Текст книги "Черные тузы"

– Меня, как вы заметили, сейчас интересуют другие вещи.

– Скажите, я чем-то вам помог?

– Очень помогли, – Аверинцев спрятал бумажки в карман. – Просто очень.

* * * *

Вера Антоновна Клячкина оказалась вовсе не знойной женщиной, напротив, человеком весьма худосочным, даже болезненным. Лицо вытянутое, состоящее из одних острых углов, прозрачное, словно у голодного привидения. Из просторных рукавов истончавшегося от старости домашнего халата тянулись тонкие руки. Не удивившись появлению незнакомого мужчины, вообще не выразив никаких эмоций, она пригласила Аверинцева на кухню, не прибранную, заваленную грязной посудой, тесную и узкую, как школьный пенал. Сев напротив гостя, и положив локти на стол, подперла ладонями подбородок и стала разглядывать календарик, пришпиленный конторскими кнопками к голой стене.

– Через три дня к врачу идти больничный закрывать, – подытожила свои наблюдения Клячкина и, снова уставившись в календарь, принялась за новые подсчеты. – Третью неделю на больничном, сильно простыла. Вернее, врач говорит, что я простыла. Но я ему не верю. Все врачи врут. Или диагноз не могут поставить или врут для красного словца, чтобы больного успокоить. Я не верю врачам.

– Так что же говорят врачи?

– Ничего не говорят: вам надо на обследование ложиться. Может, и вправду в больницу лечь? За последние полгода я сильно сдала, похудела вдвое. Не успеваю один больничный закрыть, а уже другой открывать нужно. По телефону вы сказали, что ваша фамилия Комаров.

– Совершенно верно, Комаров, – сказал Аверинцев.

– Странно, Анатолий вас никогда не поминал.

– Мы старые школьные приятели: Овечкин, Краско… Одна компания.

– А, вот как, – упоминание фамилии Краско успокоило Клячкину.

Аверинцев, добираясь сюда, на далекую московскую окраину, подыскивал убедительный повод для своего визита к незнакомой женщине, но так ничего путного и не придумал. Теперь, осмотревшись по сторонам, он знал, с чего начать. Аверинцев запустил руку в карман пиджака, достал бумажник и, послюнявив кончики пальцев, покопался в его содержимом. Выложил на стол несколько крупных купюр, он придвинул деньги к хозяйке дома, проявившей, наконец, некоторые признаки оживления. Клячкина облизала бесцветные губы, спрятала под столом руки и широко распахнутыми глазами уставилась на деньги. Показалось даже, её бледное лицо наливается человеческими красками. Аверинцев, сделав вид, что не замечает удивленный взгляд Клячкиной, спрятал бумажник в кармане.

– Ваш и мой друг Толя Овечкин просил меня позаботиться о вас, если с ним что-то случиться.

– И эти деньги вроде как от него? Надо же, какая забота.

– А вам не интересно узнать, что именно с ним случилось?

– Почему не интересно? Очень даже интересно. С ним всю дорогу что-то случалось. Что на этот раз? Посадили?

– Нет, на этот раз он умер. Погиб. Трагически. Обстоятельства мне самому не известны. Но, кажется, Анатолий предчувствовал свою смерть.

– Не один он свою смерть предчувствовал, – в уголках глаз Клячкиной блеснула мелкие злые слезы. – К этому все шло, этим должно было кончиться. Только трагической гибелью и ничем иным.

– Овечкин просил передать вам эти деньги.

– Сколько тут?

Клячкина вытерла костяшками пальцев глаза, взяла деньги со стола, быстро их сосчитала и положила на прежнее место.

– Я устала от него, – голос Клячкиной дрогнул. – Так устала, если бы вы только знали… Я познакомилась с ним около года назад, думала, поженимся, станем жить, как люди. Нет, мысль о женитьбе ему и в голову не приходила. Он рассматривал меня, как временную сожительницу, а мою квартиру, как ночлежку. Переночевал, на утро ушел, а когда вернется, когда придет в следующий раз – кто его знает. Сперва я его ждала, бывало, не спала ночи. А потом стала уставать от этого ожидания. Мне все надоело. Я так и знала: однажды он уйдет и больше уже никогда не вернется обратно. Так и случилось. Его убили?

