Текст книги "Число власти"

Бармен виновато потупился и со смирением подумал, что на месте Учителя сам он был бы не разочарован, а попросту взбешен. Ведь они были в шаге от... Даже страшно подумать, от чего! Сложись все немного иначе, и уже к утру спрятанное в неудобочитаемых строках Ветхого Завета послание Господа к людям Земли было бы расшифровано, а тогда... Мороз продрал его по коже и благоговейный ужас коснулся сердца, когда бармен представил, как Учитель, выпрямившись во весь рост перед алтарем, громовым голосом называет имя Господа и провозглашает Его волю...

– Простите, Учитель, – едва слышно прошептал он. – Мы просто не могли предположить, что он окажется таким проворным и сильным. Он разит врагов, как молния. И брата Иннокентия он поразил так же – стремительно и беспощадно...

Учитель снял очки и принялся осторожно массировать двумя пальцами натруженную переносицу.

– Этого следовало ожидать, – сказал он, не прерывая своего занятия. – Господь простер над этим человеком свою длань, чтобы Его послание не попало в руки прихвостней Сатаны. Милость Его безгранична, но нам не следует слишком долго испытывать Его терпение. Именно это и делали вы с братом Иннокентием – упорно и настойчиво испытывали Его терпение, и за это Он отвернул от вас лицо свое. А тот, от кого Господь отворачивает свое лицо, сам получает по лицу – это как минимум... – Он помолчал, грустно улыбаясь и даже не подозревая, что примерно в это же время Паштет на своей загородной даче обращался к Бурому почти с такими же словами. – Что ж, брат Валерий, ступай. Поезжай домой и постарайся узнать, что сталось с братом Иннокентием. А я подумаю, как нам быть дальше. Положение тяжелое, но нам не следует отчаиваться, ведь теперь мы точно знаем, что ключ к шифру существует. Более того, мы знаем, в чьих руках он находится, так что, если милость Господа пребудет с нами и далее, успех, можно сказать, гарантирован. Ступай, брат, мне действительно нужно подумать. И помолиться, – добавил он, будто спохватившись.

Бармен поспешно вскочил со стула, неумело поклонился и вышел. Было слышно, как в прихожей захлопнулась дверь, а потом с лестничной клетки донеслись его торопливые шаги. Внизу гулко ахнула дверь подъезда. Тогда Эдуард Альбертович Шершнев снова надел очки и включил компьютер. Его все еще одолевали сомнения в том, что он на правильном пути. Путаная речь полусумасшедшего математика в еще более путаном изложении уличной проститутки и в совершенно ни на что не похожем пересказе тупоголового сутенера, конечно же, была слишком тонкой соломинкой, чтобы налегать на нее всем весом. Однако, несмотря на искажения при передаче, речь эта содержала вполне конкретные факты; более того, факты эти были такого свойства, что доктору экономических наук Шершневу было несложно в них разобраться.

Он вошел в Интернет, и через минуту электронная версия последнего биржевого бюллетеня уже мерцала перед ним на экране компьютера. Доллар опять упал на целый пункт, ученый-экономист Шершнев снова попытался подыскать этому хоть какое-то рациональное объяснение и снова ничего не нашел, Эдуард Альбертович был очень знающим специалистом, и взгляд его не бегал по строчкам биржевого бюллетеня – Шершнев видел всю картину разом, и картина эта была неправдоподобной, нереальной, как картины Босха. Да, вот именно, Босха, потому что с экрана компьютера, как и с полотен давно умершего художника, прямо в глаза Эдуарду Альбертовичу смотрел Ад – беспорядочный, жуткий, хаотичный, живущий по своим, непостижимым для человеческого разума законам.

“Действительно, ад, – подумал Шершнев, представив, что творится теперь на валютной бирже. – И это только начало. Пока что этот ад заперт в стенах биржи, но еще чуть-чуть, и он выплеснется на улицы, затопит города, парализует жизнь сначала в этой несчастной стране, а потом, быть может, и на всей планете. Математик, – подумал он, выключая компьютер и снимая очки. – Где же тебя искать? После сегодняшнего двойного нападения я бы на твоем месте просто исчез, растворился и больше никогда даже близко не подошел бы к тому дому. Квартира, в которой побывала проститутка, у тебя наверняка не единственная. Ведь ты богат, математик, ты очень богат, потому что нищему на валютной бирже делать нечего, даже если он знает все ее секреты...”

