи, достигая высот просветления и совершенства в искусствах, редко покидали пределы своей обители и, откликаясь иногда на призыв светских правителей, лишь в самых исключительных случаях принимали участие в делах страны. Что же касается жрецов Пещеры Света, то их участие в судьбах империи всегда было весьма активным и благотворным, поскольку исходящие от них решения неизменно оказывались наиболее мудрыми и дальновидными.

Когда пределы страны расширились, потомки сыновей Вэйнира, построив себе города-резиденции вдали от столицы, вознамерились отделиться от власти Канора и жить и править самостоятельно. Дошло и до военных столкновений, но настоящую войну и неизбежный её результат – распад страны удалось предотвратить. Жрецы Пещеры Света сумели примирить столичного правителя со строптивыми сатрапами, предсказав упадок и гибель страны как в случае войны, так и в случае полной победы какой-либо из сторон. Авторитет жрецов был непререкаем, власть была поделена и священный договор был занесён в таблицы Большого Закона. А это означало, что он не подлежит пересмотру или отмене ни при каких обстоятельствах. С тех пор правитель Канора и принял титул императора.

Несколько столетий спустя, когда страна была на подъёме своего могущества, императорская армия одерживала одну победу за другой и границы Алвиурии разрастались на глазах, поглощая всё новые племена и народы. Полки уходили в походы на долгие годы, и обилие военной добычи и рабов стало приводить в упадок ремёсла, а городские жители начали привыкать к праздности и развращающему изобилию. Но неуёмная жадность, гордыня и слепая страсть к властвованию толкали к всё новым и новым завоеваниям. И кто знает, чем бы всё это кончилось, если бы император Вилтфанк из рода Скальтеров, сменивший воинственную династию Аментиаксов, не прислушался к советам жрецов, и не прекратил захваты новых земель. А его сестра, унаследовавшая престол бездетного брата, успела всё же за недолгие годы своего правления сделать главное дело своей жизни. Запрет на завоевательные походы, имеющие целью изменение границ империи путём присоединения новых территорий, был введён в Большой Закон. Без поддержки жреческой корпорации императрице никогда не удалось бы сломить сопротивление алчной аристократии и тщеславных стратегов. Интриги и заговоры не прекращались на протяжении всего её правления. А после её таинственной смерти аристократия, открыто злословя, пыталась опорочить её имя, за что, впрочем, вскоре жестоко поплатилась.

Клагвинд – сын-наследник императрицы, один из самых жестоких и эксцентричных императоров безжалостно вырезал, к восторгу народа, в одной только столице не менее двухсот аристократических домов. А за злословие на особу императора или его родственников отныне вошло в употребление страшное наказание: виновников живыми закапывали в землю, и головы их становились добычей городских собак.

Однако главное было в том, что завоевательные походы прекратились навсегда, и империя была спасена, как говорили жрецы, от несварения желудка. Прошли века, и мудрость жрецов Пещеры Света и внимавших им правителей стала очевидной почти для всех. Возвышаясь над соседями, Алвиурия научилась черпать силы внутри себя, и это помогало людям Великого Закона превозмогать любые бедствия.

Теперешние времена, пожалуй, нельзя было назвать чересчур трудными. Заведённый уклад жизни держался крепко. Границам империи никто всерьёз не угрожал, да и внутри дела шли как будто неплохо.

Были, однако, два беспокоящих обстоятельства.

Первое было известно и понятно всем. Восьмому императору династии Мингартов Арконсту III было всего семь лет. Нрав юного монарха ещё ни в чём не успел проявиться, и о нём народ не знал почти ничего. Это томительное неведение давало пищу обильным и часто фантастическим домыслам и выдумкам. От подрастающего императора ждали кто катастрофических бедствий, а кто чуть ли не наступления нового Золотого века. И что самое удивительное, эти резко противоположные ожидания порой высказывались одними и теми же людьми. Но если сам юный император оставался для народа загадкой, то дела и делишки его окружения были прекрасно всем известны. Грызня за власть за спиной малолетнего монарха велась почти в открытую. Столкновения партий придворной камарильи обсуждались не только в богатых домах аристократов и сановников, но и в казармах и на базарах. Частые переходы реальной власти от одной группировки к другой нарушали строгий иерархический порядок государственного управления. Чиновный аппарат лихорадило, а местные правители, боясь сделать неверный ход, медлили с принятием решений.