– А почему вы так решили?

– Потому что в августе прошлого года он проиграл в карты вагон денег, не смог расплатиться и совсем потерял голову. Какому-то едва знакомому человеку по фамилии Губин проиграл целое состояние. Анатолий написал Губину долговою расписку. Продал свою «Волгу», заложил в ломбарде, но потом так и не выкупил мои золотые цепочки, браслеты, два кольца с камнями. И все равно так и не смог полностью вернуть долг, этих денег не хватило, а уже шли проценты и проценты на проценты. Но все ещё можно было исправить. С Губиным договориться, отдать ему те деньги, что были, остальное вернуть позже. Но Овечкин, его надо знать, он выбрал другой путь. Он решил отыграться, и снова остался с голой задницей. Все, что выручил за автомобиль, за мои драгоценности, все спустил. Дурак, какой дурак… А Губин, он профессиональный катала, с ним в карты садиться, все равно, что в сортир деньги спускать. Карточные долги просто, так за здорово живешь, не списывают. Он совсем растерялся, не знал, за что схватиться. Просил у Губина отсрочки, но тот ответил, что и так долго ждал, терпению приходит конец.

– Насколько я знаю, Анатолий не тот человек, чтобы сидеть сиднем и ждать самого худшего. Наверняка он пробовал что-то предпринять, как-то поправить ситуацию…

– Да, он пробовал все исправить, – Клячкина, кажется, готовая расплакаться, вытерла нос кухонным полотенцем. – Он пробовал… Однажды, прошлой осенью, Анатолий заявляется сюда и прямо с порога объявляет: нам нужно срочно продать твою квартиру. Представляете? А мне что, оформлять себе прописку на Казанском вокзале, на чердаке или в канализационном люке? Где мне-то жить? Об этом Овечкин даже не подумал. Разумеется, я ответила, что этот фокус у него не получится. Пусть поищет другую дуру. Наверное, я и заболела из-за него.

– И чем кончилось это дело с карточным долгом?

– Сами говорите, что Анатолий погиб. Еще с осени Овечкин понял, что не сможет расплатиться и начал бегать от Губина. Сперва просто не подходил к телефону или просил меня отвечать, что его нет. Потом стал приходить сюда все реже и реже, ночевал по знакомым. Однажды он пришел в хорошем настроении, снял трубку и сам позвонил этому Губину. Анатолий как раз устроился на хорошую работу, и ему пообещали дать денег в долг, что-то вроде беспроцентной ссуды. Так вот, он позвонил Губину и сказал, что дела его поправляются, что он сможет рассчитаться через месяц, от силы через два месяца. Но разговора не получилось. Губин ответил, что перестал надеяться на возвращение долга. Поэтому он продал долг Анатолия за тридцать процентов его цены. И теперь Овечкину предстоит объясняться насчет денег не с ним, не с Губиным, а совсем с другими людьми. «Какими ещё людьми? – спросил Овечкин. – Я должен деньги тебе, не каким-то людям?» Губин ответил, мол, теперь ты мне ничего не должен и повесил трубку.

– Думаете, его убили за карточные долги?

Клячкина пригладила рукой растрепанные волосы.

– А иначе за что? В середине ноября сюда ко мне заявились три мордоворота и объявили, что будут ждать здесь хоть целый месяц Овечкина, пока тот не объявится. Я сидела на очередном больничном, плохо себя чувствовала, еле ноги передвигала, а тут три этих лба расселись посередине комнаты, вылупились в телевизор. Представляете?

– Представляю, – кивнул Аверинцев. – А вы не пробовали обратиться, скажем, в милицию?

– Шутите? – Клячкина посмотрела на него, как на ненормального. – Может, вы заметили, что моя квартира на седьмом этаже. Высоко падать. Да если бы я посмела пикнуть, просто пикнуть, то сегодня имела первую группу инвалидности. Это в лучшем случае.

– Так они у вас месяц и гостили?

