Текст книги "Число власти"

Хлоп!

Мансурову было не до этих тонкостей, и он выстрелил, целясь в это испуганное, посеревшее лицо. В лицо он не попал, пуля ударила в правое плечо, развернув бандита вокруг собственной оси и бросив спиной на скользкую кафельную стену. Поворачиваясь, чтобы убежать, Алексей заметил, что раненый, лежа на боку у стены, подносит к уху то ли мобильник, то ли рацию, и выстрелил еще раз, чтобы заткнуть негодяю рот. Пуля раздробила кафельную плитку над головой бандита, тот выронил свое переговорное устройство и испуганно вжался лицом в пол. Внезапно ощутив себя хозяином положения, Мансуров аккуратно навел пистолет на стриженый затылок, уверенный, что на этот раз ни за что не промажет, и тут кто-то неожиданно обхватил его сзади поперек туловища и рванул в сторону.

Рывок был таким мощным, что Мансуров не устоял на ногах и упал, больно ударившись локтем и коленом. Противник бросился на него, норовя прижать к полу, но Алексей извернулся ужом и выстрелил: хлоп!

Противником оказался сухощавый брюнет лет сорока, одетый в зеленую униформу хирурга. Он покачнулся, прижимая ладони к нижней части груди, упал на бок и медленно подтянул колени к животу. Глаза его закрылись, из уголка рта на синеватый от бритья подбородок стекла струйка темной крови. Мансуров лихорадочно завозился на скользком кафельном полу, засучил всеми четырьмя конечностями, как перевернутый на спину жук, обрел наконец точку опоры и вскочил, затравленно озираясь.

Раненый бандит опять возился со своим телефоном. Алексей прицелился в него и спустил курок, но выстрела не последовало. С пистолетом было что-то не так: ствольная коробка застряла в крайнем заднем положении и, похоже, не собиралась возвращаться на место. Мансурову было недосуг разбираться, что произошло. Может быть, проклятая игрушка испортилась, а может, в ней просто кончились патроны – какая разница? Алексей швырнул тяжелую железку в бандита и бросился бежать в сторону реанимации.

От него шарахались в стороны, прижимались к стенам, уступая дорогу, а он бежал по длинному коридору, задыхаясь, стуча каблуками по кафелю, на ходу срывая с иглы шприца защитный колпачок и уже понимая, что все пропало. Ну, может быть, еще не все, но многое – почти все, скажем так.

Он всем телом ударил в дверь и бомбой вылетел на лестничную площадку, прямиком в руки тех, кто поджидал его там. Краем уха он уловил доносившиеся из реанимации тревожные возгласы и хлопанье дверей – сонное царство проснулось, разворошенный муравейник зашевелился, – но тут в него вцепились, навалились и стали с нечеловеческой силой заламывать руки за спину. Однако он успел вогнать иглу в бедро одного из противников и, с острым злорадством разглядывая появившийся на лице последнего ужас, резким толчком поршня вогнал смертельную дозу морфия. Поршень еще не дошел до конца, а хватка унтерменша ослабла. Мансуров вырвал руку и сразу же сунул ее в карман, но второй бандит, разгадав его маневр, вдруг больно ударил Алексея по голове чем-то тяжелым и твердым – наверное, рукояткой пистолета или кастетом, – и, когда Мансуров обмяк, одним резким движением с треском оторвал карман, в котором лежали шприцы...

...Итак, Мансуров был в плену. Осознав это, он ощутил неприятный холодок под ложечкой. Ему было страшно. Да и как тут не бояться! Ведь до сих пор он так и не нашел времени подумать, как быть, если его все-таки схватят. Отдавать этим людям Число Власти или не отдавать? Отдавать нельзя, а не отдавать...

Мансуров вдруг понял, что не готов умереть. Как это так – умереть? Чего ради? За что? У него была жизнь, планы, огромные деньги, с помощью которых он намеревался эти планы осуществить, и вдруг – умирать? О господи, нет!