На фоне брезгливого нейтралитета жрецов дворцовые интриги с громкими обвинениями и поспешными казнями, таинственными убийствами и откровенным шантажом выглядели особенно отвратительно. Но главные стороны-участники – партия регента, опирающаяся на новую военную элиту и сильнейших сатрапов, и партия дяди молодого императора, за которой стояли старая военная верхушка, и влиятельные аристократические роды, казалось, в пылу непримиримой борьбы вконец оторвались от реальности. Силы группировок были примерно равны, и малейшее изменение расстановки сил могло стать решающим. Однако многие влиятельные силы, и в том числе зловещая служба тайного сыска, предпочитали выждать, «благородно» присоединившись – нейтралитету жрецов. И хотя витал в стране дух томительной неопределённости, хоть и ждали в далёких провинциях недобрых вестей из Канора, хоть и был государственный аппарат скован нерешительностью и сбит с толку безначалием, всё же больших бедствий страна не ждала. Подобные истории случались, и не раз.

Но была и другая тревога, которая имела подспудные и неявные причины, открытые лишь особо проницательным умам. Что-то менялось в мире и исподволь подтачивало извечный порядок, стоящий на Великом Законе древности. Нет, авторитет Закона не был поколеблен. Просто всё большее и большее число людей стало сталкиваться с вопросами, на которые древний закон не давал ответов. Возводя все новые этажи здания жизненного порядка, осваивая всё новые и новые ремёсла и науки, людям всё более приходилось полагаться только на себя. А это означало, что голоса богов, духов, демонов и других многочисленных обитателей запредельного мира слышались всё тише и неопределённее. Без их подсказок и наставлений жизнь в мире становилась тягостной и пугающей. Слишком много разных сил развелось в мире, и человек терялся, не в силах найти между ними своё место. А древний закон, призванный регулировать то, что не регулировалось непосредственно высшими силами, не мог всё предусмотреть. Линия судьбы, которая в прежние времена прочерчивалась высшими силами открыто, на глазах у самого человека, стала теперь теряться в тумане непредсказуемых обстоятельств. Мир становился большим и сложным и уже не походил на большую семью, где каждый твёрдо знал своё место. В этом мире приходилось принимать решения самостоятельно, руководствуясь только лишь волей к выбору, а не с чужого запредельного голоса или из-за прикрытия безличного непререкаемого обычая. Мало кто был к этому готов.

Не стало больше правил, которые нельзя было бы нарушить, но и нечем было оправдать нарушение. Тяжкий груз внутренней ответственности лёг на плечи невольных обитателей большого мира, тех, чьи души оказались смущены и испуганы ветром космического сиротства. И тогда в умах, мучительно собирающих рассыпающуюся мозаику бытия, стал смутно пробуждаться вопрос – откуда зло? Путь, пройденный по дороге, был ещё не столь велик, и, говоря словами патриарха, свет, горящий позади, был ещё хорошо виден. Это означало, что внутренняя связь с теми временами, когда всё было связано со всем, а имена и орудия лишь вынужденно заменяли прямое знание и прямое действие, ещё не была полностью утрачена и каждая вещь сама говорила о пути своего отпадения от первозданного единства. Поэтому вопрос «что это?» растворялся в вопросе «откуда это?». Но вопрос о всеобщем, пронизывающем большой мир зле, чей лик прятался за множеством непослушных, живущих своей собственной жизнью вещей и своекорыстными и непредсказуемыми в своей беспринципности поступками людей, был совершенно непривычен. Эта непривычность одновременно и пугала, и захватывала дух, маня открытием глубинных тайн вселенной. Дух исканий вихрем подхватывал растерянных людей, понуждая их в поисках общего пути сбиваться в общины и секты, поскольку почти ни у кого ещё не было духовных сил стоять в одиночку против большого и запутанного мира.

Наступали времена когда, по словам одного из наставников духовных братств, «человеческие судьбы сдвинулись с предуготовленных мест». Что-то менялось под солнцем, и к этим переменам одни присматривались с надеждой на избавление от неопределённости, другие – с тревогой и тоской по старым временам.