– Слава Богу, не месяц, всего четыре дня. Они с кем-то поговорили по телефону, видимо, со своим работодателем, и ушли. Их шеф, видимо, понял, что напрасно перекупил долг Овечкина. Ничего он не получит, кроме головной боли. Перед уходом эти ребята заявили, что Овечкину бегать от них осталось совсем не долго, они, мол, знают, где его лежбище. Анатолий часто оставался ночевать у своего дальнего родственника, где-то в Подмосковье. А потом вы знаете, что случилось… Толю нашли и убили.

– А вы не знаете, как найти родственника Овечкина из Подмосковья?

– Не знаю. Этот родственник Анатолию дядей доводился или двоюродным дядей. Или вовсе не дядей, не знаю точно. Помню только, что фамилия у дяди какая-то чудная. То ли Твердолобов, то ли Твердоногов. Что-то такое.

– Значит, вы не виделись с Овечкиным ещё с осени?

– Нет, с зимы. Он пришел сюда в самом начале декабря, второго числа или третьего. Забежал на полчаса, переоделся, переложил из кейса в свою старую спортивную сумку какие-то вещи, не видела, что именно, и ушел с этой сумкой. Кейс оставил.

– Так ничего и не объяснил?

– Он выглядел усталым, лицо серое, какое-то совсем чужое. Я тогда почему-то подумала, что мы видимся в последний раз. Бывают такие мысли, как вспышки молнии, как озарения. Я подумала, что больше его никогда не увижу. Так оно и вышло.

– А вы не отдадите мне тот кейс, что оставил у вас Анатолий? Хотел бы сохранить какую-то вещицу на память о нем. Все-таки мы были дружны…

Клячкина встала, ушла в комнату и через минуту вернулась на кухню с темно темным чемоданчиком. Промокнув тряпку в воде, она стерла пыль с крышки кейса, передала его Аверинцеву.

– Заберите, он пустой. Только это вещь не Анатолия.

– Все равно, я заберу, – Аверинцев положил чемоданчик на колени.

– Скажите, как он погиб?

– Одно знаю точно: все произошло быстро, он не мучался.

Аверинцев, собираясь уходить, поднялся со стула.

– Вот видите, и вы не хотите сказать правды.

Клячкина прижала к костистому некрасивому лицу кухонное полотенце и вдруг заплакала в голос.

Глава девятнадцатая

Мокрый снег залеплял стекла автомобиля, припаркованного на асфальтовом пятачке возле многоэтажной башни. Сидевший на водительском месте Васильев время от времени включал «дворники» и со скучающим видом наблюдал за утренними пешеходами, спешащими к автобусной остановке. Сидевший рядом Трегубович, накануне отметивший свой день рождения, мрачный, плохо выспавшийся, смолил сигарету за сигаретой и натужно с нутряным стоном зевал.

Васильев убавил громкость радиоприемника, сплел руки на груди и остановил неподвижный взгляд на подъезде, дверь которого время от времени скрипела и хлопала. За последние дни удалось выяснить расписание каждого рабочего дня Вадима Сергеевича Мосоловского. Сейчас без двадцати восемь, значит, через четверть часа за Мосоловским прибудет машина. В салоне два человека: водитель и охранник. Где-нибудь десять минут девятого Мосоловский спустится вниз. Охранник в квартиру начальника никогда не поднимается, вообще в подъезд не входит, а сидит в машине.

– Все-таки Марьясов большая сволочь, – Трегубович опустил стекло и сунул в рот сигарету. – Я таких подлых людей ещё в жизни не встречал. А уж жадности на троих хватит. Мы работаем на него, как говорится, не за страх, а за совесть, пашем, пашем с утра до зари, а он даже за ту бабку, ну, тещу этого сраного певца Головченко, мне деньжат не подбросил. Я думал он вроде как премию или стипендию за старуху эту выдаст.

– Дождешься от него, – проворчал Васильев.

– Его бы самого заставить той бабке толстой горло резать. В ней крови, наверное, ведра два было, как в корове. Кровяная такая бабка, жрала от пуза, вот в ней и образовался избыток крови. А мне ей горло режь. Давай, Трегубович, полный вперед. Из неё натурально как брызнуло, фонтаном, будто трубу прорвало. Еле отскочить успел, а то бы сам умылся кровищей. А ведь людская кровь, даже бабкина кровь, не водица, её авансом пускать желающих мало. Ведь вы лично, человек солидный, опытный, авансом кровь не пускаете? Не станете её авансом пускать? Вот так… А он мне даже премии не дал, сука, крохобор. Как пачкаться, так Трегубович первый, а как до денег доходит, Трегубович подождет. Морда поганая этот Марьясов. Ненавижу его, жлоба.