А если будут пытать? Загонять иголки под ногти, резать ножом лицо, ломать зубы и пальцы, жечь паяльной лампой... Черт возьми, да им достаточно просто дождаться очередного приступа! Его и ждать не надо, можно просто спровоцировать... И что тогда? Алексей вовсе не был уверен, что, ощутив знакомую боль в голове, в самом мозгу, не выложит этим людям все, что знает, в обмен на свои таблетки, которые до сих пор, наверное, лежали в бардачке его машины...

Он осмотрелся. Обнаружилось, что он сидит, прислоненный спиной к шершавой стене, на бетонном полу. Помещение было лишено окон, над головой нависали бетонные плиты перекрытия, вдоль корявых стен тянулись пыльные захламленные полки. Под потолком горела слабая лампочка без абажура, ее болезненный, желтушный свет делал и без того убогий интерьер еще более убогим. Это был, судя по всему, какой-то подвал.

Прямо под лампочкой на раскладном пляжном кресле спиной к нему сидел какой-то человек. Мансуров видел круглую стриженую голову на мощной короткой шее и широкие плечи. Одет он был в черную майку с коротким рукавом; на загорелой бычьей шее блестела золотая цепь толщиной с мизинец, а к подлокотнику кресла был прислонен дробовик со спиленным прикладом и коротким стволом. Над головой охранника клубился освещенный лампочкой табачный дым. Охранник смотрел телевизор, по которому, насколько понял Мансуров, шел популярный сериал “Менты”. Бандит, с интересом смотрящий телесериал про ментов, наверное, рассмешил бы Мансурова, если бы тому не было так страшно.

Потом началась рекламная пауза. Охранник выключил звук, обернулся и увидел, что Мансуров пришел в себя.

– Очухался, падло? – не предвещавшим ничего хорошего тоном произнес охранник и начал тяжело выбираться из низкого кресла. – Это хорошо. Это, блин, просто отлично! Сейчас я с тобой, сучонок, потолкую.

Дымя зажатой в зубах сигаретой, он приблизился к Алексею и опустился на корточки, сложив руки на коленях. Кисти у него были синими от корявых татуировок, а губы пересекал косой, неправильно сросшийся шрам. Раздался короткий металлический щелчок, и в правой руке у бандита откуда ни возьмись возникло узкое блестящее лезвие.

– Ну что, козья морда, скажешь, чего у тебя спрашивают? – лениво поинтересовался бандит. Глаза у него были темные и какие-то мертвые – не было в них ни эмоций, ни мыслей. Это были глаза удава, готовящегося заглотнуть добычу. – Ну, чего молчишь? Будешь говорить или нет?

С этими словами он лениво, без замаха, но очень сильно ударил Мансурова по лицу. Из глаз у Алексея брызнули искры, правая щека разом онемела. Он уже разобрался со своим ртом и в ответ на удар отчаянно замычал, мотая головой. Это мычание должно было означать, что даже при самом горячем желании пленник ничего не сможет сказать, пока рот у него заклеен липкой лентой.

Бандит не понял смысла этой пантомимы. Или сделал вид, что не понял.

– Чего? – с издевкой переспросил он. – Чего мычишь-то? Чего башкой мотаешь – говорить не хочешь? Говорить со мной не хочешь, козел?! Ничего, ты у меня скоро запоешь! Пасть залеплена, говоришь? Это, блин, не страшно! Ты у меня, педрила очкастый, другим концом все скажешь! Пропердишь, как по нотам, понял?!!

Каждая фраза сопровождалась коротким, тяжелым ударом по лицу. Мансуров жмурил глаза, вздрагивая от ударов, потом избиение закончилось так же внезапно, как и началось. Мансуров осторожно открыл глаза и немедленно об этом пожалел: прямо у его левого глаза, сантиметрах в двух, не больше, слегка покачиваясь, застыл кончик ножа с горящей на острие тусклой искоркой электрического света.

– Глаз тебе, что ли, выковырять? – не выпуская из зубов сигареты, задумчиво произнес бандит. – Говорят, помогает, и для здоровья никакого вреда. Глаз – не рука, смотреть и одним можно... А? Не закрывать гляделки! – грозно проревел он, заметив, что Мансуров собирается зажмуриться. – Смотреть на меня!

Глаза Алексея сами собой распахнулись во всю ширину, и он понял, что опять потерял власть над собственным телом: ее захватил этот громила с ножом, издевавшийся над ним просто от нечего делать.