Последняя мысль его неожиданно заинтересовала. Откинувшись на спинку кресла и сложив руки, Шершнев попытался хотя бы в общих чертах прикинуть, каким нужно обладать капиталом, чтобы целенаправленно и регулярно влиять на результаты биржевых торгов. Получалось, что для этого нужны фантастические, небывало огромные по любым, даже самым высоким меркам, деньги. У непризнанного математического гения, живущего в России и ездящего на “Жигулях”, таких денег быть просто не могло.

"Что же это получается? – озадаченно подумал он. – Чепуха какая-то, мистика... Взять, к примеру, меня. Я хороший экономист – не гений, прямо скажем, но крепкий, солидный ученый, доктор наук... Экономических. А в математике зато полный профан, да и во всем остальном тоже – так, отрывочные сведения на уровне научно-популярных телепередач. И большинство моих знакомых грешат такой же однобокостью, потому что время такое – кругом узкая специализация, и чем дальше, тем уже... А этот что же? В математике он гений, в экономике и финансах – гений... В информатике он тоже гений, потому что такие деньги в наше время можно украсть и пустить в оборот только через Интернет, за которым, кстати, нынче очень бдительно следят. Гений незаметности, гений восточных единоборств... Что же в итоге? Универсальный гений? Э, нет, так можно до многого договориться. Еще шаг в этом направлении, и я решу, что это личный порученец Бога-Отца. Хотя зачем Богу-Отцу валютная биржа? Разве только затем, чтобы уничтожить это гнусное гнездо порока, источник бед и несчастий, алтарь человеческой алчности...

Так, стоп. Гипотезу о посланце небес мы пока отложим в сторонку. Пускай полежит, потому что если это ангел, то мне ни о чем не надо думать – без меня обойдутся. А мне как-то неохота, чтобы без меня обходились...

Итак, универсальный гений. Черта с два! Господи, прости меня, грешного... Я хотел сказать – дудки. В наше время узкой специализации универсальных гениев не бывает.

Стоп! – снова сказал он себе. – В любом деле надо найти главное. А что главное в нашем гении? Экономическое образование? Знание компьютера? Нет. Биржа – это же просто азартная игра, освоить правила которой может любой человек с мозгами. Компьютер – тоже игрушка, сейчас некоторые детишки просто от нечего делать, играючи, могут забраться в любую базу данных...

Это все он умеет, и умеет хорошо, но это не главное.

Главное – математика, и вот тут он действительно гений. Сам, один, без помощи и поддержки, наверняка в нерабочее время, по ночам, нашел то, что искали и не могли найти многие и многие поколения математиков, богословов, нумерологов и просто талантливых мошенников... Гений! И гений этот явно работает не по специальности, потому что только от тоски, от невозможности выразить себя, применить свои способности в любимом деле люди берутся за решение таких задач.

Итак, что мы имеем? Гениальный математик, занятый не математикой и не бизнесом, который отнимает у человека по сорок восемь часов в сутки, а чем-то не слишком обременительным, связанным с компьютерами, биржевыми операциями и доступом к крупным финансовым средствам. Что это может быть? Биржа? Какой-нибудь банк? Министерство финансов? До тридцати лет, темноволосый, субтильного телосложения... кажется, в очках. Кстати, как это он, такой субтильный мозгляк, ухитрился разбросать пятерых здоровых бандитов? Даже шестерых, считая этого дурака, брата Иннокентия... Неужто над ним и впрямь простерта длань Господня? Ну, это бы еще ничего, тогда это получилась бы игра в одни ворота... А если он сам по себе? А если бережет и укрывает его вовсе не Господь, а Его оппонент?

