Текст книги "Ночной дозор"

Кофе для Кати бармен налил в самую новую, какую только смог отыскать в баре, чашку. Мужчине специально подобрал экземплярчик, по которому давно плакало мусорное ведро. Треснувшая в двух местах чашка щелкнула, когда в нее налили обжигающе-горячий кофе. Цену бармен назвал сначала по-английски, затем по-русски и тут же поинтересовался, на какое издание работает Катя.

– Я работаю сама на себя, – ответила она по-английски и тут же, чтобы избежать вранья, которого патологически не любила, перевела разговор в другое русло. – Что это за здание? – указала она на старый дом, недавно отремонтированный. Во всех окнах зеркальными стеклами сияли стеклопакеты, ступеньки большого крыльца не пустовали, по ним сновали люди с портфелями, папками, отъезжали и подъезжали машины.

Пока любезный бармен пытался подобрать слова, чтобы объяснить иностранной журналистке то, что было известно каждому питерцу о старинном доме, Катя лениво вытащила из сумочки журнал и принялась его листать. Бармен столкнулся с нехваткой слов: попробуй, объясни, что в этом доме находится кабинет и приемная представителя президента Малютина, того самого, о котором без умолку твердит местная пресса.

Толстяк уже сопел у самого Катиного уха, пытаясь через плечо рассмотреть картинки в журнале.

«Боже мой, как они мне надоели! Скорее бы Лиля пришла».

– Лев Малютин. – в словах бармена промелькнула знакомая фамилия.

– О. Малютин, – с ужасным акцентом подтвердила Катя.

«Значит, я на правильном пути».

Тем временем к дому напротив с двух сторон подъехали две машины – черная «Волга» с тонированным стеклом и антенной радиотелефона на крыше и подержанный белый «Опель-Омега» с тремя мужчинами в салоне.

За рулем «Опеля» сидел мужчина в черных очках. У него была короткая стрижка, волосы седые, на поясе поблескивал пейджер. Двое других были молоды.

– Успели, – промолвил седой Толик, слегка шевельнув губами.

– Пока машина Малютина объезжала квартал, мы успели с другой стороны, – усмехнулся Сашок.

Улыбка была нервная, губы дергались.

– Не нервничай, – напомнил ему Шурик, – последнее дело нервничать.

– Занервничаешь тут, – тихо сказал Толик. – Конечно, нужно действовать спокойно. Люди боятся не крика, не угроз, они боятся спокойствия. Дай-ка сюда, – он протянул руку между сиденьями, и Сашок вложил ему в ладонь короткий автомат с длинным рожком. Оружие перекочевало Толику на колени.

Все трое смотрели на крыльцо, украшением которого являлся омоновец в камуфляже, поставленный здесь сразу после того, как взорвали шофера Малютина. Менялись исполнители этой роли, но сама фигура стража правопорядка оставалась по-прежнему монументальной и мощной.

– Боишься его? – усмехнулся Толик, имея в виду омоновца.

– Крепкий мужик.

– И большой, – добавил Шурик.

– В большого легче попасть, – напомнил самый мудрый из всей троицы Толик. – У него пистолет, у нас автоматы. Кому придется хуже? К тому же, он не ждет нападения.

– Послушать тебя, Толик, так все пройдет гладко, а мне в это не верится. Может, перенести на другой день? – Толик похлопал ладонью по вороненому боку автомата. – Ты же сам знаешь правило – исполнителей Петров потом всегда убирает.

– Это другой случай, – вернулся к уже не раз обсуждавшемуся Толик, – на этот раз Петров целит выше, чем сидит сам, а значит, правила игры меняются. Хотя внешне для ментов и следователей все будет выглядеть обычно. Или вас не убеждает мой план?

– Это не твой план, а план Петрова.

– Я его придумал.

– Баба красивая, – сказал Шурик. Он заприметил сидевшую на высоком табурете Катю Ершову. Сперва его привлекла яркая обложка журнала и лишь затем сама женщина.

– Не туда смотришь, – напомнил ему Толик. – И вообще, отставить разговоры, – он уже нутром ощущал движение в холле здания, какое начинается всегда, стоит спуститься в вестибюль большому начальнику.