Глава 22

Праздник в Амтасе шёл уже третий день. Центральная площадь с утра до вечера была заполнена весело гомонящим народом, а в центре её возвышалась пёстрая куча старых, ненужных и надоевших вещей, от которых, по традиции, хозяева избавлялись на праздник. Вокруг неё проворно сновали городские нищие, число которых за годы правления Тамменмирта заметно уменьшилось, и не только стараниями палача, но и благодаря умножению богатства города. В отличие от большинства своих облечённых властью коллег, Тамменмирт считал границей, где начиналась область его забот, не дворцовую ограду, а уже саму городскую стену, и вид всякого беспорядка, грязи и нищеты в её пределах считал недопустимым и недостойным.

Праздник нёс обновление жизни. Расставаясь со старыми вещами, горожане переворачивали прочитанную и избытую страницу жизни, с радостью идя навстречу новой. А новая жизнь должна была быть такой же знакомой и привычной, как и прежняя, но только лучше.

Базар гудел, как растревоженный улей. Купцы, не упускавшие случая спустить залежавшийся товар едва успевали подсчитывать выручку. Праздник смыл будничные краски и отменил само будничное время с его неизбывным внутренним распорядком. Привычные до незаметности стены комнат, дома и улицы преобразились, словно впервые открывшись глазам. Мир предстал во всей полноте и яркости своих красок и звуков, а время стало подобно древнему времени предков, когда за один миг можно было прожить целую жизнь и всё делалось и открывалось впервые, наполняя душу восторгом свободного самопретворения.

Прямо на помосте возле виселицы, где ещё продолжали грустно покачиваться тела казнённых, расположился со своим благоухающим товаром весёлый пирожник. Он бросал вниз горячие пирожки, успевая ловко ловить мелкие монетки, летящие к нему от смеющихся покупателей. А рядом с ним уже пристроились базарные фокусники – глотатель огня и укротитель змей.

В ряду, где торговали заезжие купцы, слышался громкий восточный говор, и в глазах рябило от пылающих красок диковинных тканей. А запахи пряностей, сливаясь в единый невообразимый букет, кружили голову.

Время от времени нестройная разноголосица перекрывалась волной дружного восторженного гула – так площадь встречала главного дворцового виночерпия. Худой и долговязый, он вот уже в который раз невозмутимо шествовал со стороны главных городских складов, выпятив вперёд нижнюю губу и с надменностью верблюда глядя поверх голов туманно-рассеянным взглядом. А за ним проворные слуги катили бочки с вином и пивом – очередную порцию праздничного угощения.

Стало смеркаться, но базар и не думал смолкать. Площадь озарилась светом множества факелов, а шум голосов в сумерках зазвучал ещё громче. Из прибазарных харчевен доносились песни. По их звукам легко можно было понять, где гуляют солдаты городской гвардии, где расположились мастеровые и ремесленники, а где крестьяне, привезшие на праздничный торг урожай своих полей и садов. Места внутри не хватало, и столы были выставлены на улицу, где им предстояло простоять несколько дней и ночей подряд, встречая и провожая многочисленных гостей.

Бурные и тревожные события недавних дней добавили красок к обычной палитре праздника – базарные комедианты уже обыгрывали их в своих нехитрых сценках.

На время праздника привычный порядок вещей отменялся. Каждый мог заговорить с каждым без соблюдения надлежащих правил этикета, соответствующих установленным рангам. Строго отмеренные границы между людьми растаяли. И купец, и чиновник, и почтенный член городского собрания, и солдат, и наёмный работник и даже простой дворовый слуга – все на это чудесное время становились просто гражданами Амтасы. Под маской злобного духа, лесного бога или воина-монстра мог скрываться кто угодно от мелкого подёнщика до самого городского судьи.

Каждая из главных улиц города выступала со своей карнавальной процессией, соревнуясь с другими в пышности и изобретательности. Двигаясь через базар к дворцовой площади, процессии направлялись к храму Интиса, где совершали свои жертвоприношения. Храмы других богов, впрочем, тоже не были забыты.

Парад процессий начинался после наступления сумерек и длился уже третий день. Первые две ночи главным судьёй в их соревновании был сам правитель, восседавший на трибуне в окружении свиты. Сегодня же он, усадив на своё место известного городского дурачка и одевшись в серо-синий костюм чиновника низшего ранга, скромно пристроился у подножья трибуны.

