Текст книги "Число власти"

Глава 11

Лейтенант милиции в новенькой темно-серой форме, с кобурой на боку и с тощей дерматиновой папкой на “молнии”, с виду – типичный участковый инспектор, неторопливо вышагивал по дорожке вдоль дома, скользя равнодушным, скучающим взглядом по припаркованным во дворе автомобилям. Денек выдался солнечный, яркий, от асфальта волнами накатывал душный зной. Солнечный свет, отражаясь от стекла и металла, слепил глаза, и не было ничего удивительного в том, что милиционер надел очки с темными стеклами, придававшие ему слегка неуставной вид.

Мягкие черные туфли на резиновой подошве, в которые был обут лейтенант, уже успели немного запылиться, но матовый блеск старательно начищенной кожи пробивался даже сквозь пыль. Это обстоятельство не укрылось от внимания старушек, которые сидели на скамейке у подъезда, в тени старого, разросшегося шиповника. В гуще темно-зеленых, поникших от жары листьев еще краснели редкие плоды, уцелевшие после разорительных набегов дворовой ребятни. Они еще не дозрели, но мальчишкам и девчонкам, этим горластым дьяволятам, не было до этого никакого дела: они рвали шиповник горстями, надкусывали и, убедившись, что он по вкусу напоминает вату, принимались швыряться друг в друга красно-оранжевыми шариками. Так повторялось из года в год: одна ребятня вырастала, на смену ей приходила другая, но привычки оставались прежними, как будто передавались по наследству, и случалось даже, что пенсионеркам не удавалось заготовить на зиму ни горсти целебных ягод шиповника. Только не догляди чуток, и готово: все оборвут, разбросают, растопчут... Варвары! Вот и приходилось старушкам с утра до вечера сидеть во дворе и караулить драгоценный куст – сначала цветы караулить, а потом и ягоды. Караулить, ясно? А вовсе не торчать во дворе от нечего делать, как считают некоторые – из молодых, да ранние...

Богатый жизненный опыт, уйма свободного времени, женская наблюдательность и необходимость постоянно быть начеку давно превратили обитательниц скамейки перед подъездом в теплую компанию частных детективов. Каждого, кто проходил мимо скамейки, зоркие старушенции видели насквозь – так им, во всяком случае, казалось.

Правда, лейтенант милиции, который с папочкой под мышкой прохаживается по двору, – это не совсем тот человек, которого можно с чистой совестью назвать прохожим. Поэтому взгляд пенсионерок, обращенный на этого представителя власти, был особенно придирчивым. Отмечено было все: и новенькая форма, и начищенные до блеска ботинки, и твердое, но при этом какое-то интеллигентное лицо, и аккуратная прическа, и даже фасон очков – неброский, классический и в то же время современный.

Перебросившись несколькими фразами, престарелые детективы решили, что наблюдают своего нового участкового. Старый, надо полагать, ушел на повышение, а этого, похоже, сослали сюда за какие-то грехи: староват он был для лейтенантских погон, да и с виду чересчур интеллигентен для должности участкового милиционера. Служил, наверное, следователем, а то и начальником отделения, а потом проштрафился или просто с начальством не поладил.

Большой любви к милиции и в особенности к милицейскому начальству опытные старухи не испытывали, однако придерживались мнения, что в милиции тоже служат люди, среди которых даже попадаются порядочные. И вообще, каким бы человек ни был, он вправе рассчитывать на доброе к себе отношение, если жизнь его ударила. А этого, в погонах, она точно ударила, да еще как!

Проходя мимо скамейки, на которой сидели старушки (сегодня их было четверо; пятая участница этого собрания, Анна Степановна из двенадцатой квартиры, накануне убыла на дачу нянчить своих невоспитанных внуков), милиционер вежливо кивнул и даже взял под козырек. Пенсионерки синхронно кивнули в ответ, милиционер улыбнулся одними уголками губ, миновал скамейку и шиповник, в последний раз огляделся по сторонам, будто что-то искал, и уверенно вошел в соседний подъезд.