Нет, не об этом сейчас надо думать. Надо думать, как найти скромного финансового служащего, который ездит на серебристой “десятке” и редко ночует на одном месте. Да, это уже что-то. Зыбко, конечно, и вдобавок трудновыполнимо, но реально. Авось с Божьей помощью справимся".

Несколько приободрившись, Эдуард Альбертович выбрался из-за стола, погасил лампу и отправился в постель, благо был уже второй час ночи. Уже коснувшись щекой подушки, он вдруг вспомнил о судьбе брата Иннокентия и слегка взволновался, но тут же мысленно махнул рукой. Если брат Иннокентий умер, то царствие ему небесное, а если не умер и попал в милицию, это тоже не страшно. Даже если он расскажет на допросе то немногое, что ему известно, в милиции наверняка решат, что он повредился рассудком вследствие черепно-мозговой травмы, и в самом худшем случае упекут в знаменитую психиатрическую больницу имени Кащенко. “Туда ему и дорога”, – сердито подумал Эдуард Альбертович за секунду до того, как погрузиться в сон.

Глава 7

Проезжая мимо уличного обменного пункта за рулем своей серебристой “десятки”, скромный банковский служащий Алексей Мансуров слегка притормозил, чтобы насладиться зрелищем довольно приличной очереди желающих сдать валюту. Даже из второго ряда и даже на скорости шестьдесят километров в час он увидел и сумел прочесть укрепленную в окне обменника картонную табличку с категоричной надписью: “Евро в продаже нет!” На табло с курсами валют он смотреть не стал: эти курсы были известны ему задолго до того, как их обнародовали.

Резко возросшая популярность евро его слегка покоробила, но он решил, что разбрасываться пока не стоит: сначала нужно было покончить с долларом, поставить эту кичливую бумажку на колени и так, на коленях, гнать до самой Америки, чтобы тамошние умники, наводнившие мир сотнями тонн этой макулатуры, захлебнулись в собственном дерьме и поняли наконец, где их настоящее место. А уж потом, и только потом дойдет очередь до евро. А почему бы и нет? Эксперимент может считаться чистым только тогда, когда он доведен до конца, и патриотизм тут ни при чем. Если бы вместо долларов и евро весь мир производил взаиморасчеты в российских рублях, Мансуров сделал бы с рублем то же, что он сейчас делал с долларом. Он не спекулировал, а проводил научный эксперимент; кроме того он был не прочь отомстить американцам за отечественную математику, которая почти прекратила свое существование после развала Союза. О, он многим хотел отомстить! Например, Сашке Клюеву, Борьке Слепакову и многим другим выпускникам сотен технических вузов России, ныне процветавшим на Западе. “Вы долларов хотели, за зеленью гнались? Ну так получайте! Жрите вашу зелень. Хотите – так, всухомятку, а хотите – майонезом полейте...”

Он почувствовал нарастающий шум в ушах, виски сдавило железным обручем, а в глазах появилось такое ощущение, словно кто-то упирался в них пальцами изнутри черепа, силясь вытолкнуть наружу. Такое с ним бывало, когда он волновался, особенно когда злился: кровяное давление сначала резко подскакивало, а потом, когда он немного успокаивался, так же неожиданно падало. Эти скачки сопровождались приступами жесточайшей головной боли, продолжавшимися иногда по нескольку часов. Прислушиваясь к шуму в ушах, который уже начал как будто складываться в какие-то ритмичные возгласы на незнакомом языке, Алексей задумался о том, что найденный им коэффициент, очень может быть, способен открыть ему, помимо всего прочего, и тайну этих приступов, и способ их предотвратить...

Он тряхнул головой, приводя себя в чувство, прибавил газу и нашарил в кармане пиджака мятую пластиковую упаковку с таблетками. Таблеток осталось всего три, и он проглотил их все, не запивая, поскольку запивать было нечем. У него еще оставалась надежда, что приступа не будет, но рисковать, да еще сидя за рулем, конечно же, не следовало.