– Расчет по окончании работы, – Васильев неотрывно наблюдал за подъездом. – Аванс он заплатил. А расчет сполна, расчет до последнего рубля обязательно получим, никуда Марьясов не денется. Подожди…

Васильев оборвал разговор. К подъезду подъехала темная иномарка, это за Мосоловским. Стекла не затемненные, в салоне два человека. На передних сидениях водитель и охранник. Что-то сегодня они рано прискакали, на семь минут выбились из графика. Как всегда из машины никто не выходят, сидят и ждут начальника, разговаривают.

Трегубович, обуреваемый горькими мыслями, не мог долго молчать.

– Все равно Марьясов сука поганая, – он сплюнул через окно. – Два дня назад, когда он нас принял, я думал хоть по душам с ним поговорим, хоть он соболезнования мне выразит из-за брата. Что Павлу пальцы на руках оторвало. Семь пальцев, это ведь не шутка. А Марьясов что сказал? О брате моем даже не вспомнил, ладит одно: скорей ищите чемодан, ищите, ищите… «А как человеку без пальцев жить?», – я его спрашиваю. «Лично у меня лишних пальцев для твоего брата не имеется. Ничего, когда он поправится, найду твоему родственнику какую-нибудь работенку. Не очень пыльную, но и не очень денежную, потому что теперь от него, от беспалого, немного толку». Брат здоровье потерял, инвалидом стал увечным, а Марьясов, свинья вареная, ему работу найдет не очень денежную. А ведь та посылка, та бандероль, что в руках у брата взорвалась, она ведь Марьясову предназначалась. А инвалидом брат стал, а Марьясову по хрену.

– Ничего, пристроит он твоего брата, когда его из больницы выпишут, – успокоил Васильев. – Это он так сказал насчет не денежной работы, в шутку сказал.

– Убивать за такие шутки надо, – собрав слюну, Трегубович снова плюнул на снег. – Я ему говорю: «Жалко, что Павлику пальцы оторвало. Молодой мужик – и на всю жизнь увечье». А он отвечает: «Разумеется, очень его жалко, просто очень. Теперь Павлику нечем поковыряться в своем носу. Такое неудобство». А сам улыбается. Я бы этому Марьясову горло перерезал за бесплатно, ради своего удовольствия. Только пока я перо из кармана достану, во мне его охранники десять лишних дырок навертят.

– Ты эти мысли брось, – Васильев убавил громкость радио. – Если кто кроме меня услышит твои слова, можешь бежать в церковь и молитву заказывать по себе убиенному. Если ещё успеешь до той церкви добежать.

– А плевать я на него хотел, – отмахнулся Трегубович. – Я ему так прозрачно намекаю насчет премии, небольшой доплаты за Головченко и его старуху. А Марьясов о чем-то своем думает или делает вид, что думает. И отвечает мне так задумчиво, мол, я в тот кабак, где Головченко пел, ходил не шницели их жевать, а народные песни в его исполнении слушать. «Я за песнями туда ходил, – так и говорит. – Головченко так душевно пел „Гори, гори, моя звезда“, так душевно, что я прямо плакал. А теперь, когда такого хорошего самобытного певца не стало, ходить в тот ресторан совсем не буду. Потому что все удовольствие пропало». И глядит на меня с укором, будто это лично я удовольствия его лишил. Будто я виноват в том, что такого прекрасного певца не стало, и теперь Марьясову некуда за песнями ходить, негде лить слезы свои. Будто не он Головченко приговорил, а я. Вот ведь как все повернул.

– Деньги, что он обещал нам за работу, будут наши, – ещё раз повторил Васильев, уже успевший утомиться словословием Трегубовича. – Ты не беспокойся. Получишь, что причитается.