Как только дверь захлопнулась за ним с пушечным грохотом, на скамейке под шиповником начался оживленный обмен мнениями по поводу цели милицейского визита. На этот раз мнения разделились: Валерия Игнатьевна считала, что лейтенант явился увещевать пьяницу и дебошира Витьку Березина из двадцать пятой, интеллигентная Инга Яновна полагала, что участковый явился для проверки паспортного режима и выявления незарегистрированных гостей столицы, а прямолинейная и патриотичная Ирина Петровна, до сих пор бегавшая на зюгановские митинги, была уверена, что милиционер явился по поручению районного военкома, чтобы отловить и доставить на призывной пункт недоросля из восемнадцатой квартиры, который уже второй год старательно косил от армии. Что же до четвертой участницы этого консилиума, смуглой и востроглазой Марины Михайловны, то она благоразумно помалкивала, ибо рыльце у нее было в пушку. Время от времени она приторговывала на дому водкой и сигаретами, сын ее Евгений, с позором изгнанный из медицинского института за систематическую неуспеваемость, не нашел ничего лучшего, как устроиться санитаром в психушку, и теперь, судя по некоторым признакам, воровал там лекарства и снабжал ими окрестных наркоманов. Ее квартира располагалась как раз в том подъезде, где минуту назад скрылся милиционер, и теперь Марину Михайловну одолевали предчувствия самого неприятного свойства. Старый участковый сто раз предупреждал, что их с сыном “семейный промысел” добром не кончится, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь: старого участкового убрали, а с новым когда еще договоришься, да и договоришься ли?.. Тем более с таким интеллигентом в дорогих очках. Он, небось, привык помногу брать, от него бутылкой водки и блоком сигарет не отделаешься...

Интеллигентная Инга Яновна спорила с Валерией Игнатьевной, категоричная Ирина Петровна громогласно опровергала их обеих, а Марина Михайловна тихо терзалась дурными предчувствиями, и никому из них даже в голову не пришло, что целью посещения странного милицейского лейтенанта была квартира Алексея Мансурова, сына покойной Антонины Дмитриевны, – образованного, тихого, вежливого и такого незаметного, что даже зоркие стражи, караулившие куст шиповника, не всегда могли с уверенностью сказать, дома он или нет.

Тем временем человек, послуживший причиной этого спора, поднялся по лестнице и без колебаний позвонил в дверь квартиры Мансуровых. Он отчетливо слышал дребезжание дверного звонка, но никаких других звуков из квартиры не доносилось. Милиционер позвонил еще раз, немного подождал и позвонил еще. В квартире по-прежнему было тихо.

Тогда милиционер повел себя как-то странно. Вместо того чтобы повернуться и уйти восвояси или позвонить в соседнюю дверь, он вынул из кармана бренчащую связку каких-то продолговатых металлических стержней и тонких зазубренных пластинок и принялся, беззвучно насвистывая сквозь зубы, ловко орудовать этими железками в районе замочной скважины. Кепи с кокардой он повернул козырьком назад; его плечи и лопатки ходили ходуном под серой тканью форменной куртки, со стороны двери слышалось негромкое металлическое звяканье и царапанье. Это продолжалось не больше минуты, после чего замок щелкнул, и дверь открылась с негромким скрипом, свидетельствовавшим о том, что петли уже нуждаются в смазке.

Милиционер убрал в карман отмычки, поправил на голове кепи, в последний раз оглянулся на пустую лестничную площадку и тихо ступил в прихожую. Первым делом он прикрыл за собой дверь и запер ее на замок, после чего сделал шаг вперед и негромко позвал:

– Хозяева! Эй, есть кто-нибудь живой? У вас дверь открыта! Люди, ау! Я ваш новый участковый!

Квартира ответила ему тишиной, нарушаемой лишь доносившимися с улицы криками ребятишек да бормотанием неисправного смывного бачка в туалете. Милиционер кашлянул в кулак, немного расслабился, снял надоевшее кепи, утер рукавом вспотевший лоб и повесил кепи на вешалку.