Охранник приставил кончик ножа к щеке Мансурова, прямо под глазным яблоком, и слегка надавил. Алексей ощутил укол, по щеке поползла горячая капля. От охранника несло потом, пивом и чесноком, за его спиной беззвучно переливался яркими красками экран телевизора – там известная телеведущая рекламировала женские прокладки. От этого зрелища Мансуров чуть не заплакал: при всей своей назойливой пошлости оно было таким мирным, домашним и безопасным, таким неуместным в этом мрачном застенке!

Кабель телевизионной антенны уходил в открытый люк, к которому из подвала вела крепкая деревянная лестница. На этой лестнице вдруг появились чьи-то ноги в начищенных до блеска туфлях с плоскими квадратными носами и свободных светлых брюках. Ступеньки заскрипели под тяжелыми шагами, и в подвал спустился еще один человек. Он мигом оценил обстановку и резко окликнул мансуровского мучителя.

– Кончай быковать, Рваный! – сказал он. – Паштет запретил его трогать, ты что, не слышал?

– Слышал, – лениво отозвался Рваный, оборачиваясь. Нож при этом остался на прежнем месте, в миллиметре от глазного яблока Алексея Мансурова, и тот затаил дыхание, уверенный, что вот-вот останется без глаза. – Мало ли чего я слышал! Люди разное говорят. Мне один ларечник вчера зуб давал, что у него за душой ни цента, а потолковали с полчасика – выложил две штуки баксов как миленький! И еще две обещал завтра принести...

– Кончай, – повторил второй охранник. – Кончай, Рваный! Я тебя предупредил, понял?

– Ни хрена не понял, братан, – с прежней ленивой издевкой в голосе ответил Рваный. Он наконец убрал нож от лица Алексея, защелкнул лезвие и встал с корточек, повернувшись к собеседнику лицом. – То не трогай, то мочи... Ты сначала разберись, чего хочешь, а потом права качай!

– Паштету он нужен живым, – сказал тот, бросив в сторону Мансурова равнодушный взгляд.

– Паштету, – недовольно проворчал Рваный и вдруг взорвался, как сто килограммов тротила. – А мне он живой не нужен, понял?! Я, братан, не знаю, что он там изобрел и для чего это Паштету понадобилось. Я другое знаю: этот козел троих наших пацанов наглухо завалил! Троих наглухо, а Синий под капельницей загорает, и хрен его знает, выкарабкается ли. А если выкарабкается – сразу к ментам под крылышко, в СИЗО... Вот что я знаю, понял? Паштет сказал!.. Паштет не велел!.. А своя башка у тебя на плечах есть? Его же мочить надо, без базара мочить! Я на него спокойно глядеть не могу, а ты – не трогай... За пацанов... За четверых пацанов он по всем понятиям хотя бы один раз должен сдохнуть! А что Паштет? Ну, мало ли, усох маленько клиент. Типа при перевозке... И вообще, Касьян, ты посмотри, какое беспонтовое кино получается. Никто не знает, зачем этот фраерюга Паштету нужен, а Паштет молчит, как рыба об лед. Типа коммерческую тайну хранит. А пацаны один за другим в земельку ложатся. А потом, когда мы все ляжем, Паштет снимет с этого козла очкастого навар и слиняет в теплые страны. Ты об этом не подумал?

Касьян опустил пистолет, который некоторое время держал в полуопущенной руке, и его тяжелая, малоподвижная физиономия приобрела задумчивое выражение.

– Не знаю, – произнес он нерешительно.

– То-то, что не знаешь! – довольный одержанной победой, воскликнул Рваный. – А не знаешь, так и не говори. Бурый вроде знал. И где он, Бурый? Ведь Паштет его, считай, на верную смерть послал. Вот и нет Бурого... А все потому, что много знал. Думаешь, для нас с тобой Паша, кореш наш незабвенный, что-нибудь другое приготовил? Да ему этот очкарик дороже, чем все мы, вместе взятые! Ты что, не видишь, что Паша наш давно за базар не отвечает? С ним разбираться надо, а этого фраера – в расход, пока Паштет его не увидел и совсем с катушек не съехал.

