Текст книги "Найденный мир"

– Вестовой кают-компании сейчас отсыпается после вахты, – произнес лейтенант цур зее, открывая шкафчик с бокалами. – Но, полагаю, мы сумеем обойтись наличными силами. Однако, Пауль, что же за случай приключился с вами? Не считая простуды, разумеется.

– О, не волнуйтесь, – заверил его майор, передавая вино капитану, – случай более чем подходящий.

Шнивинд покосился на капитана, однако Нергер лишь приподнял бровь, давая понять, что и сам удивлен очередным сюрпризом Форбека.

– Пауль?

– Сначала вино.

Пауль фон Леттов-Форбек дождался, пока лейтенант цур зее наполнит бокалы, встал, прокашлялся и торжественно провозгласил:

– Итак, я придумал… замечательный тост. За ту, что непременно возникнет на открытых нами берегах. За Новую Германию!

Наверху отзвенел последний удар колокола – восемь склянок, или, по-сухопутному, полночь, и теперь из-за приоткрытого иллюминатора вновь доносились скрип снастей да шипение волн под форштевнем. Большая часть экипажа и «гостей» спала вповалку, досуха выжатая от остатков сил трехсуточной бурей Разлома, однако геолог все никак не мог толком уснуть. Максимум, что удавалось Обручеву, – забыться в нервном, тревожном полусне, из которого его выбивал почти любой звук.

Вот и сейчас он едва начал задремывать вновь, как в дверь каюты постучали.

– Войдите! – крикнул ученый, заранее досадуя на столь несвоевременно явившегося посетителя.

Впрочем, досада его почти сразу же затенилась недоумением. Ночным гостем оказался английский матрос, один из горстки уцелевших на броненосце после катаклизма.

– Что вам угодно, мистер… – Обручев замялся, пытаясь припомнить фамилию британца. – Перкинс, если не ошибаюсь.

– Ошибаетесь, – спокойно произнес моряк, опускаясь на койку напротив. – Но вашей вины в этом нет. На этом корабле меня и в самом деле знают как Сэма Перкинса. Однако моя настоящая фамилия – Харлоу. Я имел звание капитан-лейтенанта Королевского флота и был первым помощником капитана на корабле Его Величества «Бенбоу».

На миг Обручеву показалось, что ему все-таки удалось уснуть и странный визитер – всего-навсего персонаж нелепого, фантасмагорического сна. Но нет, все это было реальностью: душная полутьма крохотной каюты, усталость, качка – и сидящий перед ним человек, точнее, смутный силуэт с белой чалмой бинтов. Обручев тряхнул головой, отгоняя наваждение, но чувство неправильности происходящего лишь усилилось. Полуночный визит, признание… Сцена выглядела сошедшей со страниц пятикопеечных брошюрок, когда третьеразрядный персонаж неожиданно делает признание в том, что является главным злодеем, – поступок, продиктованный сюжетной необходимостью, а никак не здравым рассудком. Неужели перед ним еще один безумец?

– Я слышал, – осторожно начал он, – что все офицеры броненосца погибли.

– В каком-то смысле так оно и случилось. Я не планировал этого маскарада заранее, все вышло само собой. На мне была шинель мертвеца, одного из морских пехотинцев Кармонди, ну а рана, – британец коснулся бинтов, – на голове побудила вашего доктора замотать меня на манер египетской мумии. Кроме меня, из экипажа в живых остались лишь несколько кочегаров да прислуга одного из артпогребов. Узнать прежнего блестящего офицера в новом облике они вряд ли могли, а если кто и сумел, то, видимо, предпочел держать язык за зубами. К тому же, – добавил Харлоу, – большую часть времени я провалялся в лазарете, жалуясь на головную боль и слабость, что было отнесено на счет последствий ранения, ну и отравления вулканическим газом заодно.

– Да, теперь припоминаю, – кивнул Обручев, успокаиваясь.