– Я вот что думаю, – Трегубович выбросил окурок, снял с головы кепку и потер ладонью потный затылок. – Мысль одна есть. Может, эта мысль и вам в голову приходила. Наши поиски подходят к концу. Совсем скоро все закончится. А за чемодан Марьясов обещал большие деньги. А он жмот, каких мало. Значит, чемодан этот как минимум вдесятеро дороже стоит, а то и в сто раз, а может, в двести. Понимаете, о чем я? Правильно я рассуждаю? Чемодан этот дорогого стоит. Вам эта мысль в голову не приходила? Ведь хорошая мысль.

– О другом лучше подумай: мы доведем дело до конца, ты уедешь к себе на родину. И на те деньги, что получишь за работу, сможешь пьянствовать и покупать самых дорогих девок целый год, а то и дольше. А теперь представь, что будет, если ты кинешь Марьясова. Что находится в чемодане, мы не знаем.

– Может, драгоценности, может, валюта…

Васильев снова замолчал, наблюдая, как Мосоловский в длинном ратиновом пальто без головного убора выходит из подъезда. Что-то он сегодня невеселый, хмурится, смотрит себе под ноги, словно боится на дерьмо наступить. Выскочивший из машины охранник открывает ему заднюю дверцу. Так, дверца захлопывается. Машина трогается с места. Да, по этому Мосоловскому можно часы проверять, очень пунктуальный человек. Через пять минут и они могут трогаться.

– А может, в чемодане этом радиоактивные изотопы или материалы, – продолжил беседу Васильев. – Откроешь крышку и ничего не поимеешь кроме лучевого ожога. Откроешь чемодан и убьешь себя, но не умрешь. Умирать ты будешь медленно, постепенно, день за днем. Станешь содрогаться от вида собственного тела. Сперва на ногах, руках, груди начнут образовываться крупные такие оспины, язвы, свищи. Станут расти, гноиться и кровоточить. А потом живая плоть начнет разлагаться вонять так сладко, в сто раз хуже дерьма. Член превратится в засохший гороховый стручок и отвалится. Ты даже не сможешь ездить в общественном транспорте, такая от тебя будет исходить вонища. Тебе руки никто не протянет, люди станут плеваться и обходить тебя за версту. Рад будешь смерти, но не умрешь. Сгниешь заживо, как неизлечимый сифилитик – вот итог. Нищий умирающий человек. И, в конце концов, дойдешь до того, что сам себя в могилу закопаешь. Как тебе такая перспективка? Нравится?

– Не нравится, – Трегубович прикурил новую сигарету. – Только туфта все это насчет ядерных изотопов и радиоактивного сифилитика. Лажа это, не верю. Не станет Марьясов связываться с радиоактивной дрянью. Он в жизни кроме паршивой синтетической водки ничего не продавал. Водка – это его профиль. А кто даст цену за эти вредные отбросы? Иранцы дадут? Марьясов за всю свою жизнь иранца в глаза не видел, даже не знает, как иранец выглядит. Чемодан большой, в нем валюта. Килограммов шестнадцать туда запросто поместится. Значит, если сотенными купюрами, два миллиона зеленых. Хорошая цифра. Мне она нравится. По миллиону на нос – это уже деньги, это большие деньги. Коля Трегубович – долларовый миллионер. Это звучит гордо.

– День-другой ты будешь миллионером, на третий день Марьясов пошлет по твоему следу стаю своих псов из личной охраны, – Васильев глянул на Трегубовича с интересом. – Оказывается, ты смелый человек. Я не такой. Тебе понравилось, как умирал Головченко? Или как мучился перед смертью Рыбаков? Если ты вздумаешь натянуть Марьясова, то умрешь хуже, страшнее. Перед тем, как Марьясов нанял тебя, он узнал о тебе все, что можно узнать о человеке. Представь, ты рванешь подальше с этим чемоданом, но твой брат останется здесь, на больничной койке. Он в руках Марьясова. Что сделают с Павлом? Об этом подумать страшно. Он не только оставшихся пальцев лишиться. Пальцы что? Хоть новые и не вырастут, но это мелочь, пустяк. Перед тем, как броситься на твои поиски, брату сделают трепанацию черепа ржавой открывалкой, кишки выпустят, ни одной целой кости не оставят.

– Да, о нем я как-то не подумал, – Трегубович покачал головой.

– Обо всем думать надо, – Васильев тронул машину. – А у тебя все наоборот получается. Сперва ты говоришь и только потом думаешь.