Обмирая от ужаса, Мансуров посмотрел на Касьяна и понял, что пропал. Лицо у Касьяна было хмурое и задумчивое, он явно пребывал в нерешительности. Зато Рваный давным-давно все решил, и долго гадать об исходе спора не приходилось: тот, кто уверен в своей правоте, всегда убедит того, кто колеблется.

И еще одно стало ясно Мансурову. Этим людям не нужно Число Власти. Они не знали, что это такое, а если бы он попытался объяснить, они бы его не поняли. Для этих двоих Алексей Мансуров не представлял ни интереса, ни ценности. Им было наплевать, математик он, физик или сантехник. Они знали одно: он убил их товарищей и должен понести за это наказание. И не было рядом никого, кто втолковал бы этим кретинам, что вместе со своим пленником они собираются убить величайшее в истории науки открытие. Да и плевать им на какие-то там открытия. Поскольку способа быстро получить с Мансурова крупную сумму, по их мнению, не существовало, его следовало незамедлительно убрать, причем так, чтобы он успел как следует помучиться. Отвратительнее всего было то, что такой способ существовал: стоило этим болванам снять с его лица липкую ленту, и он предложил бы им любую сумму, которая уместилась бы в их убогом воображении. Но снимать ленту они не спешили – видимо, не хотели, чтобы он своими воплями мешал им общаться. Погибать из-за какого-то несчастного куска липкой ленты, который ровным счетом ничего не стоил ни в долларах, ни в рублях, было обидно до слез. Это было настолько нелепо и дико, что Мансуров никак не мог поверить в такой исход дела; тем не менее простейшая логика подсказывала, что такой исход вероятен. Мансуров привык доверять логике, и в данный момент это его совсем не радовало, поскольку умом он понимал, что логика права, а тело, невзирая на логику, страстно хотело жить.

– Блин, – сказал Касьян. – Даже не знаю... Нет, Паштет, в натуре, что-то с этим фраером мутит, это факт. Но... Не знаю, блин. Может, сначала расспросим? Просто на всякий случай, а? А вдруг самим пригодится? И вообще... Если придется с Паштетом базар тереть, перескажем ему, чего этот очкарик напел, и все дела. А дальше... Ну, помер и помер, мы-то здесь при чем? Помяли пацаны, пока брали. Да и как было не помять? Он ведь стрелял, четверых завалил, не считая мирного населения... Но расспросить надо.

– Расспросить – не проблема, – пожав плечами, согласился Рваный и повернулся к Алексею: – Ты, животное, говорить будешь или нет?

Мансуров ожесточенно закивал, утвердительно мыча. Он понимал, что ведет себя как последняя тряпка, но тело взяло инициативу в собственные руки и категорически отказывалось повиноваться командам, которые подавал мозг.

Касьян шагнул вперед, наклонился и взялся пальцами за уголок клейкой ленты, которая стягивала Мансурову рот. Но Рваный неожиданно отстранил его.

– Погоди, братан, – сказал он, с каким-то новым, очень неприятным выражением косясь на обтянутые женскими колготками ноги Мансурова. – Постой. Ты посмотри на него! Не поймешь, мужик это или баба... Одно слово – петух. И даже губы накрашены. Как ты думаешь, Касьян? А? Расслабить клиента перед допросом – первое дело, ты же в курсе! Легкий массаж прямой кишки... А?

– Тьфу, – с отвращением сказал Касьян и отступил на шаг. – Опять ты со своими зэковскими замашками!

– А ты меня тюрьмой не попрекай! – рявкнул Рваный. – Кто не был, тот будет, кто был – не забудет... Понял? И вообще, я ж не для себя! Я ж для дела! Знаешь, как он после этого запоет!

– Да пошел ты, – устало сказал Касьян, отходя к креслу и усаживаясь перед телевизором. – Как хочешь, мне твои развлечения до фонаря. Главное, чтоб был жив и говорить мог.

Рваный коротко, неприятно хохотнул.

– Да ты чего, братан? Ты чего! При чем тут – говорить? Я ж совсем с другого конца! Хотя, если ты настаиваешь...