Он по-прежнему не понимал мотивов гостя, но, по крайней мере, данное им объяснение прозвучало достаточно связно и к тому же соответствовало прочим известным профессору фактам.

– Доктор Билич рассказывал о вас. Вы весьма убедительно… симулировали последствия сотрясения. Он даже опасался, что вы не перенесете обратной дороги.

– В какой-то момент я мог оправдать его опасения, – признался британец. – Кроме физических ран, есть и душевные, а у меня, как понимаете, было много времени на раздумья. В какой-то момент я почти решился шагнуть за борт…

– И что же вас остановило?

– Вы верите в Бога, профессор? – задал встречный вопрос Харлоу. Обручев, не ожидавший подобного поворота беседы, задержался с ответом, и британец, усмехнувшись, продолжил: – Так я и думал. Среди ученых принято верить в науку, в окончательное знание, мы же на море куда более набожны… или, вернее сказать, суеверны. Не знаю, был наш броненосец кем-то проклят или, может, высшие силы ниспослали нам искушение. А то и впрямь не было ничего, кроме стечения обстоятельств, усугубленного гордыней. В любом случае взять на себя еще и грех самоубийства у меня не хватило решимости. Можете счесть меня жалким трусом, профессор.

– Я геолог, а не судья! – раздраженно произнес Обручев. – Если вам, любезнейший, угодно, чтобы кто-то дал оценку вашим делам, то вы ошиблись каютой. Уверен, капитан Колчак с удовольствием окажет вам подобную услугу.

– О да, в этом я не сомневаюсь, – отозвался Харлоу. – Насколько я успел узнать, ваш капитан тоже склонен к быстрым решениям. Но мне сейчас нужен слушатель, а не судья-адвокат.

Некоторое время Обручев молчал, размышляя. Усталость и злость советовали отправить британца ко всем чертям, но в итоге любопытство исследователя взяло верх.

– Что ж, – медленно процедил он, – я согласен выслушать вас. Но предупреждаю, что веры вашим словам…

– Просто выслушайте, ничего больше, – торопливо попросил Харлоу. – Я не собираюсь оправдываться, клянусь вам. Мы стали жертвами несчастливого стечения обстоятельств… но решения, ставшие роковыми, были приняты по нашему собственному выбору. Все началось в то злосчастную ночь, когда наш угольщик пропал в тумане…

Когда капитан-лейтенант закончил свой рассказ, чернильный мрак ночи за иллюминатором сменился рассветными сумерками.

– Скажите… – после долгого молчания нарушил тишину Обручев, – а почему вы решили рассказать мне все это?

Британец пожал плечами:

– Трудно сказать. Наверное, все же хотелось, чтобы хоть кто-то, кроме меня, знал правду. Хотя, учитывая обстоятельства… вряд ли она когда-нибудь станет официальной версией.

– А что предпримете дальше вы?

– Исчезну, – решительно сказал Харлоу. – Как только ваш кораблик причалит в порту Владивостока, я сойду на берег и… На первое время деньги у меня есть, – он выразительно хлопнул себя по предплечью форменки, – в конце концов, на фоне всех прочих преступлений, что мне припишут, взлом корабельной кассы – сущие мелочи. Потом, когда шум поутихнет… Океан велик, затеряться в нем не так уж сложно. А сейчас, когда мир захлестнет новая «географическая лихорадка», и вовсе легко. Я не могу исправить того, что мы натворили. Даже искупить. Но я попробую сделать в жизни что-нибудь толковое… ну и остаться в живых, конечно.

– Что ж… – Профессор вновь замолчал, собираясь с мыслями. – Не могу сказать, что проникся к вам симпатией, мистер…

– Я и не рассчитывал на это, профессор.

– Да, – согласился Обручев, – себя вы не щадили, не выгораживали.

– Правда, только правда и ничего, кроме правды, – процитировал Харлоу знаменитую судебную формулу. – Взамен я прошу лишь об одном: сохраните мою тайну до Владивостока.