Дальше Толик и двое его подручных действовали по заранее отработанному плану. Щелкнули замки дверок машины. Одновременно все трое потянули ручки на себя, но распахивать дверцы не спешили, это следовало сделать чуть позже. Масок не надевали, считая, что хватит очков и кепок, опущенных на глаза, нижние части лиц закрывали шарфы.

– Действуем спокойно, как договорились, – напомнил Толик, не спуская глаз с крыльца.

Четырнадцать ступенек отделяли большую входную дверь от машины, застывшей у бордюра, – расстояние, которое не пересечешь за несколько секунд, особенно если ты начальник и вынужден держаться с достоинством. Крыльцо высокое, телохранителями не прикроешься, какими бы рослыми они ни были.

В душе Толик уважал Малютина за настойчивость, упорство и неподкупность. Но жизнь научила его видеть в жертвах не людей, а мишени. Мишени же отличаются для стрелка лишь одним основным параметром – легко или трудно их поразить. Мишени не бывают ни хорошими, ни плохими, ни добрыми, ни злыми. Бывают поясные, в полный рост, бегущие, внезапно поднимающиеся, падающие.

– Оружие не терять ни при каких обстоятельствах, – было последней фразой Толика, перед тем как он крепко сжал зубы.

Малютин, следовавший в сопровождении двух телохранителей, приблизился к стеклянной двери. Он увидел сквозь нее сверкающую Неву, боковым зрением заприметил яркие зонтики уличного кафе. Телохранитель не дал ему самому открыть дверь, властно шагнул вперед и вышел на крыльцо. Взгляды омоновца и телохранителя на мгновение встретились. Этого мгновения было достаточно, чтобы обменяться информацией: мол, ничего подозрительного не заметил? Нет!

Подозрительными омоновцу могли показаться лишь машина, простоявшая тут больше десяти минут, или кто-нибудь одетый не по сезону, в длинный плащ или в свободную куртку, под которой можно спрятать оружие. Но возле дома, украшенного государственным флагом, никто не задерживался. «Опель», остановившийся здесь с минуту назад, еще не успел вызвать подозрения. Разве что уличное кафе могло таить себе угрозу. Уже несколько раз комендант здания предпринимал попытку ликвидировать это заведение. Мало ли кто может прийти с оружием в сумке, усесться за столик и терпеливо ждать за чашечкой кофе, когда на крыльце появится Малютин или кто-нибудь другой из высокопоставленных чиновников.

Но именно Малютин не давал этим планам осуществиться, считая, что безопасность должна иметь свои пределы. Не выселишь же людей из соседних домов, не запретишь же машинам проезжать по набережной?

Телохранитель отступил в сторону, давая возможность Малютину выйти на крыльцо. Шофер уже торопливо покидал машину, чтобы распахнуть дверцу. Из многих инструкций он твердо усвоил лишь одну – по его вине Малютин не должен оставаться на открытом пространстве ни одной лишней секунды. Дверца распахнута, значит, и вины нет, за все остальное отвечает охрана.

Малютин с удовольствием вдохнул нереально чистый для центра города воздух. Ветер дул с Невы, пахло холодной водой и, как показалось ему, медом. Первый телохранитель шел впереди на две ступеньки ниже Малютина, второй – рядом, чуть повернувшись корпусом, чтобы прикрыть его от возможного покушения со стороны кафе. Омоновец продолжал стоять с каменным лицом, широко расставив ноги.

– Вперед! – скомандовал Толик, резко толкнув дверцу автомобиля.

Он выбрался из машины быстро, но не теряя при этом достоинства, автомат до последнего момента скрывал за дверцей. То, что оружие уже видят люди, сидящие в кафе, его не волновало. Даже если кому-то придет в голову крикнуть, он успеет выстрелить. Роли были поделены: Толик, стоя у машины, первым нажал на спусковой крючок. Короткий автомат, сотрясаемый выстрелами, словно живое существо, вырывался из напряженных рук.

Телохранитель, спускавшийся по лестнице впереди Малютина, даже не успел выхватить пистолет. Очередь прошила его снизу доверху, в трех местах пробив ногу, вспоров материю пиджака, обнажив сияющие металлом пластины бронежилета. Еще одна пуля вошла в голову. Высокий и крепкий, он рухнул на красные гранитные ступени, открыв своего подопечного.