– Смотри, – предупредил Касьян, поудобнее устраиваясь в раскладном кресле и переставляя прислоненный к подлокотнику обрез, чтобы ствол не упирался в ребра. – Если Паштет застукает, тебе мало не покажется. Он таких вещей не любит.

– Мало ли чего он там не любит! Да он до утра, поди, не явится. У него сейчас хлопот столько! Он в Склиф поехал – с мусорами базары трет, ручки им золотит...

– Смотри, – равнодушно повторил Касьян, окончательно поворачиваясь к Рваному затылком и закуривая сигарету.

Рваный, казалось, его не услышал. Он шагнул к Мансурову, низко нагнулся, приблизив к нему страшное, налитое кровью лицо с неожиданно ожившими, замаслившимися, вспыхнувшими диким огоньком глазами, и сказал, дыша на него смесью чеснока, табачного дыма и гнилостного смрада:

– Ну что, петушок, поиграем?

Касьян недовольно крякнул в кресле перед телевизором и потянулся за пультом, собираясь включить звук, но вдруг замер, не донеся палец до кнопки.

– Тихо! – вполголоса прикрикнул он. – Тихо, я сказал, уроды! Стучит кто-то, – добавил он и выключил телевизор. – Давай, Рваный, посмотри, кто там.

– А почему я? – возмутился Рваный, продолжая ощупывать глазами похолодевшего Мансурова.

– А потому, что тебе в самый раз немного проветриться, – ответил Касьян.

Рваный витиевато выругался, но спорить не стал: видимо, Касьян здесь был за старшего. Он взял свой обрез, проверил стволы и пошел к лестнице. На первой ступеньке он обернулся и сказал, обращаясь к Мансурову:

– Не скучай, петушок. Скоро увидимся.

Как выяснилось через несколько минут, он глубоко заблуждался.

Глава 14

Крыша высокого кирпичного дома красиво подсвечивалась галогенными прожекторами. Еще два таких прожектора слепящими пятнами голубоватого света сияли по обе стороны глухих железных ворот, ярко освещая асфальтированную дорожку и ровно подстриженный газон.

Они остановились у самой границы светового круга, и дальше брат Николай пошел один. У него была бочкообразная, с покатыми плечами и широким тазом, фигура мелкого чиновника, круглая голова с большой блестящей лысиной и короткая, почти незаметная шея. Пухлое, гладко выбритое лицо не гармонировало с маленьким скорбным ртом, унылыми бровями и тусклыми, как у больной собаки, глазами за линзами сильных очков. Брат Николай был человеком с трудной судьбой. Несколько лет назад он потерял в автомобильной катастрофе жену и сына. Виновником аварии был он, но Господь почему-то счел необходимым оставить его безнаказанным: брат Николай не получил ни единой царапины, и суд его оправдал. В течение последующих двух лет он сильно пил и спился бы окончательно, если бы его не подобрали братья из секты свидетелей Иеговы. Они частично привели его в чувство, наставили на путь истинный и отвратили от алкоголя. Брат Николай занялся каким-то мелким бизнесом, быстро пошел в гору и вскоре настолько финансово окреп, что однажды явился за советом к доктору экономических наук Эдуарду Альбертовичу Шершневу. Они разговорились за чашкой чая и были очень обрадованы, обнаружив друг в друге братьев по вере. Эдуард Альбертович рассказал брату Николаю о сообществе верующих, которое он имел честь возглавлять, и о великой цели, которую на протяжении многих веков (так сказал Эдуард Альбертович) преследовало это сообщество. Говорить он умел красиво и убедительно, и с того памятного вечера брат Николай называл его не иначе как Учителем. Свидетели Иеговы были забыты, но кое-какие из их приемов брат Николай до сих пор хранил в памяти, время от времени прибегая к ним, если того требовали обстоятельства.

Сейчас обстоятельства этого требовали. Сестра Мария, едва придя в себя, позвонила Учителю и в двух словах поведала о том, что произошло в институте Склифосовского. Ее рассказ подтвердил брат Валерий, который денно и нощно ездил по пятам за слугами Сатаны и собственными глазами видел, как один из них волоком вытащил из больницы и затолкал в багажник автомобиля какого-то мужчину, переодетого медицинской сестрой. Брат Валерий проследил за похитителем, оставалось лишь сложить два и два, и доктор экономических наук Шершнев блестяще справился с этой задачей. Результатом этого несложного арифметического действия явилось прибытие братьев на дачу Павла Пережогина по кличке Паштет.