Мансуров вспомнил, как совсем недавно, буквально на днях, в приливе энтузиазма и гордости полагал себя здоровым как бык. Да уж, бык... А впрочем, удивляться было нечему: природа всегда стремится к сохранению равновесия и если уж льет тебе в миску суп сверх нормы, то можешь не сомневаться, что каши в твоей тарелке будет – кот наплакал, воробей нагадил... То есть если ты умнее окружающих, то у тебя непременно будут проблемы либо со здоровьем, либо с личной жизнью, либо и с тем и с другим. А если ты можешь гнуть пальцами подковы и глотать бритвенные лезвия без вредных последствий для организма, то с мозгами у тебя явно что-то не в порядке.

Он остановил машину перед подъездом и прислушался к своим ощущениям. Шум в ушах пошел на убыль, глаза больше не стремились выскочить из орбит, железный обруч на висках ослаб. Головная боль исчезла. Скорее всего помогли таблетки, Мансуров прежде никогда не принимал их сразу по три. Ударная доза, что тут еще скажешь...

Он попытался припомнить, что было написано в аннотации к этому препарату, но так и не смог. Что-то там было про повышенную нервную возбудимость, про какие-то возможные последствия – поганые какие-то последствия, чуть ли не до нервного срыва включительно... Впрочем, это могла быть

Анонс

к другим таблеткам, которые он принимал до того, как сосед, работавший санитаром в психушке, продал ему из-под полы эти, теперешние. Теперешние были лучше прежних, а последствия... Что ж, обыкновенный аспирин тоже вреден, если с ним регулярно перебарщивать, можно нажить такую язву желудка, что любо-дорого глянуть. Или взять антибиотики...

Он обнаружил, что уже стоит у двери подъезда и держится за липкую деревянную ручку. В зубах у него дымилась сигарета; ни того, как и когда он ее закурил, ни того, каким образом очутился здесь, на крылечке, Мансуров не помнил. Не помнил он также и того, как запирал машину и запирал ли он ее вообще. “Ай да таблетки, – подумал он. – Ай да ударная доза! Так ведь можно и помереть ненароком. Или заснуть, а потом проснуться полным дауном, клиническим дебилом... Ай да таблетки!”

Он выпустил дверную ручку и похлопал ладонями по карманам пиджака. Портмоне и ключ от машины лежали на своих местах, а вот зубной щетки не было – осталась в машине. Он всегда возил зубную щетку с собой, потому что, выходя утром из дома, никогда не знал, где будет ночевать. Узнавал он это на работе, обычно во время обеденного перерыва, когда операционный зал пустел и можно было без помех связаться через Интернет со своим домашним компьютером и получить инструкции относительно предстоящей ночевки. Компьютер выдавал эти инструкции, действуя согласно составленной Мансуровым программе, и предугадать, куда хитроумная жестянка отправит его в следующий раз, не мог даже сам Мансуров. Бывало, он по три-четыре ночи подряд спал в одной и той же квартире, а бывало и так, что компьютер предлагал ему заночевать в гостинице. Это была довольно утомительная жизнь, но Мансуров понимал, что иначе нельзя: непредсказуемость была залогом безопасности. В конце концов, он ведь сам это придумал, сам составил программу и сам ввел ее в компьютер, так что машина ни в чем не виновата и нечего на нее обижаться...

Сегодня компьютер направил его домой – в то самое место, где он родился, вырос, откуда ходил сначала в школу, потом в университет, где был прописан и где на полке, между старым системным блоком и стопкой журналов, пылилась неприметная металлическая посудина с серым порошком – все, что осталось от строгой, но справедливой мамы.

Мансуров вернулся к машине, отпер ее – она таки оказалась заперта, – достал из бардачка зубную щетку, забрал с заднего сиденья забытый пакет с продуктами и пошел было обратно к подъезду, но спохватился, опять вернулся к машине и запер дверцу.

Квартира встретила его затхлым, нежилым запахом. Мансуров попытался припомнить, когда заходил сюда в последний раз. Получалось, что давненько – недели две, а то и все три назад. Черт! Ведь это был его родной дом! К тому же из семи принадлежавших ему квартир только эта была обставлена более или менее по-человечески. Остальные же представляли собой просто норы, где можно было кое-как переночевать, в двух из них даже не было кроватей, и спать приходилось на полу, в туристском спальном мешке, который всегда лежал в багажнике его машины. Мансуров усмехнулся, поймав себя на том, что опять начинает злиться на компьютер, как будто тот нарочно, по какому-то злому капризу, принуждал его влачить это собачье существование.