– Живых нет, – констатировал он голосом Глеба Сиверова. – Что ж, проверим, нет ли мертвых...

Эта шутка ему самому показалась неудачной. Воздух в квартире был какой-то затхлый, как будто здесь несколько лет подряд не проветривали. Пахло застоявшимся табачным дымом, подпорченной пищей, каким-то грязным тряпьем и – неожиданно – хорошим кофе. Этот последний запах убедил Глеба в том, что он попал по адресу; если бы не кофе, он мог решить, что угодил либо в какой-то притон, либо в жилище опустившегося алкаша. Впрочем, спиртным в квартире не пахло.

Все еще стоя в прихожей, Слепой вынул из кобуры пистолет, а из кармана форменных брюк – глушитель. Он навинтил глушитель на ствол, чутко вслушиваясь в тишину, но не услышал ничего нового, кроме зудения бившейся о стекло мухи. Это была загадка природы, занимавшая Глеба с детства: откуда в закрытых, закупоренных, чуть ли не загерметизированных помещениях берутся мухи?

Стараясь не выпускать из вида входную дверь, он проверил кухню, туалет и ванную. В этих помещениях никого не было. Здесь царил относительный порядок – не тот порядок, который возникает в результате частых тщательных уборок, а тот, который годами сохраняется в редко посещаемых местах, вроде запертого на ключ и забытого за ненадобностью бомбоубежища. В ванной не оказалось ни полотенца, ни зубной щетки, ни бритвы; в туалете, правда, имелась бумага, но выглядела она так, словно к ней никто не прикасался уже, по меньшей мере, год.

Первые признаки жизни обнаружились на кухне. На плите стояла джезва с остатками кофейной гущи на дне. Джезва была теплая на ощупь. Глеб вздрогнул, ему захотелось резко обернуться, но он тут же расслабился: в пыльное, сто лет не мытое окно светило косое предвечернее солнце, оно-то и нагрело джезву. И плиту нагрело, и стенку за ней, и стол...

На столе стояла жестяная пепельница с тремя или четырьмя окурками. Чашка, из которой пили кофе, была разбита и валялась частично на полу, а частично – на газовой плите. Кофе коричневой лужей расплескался по линолеуму. Немного кофейной гущи было и на плите. Глеб потрогал ее, понюхал палец. С виду гуща была свежей, сегодняшней, да и окурки в пепельнице воняли так, словно их ткнули сюда час назад, а то и меньше. Глебу даже почудилось, что он видит в воздухе вокруг себя подсвеченное солнцем голубоватое марево не до конца рассосавшегося табачного дыма. У него было странное ощущение: казалось, что он бродит по заколдованному замку, населенному призраками. Сиверов сердито дернул щекой и нахмурился. “Надо же! – подумал он. – Неужели Казаков и меня заразил своими мистическими бреднями? Мерещится всякая чертовщина... Подумаешь, кофе и окурки! Значит, он был здесь! Самое позднее – сегодня утром. Переночевал, наверное, выпил кофе и поехал на работу. Судя по виду квартиры, постоянно он здесь не живет. Вырыл, наверное, где-то запасную нору. И, видимо, не одну. У него должно быть много денег. Чертовски много! Что ж, время от времени он сюда все-таки возвращается. Сяду здесь и буду ждать, сколько потребуется. А когда он войдет, я его шлепну. Или сначала расспросить? Ну, это зависит от того, что я увижу в комнатах...”

Он вернулся в прихожую, осмотрел стенной шкаф, в котором не оказалось ничего, кроме нескольких старых курток и запыленной груды поношенной обуви – как мужской, так и женской, повернул за угол и оказался перед закрытой дверью в комнату.

Дверь была стандартная, двустворчатая, забранная узорчатым стеклом, не позволявшим разглядеть, что делается внутри. Здесь, возле двери, к запахам табачного дыма и затхлости примешивался еще один – резкий, знакомый, но до такой степени неуместный в городской квартире, что Глеб поначалу никак не мог определить, чем все-таки здесь пахнет.