Палач Фриккел был своим человеком и во дворце, и в гуще городской толпы. Вернее сказать, он был везде на особом положении. Не чуждый страсти к эффектным одеяниям, он, тем не менее, никогда никого не изображал. Скорее, изображать и пародировать могли его самого. Зная толк в вине, палач, не торопясь, обходил харчевни, выбирая компании людей более или менее образованных. После первых двух кружек он любил порассуждать о превратностях судьбы, после следующих двух – о законах стихосложения, а оприходовав ещё три-четыре – начинал петь песни своего родного города. Надо сказать, что Фриккел был выходцем из Далиманка – большого портового города на восточном побережье. Там пересекалось множество торговых путей, в порту можно было увидеть корабли чуть ли не всех морских стран, а в прибрежных кварталах издавна обосновались иноземные подворья. Жители Далиманка славились своим необычным говором и разнообразными, иногда весьма экстравагантными дарованиями. Исполняя далиманские песни, сами по себе заковыристые и забавные, Фриккел на ходу переделывал слова, чем смешил слушателей до упаду. Сам же он, однако, неизменно сохранял невозмутимо-серьёзный вид.

Площадь то и дело сотрясалась от смеха. В перерыве между шествиями главная труппа городских комедиантов давала представление на помосте. Обрывки потешного диалога прекрасной озёрной богини с толстобрюхим и рогатым предводителем лесных духов докатывались до самых дальних уголков, утопая в ответных раскатах хохота.

Во дворике дома Кинвинда было как всегда тихо. Глухо доносящийся шум праздничных улиц не мешал внимать журчанию воды. Её звукам и ветвлению плюща по гладким белым стенам вторила неспешная мелодия тростниковой флейты. Неожиданно перед музыкантом выросла фигура, закутанная в длинный коричневый плащ с капюшоном.

– Учитель! Я не заметил, как ты подошёл. – Олкрин отложил флейту.

Сфагам скинул плащ, который он обычно, чтобы не быть узнанным в городе, надевал поверх своей обычной одежды. Расстелив грубую ткань на земле, учитель сел напротив.

– Ты видел, как они радуются? – помолчав, спросил он.

– Ещё бы! Тетива отпущена!

– Только рабы могут так радоваться в минуту освобождения. А знаешь, чем плохо быть свободным?

– Чем?

– Свободного уже никто не может освободить. А сохранять в себе постоянно тлеющую радость – это большое искусство.

– Ты им завидуешь?

– Ну вот, ты опять меня не понял, – Сфагам мягко улыбнулся.

Ученик смущённо опустил голову.

– Пожалуй, тебе не очень повезло с учителем, – продолжил Сфагам после некоторой паузы. – Ты ведь знаешь, каким должен быть тот, в ком хотят видеть учителя. Он знает заранее, где пролетит стрела и где вырыта для него яма. Он живёт и действует так, как будто уже дочитал до конца свое жизнеописание, и всегда носит с собой именно то, что окажется необходимым в следующей главе. И, конечно же, учитель ни в чём не сомневается и знает ответы на все вопросы. Ты ведь мечтал о таком учителе, не так ли?

Олкрин озадаченно молчал.

– А вместо такого учителя, – продолжал Сфагам, – перед тобой пожиратель яблок, который только и умеет, что владеть оружием и задавать миру вопросы.

– Зачем ты клевещешь на себя? – в голосе ученика звучало искреннее удивление и растерянность. – Ты как никто владеешь многими искусствами: врачевание, алхимия… – Олкрин стал загибать пальцы. – А знание древних текстов и законов, а чужие языки, а искусство изящного слога и поэзия, а рисование? Я уже не говорю об искусстве дальновидения и яснознания… Всего и не сосчитать… А ты говоришь – «пожиратель яблок»!

– Теперь послушай, чего я не знаю. Ты знаешь, что сказал мне на прощание настоятель? Он сказал, «ты слишком умён, чтобы стать мудрым».

– А что ты ответил?

– Я ничего не ответил. Я промолчал. А про себя подумал: «Значит, придётся быть умным», Ведь с этим уже ничего не поделаешь, правда? Тем более что это не мой выбор, а моя природа. Да и так ли это плохо? Кто знает, может быть, однажды умные и мудрые встретятся в конце пути. А пока, если нельзя идти назад, значит надо идти вперёд и отвечать на вопросы для умных, а не для мудрых. Вопросы эти нелёгкие, и ответов я пока не знаю. Я не знаю, как жить среди обычных людей, не теряя достижений в искусствах, которые ты с таким азартом перечислил. Ты ведь знаешь, успехи монахов, живущих в миру, всегда намного скромнее.