– На этот счет можете быть спокойны, – устало вздохнул геолог. – Выдавать вас я не собираюсь. Однако у меня к вам будет встречная просьба: постарайтесь больше не попадаться мне на глаза!

Пасха в году от Рождества Христова 1909-м пришлась на двадцать девятое марта – тот самый день, когда канонерская лодка «Манджур» вошла в бухту Золотой Рог после пяти месяцев похода.

Бурные волны Босфора-Восточного сменились спокойными водами бухты, слева проплывал Эгершельд, а впереди, под Алексеевской горой, рыжели подвыцветшие за зиму шишаки Успенского собора, и далеко разносился колокольный звон над торопливо сгоняющим с лица постную мину городом.

Весна выдалась жаркая: снег уже сошел с сопок, земля подернулась зеленью. Пронзительное голубое небо пачкал дым из труб: в топках «Манджура» дожигали остатки взятого в Петропавловске угля. Вздрагивала под ногами палуба. Кричали настоящие, белые, беззубые чайки.

Дмитрий Мушкетов смотрел вокруг и не мог наглядеться. Самые обычные вещи представлялись упоительными истосковавшемуся взгляду. Вот пыхтит катер, вот бегут по берегу мальчишки, тыча пальцами в сторону проплывающего корабля, вот колышут ветвями липы – все это вымылось из памяти за время пути и переживалось теперь, как в первый раз, ярко и сладко. А опасные приключения на Земле Толля, наоборот, тускнели, приобретая взамен гибельного близкого блеска романтическую патину. «Еще немного, – подумал молодой геолог, – и я смогу заставить себя смеяться над пережитым. А то и написать об этом книгу. Мемуары. Пожалуй, смог бы поспорить с господином Буссенаром, если только добьюсь достаточной бойкости пера».

От раздумий о будущей литературной карьере его оторвало приглушенное «чвирр?».

– Нечем мне тебя угостить, Чик, – вздохнул Мушкетов. – Поклянчи у Талы лучше.

– Чвирр, – обиженно отозвался троодон, но не ушел: пристроился на теплой от солнца палубе рядом с хозяином, вытянувшись пестрой пернатой каплей.

За время пути оба троодона – Чик и Чирика – подросли, хотя и не так сильно, как можно было ожидать. По крайней мере, теперь у Мушкетова уже не екало сердце всякий раз, как шустрые звери выбегали на палубу, при мысли, что те могут выпасть за борт или подвернуться под ноги матросам: динозаврики не раз доказали свою смышленость и ловкость.

А еще геолог перестал опасаться, что кому-нибудь из нижних чинов придет в голову придушить бесценных зверей в отместку за пережитой ужас или гибель товарищей. Птенцы выглядели не просто безобидными: они пробуждали в людях атавистическое умиление, точно котята. Несмотря даже на то, что их стараниями с «Манджура» совершенно пропали крысы. Миленькое зеленоглазое создание одним ударом черного когтя вспарывало брюхо грызуну ростом с себя самого – и минуту спустя ластилось к людям. А люди отвечали им взаимностью. Обручев оказался прав, сам того не предполагая: пока что троодоны выказывали все задатки великолепных домашних животных. Если только с наступлением зрелости у них не испортится характер, как это бывает с хищниками.

– Ну что ты там улегся? – хмыкнул геолог, отшагнув от релинга. – Полезай на руки, баловень.

– Чвир!

Птенец взмыл по брючине вверх, как по древесному стволу, цепляясь тем же когтем-кинжалом. Обе уцелевшие пары штанов у геолога уже были издырявлены до неприличия, но восхитительное чувство тепла под тонким оперением, когда причудливо распростершееся на плече создание касалось крылом хозяйской шеи… пожалуй, стоило изодранных брюк.

– Кхм.

– Доброе утро, Владимир Афанасьевич, – промолвил Мушкетов, полуоборачиваясь.

Троодон недовольно чирикнул над ухом.

– Все нянчитесь со своим маленьким чудовищем, – проворчал старший геолог, опираясь о поручень.