Он взял пистолет наизготовку, повернул ручку и толкнул дверь.

Запах металлической окалины, тень которого он уловил в коридоре, ударил ему в ноздри. Здесь, в комнате, он забивал все остальные запахи. Теперь-то уж сомнений быть не могло: под потолком неподвижным полупрозрачным облаком стояла синеватая дымка.

– Ого, – негромко сказал Глеб, опуская пистолет. – Надо же, какой решительный парень!

Да, решимости Алексею Мансурову было не занимать. Комната выглядела так, словно по ней прошелся торнадо, ломая и калеча все, что попадалось на его пути. Старомодный сервант со снятыми дверцами глупо скалил на Глеба беззубые челюсти пустых полок. Содержимое полок беспорядочной грудой валялось на полу возле серванта. Груда, насколько мог разглядеть Сиверов, состояла из обрывков каких-то пожелтевших журналов и обломков печатных схем.

В углу за дверью стоял разложенный диван с неубранной постелью, выглядевшей так, словно на ней целый месяц спали, не раздеваясь и не снимая обуви. Глеб поморщился: ему почему-то казалось, что гению вовсе не обязательно быть свиньей.

Он шагнул вперед и увидел маленький столик у окна, на котором стоял компьютер – вернее, то, что от него осталось. Тот, кто бесчинствовал здесь, по всей видимости, не хотел беспокоить соседей, и потому не стал сбрасывать на пол тяжелый семнадцатидюймовый монитор. Вместо этого он точно обработал монитор молотком, превратив его в кучу пластмассовых и стеклянных осколков, перевитую пучками разноцветных проводов. Молоток лежал здесь же, рядом с системным блоком. Снимая стенку жестяного ящика, неизвестный Сиверову вандал не церемонился: выкрутив пару винтов, он отодрал жестяной лист руками, исковеркав его до неузнаваемости. После этого снова был пущен в ход молоток, и работали им так, как это делают шахтеры, которые откалывают кайлом куски породы.

Глеб положил пистолет на криво стоявший посреди комнаты обеденный стол и двинулся к компьютеру, переступая через разбросанный по полу хлам. Ему вдруг стало любопытно, что стало с жестким диском. Разумеется, на дворе стоял двадцать первый век, но Сиверов по опыту знал, что на свете до сих пор осталось достаточно кретинов, полагающих, что для уничтожения компьютера достаточно с шумом и треском разбить монитор.

Увы, тот, кто уничтожал компьютер, кретином не был. Глеб понял это, не пройдя и половины пути до окна. Обогнув большой, покрытый липким налетом и усеянный крошками стол, он увидел на полу источник странного запаха, который показался ему столь неуместным в городской квартире.

На вытертом до джутовой основы, замусоренном и затоптанном ковре лежали четыре кирпича. Они были положены плашмя, по два в ряд, образуя сплошной прямоугольник. Поверх прямоугольника кто-то положил железный противень, взятый, надо полагать, из газовой плиты. Окалиной воняло именно отсюда. Противень был причудливо размалеван красно-сине-серыми разводами, а посередине этой горелой жестянки лежало нечто оплавленное, сплющенное, бесформенное, но, несомненно, тоже металлическое. Немного поодаль на керамической подставке стояла архаичная паяльная лампа, распространявшая вокруг себя аромат бензина. Аромат этот был совсем слабым, из чего следовало, что лампой орудовали до тех пор, пока бензин в ней весь не выгорел.

Глеб поднял лампу, встряхнул ее, понюхал. Жестянка была пуста и суха. Он потер ее рукавом форменной куртки и тихонько позвал:

– Джинн, выходи! Здесь не мешало бы прибраться.