Он прошел на кухню, поставил на стол пакет с едой, бросил окурок в раковину и зажег газ. Кастрюли были под рукой, в шкафчике, тарелки стопками стояли в соседнем, в выдвижном ящике лежали вилки и ложки – много вилок и ложек, гораздо больше, чем требовалось Мансурову. Родители когда-то любили принимать гостей, любили шумные веселые застолья – чтобы было вдоволь выпивки и закуски, чтобы все смеялись, пели хором, танцевали под старенький бобинный магнитофон и чтобы всем было весело и хорошо. Маленького Алешу, как и большинство детей в таких случаях, водружали на табуретку и просили прочесть стишок. Стишки Алеша запоминал плохо, зато, когда обнаружилось, что он превосходно считает в уме, у него появился свой собственный сольный номер. Карманных калькуляторов тогда еще не было, и веселые подвыпившие дяди и тети проверяли выданные семилетним ребенком ответы, перемножая числа столбиком на какой-нибудь салфетке, а перемножив, разводили руками, аплодировали, говорили: “Вот это да!” – и прочили Алеше великое будущее...

Ожидая, пока закипит вода, он прошел в большую комнату, где в последнее время работал, отдыхал, спал – короче говоря, жил. Вторая, маленькая комната когда-то была его спальней. Потом ему пришлось уступить ее заболевшей маме. Там она и умерла, и с тех пор Мансуров заходил туда очень редко – в основном для того, чтобы взять из шкафа постельное белье, свежую рубашку или свитер. Там все осталось, как при маме, зато большая комната преобразилась, если можно назвать преображением превращение порядка в хаос. Впрочем, царивший здесь беспорядок казался хаотичным только на первый взгляд. Мансурова этот беспорядок вполне устраивал; более того, он вовсе не считал его беспорядком. Каждая вещь лежала не там, где она должна была лежать согласно общепринятым правилам, а там, куда он привык ее класть и откуда мог ее взять не глядя, просто протянув руку.

Он остановился перед обшарпанным сервантом. Хрусталя и фарфора в серванте больше не было – все это добро, завернутое в скатерть, лежало в самом дальнем углу кладовки. Стеклянные дверцы с серванта были сняты, а на полках грудами лежали журналы, книги по математике и мелкий электронный хлам – какие-то платы, провода, разъемы, шлейфы... Кое-что из этого было куплено Мансуровым про запас, но основная масса запчастей представляла собой то, что Алексей выбросил из первого компьютера в процессе модернизации.

Он отодвинул в сторону вскрытый и выпотрошенный системный блок, взял с полки урну с прахом, обтер с нее пыль и поставил на стол. Голова у него все еще немного кружилась, он чувствовал себя не совсем трезвым – таблетки действительно были хороши.

– Здравствуй, мама, – сказал он, обращаясь к урне. Говорить стоя было неудобно, и он сел на диван, закинув ногу на ногу, и закурил. – Давно мы с тобой не виделись. Поговорим?

Урна молчала.

– Молчишь? – сказал Мансуров. – Правильно, молчи. Я сегодня не хочу слушать. Я сегодня хочу говорить. Знаешь, мама, я тебя ненавижу за то, что ты со мной сделала. Я не мог тебе этого сказать, пока ты была жива, а теперь вот говорю. Если бы ты тогда не заболела, я бы не стал тем, кем я стал. Я бы математикой занимался! Ты ведь сама этого хотела – чтобы я занимался математикой, и только математикой. А заниматься пришлось тобой... – Он глубоко затянулся сигаретой и толстой струей выпустил дым в сторону урны. – Тебе надо было умереть сразу, – заявил он. – Тогда бы я не бросил аспирантуру и не пошел работать в этот вонючий банк. Ты думаешь, это приятно – работать в “Казбанке”? Что ты говоришь? На стройке хуже? Ну, во-первых, нужно быть полным идиотом, чтобы после мехмата пойти в каменщики, а во-вторых... Во-вторых, мама, тебе здорово повезло, что ты ни разу в жизни не встречалась с нашим боссом, Андреем Васильевичем Казаковым. Ты бы послушала частушки в его исполнении!