Сашок тем временем стрелял во второго телохранителя. Молодой убийца действовал менее расторопно, чем Толик, поэтому в ответ успело прозвучать два выстрела. Но пистолет – игрушка по сравнению с автоматом. Если тебя и мишень разделяет более пятидесяти метров, прицельно не выстрелишь, тем более, когда стреляешь не из укрытия, а сам находишься под огнем. Пуля разбила зеркальце «Опеля», вспорола обивку сиденья.

– Ниже бери, – выдохнул Толик, краем глаза заметив то, что раненый телохранитель, чье лицо исказила гримаса боли, вновь поднимает руку с пистолетом, пытаясь прицелиться, на этот раз в него самого, понимая, что именно Толику предстоит убить Малютина. Именно для этого Толик на мгновение перестал стрелять – из грохочущего автомата не прицелишься. Телохранитель успел-таки выстрелить, но кровь заливала ему глаза, и пуля, чиркнув о гранитный парапет набережной, фыркнула, рикошетом уйдя в воду.

Толик нажал на спуск. Он всегда, стреляя очередями, целился немного ниже того места, куда старался попасть, зная, что работающий автомат поведет вверх и максимум, что он сможет вогнать в цель с одной очереди, это три пули – ноги, живот и голова, если человек стоит в полный рост.

Малютин словно оглох и ослеп, когда прозвучали первые выстрелы. Он застыл, когда упал даже не успевший выхватить оружие телохранитель, но увидев нацеленный на себя короткий ствол автомата, собрался, и воля вернулась к нему. Рвануться назад или бежать вперед к машине, за которой прятался присевший на корточки шофер? Это была проблема выбора, который Малютин не успел сделать.

Три пули попали в него. Одна раздробила коленный сустав, вторая вошла в живот под самые ребра, а третья чуть ниже левого глаза. Малютин упал на тело своего телохранителя.

Пока Толик и Сашок разбирались с охраной – стреляли по крыльцу, Шурик палил в воздух. Он стрелял над зонтиками летнего кафе по окнам близлежащих домов, чтобы никому и в голову не пришло спокойно наблюдать за тем, что происходит на набережной. Зачем нужны лишние свидетели?

Катя, лишь только началась стрельба, уже окончательно вошедшая в роль англоязычной журналистки, только и вскрикнула:

– Фак ю! – после общения с Фионой она даже думать временами начинала по-английски.

Толстяк же, пристававший к ней с дурацкими расспросами, даже не сгруппировавшись и не подставив руки, плюхнулся с высокого кожаного табурета на заплеванный асфальт и, как показалось Кате, притворился мертвым, как это делает жучок, если его тронуть пальцем. Бармен же присел за стойку и наблюдал за всем сквозь узкую прорезь между деревянными панелями, будто фанерные панели могли уберечь его от пуль.

Катя, оставив журнал на стойке, стояла на четвереньках. Самое странное, ей не было страшно, хотя еще месяц тому назад она бы забилась в угол от ужаса и сидела бы, закрыв лицо руками. Но чеченский плен сделал свое дело. Женщина уже не боялась ни автоматов, ни звуков выстрелов, она знала: если стреляют не в тебя, ты в безопасности.

Руки сами потянулись к камере, так солдат хватает автомат, заслышав выстрелы. Она передернула затвор камеры и принялась нажимать кнопку. Катя не выставляла ни диафрагму, ни выдержку, а просто нажимала на кнопку. Угол обзора был довольно узок, его ограничивали два столика, а снизу обрезала спина одного из посетителей, который лежал на асфальте. Она нажимала и нажимала, все ближе и ближе подползая к ограждению.

Наконец раздался щелчок, и камера зажужжала, сматывая пленку в кассету. Как солдат зубами выдергивает чеку из гранаты, так и Катя рванула зубами обертку следующей пленки, отбросила крышку камеры, кассету бросила в сумку и стала заправлять пленку. На удивление, даже пальцы не дрожали, и с этой операцией она справилась довольно быстро.

Внезапно на лицо Ершовой упал яркий солнечный луч. Пуля, выпущенная Шуриком, вспорола зонтик, и полосатая ткань затрепетала, хлопая на сильном ветру.

– Ну, ну, – бормотала Ершова, глядя на бегущих бандитов. Те уже были на крыльце и в упор расстреливали лежащих телохранителей и Малютина.