По-утиному переваливаясь на коротких кривоватых ногах, брат Николай подошел вплотную к железным воротам, поискал кнопку звонка, не нашел и деликатно постучал в ворота согнутым указательным пальцем. Толстое крашеное железо откликнулось глухим звуком, на который никто не отреагировал. Брат Николай переступил с ноги на ногу, изображая нерешительность, которой он вовсе не испытывал, и постучал сильнее. Ему снова никто не ответил. Тогда брат Николай почесал мизинцем сияющую в свете галогенных прожекторов лысину, вздохнул и забарабанил в ворота кулаком. Ворота загудели, как огромный жестяной бубен, залязгали створкой о створку. Где-то далеко, на соседней улице, истерично залаяли собаки, Лай был густой, басовитый и хриплый – в этом районе дворняг не держали, и на цепях тут сидели в основном московские сторожевые, а также кавказские и среднеазиатские овчарки.

Стучать пришлось довольно долго. Потом за воротами что-то глухо лязгнуло, и в квадратном окошке, которое было прорезано в калитке, открылся круглый глазок.

– Ты чего барабанишь, козел? – послышалось оттуда. – Башкой постучи, урод, да не в ворота, а вон, в стенку!

После этого глазок опять закрылся с глухим металлическим лязгом. Брат Николай снова ударил в ворота, и глазок открылся опять.

– Жить надоело? А ну вали отсюда, петушина, пока я тебе по чавке не накидал!

– Извините, – проникновенно сказал брат Николай. – Я понимаю, что сейчас поздно, но очень прошу вас меня выслушать. Поверьте, это крайне важно.

– Заблудился, что ли? – спросил голос из круглого отверстия. – Пить надо меньше, земляк. Отсюда до Рублевки сто метров по прямой. Москва – направо, остальное – налево. Вали.

– Простите, – сказал брат Николай прежде, чем глазок снова закрылся. – Я просил бы уделить мне минуточку внимания. Только одну! Понимаете, я не заблудился. Я стою на правильном пути и хотел бы, чтобы вы тоже шли этим путем рядом со мной и моими братьями.

– Чего? – ошеломленно произнесли по ту сторону железных ворот.

– Я должен рассказать вам об Иисусе, – смиренно сообщил брат Николай.

– Слушай, ты, блаженный! Повернись к этим воротам спиной и переставляй копыта, пока не окажешься на Рублевке. А там как хочешь – можешь взять такси, а можешь под него броситься. Ты что, дурак? Не видишь, куда пришел?

– Вижу, – не трогаясь с места, смиренно ответил брат Николай. – Но это не имеет значения.

– А если я сейчас выйду и рыло тебе размозжу, это будет иметь значение? – с оттенком любопытства осведомился голос из глазка.

– Ни малейшего, – живо ответил брат Николай, слухом бывалого миссионера уловивший прозвучавшую в голосе заинтересованность. – Позвольте, я объясню вам. Понимаете, рано или поздно я умру и предстану перед Господом. И тогда Он спросит: почему ты, недостойный раб, такого-то числа такого-то года, беседуя с достопочтенным охранником особняка на Рублевском шоссе, не поведал ему обо Мне? Что, по-вашему, я должен буду Ему ответить? Что убоялся кулачной расправы?

– Нет, – сказал голос из-за ворот. Там снова что-то лязгнуло, открылась стальная заслонка, и в квадратном окошке возникло темное от злости лицо охранника. Его губы пересекал косой, неправильно сросшийся шрам, левая щека дергалась, как от нервного тика. – Нет, – повторил Рваный и пальцем поманил к себе брата Николая. – Иди сюда, братишка. Я тебе подсею классную отмазку.

– Отмазку? – не понял брат Николай, доверчиво подаваясь к окошку.

– Ага. Ну типа уважительную причину... – Рваный высунулся из окошка и огляделся по сторонам. – Знаешь, что ты ему скажешь?