В свободной руке он перекатывал на манер четок пару зализанных водой желтых камушков с грецкий орех величиной: топазы, понял Мушкетов, топазы из Жарковского ручья.

– Чик не чудовище, – полуобиженно отозвался он. – Чик хороший, Чик славный… Правда, малыш?

За время обратного пути характер Обручева испортился стремительно, радикально и необъяснимо. Ученый стал мрачен, сторонился людей и с неприкрытой враждебностью относился к птенцам троодона. Мушкетов же никак не мог убедить себя, что такая перемена связана с неприятным разговором, случившимся вскоре после отплытия, над головами только что вылупившихся динозавриков.

– А где ваша… – Обручев замялся, – ассистентка?

– Тала? В каюте, сражается с «Физической геологией». Я предлагал ей выйти на палубу, но… – Мушкетов почесал троодону тонкую шею. – Никогда не встречал студентки настолько целеустремленной. Да и студента тоже.

Немногие уцелевшие с «Фальконета» по-разному вписались в команду «Манджура». Из матросов кое-кто собирался сойти с корабля при первой же возможности и обустраивать свою судьбу как придется. Кто-то заполнил зияющие пустоты в штатном расписании, как бывший боцман Поэртена, вполне обжившийся в роли русского моряка. С языком у новоиспеченного кондуктора, правда, еще возникали проблемы, а располосованная шрамами смуглая физиономия смотрелась диковато, но дисциплина под его началом поддерживалась железная. Бывшие «невесты» тоже нашли себе занятие на борту. Что с ними будет, когда корабль вернется в порт, Мушкетов не очень представлял, но был отчего-то уверен, что выжившие в Геенне не пропадут уже нигде.

– Хм. – Обручев ожесточенно взъерошил пальцами бороду. – Студентки. А вы подумали, что с ней станет, когда мы сойдем на землю?

– В каком смысле? – Младший геолог глянул на него с удивлением. – Ну… я прослежу, конечно, чтобы она сдала экстерном экзамены в Горном институте. То есть сначала, конечно, по курсу реального училища… или гимназии? – Он развел руками. – Не знаю еще. Конечно, ей еще учиться и учиться – она до сих пор называет про себя геологию «кулам-набато», волшебством камня. И ее русский чуточку хромает. Но у девушки огромные задатки.

– А дальше что? Подобрали, значит, котенка, – проскрипел Обручев ожесточенно. – Куда она подастся с вашим образованием? На какую судьбу вы ее вытащили в свет? Покрутится на волне внимания, попадет, может, в газеты, а дальше? Болтаться, никуда не приткнувшись, экспонатом из кунсткамеры – ах, гляньте, говорящая дикарка, ученая мартышка! А она ведь живой человек, под шарманку не пляшет. Александр Михайлович тоже со своей idee fixe – тащить в Старый Свет динозавров! Притащили, нате. Гоняют крыс. Скоро вместо кошек начнут по подвалам плодиться. А то, что им живот человеку распороть, как крылом махнуть, – не подумали. Ни о чем не думаете. После вас хоть потоп.

Он мотнул головой.

– А потоп – вот он! Видите, как высоко вода стоит: никаким приливам не снилось. Все лоцманские карты устарели. Уровень моря поднимается. Что будет дальше? Надо думать о будущем. О будущем надо заботиться. Ступать осторожно, как по стланику над промоиной. Планировать, заглядывая далеко. А вы все чудите, не задумываясь о последствиях. Глядеть на вас больно.

Старик перевел дыхание, потирая грудь и левое плечо, будто и впрямь мысли причиняли ему физическую боль.