Она вновь вскинула камеру, когда убийцы забирались в «Опель», успела четырежды нажать кнопку. Машина взревела, завизжали колеса, и «Опель» зигзагами полетел по набережной. Катя встала в полный рост и принялась снимать все, что видела: застывших зрителей с перекошенными, удивленными лицами, трупы в лужах крови, все еще сидящего возле «Волги» шофера.

И тут до нее дошло. Это было как удар пули, как вспышка молнии: «Я одна успела сфотографировать убийство. Теперь я невольный свидетель произошедшего, причем свидетель не простой, а имеющий доказательства».

Она глянула на машину, объезжавшую фургон, быстро навела камеру, максимально приблизив ее к себе, и дважды нажала на кнопку. И тут ей показалось, что «Опель» не идет на обгон, а разворачивается для того, чтобы вернуться. «Следующая пуля моя! Не получила в Чечне, так здесь схлопочу. Будь вы неладны, сволочи! Подонки!»

Она бежала по набережной. Сумка болталась на плече, камеру придерживала рукой, прижимая к груди, как мать придерживает грудного ребенка. «Скорее! Скорее!»

Она свернула в первую попавшуюся подворотню, сырую, мрачную, тунелеобразную. До ее ушей донесся звук милицейской сирены, вскоре мелькнули красные и синие вспышки. «Надо скорее уносить ноги!» – сказала она себе, переводя дыхание и собираясь с мыслями.

Милиции Катя сейчас боялась не меньше, чем бандитов. Бандиты не знали, кто она, а с милицией придется объясняться. «Ко всем прелестям, документов у меня с собой нет… Журнал! Я его забыла, – усмехнулась Ершова, – забыла, как последняя дура. Он лежит на стойке рядом с чашкой уже остывшего кофе. А может быть, и не на стойке, может, выронила, пока бежала. Нет, вроде, я его в руках не держала. Господи, скорее отсюда!»

Через арку она вышла в короткий переулок, абсолютно безлюдный.

«Да, фотоаппарат надо спрятать». Пришлось вывернуть объектив, и все-таки на этот раз она смогла запихнуть камеру в сумку вместе с массивной оптикой.

«Быстрее! Быстрее!» Она не шла, она бежала, миновала переулок, вновь очутилась среди людей и тут поняла: именно бег вызывает странные взгляды немногочисленных прохожих.

Катя остановилась, прижалась спиной к шершавому граниту цоколя шестиэтажного здания и, запрокинув голову, посмотрела на небо. Там, в разрывах белых облаков, словно натягивая струну, мчался реактивный самолет. След получался идеально ровным, тронь напряженным взглядом – и зазвенит.

Теперь она пошла тише. Коленки подрагивали, как после кросса или подъема на десятый этаж. «Господи, это же надо, опять попала в историю! Кого убили? За что? Что мне бармен говорил, никак не могу вспомнить… Ну, ну, думай!»

Но как она ни напрягала память, из косноязычных английских выражений бармена она так ничего не смогла уразуметь.

«Ну и денек!»

Ей даже не пришло в голову связать фамилию Малютин и убийство. Ершова увидела маленькое кафе, дверь которого была гостеприимно распахнута, а окна прикрывали жалюзи.

«Тут меня никто не увидит. Хоть немного отсижусь, переведу дыхание, соберусь с мыслями».

Только сейчас она вспомнила о встрече, которую назначила, ради которой и пришла на набережную.

– Воды! – переступив порог, воскликнула Катя.

Бармен, женщина, учтиво улыбнулась:

– Минеральной или простой?

– Любой.

– Тогда могу предложить минеральной, из святого источника, – усмехнулась женщина за стойкой, наполняя высокий стакан. – Произведено и бутилировано с благословения патриарха, – прочла она на бутылке, причем таким тоном, что было непонятно, глумится она или восхищается предприимчивостью людей в рясах.

– Лишь бы напиться. Святости у меня от нее вряд ли прибавится.

– Вам плохо, что ли?

– Нет, все нормально. Устала.

По перекрестку промчалась милицейская машина, угрожающе завывая и сверкая мигалками.

– Случилось что? – задумчиво сказала барменша, вышла из-за стойки и выглянула на улицу. – Куда-то к набережной помчалась, да и стрельба, вроде, оттуда слышалась.

– Я тоже услышала. Решила зайти, спрятаться. Сколько я вам должна за воду?

– Сущую ерунду.

– Тогда еще чашку кофе.