Урна по-прежнему молчала – как показалось Мансурову, неодобрительно. Вообще, у него вдруг возникло очень неприятное ощущение, что мама, где бы она сейчас ни была, отлично его слышит. Того и гляди, отвечать начнет...

– А с другой стороны, – упрямо продолжал он, – я тебе чертовски благодарен. Ну, закончил бы я аспирантуру, защитил бы диссертацию, получил в зубы какую-нибудь никому не нужную тему плюс оклад младшего научного сотрудника и тянул бы лямку до самой пенсии... А так я сделал открытие – великое, черт бы его побрал, открытие! Я тебе не говорил, что твой сын – гений? Что сделал гениальное открытие – не говорил, нет? Ах да, конечно... Мы же сто лет не разговаривали, так откуда тебе... Хотя, между прочим, могла бы и сама поинтересоваться: как, мол, ты там, сынок, не нужно ли чего? Ведь оттуда, – он ткнул пальцем в потолок, – говорят, все видно...

Ощущение, что он порет чепуху и вообще занимается чем-то не тем, достигло в нем апогея. “Что это со мной? – подумал он почти испуганно. – Обалдел, что ли? Ай да таблетки!..”

Он встал, держа окурок в зубах и щурясь от попадавшего в глаза дыма, осторожно взял урну обеими руками и водрузил ее обратно на полку, с ненужной старательностью задвинув на место пыльный системный блок. Вода на кухне кипела и бурлила так, что было слышно даже здесь. Он пошел туда, посолил воду и высыпал в нее пельмени. Когда пельмени всплыли и закачались на поверхности, похожие на бледные вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, он выключил газ и выложил их в глубокую тарелку. Ни сметаны, ни кетчупа, ни даже уксуса у него не было, зато в выдвижном ящике кухонной тумбы обнаружился молотый черный перец. Мансуров обильно посыпал пельмени перцем, взял тарелку и вернулся в большую комнату – ему вдруг пришло в голову, что для разнообразия было бы не худо посмотреть телевизор.

Он включил старенький “Рубин” и стал смотреть новости, а точнее – “Вести” по РТР, а еще точнее – “Дежурную часть”, криминальную хронику истекших суток. Мелькавшие на экране картинки были по большей части не слишком аппетитными, но Мансуров не отличался излишней чувствительностью, и испортить ему аппетит было не так-то просто. Правда, его не оставляло ощущение, что в квартире он не один, что его речь, обращенная к урне с прахом, не прошла ему даром и что теперь за ним действительно наблюдают сверху, и, чтобы прощать это неприятное ощущение или хотя бы приглушить его, Мансуров увеличил громкость телевизора. Хорошенькая глазастая дикторша с пухлыми губками рассказала ему о том, что накануне в каком-то московском дворе взорвался автомобиль – четыреста граммов тротилового эквивалента, машину разнесло вдребезги, две соседние выгорели дотла, а возле машины нашли обгоревший труп хозяина – не то осетина, не то чеченца... Мансуров решил, что так ему, черному, и надо. Вот только соседних машин было жаль – их-то хозяева за что пострадали?

– Вчера вечером, – продолжала дикторша, – в Измайлово, во дворе одного из домов по Второй Парковой улице, было совершено нападение на чемпиона Московской области по кикбоксингу Владимира Костылева.

– Мммм? – вопросительно промычал Мансуров, услышав про Вторую Парковую, где находилась одна из его запасных нор.

– Подробности с места происшествия передает наш корреспондент, – заявила дикторша.

– Ага, – проглотив наконец пельмень, сказал Мансуров, – давай передавай.