Отставив паяльную лампу, он взял лежавший на противне металлический комок. Почему-то ему казалось, что об эту штуковину до сих пор можно обжечься, но металл успел остыть. Сиверов повертел бесформенную железку в руках, хотя и так уже догадался, что это. Неизвестный вандал выбрал довольно необычный способ уничтожения информации: он грел жесткий диск компьютера паяльной лампой, плющил и мял его молотком, снова грел и снова мял и плющил. Однако Глеб вынужден был признать, что при всей своей нетрадиционности этот метод оказался действенным: что бы ни было записано на этом куске металла, извлечь оттуда информацию теперь не смог бы никто.

Значит, никаких неизвестных вандалов, никакого обыска и похищения не было. Обыски и похищения проводятся, как правило, людьми грубыми, сильными, ловкими, но при этом весьма посредственно образованными. Вряд ли такие люди рискнули бы уничтожить жесткий диск, где была записана драгоценная информация, ради которой они сюда явились. Тогда им пришлось бы положиться на собственную память и слова Мансурова. Гм... Глеб отрицательно покачал головой. У него была превосходная память, но, имея возможность выбора, он все-таки предпочел бы снять и унести с собой жесткий диск, чтобы потом без спешки и риска разобраться, что на этом диске стоит сохранить, а на что можно не обращать внимания.

Итак, ни бандиты Павла Пережогина по кличке Паштет, ни религиозные фанатики доктора экономических наук Шершнева, судя по всему, еще не добрались до логова непризнанного математического гения, вздумавшего в одиночку поставить мир с ног на голову. Они до сих пор не знали имени человека, за которым гонялись, они не знали о нем ничего, кроме самого факта его существования. Что ж, по крайней мере, с первой частью задания Глеб справился блестяще: нашел мистера Икс, опередив всех конкурентов. А что толку?

"Ну, правильно, – подумал Глеб, машинально пряча в карман милицейской куртки то, что осталось от жесткого диска мансуровского компьютера. – А чего ты, собственно, хотел? Это ведь все-таки математик, и, судя по всему, математик очень хороший. А что такое математика? Это прежде всего логика! У этого парня мозги работают не хуже любого компьютера, а может, и лучше, потому что компьютеры лишены фантазии. И стоило ему получить коротенькую передышку и немного подумать, как он сообразил, что все его меры безопасности – чепуха, детская игра в шпионов и разведчиков, что искать его будут настоящие профессионалы и что единственный для него выход – вовремя смыться куда-нибудь подальше. Вот он и смылся, уничтожив перед уходом результаты своих исследований. Эти результаты теперь существуют только в его голове да еще, может быть, на дискете... И между прочим, изуродованный жесткий диск от своего компьютера он, скорее всего, оставил на виду нарочно. Дескать, нате, подавитесь. Отстаньте, мол, от меня, нет у меня ничего такого, что вам пригодилось бы.

Да, парень, – подумал он, медленно выходя из комнаты и снимая с крючка в коридоре милицейское кепи, – это ты здорово придумал. Одного ты, братец, не учел: если тебя поймают, ты сам им все скажешь, потому что они умеют спрашивать. Паштетовы братишки в этом деле большие мастера, да и эти, богомольцы шершневские, я думаю, недалеко от них ушли. Именно поэтому, приятель, я тебя найду и застрелю раньше, чем они узнают, как тебя зовут".

Так или иначе, сидеть здесь, дожидаясь возвращения Мансурова, не было никакого смысла. Спохватившись, Глеб вернулся в комнату, забрал забытый на столе пистолет, свинтил с него глушитель и убрал оружие в кобуру. Перед уходом он заглянул в спальню. Здесь стояла полуторная кровать, накрытая полинявшим покрывалом. К стене над кроватью была прибита протертая циновка, на полу лежала чистая ковровая дорожка, а в углу поблескивал поцарапанной полировкой старый двустворчатый шкаф. На подоконнике, за тюлевой занавеской, мохнатой от пыли, виднелись цветочные горшки с засохшими остовами каких-то комнатных растений. Видно было, что комнатой не пользовались – Мансуров устроил здесь что-то вроде мемориала, а жить и работать предпочитал в гостиной, напоминавшей хлев.