Олкрин кивнул.

– Я не могу выбрать свой путь к истине, ибо разные стороны моей природы ведут меня разными дорогами. Я не могу выбрать между словом и молчанием, как выбирают между умом и мудростью. Мои слова – это звуки борьбы между невозможным и необходимым. Я не могу выбрать между внутренним и внешним, ибо как только мне что-либо даётся в понимании – мысль или вещь, меня тут же тянет отринуть это, выйдя за пределы. Всякий смысл дразнит меня своей противоположностью и постоянно ставит перед выбором. А я не научился делать выбор безболезненно, как делают это мудрецы, восстановившие нарушенную связь с Единым. Они умеют обуздывать и отключать ум, который, быть может, и не очень-то сопротивляется. Поистине, высочайший ум – это тот, который способен сам себя обуздать. Мой пока не способен, и ни одно решение не проходит мимо него. Внутреннее чувство подсказывает мне, что этот балласт может когда-нибудь превратиться в парус. Но пока что я даже не могу выбрать между двумя женщинами, хотя уже чувствую ответственность за судьбу обеих… Помнишь восьмую главу второй книги Круговращений?

– Конечно, помню! Это, наверное, любимая книга настоятеля. Там сказано: «Сначала за тебя выбирают другие. Затем выбираешь ты сам, страдая от осознания выбора. И, наконец, постигнув природу вселенной, ты выбираешь, не замечая выбора. Здесь мудрость встречается с блаженством». Вот… Так, может быть, сама жизнь и выберет? – несмело закончил Олкрин.

– Да. Вероятно, так и будет. Но есть вопросы, от которых не уйти. Я знаю, «что» и «как», но не знаю, «зачем». Я, похоже, понял свою внутреннюю природу. Но не понял пока, ЗАЧЕМ я сделан таким. Я чувствую силы, которые мешают мне в тот или иной момент, но я не постиг силы, ведущей меня по жизни, и я не знаю, чего она от меня ждёт. А ведь если не пойму – расплата будет страшной. Чем больше тебе дано, тем больше спросится. Поэтому, пока ты не стал мастером, учись задавать судьбе вопросы. Потом будет поздно. Потом уже понадобиться отчёт.

– Кто может научить этому лучше тебя! Я ведь всегда тянулся к тебе потому, что ты можешь не только внушать, но и говорить, не только указывать, но и объяснять. Не знаю, почему, но именно слово привязывает меня к миру, с которым я не могу до конца расстаться, отдавшись безмолвному созерцанию, даже если оно и ведёт к полному просветлению и освобождению. Какая-то часть меня не может отказаться от жизни в мире, как ты говоришь, «конечных вещей». Поэтому я и пошёл за тобой. И не жалею…

– Хорошо. Значит, пойдём дальше. Но теперь для тебя главный вопрос – это вопрос о твоей собственной природе и твоей собственной судьбе. Я буду и дальше обучать тебя искусствам, но ты должен с корнем и навсегда вырвать мысль о том, что твой путь может в чём-то повторить мой. Следя за моей судьбой, ты научишься задавать главные вопросы и увидишь, как получают на них ответы. И каковы бы ни были эти ответы – истинные или ложные, окрыляющие или убивающие – это будет главным уроком, который я смогу тебе дать. Всё ли ты понял?

– Да, учитель. И что же теперь?

– Теперь мы ещё немного поживём здесь. До конца праздника. Если уедем раньше – хозяева обидятся. Да и сам я ещё не совсем готов. Раны… А потом мы вернёмся на ту дорогу, с которой нас сбили. Уж не знаю, чья это работа, но случилось это неспроста. Помнишь, в первый день… мы ехали на северо-запад. Правда, без особой цели. Мы сделали приличный крюк. Но теперь я знаю, что нам нужно в этом направлении.

– Что же?

– Гробница Регерта.

– Гробница Регерта? Что, поедем прямо к ней?! – На лице Олкрина застыло выражение удивления и испуга.

– Не только к ней, но и в неё. Ты ведь знаешь, какие вещи там происходят?

– Говорят, там человек получает ответы на свои самые сокровенные вопросы. Неясно, правда, по эту сторону жизни или по ту. Пока вроде никто не возвращался.