Корреспондент оказался мордатым дядькой противной наружности, но Мансуров сразу перестал обращать на него внимание, сосредоточившись на фоне. Фоном мордатому корреспонденту служила очень знакомая пятиэтажная хрущоба из силикатного кирпича; последние сомнения развеялись, когда оператор крупным планом показал табличку с названием улицы и номер дома.

– Елки-палки, – сказал Мансуров. – У меня во дворе кино снимают, а меня на месте нету!

Впрочем, шутить ему быстро расхотелось – сразу же, как только корреспондент начал сообщать подробности.

– Вечером, – сказал корреспондент, – около двадцати трех часов, водитель автомобиля “ВАЗ-2110” серебристого цвета Владимир Костылев въехал в этот вот двор и остановил машину...

Вот тут-то Мансурову и расхотелось шутить. Нападение на Второй Парковой – это была ерунда. Нападение во дворе того дома, где у него был “аэродром подскока”, тоже могло быть случайным совпадением. Но то, что именно в этом дворе напали не на кого-нибудь, а на водителя серебристой “десятки”...

– Неизвестные в количестве пяти человек пытались силой погрузить Владимира Костылева в стоявший рядом микроавтобус, – вещал с экрана мордатый корреспондент. – Потерпевший утверждает, что они не пытались причинить ему какой-то вред, их целью, очевидно, было похищение. Необходимо заметить, что эта история отличается от множества подобных ей историй тем, что объект нападения сумел оказать преступникам достойный отпор и сам, без посторонней помощи, обратил их в бегство. Один из участников нападения в бессознательном состоянии доставлен в институт имени Склифосовского, остальным удалось скрыться. Владимир Костылев, чемпион Москвы и Московской области по кикбоксингу, не пострадал.

– Оказать отпор, – механически повторил Мансуров. – Чтобы такое ляпнуть, неужели нужно быть членом Союза журналистов? Оказать отпор и дать сопротивление... Черт, что же это такое?!

Вопрос был сугубо риторический: Мансуров отлично знал, что это такое, откуда оно взялось и кто во всем виноват. Чемпион Москвы и области по кикбоксингу, этот силач, тупой, как все силачи, и самовлюбленный, как все чемпионы, совершенно напрасно считал себя пупом земли. Напрасно он думал, что конкуренты, отчаявшись победить его в честном бою, предприняли попытку убрать его с ринга таким сомнительным и рискованным способом. Если бы хотели убрать – убрали бы как миленького! Просто подложили бы в машину четыреста граммов тротила, как тому кавказцу, и дело с концом. Очень нужно его похищать... Нет, похитить хотели вовсе не эту дубинноголовую груду мяса, а кого-то другого, и Алексей Мансуров точно знал, кого именно.

По телевизору начался другой сюжет, и Мансуров выключил чертов ящик, чтобы не мешал размышлять. На столе в глубокой тарелке остывали густо посыпанные черным перцем пельмени. От них несло дохлятиной, и Мансуров удивился, как он раньше этого не замечал. То есть замечал, конечно, но почему-то считал этот запах вкусным, возбуждающим аппетит. А ведь пахло-то трупом, лежалым трупом, пусть даже и подвергнутым легкой термической обработке...

Итак, он пожинал плоды собственной несдержанности. Допраздновался, скотина. Доболтался, идиот...

Он вспомнил, как разглагольствовал, стоя со стаканом шампанского в руке и с голым задом, перед развалившейся на кровати проституткой, и ему стало нестерпимо стыдно. Раздухарился, кретин! Признания захотелось, захотелось увидеть хоть в чьих-то глазах восхищенный блеск, услышать аплодисменты в свой адрес.

Впрочем, продемонстрированный им фокус можно было оценить лишь спустя некоторое время, а именно наутро, сравнив официальной курс доллара с тем, что был записан губной помадой на клочке бумаги. Вот она и сравнила, сучка, как и обещала, и тогда все к ней пришло – и понимание, и восхищение, и желание с кем-нибудь поделиться, похвастаться знакомством с гением, который научился делать денежки из ничего. Вот она и похвасталась, и среди тех, кто ее слушал, нашелся, наверное, умный человек, сообразивший, что дыма без огня не бывает, и решивший на всякий случай пощупать этого неизвестного гения за вымя.