Сиверов подумал, что именно в этом хлеву, вероятнее всего, нашел свою смерть профессор Арнаутский.

Вообще, находиться в квартире Мансурова было неприятно, и Глеб радовался тому обстоятельству, что ему не надо здесь оставаться. Выходя из спальни, он наступил на что-то, знакомо хрустнувшее под его ногой. Он убрал ногу и посмотрел вниз. Ничего особенного там, внизу, не было – просто пустая блистерная упаковка от каких-то таблеток. Сам не зная зачем, Сиверов наклонился и поднял блистер. Фольга на обратной стороне упаковки была в круглых дырках от вынутых таблеток, и от названия препарата сохранились только отдельные буквы, которые не хотели складываться во что-то знакомое или осмысленное. Глеб пожал плечами и на всякий случай сунул блистер в карман.

* * *

Охранник в застекленной будке хмуро кивнул, избегая смотреть Глебу в лицо. Из его поведения следовало, что ребята из черного джипа, с которыми Сиверов круто обошелся на лесной дороге, поделились происшествием с коллегами. Что ж, по крайней мере, плечистый амбал в стеклянной будке не был дураком: он предпочитал учиться на чужих ошибках, не совершая собственных.

Его кивок означал, по всей видимости, разрешение проходить. Глеб, однако, не спешил миновать отделанный черным мрамором вестибюль, изобразив на лице озабоченность, он шагнул к будке и сунулся лицом к окошечку.

– Привет, – сказал он самым доброжелательным и веселым тоном. – Слушай, земляк, у вас тут работает такой Мансуров... Алексеем, кажется, его зовут. Так вот, как бы мне этого Алексея повидать?

В спокойных глазах охранника сверкнула искра любопытства, однако дальше глаз дело не пошло. Тяжеловесная физиономия осталась все такой же малоподвижной, лишенной какого бы то ни было выражения, как у каменного истукана с острова Рапа-Нуи, известного также как остров Пасхи.

– В операционном зале, – сказал охранник. – Из вестибюля налево, а дальше сами увидите. Одну секунду! – окликнул он, когда Глеб уже повернулся к окошечку спиной.

Сиверов обернулся. Охранник, склонив стриженую голову, сосредоточенно водил пальцем по какому-то списку, или графику, или ведомости – словом, по какой-то бумажке, лежавшей у него на столе и скрытой от глаз посетителей металлическим барьером.

– В чем дело? – намеренно подпустив в голос капельку холодного неудовольствия, осведомился Глеб.

– Простите, – сказал охранник. – Я просто хотел уточнить... Видите ли, у Мансурова как раз сегодня выходной. По графику.

– Ах, по графику! – с понимающим видом воскликнул Слепой, не имевший понятия о существовании какого-то графика. – Ясно, ясно... Что ж, благодарю. Так я пройду?

Охранник неопределенно дернул плечом: дескать, чего спрашиваешь, если ты здесь начальник?

– В операционный зал вход свободный, – сообщил он.

– Благодарю, – повторил Глеб.

Уходя, он краем глаза заметил, как охранник, глядя ему вслед, снял трубку с аппарата внутренней связи. “Стучи, стучи, барабан”, – подумал Глеб. Он пересек прохладный вестибюль, толкнул стеклянную дверь и очутился в операционном зале, неотличимо похожем на сотни и тысячи других банковских операционных залов. Остановившись в проходе, он стал озираться, сличая лица находившихся здесь служащих мужского пола с полученным по Интернету портретом Мансурова. Разумеется, Мансурова здесь не было: вряд ли он был энтузиастом банковского дела, чтобы торчать на службе в свой законный выходной день. Пустых рабочих мест в зале тоже не было. Следовательно, когда Мансуров брал выходной, его компьютер не простаивал, на нем работал кто-то другой. Это полностью исключало возможность того, что Мансуров хранит в служебном компьютере какие-то свои секреты. То же самое и со служебным столом... Да, организация труда в “Казбанке” не располагала к тому, чтобы чувствовать себя на работе как дома, вить за стеклянными перегородками уютные гнездышки и вести в рабочее время дневниковые записи на казенном компьютере. Честно говоря, Глеб не знал, хорошо это или плохо. Для него лично и в данный момент это было плохо, буквально хуже некуда. Если бы у Мансурова имелась собственная теплая норка в огороженном небьющимся тонированным стеклом уголке, там могло бы обнаружиться кое-что любопытное – какие-нибудь записи, распечатки или просто жесткий диск компьютера, защищенный мудреным паролем. Диск можно было бы аккуратно снять и потом, на досуге, расщелкать пароль и посмотреть, что там, внутри, в личных архивных файлах господина Мансурова.