– Что же? – заинтересованно спросил брат Николай.

Рваный просунул в окошко правую руку и аккуратно взял брата Николая за грудки. Выглядело это почти как обычный дружеский жест – правда, немного грубоватый. Брат Николай не сопротивлялся.

– Ты ему скажешь, – произнес Рваный, комкая в кулаке рубашку незваного гостя, – ты ему скажешь, что не успел!

– Почему? – спросил брат Николай. – У меня масса свободного времени...

– Да ни хрена подобного! – проревел Рваный и резко рванул брата Николая на себя.

Брат Николай ударился лицом о верхний край окошка. Ворота загудели, как колокол; Рваный разжал руку, и проповедник, выбравший столь неудачную аудиторию, мешком упал на освещенный асфальт перед воротами. Лицо его было залито кровью, хлеставшей из рассеченного лба.

– Еще раз дотронешься до ворот – урою, – пообещал Рваный.

Он высунул голову в окошко и смачно отхаркался, намереваясь сопроводить свои слова метким плевком. В это время где-то за гранью светового круга послышался тугой щелчок, и сразу же вслед за ним раздался негромкий тупой удар. Из переносицы Рваного неожиданно и мгновенно выросло что-то вроде короткого черного сучка, и бандит, не издав ни единого звука, исчез в своем окошке. Оттуда послышался глухой шум падения, и снова наступила тишина, нарушаемая лишь далеким собачьим лаем.

Брат Николай с трудом сел, привалившись плечом к створке ворот, и принялся старательно протирать носовым платком залитые кровью стекла очков. Без очков его лицо выглядело по-детски беспомощным. Из темноты, на ходу перезаряжая громоздкий охотничий арбалет с ночным прицелом, бесшумно вышел брат Валерий, бармен из “Красной птицы”. Раньше бар, в котором он работал, назывался “Красный петух”, но потом его облюбовала братва, и название пришлось сменить: клиентов не устраивало слово “петух”, вызывавшее у них не слишком приятные ассоциации.

– Все в порядке, брат? – тихо спросил он, склонившись над братом Николаем.

– Слава Богу, все в порядке, – ответил тот, продолжая протирать очки. На кончике носа у него дрожала тяжелая черная капля, кровь промочила воротник летней рубашки.

Брат Валерий на минутку взял под мышку арбалет, отобрал у него испачканный носовой платок и прижал его к ране на лбу.

– Вот так, – сказал он. – Надо немного подержать, и кровь остановится.

– У меня кровь? – удивился брат Николай, перехватывая платок и близоруко глядя на брата Валерия снизу вверх.

Но брат Валерий уже перестал обращать на него внимание. Из темноты один за другим торопливо и почти бесшумно выбегали люди. Их было трое: брат Михаил с охотничьим дробовиком, брат Арсений с тульской мелкокалиберной винтовкой и брат Федор с пистолетом “ТТ”, найденным им однажды в подвале своего дома и так и не сданным в милицию. Они рассредоточились, заняв огневые позиции возле ворот. Брат Валерий подавил вздох: позиции были выбраны таким образом, что одна меткая автоматная очередь, выпущенная из глубины двора, могла скосить всех троих стрелков. Впрочем, устраивать здесь игру в солдатики было недосуг, уповая на милость Господню, брат Валерий просунул руку в открытое окошко, нащупал запор и открыл ворота.

Ничего страшного не произошло. Залитый мягким светом матовых ртутных шаров двор был пуст, на темном фоне дома четко выделялся светящийся прямоугольник открытой двери. Брат Валерий первым вбежал во двор, держа наперевес свое страшное оружие, за ним, теснясь и толкаясь, как овцы, ввалились остальные.

Оглядевшись, брат Валерий присел над трупом Рваного, поднял оброненный им обрез и хотел бросить его брату Арсению, но передумал, встал и передал оружие прямо из рук в руки: брат Арсений был неловок и мог не поймать обрез, что привело бы к нежелательному шуму. Избавившись от трофея, бармен наклонился, ухватился за черенок торчавшей в переносице Рваного стрелы и попытался вытащить ее, чтобы не оставлять улик. Стрела сидела крепко.