– Знаете, Дима, – проговорил он со внезапным спокойствием. – Я прожил на свете сорок пять лет и никогда не задумывался о том, что говорю вам сейчас. Всегда меня захватывал этот нынешний… бессмысленный позитивизм. Представьте, если бы Европа завтра ввергла себя в бессмысленную всеобщую войну, смывающую кровью всякие остатки надежды на лучшее в человеческой натуре, – какими глазами смотрели бы выжившие по ее окончании на старые фотографии с военных парадов, на офицерские мундиры, на флаги и плакаты, следы патриотического экстаза? Мы жили в философском угаре, убедив себя, будто мир подвластен нашей воле и представлению. А теперь мираж рассеялся. Уже нельзя не задумываться о будущем, единожды решив, что оно будет прекрасно.

Мы столкнулись с последствиями чьих-то действий: неосторожных, а может – сознательных, но создатели Разлома уж точно не заботились о нашем благополучии, когда затеяли свой опыт. И пока мы плыли от Земли Толля домой, меня не оставляла мысль: ведь наша неосторожность может вызвать последствия столь же катастрофические. Для кого-то… а может, и для нас самих. Мы сами в силах расколоть под собой землю. Осторожнее надо ступать.

Обручев закашлялся и отвернулся, глядя на подтопленный берег.

– Я… кажется… понимаю, о чем вы, Владимир Афанасьевич, – медленно промолвил Мушкетов. – Но вы не правы.

Молодой геолог потихоньку, чтобы не спугнуть троодона на плече, выпрямился.

– Не задумываться о последствиях, конечно, глупо, – проговорил он. – Но застывать в нерешительности глупо вдвойне. Пытаться предвидеть все последствия, предотвратить все беды – нелепая попытка приблизиться ко всеведению.

– На каждый чих не наздравствуешься? – саркастически уточнил Обручев. – Так и стараться не стоит?

– Стоит. – Мушкетов мотнул головой. – Только нельзя забывать, что у бездействия тоже есть последствия. Вот как с той же Талой. Да, я не знаю, как примет ее Россия, общество, как ее примет Горный институт… но я точно могу сказать, что, останься она со своими товарками, ее бы в лучшем случае ожидала участь матросской женки. И ее живой ум, ее талант, ее потрясающие способности остались бы похоронены. Вот этого я никак не мог допустить.

– А станет ли ей от этого лучше? – глухо переспросил Обручев, не оборачиваясь. – Не вам – ей?

– Кто рассуждает о вреде знания, тому следует пребывать в невежестве, – жестко ответил Мушкетов. – Все беды, которыми может обернуться мое решение помочь ей, – мнимые. Возможные. Вероятные. Не исключенные. А неграмотность, нищета, бессилие – вот они, руку протяни. Уж извините, я не могу бояться придуманного зла больше, чем настоящего.

Он помолчал мгновение.

– Знаете, Владимир Афанасьевич, – проговорил он, – тот британский капитан… как его – Крэдок? Он ведь тоже, наверное, задумывался о страшном – для него – будущем. Прикидывал, как его избежать. Строил планы. А потом, когда не получилось, – другие. И третьи. И снова. А ради этих планов шаг за шагом нарушил все законы божеские и человеческие. И как – сильно помогло ему?

Обручев тяжело, прерывисто вздохнул, перекатывая в пальцах блестящие камушки.

– Уели вы меня, Дима, – признался он.

– Я не хотел, – виновато проговорил младший геолог. – Но в страхе жить нельзя. Крэдок вон попытался. Нельзя шарахаться от грядущего только потому, что оно нас тревожит. Оно все равно нас настигнет – или, вернее сказать, мы окажемся в нем. Страх убивает разум.

– Что толку нам от разума? – с тоской промолвил Обручев. – Зачем он? Вот мы столкнулись с необыкновенным, неизведанным – и что нам пользы от разума? Поможет он найти в случившемся смысл?

– Мы ученые, Владимир Афанасьевич, – отозвался Мушкетов. – Разум – наше орудие. Мы не просто философские муравьи, громоздящие мусор фактов слой за слоем в своем муравейнике. Наше дело – находить неизменности и постоянства в хаосе мелочей, принципы, закономерности, по которым устроен мир. Да, все изменилось со времени Разлома. Но… – Он развел руками. – Солнце по-прежнему светит. Вода утоляет жажду. Лава поднимается из глубин. Разве до того, как побывать в Новом Свете, мы не знали, что будущее неопределенно, а настоящее – обманчиво? Что лучшие планы может опрокинуть случайность, а претензии на всеведение смешны? Знали, конечно. Все осталось как прежде. Только закрывать глаза на это уже не получится. В конечном итоге это главный урок, который мы получили.