* * * *

Нынешним утром, против обыкновения, Вадим Сергеевич Мосоловский был неразговорчив и деловит. Он не перебросился словом с отцом, пившим чай на кухне, запер за собой дверь квартиры, спустился к машине и, сухо кивнув водителю и охраннику, развалился на заднем сиденье, широко расставив ноги. Автомобиль плавно тронулся с места. Мосоловский уставился в окно и вернулся к своим невеселым размышлениям. Накануне вечером, возвращаясь с работы, он вынул из почтового ящика письмо, адрес Мосоловского написан незнакомым крупным почерком. Вскрыв конверт ещё в лифте, Вадим Сергеевич мгновенно расстроился, упал духом. Переодевшись в квартире в темный стеганый халат, расшитый золотой ниткой, он устроился в кресле перед телевизором и дважды прочитал письмо, часто спотыкаясь на грамматических ошибках. Расстроившее Мосоловского письмо прислал его сын от первого брака Виталий.

«Сто лет не виделись, и вот теперь он, ведете ли, вспомнил, что есть отец, значит, припекло, – проворчал Вадим Сергеевич встал с кресла и принялся расхаживать по комнате. – Черт побери, как все это некстати». Сын сообщал, что отслужил в армии, уже тритий месяц как демобилизовался, вернулся в родной город, но нигде не может найти приличную работу. Буквально днями Виталий собирается приехать в Москву, попытать счастья здесь. Он надеется, что отец поможет ему с трудоустройством и вообще поддержит хотя бы на первых порах.

«Поддержать его надо, – бормотал Вадим Сергеевич, нарезая круги по комнате. – А меня кто-нибудь поддержал в его годы? Сам на ноги вставал, учился, работал. А этого поддерживать надо». И что значит поддерживать? Наверняка Виталий рассчитывает не только на помощь в трудоустройстве. Ясно, что жить в Москве ему негде. Значит, временно придется приютить сына у себя, придется потесниться. «Но я и так тесно живу, – вслух сказал Мосоловский. – Со стариком отцом занимаем три комнаты. Его комната, мой кабинет и гостиная – все. Интересно, где этого Виталика селить? На кухне ему раскладушку ставить?»

– С кем это ты разговариваешь? – в комнате появился отец Мосоловского Станислав Аркадьевич и, приняв форму вопросительного знака, застыл на месте.

– А, Виталик раз в десять лет письмо прислал, – отмахнулся Мосоловский младший.

– Это какай же Виталик?

– Да сын мой от первого брака. Вот какой.

– А-а-а, – отец расправил плечи, глубокомысленно потеребил седую бороденку. – Что пишет?

– В Москву собирается.

– Так пусть приезжает.

– А где он жить-то будет, может, в твоей комнате?

Отец не нашелся с ответом, только закашлялся и поплелся на кухню пить чай. А Мосоловский вспомнил занесенный снегом морозный Котлас. Он вспомнил первую жену Настю, с которой прожил в браке без малого три года и от которой ушел, когда Виталик уже делал по их комнатенке, по длинному коридору перенаселенной коммунальной квартиры первые шаги. Настя все плакала, все лила прозрачные слезы, день и ночь плакала, ей казалось, с уходом мужа кончается жизнь.

Мосоловский спустился на первый этаж, вытащил к такси две запечатанные коробки с книгами и ещё кое-какой мелочью, пару чемоданов с вещами. Настя, держа сына на руках, вышла следом, встала под козырьком парадного. Мосоловский уже сказал водителю ехать на вокзал, но вдруг выскочил из машины, вернулся, чтобы ещё раз взглянуть на сына. Кажется, тогда он попросил прощения у бывшей жены. Попросил прощения за все свои прошлые и будущие грехи. Последние слова почему-то казались очень важными. Или не просил он никакого прощения и слов никаких не говорил? Сейчас уж точно и не вспомнить. Впрочем, все это не важно.