Мансурову стало очень неуютно. Когда долго занимаешься чем-то не совсем законным и тебя при этом никто не трогает, к такому положению вещей быстро привыкаешь и начинаешь думать, что так и должно быть. Невидимкой начинаешь себе казаться, волшебником, который все может. Начинаешь поглядывать на окружающих сверху вниз, отпускать снисходительные замечания, сорить деньгами и даже хвастаться – я, мол, умный и поэтому богатый, а вы все нищие, потому что дураки. А если не нищие, значит, воры. Но все равно дураки... И поначалу это даже сходит с рук, некоторое время на тебя просто не обращают внимания, и ты начинаешь из кожи вон лезть, чтобы тебя наконец заметили. Умом понимаешь, что высовываться нельзя, но все равно высовываешься, потому что тщеславие – жуткая вещь. А потом настает день, когда ты начинаешь пожинать плоды своих усилий: тебя наконец замечают, и все неприятности, которые скопились за годы твоего незаметного существования, разом обрушиваются на твою глупую голову – ту самую, которую ты полагал самой умной на свете.

“Мне повезло, – понял Мансуров. – Господи, как мне повезло! Если бы этот чемпион ездил на машине другой марки или хотя бы другого цвета, рано или поздно я бы обязательно попал в руки к этим ребятам. Сидел бы тогда в каком-нибудь застенке с включенным утюгом на брюхе и подробно излагал суть своего великого открытия двухметровым гориллам с цыплячьими мозгами. Но чемпион просто дал мне отсрочку, потому что эти парни так просто от меня не отстанут. Да еще тот тип, который сейчас отдыхает в Склифе... Рано или поздно он придет в себя, и тогда его переведут в уютную камеру и начнут выбивать показания. Ого! Они из него ТАКОЕ выбьют, что у них глаза на лоб полезут. Хорошо, если они ему не поверят. А если поверят, мигом передадут это дело ФСБ, потому что тут, ребята, пахнет уже не хищением, пусть себе и в особо крупных размерах, а деяниями, ставящими под угрозу национальную безопасность. Вот влип! А с другой стороны, в большой игре и проигрыши большие. В конце концов, те ученые, которые погибли от лейкемии на заре ядерной физики, влипли похлестче меня. И памятников им никто не собирается ставить – так же, как и мне. Так что с этой стороны жаловаться мне не на что, да и бандиты – это все-таки не лейкемия. Лейкемию обмануть нельзя, а бандитов можно. И милицию можно обмануть, и ФСБ...”

Стало немного легче. Мансуров с отвращением оттолкнул тарелку с недоеденными пельменями, закурил и стал составлять план предстоящих действий – сам, без компьютера. Между делом он с некоторой опаской прислушивался к своим ощущениям, но знакомые признаки надвигающегося приступа не возвращались – надо полагать, принесенные соседом таблетки и впрямь были хороши.

“Первым делом нужно поменять машину, – решил он. – Взять подержанную „шестерку“ или даже иномарку лет десяти – двенадцати, на них теперь тоже никто не обращает внимания, стоят они совсем дешево, а бегают лучше моей „десятки“. Это раз. Дальше – этот тип, который загорает в институте Склифосовского. Бессознательное состояние – это хорошо. Это означает, что пара-тройка дней у меня есть. За это время сосед успеет притащить мне из своей психушки что-нибудь этакое, от бессонницы... Морфинчику какого-нибудь, что ли. Ему ведь все равно, что продавать и кому, лишь бы деньги платили. У палаты этого горемыки – там, в Склифе, – наверняка милицейский пост. Что ж, придется придумать, как его обойти... Что ты говоришь, мама? Я планирую убийство? Да, представь себе! Именно этим я и занимаюсь: планирую убийство. Потому что вопрос сейчас стоит ребром: или он, или я. Или этот бандит, отморозок, тупое кровожадное животное, или твой сын, совершивший великое математическое открытие, которое может умереть вместе с ним... И не надо этих сказок про гуманизм и десять заповедей!”