Глеб пожал плечами. Конечно, он зря приехал сюда, но в теперешнем положении впору было хвататься за соломинку. Он надеялся встретить в операционном зале “Казбанка” своего мистера Икс, лихорадочно стирающего из памяти компьютера свои файлы и распихивающего по карманам содержимое ящиков письменного стола. Это была совсем слабенькая надежда, и разочарование оттого, что она не сбылась, было незаметным.

Он повернулся, чтобы уйти, и чуть не налетел на симпатичную блондинку – ту самую, которая служила ему провожатой во время первой встречи с Казаковым. Работала она, кажется, помощником личного секретаря господина банкира – этакая смазливая шлюшка, украшение офиса, лицо фирмы и личная игрушка босса. Впрочем, Глеб мог быть несправедлив к ней: хитрец Мансуров подпортил-таки ему настроение, ускользнув буквально из-под носа, и теперь Слепой против собственной воли злился на весь белый свет и прежде всего на себя самого.

– Ой! – сказала блондинка, отпрянув от резко обернувшегося Глеба. На миг ее кукольное личико утратило приветливое выражение офисной болонки, и в этот миг Сиверов понял, что девчонка действительно красива. В следующее мгновение она взяла себя в руки и включила дежурную белозубую улыбку. Глаза моментально утратили живость, гладкое, ухоженное лицо затвердело в любезном оскале пластикового манекена. – Простите, – сказала она. – Андрей Васильевич просил передать, что ждет вас в своем кабинете.

Она не сказала “приказал” или “велел”, она сказала “просил”, но как-то так, что сразу становилось ясно: просьбы Андрея Васильевича Казакова принято выполнять со скоростью звука. Глеб посмотрел через плечо блондинки в сторону выхода. В операционном зале охранников не было, но за стеклянной дверью, в мраморном вестибюле, они роились, как неповоротливые и медлительные черно-белые пчелы.

– Боятся – значит, уважают, – доверительно сообщил он блондинке.

– Простите? – не поняла та.

– Ничего, это я так, к слову... Вспомнилось вдруг почему-то... Что ж, не будем заставлять шефа долго ждать. Вы меня проводите?

Блондинка кивнула и заученным жестом указала ему на дверь в противоположном конце зала. Перед тем как двинуться вперед, она все-таки не удержалась и через плечо метнула быстрый взгляд в сторону входа. Увиденное, похоже, несколько ее успокоило, а Глеба такое поведение девчонки озадачило: за кого, черт возьми, его здесь принимали – за маньяка?

Возле лифта обнаружилось еще двое охранников. Они стояли в позах людей, терпеливо ожидающих застрявшую где-то наверху кабину, и совсем не смотрели на Глеба и блондинку, но в лифт вошли следом и вышли там же, где они. По дороге Сиверов развлекался, поочередно бесцеремонно разглядывая одного за другим, но охранники стояли молча, с равнодушием сфинксов глядя прямо перед собой.

Когда двери лифта раскрылись, возникла некоторая заминка. Даму, естественно, выпустили первой, после чего Глеб решил блеснуть манерами и посторонился, предлагая охранникам последовать за ней. Охранники замешкались, затем один из них бесстрастно и вежливо указал Сиверову на дверь, а другой чуть подался вперед, давая понять, что их терпение не безгранично.