Потом были в его жизни другие женщины, другие браки, другие города, была столица. А, много чего было. Но его, Мосоловского, упрекнуть не в чем, хотя бывшая жена и не подала на алименты, он, когда позволяли возможности, отправлял сыну деньги. Не много, но ведь, если разобраться, дело-то совсем не в деньгах. Спустить, без толку потратить можно любые суммы, дело в бережливости Насти, в её умении правильно спланировать бюджет своей неполной семьи. Впрочем, долго ли эта семья оставалась неполной? Настя устроилась на консервный завод, повторно вышла замуж, но не прожила со вторым мужем и года. Ее судьбой Мосоловский мало интересовался.

Настя приезжала в Москву, кажется, лет восемь или десять назад. Тогда Мосоловский в последний раз видел Виталика, худенького белобрысого мальчика. Отец отвез сына в Сокольники, прокатил на всех аттракционах, накормил шашлыком. Мальчик чуть не визжал от восторга, и все просился в тир стрелять из ружья, все рвался куда-то, все тянул отца за руку. От этих аттракционов, от этого безумного кружения и мельтешения, у Мосоловского, живущего размеренно и спокойно, голова пошла кругом, а жесткий шашлык с томатным соусом, вызвал приступ мучительной непреходящей изжоги. Он встретился с бывшей женой у метро Ленинские горы, сдал ей сына с рук на руки, справедливо посчитав, что тяжкие отцовские обязанности выполнены вперед на пятилетку.

Года три назад Настя прислала письмо, написала, что Виталий стал совсем взрослым, окончил школу и пошел работать то ли на завод, то ли ещё куда-то. Мосоловский облегченно вздохнул и прекратил отправлять сыну деньги. В конце концов, у Мосоловского есть личные планы. Возможно, он решиться сочетаться четвертым браком с одной девушкой, с Верочкой, юной и чистой, как ранняя весна. А тут под ногами будет крутиться, торчать, как кость в горле, этот Виталик, хоть и сын, хоть и родная кровь, но если разобраться, человек глубоко посторонний, даже чужой. И вообще, они ровесники Виталик и Верочка, их встреча не должна состояться, она крайне нежелательна. За долгие годы Виталик даже не соизволил выслать отцу своей фотографии. Мосоловский даже не представляет, как выглядит его сын. Толстый он или тонкий, высокий или маленький. Именно, чужой посторонний человек – вот кто для него Виталик. И еще, рядом с Мосоловским, в одной квартире с ним, живет старик отец, его тоже со счета не сбросишь, ему уход нужен, внимание, а не беспорядочный быт, который создаст внук, молодой разгильдяй. Это понимать надо. Но до молодых людей, озабоченных лишь устройством своего будущего в столице, такие вещи не доходят. Они, черствые и душевно тупые, разглядеть, постичь тонкие материи, не могут, все им объяснять надо, разжевывать.

Сын, видите ли, отслужил в армии и, видимо, считает эту рутину гражданским подвигом. Что теперь? Памятник ему нерукотворный возводить за то, что отечеству послужил? В лепешку отцу разбиться? Ублажать великовозрастного сынка? Видимо, из Виталика вырос вполне зрелый эгоист, который уже четко обрисовал себе контуры будущей сладкой праздной жизни. Нужно подлезть под отца, как под сытую дойную корову, вымя которой просто распирает от обилия молока, приложиться к этому вымени и сосать, сосать до посинения.

Скорее всего, именно Настя подбросила Виталику эту идею, мол, езжай, сынок, прямиком в Москву. Там живет твой родной отец, не просто живет, процветает, благоденствует. Он бизнесмен, коммерческий директор и вообще шишка, значит, денег у него куры не клюют. Ты только езжай, а папаша тебе и денежную работу найдет, и на путь истинный наставит. Как пить дать, её идея. Подготовилась, навела о бывшем муже подробные справки. Ох, и бестия, пробы негде ставить. И что они, все эти провинциалы, в Москву прутся, медом, что ли тут намазано? Ждут их тут? Не ждут, не намазано, а они все равно едут и едут, едут и едут, черти. Но ошибается и Настя и этот молодой человек, Мосоловский не дойная корова, за ошибки молодости он заплатил и поставил на них крест. Жизнь Мосоловского в последнее время складывается неплохо, дела идут, появляются все новые выгодные контракты, с Верочкой прекрасные отношения – и нате. Откуда-то из Котласа сваливается этот подарок, этот сынок, сваливается прямо как кирпич на голову. На непокрытую голову.