– Господи, спаси и помилуй! – негромко произнес брат Валерий, покрепче ухватился за черенок, наступил ногой на лицо Рваного, как следует уперся и резко рванул.

Раздался неприятный мокрый хруст, что-то коротко треснуло и даже, кажется, чавкнуло. Бармен вытер рукавом забрызганное кровью мертвеца лицо, обтер стрелу об одежду Рваного и вернул ее в укрепленный лоток. Позади раздался утробный звук, и в ночном воздухе запахло кислым. Бармен обернулся и увидел брата Николая, который, согнувшись в три погибели, стоял у ворот. Одной рукой он упирался в забор, а другую отставил назад. Брата Николая неудержимо рвало. Брат Валерий сделал нетерпеливый знак остальным, чтобы не торчали на виду, а сам подошел к брату Николаю и участливо положил руку ему на плечо. Брат Николай вздрогнул и попытался отстраниться, но бармен лишь крепче сжал пальцы. Плечо у брата Николая было мягкое, как сырое тесто, и крепкие пальцы бармена погрузились в него по первую фалангу, как когти хищника.

– Брат Николай, с вами все в порядке? – вкрадчиво спросил он. – Ну же, брат, придите в себя! Вы нам нужны.

– Сейчас, – давясь и кашляя, прохрипел несчастный свидетель Иеговы. – Сейчас... О Господи!

Его снова начало рвать. Брат Валерий нетерпеливо закусил губу, но, когда он заговорил, голос его звучал еще мягче, чем до сих пор.

– Ну же, брат Николай, – повторил он, – соберитесь! Вы сами вызвались на это дело. Вас никто не принуждал. Вы пришли сюда по собственной воле, поскольку вера ваша крепка, и вы знаете, что наше дело – святое. Наша великая цель оправдывает любые средства, брат.

– В ваших словах мне чудится что-то знакомое, – сквозь хрип и кашель пробормотал очкарик.

Лицо бармена исказила гримаса. Он выпустил плечо брата Николая, отступил на шаг и немного приподнял взведенный арбалет.

– Время уходит, брат Николай, – тихо сказал он. – Вы сможете подогнать сюда машину и задним ходом подъехать к крыльцу?

Брат Николай обернулся, но арбалет уже смотрел в землю, в густую, тускло серебрившуюся в свете ртутных ламп траву газона.

– Да, – сказал он, – конечно. Сейчас.

– У вас две минуты, – сказал бармен, повернулся на каблуках и напрямик зашагал к дому.

Первый этаж оказался роскошно обставлен, замусорен и пуст, то же было и со вторым этажом. Брат Валерий ждал этого. Он знал, что в доме осталось всего два человека: тот, за кем они сюда пришли, и охранник. Скорее всего, искать их нужно в подвале. При этом следовало торопиться: охранник наверняка понял, что означает отсутствие его товарища и шаги у него над головой, и поспешил сообщить об этом своему хозяину. Будь проклята эта дьявольская игрушка – мобильный телефон!

Лестница в подвал вела из прихожей. Это была широкая дубовая лестница с перилами красного дерева, сочетавшая в себе огромную стоимость с полным отсутствием вкуса. В подвале у Паштета была оборудована бильярдная, длинная прямоугольная лампа под архаичным жестяным колпаком ярко освещала зеленое сукно с рассыпанными по нему разноцветными шарами. На шарах были написаны цифры, и на мгновение брат Валерий застыл, завороженный магией чисел. Он попытался прочесть слово, написанное на зеленом сукне разноцветными шарами; его оцепенение длилось какой-то миг, но этого хватило.

Брат Федор, держа перед собой свой облезлый “ТТ”, как заправский гангстер из американского фильма, распахнул неприметную дверь в углу и первым делом включил свет в обнаружившемся за дверью тесном чулане. Бармен услышал его изумленный возглас и, повернув голову, увидел в полу чулана квадратный лаз, уводивший в кромешную темноту. В следующее мгновение снизу ударил выстрел, показавшийся бармену оглушительно громким, и брат Федор, выронив пистолет, рухнул на заставленные каким-то хламом полки.