Глеб улыбнулся уголками губ и вышел из лифта. Симпатичная блондинка ждала его, стоя вполоборота, все с тем же приветливым выражением лица. Глебу подумалось, что она, очень может быть, тоже прошла специальный курс подготовки и одна может стоить десятка таких амбалов, что пыхтели у него за спиной. Он окинул блондинку профессиональным взглядом и решил, что вряд ли: она выглядела слишком хрупкой и женственной, мускулатура икр и предплечий – та, что была выставлена напоказ, – не казалась рельефной и грубой. Такие женщины только в кино могут бросать через голову двухметровых мужиков и с разбега перепрыгивать стены в полтора человеческих роста. Глебу приходилось сталкиваться с секретными агентами женского пола: они либо выглядели иначе, либо не являлись боевиками.

Впрочем, в боевиках недостатка не ощущалось. Выйдя из лифта, Сиверов обнаружил справа и слева от дверей еще по одному охраннику, которые стояли в привычной позе – не то молящихся католиков, не то футболистов, выстроившихся в “стенку” перед воротами, – прикрывая сложенными ладонями ширинки своих черных деловых брюк.

Блондинка, больше не оглядываясь, двинулась вперед по длинному, освещенному светом скрытых ламп коридору без окон. Это была совсем не та дорога, которой Глеба вели к Казакову в первый раз; оглянувшись, он увидел, что все четыре охранника, выстроившись попарно, идут за ним на расстоянии двух шагов.

Потом блондинка без стука открыла какую-то дверь и отступила в сторону.

– Прошу вас, – сказала она.

– Это газовая камера? – не удержался Сиверов. Впрочем, через открытый дверной проем он отлично видел, что, даже если это и газовая камера, то ее убранство в точности имитирует обстановку кабинета Казакова. Это и был упомянутый кабинет, только сегодня Глеба почему-то впустили сюда не через приемную, а каким-то другим, видимо тайным, путем. Слепой опять, в который уже раз, подумал, как тяжело и утомительно быть по-настоящему богатым.

Глеб шагнул через порог, и дверь за ним закрылась. Охранники остались в коридоре, как им и полагалось. Белокурая секретарша тоже осталась с ними: очевидно, банкир Казаков во время конфиденциальных переговоров предпочитал обходиться без украшений.

Банкир сидел за своим столом – не за тем, что в углу с мягкими креслами, а за большим, рабочим. Справа от него стоял монитор компьютера, прямо перед ним расположился богатый письменный прибор. Казаков с чрезвычайно занятым видом просматривал какие-то бумаги, ставил на них размашистую подпись и брался за очередной лист. На Глеба он не смотрел.

– Ну? – сказал он с вопросительной интонацией. Глеб прошел в угол, где стоял стеклянный столик, и уселся в мягкое кожаное кресло, забросив ногу на ногу и сцепив пальцы на колене. Он молчал, ожидая продолжения. На столике сегодня не было ни выпивки, ни закуски, Глеба это не удивило и не опечалило, поскольку в данный момент он в этом не нуждался.

Когда молчание затянулось, Казаков оторвал взгляд от бумаг, сдвинул очки на кончик носа и поверх них искоса посмотрел на Глеба. Лицо его приобрело кислое, крайне недовольное выражение.

– Ну? – повторил он.

– Ну, – ответил Глеб.

– Что ты нукаешь? – возмутился Казаков. – Не запряг!

– Простите, – сказал Глеб, – я думал, это пароль.

– Ты это брось, – сдерживаясь, проворчал господин банкир. – Ваньку валять будешь на Лубянке, в допросной камере. А здесь изволь вести себя прилично и для начала объясни, куда это ты пропал.

– Я не пропал, – миролюбиво сказал Сиверов. – Вот он я. Весь тут, перед вами.

– А до сих пор где околачивался?

– Выполнял ваше задание.

– А почему не держал меня в курсе?

– Не было результатов, которые стоили бы упоминания.

– А теперь, значит, есть? Ну и что же это за результаты?