* * * *

Подъехав к парадному входу в офис, Мосоловский поднялся на седьмой этаж, сказал секретарше, что для посетителей его нет до обеда, а по телефону она сама знает, с кем шефа соединять, а с кем нет. Запершись в кабинете, он положил на стол письмо сына, снял пиджак, устроился в кресле и начал сосредоточенно грызть зубами кончик перьевой ручки. Виталик сообщает, что будет в Москве днями. Какими днями? Когда именно он приедет? Об этом сын почему-то не пишет. Можно сейчас же созвониться с Котласом, по справке узнать телефон бывшей жены и поговорить с Виталиком. Вежливо так его отбрить. Но лучше написать письмо, ответить, так сказать, в письменном виде. Что телефонный разговор? В одно ухо он влетит, из другого вылетит. Завтра уж и не вспомнишь, о чем говорили.

Письмо совсем другое дело. Мол, так и так, сынок, для своего приезда в Москву ты выбрал не самое лучшее время. Твой отец не имеет связей, он человек бедный… Ну, не то чтобы бедный… Короче, он не сможет помочь тебе. Вообщем, на отца не рассчитывай, надейся только на себя и на свои силы. Мосоловский встал из-за стола, прошелся по кабинету, выглянул в окно. Внизу занесенный снегом белел квадрат старого московского двора. Пара скамеек, детские качели. Почему-то без всякой причины на душе стало тяжело и муторно. Он вернулся к столу, раздумывая, писать ли письмо от руки или набить на компьютере, а затем распечатать на принтере. Почерк у Мосоловского плохой, неразборчивый, так что, лучше воспользоваться техникой. Но отцовское письмо, распечатанное на принтере, будет выглядеть, как казенная сухая бумага.

Он снова сел за стол, взял ручку, раздумывая, с чего начать послание, наконец, стараясь выводить буквы ровно и разборчиво, написал: «Здравствуй дорогой Виталик, письмо твое получил». Мосоловский перечитал эти несколько слов и разорвал бумажный лист вдоль и поперек. Нет, так не пойдет, сразу же он взял не ту ноту, не ту интонацию. Зачем этот «дорогой» и к чему этот «Виталик»? Отцовский слог должен быть скупым и даже суровым, но никак не эмоциональным. «Здравствуй сын», – вывел Мосоловский на новом листе. Именно «сын», ведь от своего отцовства он никогда не отказывался. Так, как… Мосоловский написал несколько нейтральных ничего не значащих фраз и, приступая к главному, снова задумался.

Прямо так и написать «твой отец беден» – нет, это глупо, бездарно. Любому круглому идиоту, что встретит Мосоловского на улице, сразу станет ясно, что тот далеко не беден. А сын, наверное, не круглый идиот. И прибедняться, перед собственным сыном нищего из себя разыгрывать как-то несолидно. Лучше по-другому. Он склонился над бумагой. «Не стану скрывать, за последнее время мои дела сильно пошатнулись. Впрочем „сильно“ совсем не то слово, мои дела просто прогорели. Такое сейчас время, кому-то везет, кто-то в трубу вылетает. Виталий, ты пишешь, что собираешься в Москву, планируешь найти здесь работу». Мосоловский оторвался от письма, точно, сын хочет работать и даже не думает об учебе. Наверное, полагает, что в Москве ему сразу же министерский портфель подарят и подгонят в аэропорт черную казенную машину. Господи, какая наивность.

«Это хорошая затея, надо ехать в Москву, и здесь добиваться успеха, одобряю, – продолжил письмо Мосоловский. Только вот, надо ли спешить с этим делом? В настоящее время я вряд ли смогу помочь тебе с работой. Чтобы подыскать более или менее приличное место, нужны многие недели или даже месяцы. Теперь, когда ты решил приехать, я займусь этим делом. Буду держать тебя в курсе. Как только что-то приличное появится, сразу сообщу. Можешь надеяться на меня. Если нужны деньги, напиши, я вышлю». Мосоловский задумался. Пожалуй, не следовало обещать денег. Он дописал предложение до конца «…я вышлю, сколько смогу, но много не обещаю. Виталик, ты жди моего следующего письма. Жди и надейся».