– Урок борьбы с самообманом, – пробормотал Обручев. – Или просто пощечина?

– Не знаю, – Мушкетов пожал плечами. – Да это и не важно. Важно – не бояться. Пускай впереди у нас тяжелые годы, пускай все, к чему мы привыкли, изменится неузнаваемо, – не бояться! Если мы испугаемся, если мы опустим руки – это значит, что экспериментаторы, создатели Разлома, были в своем праве. Что на нас можно и нужно ставить опыты, потому что ни на что другое мы, черт побери, не годимся! Да, сейчас нам кажется божественным их могущество. Но когда-нибудь…

Он умолк.

– Дима, – вполголоса проговорил Обручев, – вы правда считаете, что мы сможем сравняться с ними?

– Когда-нибудь, – повторил младший геолог. – Кто-нибудь из нас. Обязательно. Возьмет этих экспериментаторов за галстук, нежно, и задаст пару не очень лестных вопросов об этике научного исследования.

Обручев содрогнулся. Карие глаза товарища на миг показались ему холодными, внимательными и совершенно нечеловеческими – словно у сидящего на плече у Мушкетова маленького троодона.

Протрубил над головой корабельный гудок. «Манджур» подходил к пристани, и с берега уже доносились приветственные голоса.

– Пойдемте, Дима, – проговорил старый геолог, положив руку на плечо товарища. Мягкие перышки Чика мазнули Обручева по пальцам. – Пойдемте. У нас впереди…

В самом деле – что? Он запнулся, окидывая свежим взглядом синее небо, и облака, и зелень ветвей, и белую пену волн, и пеструю толпу встречающих на берегу.

– У нас впереди все, – решительно ответил Мушкетов. – У нас, Владимир Афанасьевич, все еще впереди!

Приложение

Кажется, книг о динозаврах издано уже немало. Но большинство наших читателей свое представление об ископаемых ящерах составило не по таким книгам, как «Краснокожая хищница» известного палеонтолога Роберта Бэккера или прославленный беззубой экранизацией «Парк Юрского периода» Майкла Крайтона, а по классическим образцам подростковой литературы – «Путешествие к центру Земли» Жюль Верна, «Затерянный мир» Артура Конан Дойля или – ближе к родным осинам – «Плутония» Владимира Афанасьевича Обручева. Между тем даже последняя из этой тройки – «Плутония» – написана почти сто лет назад. Уровень наших знаний о динозаврах, их эпохе во всем ее многообразии за это время стал значительно выше, но знания эти просачиваются в сознание общества с такой задержкой, что образы медлительных холоднокровных чудовищ и поныне ближе нашим современникам.

Авторы попытались отчасти исправить это положение, столкнув в этой книге людей, для которых подобный образ еще был единственно возможным, с динозаврами, какими мы представляем их сейчас, вооружась накопленным за век багажом знаний по палеонтологии, экологии и палеоклиматологии. Мы старались сделать описания природы сеноманского периода по возможности более точными и подробными, но не в ущерб повествованию. Большая часть живых существ, с которыми сталкиваются герои, стала известна палеонтологам уже после 1908 года, когда происходит действие романа, и опознать их тогдашние палеонтологи не могли, поэтому тем читателям, кому будет интересно, что за ящеров встретили русские исследователи, стоит заглянуть в это приложение.

Не следует черпать сведения о современном состоянии теории эволюции из монологов Никольского и Обручева – герои всего лишь пытаются на ходу привести свои представления о ней в соответствие с новыми данными. Прекрасная книга Александра Маркова «Рождение сложности» даст вам в этом отношении гораздо больше.