Через пару минут на стойке дымилась маленькая чашечка.

– Что это у вас так пусто?

– Время такое: алкаши уже похмелились, а приличные люди пить еще не начинали. Где-то часам к пяти клиент пойдет, а до пяти будет тихо. Пара-тройка туристов, пара-тройка местных – вот и вся публика. Скучно, в общем.

– А ночью вы работаете?

– Работаем. Ведь ночи-то белые, да и игральные покерные автоматы у нас стоят. Есть любители за рычаги подергать.

– И что, выигрывают?

– Они думают, что выигрывают.

Барменша была явно из интеллигенции, говорила грамотно. «Судя по всему, с высшим образованием», – решила Ершова. Сама Катя тоже старалась говорить грамотно, без московского акцента, гнусно-предательского, по которому в любой точке земного шара можно вычислить жителя русской столицы.

– В последнее время у нас в Питере черт знает что творится. Вы, я вижу, не местная, но и не из Москвы, по выговору чувствую.

– Город ваш люблю.

– И я его люблю.

Ершовой не терпелось узнать, кого же застрелили на набережной средь бела дня, но задавать подобные вопросы вслух – значит привлечь к себе внимание, да и слишком близко находилась это маленькое гостеприимное кафе к набережной. «Скорее всего, застрелили крупного начальника. У него была охрана, да и выходил он из здания, на котором лениво покачивался российский триколор. Неужели Малютина?»

– Может, еще кофе?

– Сигареты у вас не найдется?

– Почему же нет, какую вам? Вы, наверное, как и я, курите редко?

– Почти не курю.

– Вот, пожалуйста, выбирайте, – женщина положила перед единственной посетительницей полдюжины открытых пачек. Катя взяла из ближайшей, барменша подала зажигалку, затем сама взяла сигарету из той же пачки. Женщины закурили, глядя друг на друга.

– Извините, нельзя ли воспользоваться вашим телефоном? Срочно нужно позвонить.

– Если не в Нью-Йорк, то пожалуйста.

– У меня запросы поскромнее. С Нью-Йорком я уже сегодня говорила, – вспомнив о своих английских изысках, призналась Ершова.

Прямо на стойке появился старомодный черный телефонный аппарат, абсолютно не вязавшийся с современным интерьером. Провод, идущий от трубки, был в кожаной оплетке.

– Ого, какой интересный аппарат!

– И самое смешное, этот телефон – довоенный «Филипс».

– Бывает же такое!

Ершова набрала номер Лили. Та еще и не думала выходить. Она не стала выслушивать Катю:

– Ты можешь подождать меня хотя бы полчаса?

Кате хотелось сказать, что за это время ее чуть не убили, но она вовремя сдержалась.

– Ты где?

– Я сейчас в кафе.

– Далеко от Казанского?

Пришлось прикрыть микрофон ладонью и обратиться к женщине за стойкой:

– Далеко от Казанского?

– Нет, что вы, совсем рядом! – сказала барменша. – Если бы не дома, вы бы его видели.

– Мне теперь все равно, сколько тебя ждать.

– Может, я подъеду в кафе?

– Я не знаю, как оно называется.

Барменша тут же назвала адрес, понимая, что от ее вежливости зависит выручка. Сидя здесь, женщина еще что-нибудь себе закажет, а когда появится подруга, то и та закажет.

– Через полчаса буду, – сказала Лиля, немного нагловато и бесцеремонно.

– Знаю я твои «полчаса», умноженные на три.

– Нет, нет, что ты! Я сейчас шефу отдам бумаги и еду. Машина у меня внизу.

– Давай скорее! Поторопись. Мне есть что тебе рассказать.

Ровно через полчаса серый «Ситроен», угловатый и старомодный, но стильный, как и все французское, остановился у входа, и из машины выбралась Лиля, такая же стильная, но немного подержанная, как и ее автомобиль.

– Добрый день, – сказала она, войдя в кафе. Увидев Катю, она бросилась к ней на грудь, тискала ее, целовала, абсолютно не обращая внимания на то, что щеки у Ершовой уже перепачканы помадой.

– Тут у нас такое! Только что передали, я специально. в объезд, потому что там не проехать.

– Где там? Что передали? – поинтересовалась барменша. – А то мы здесь выстрелы слышали и вой машин, милицейских и «скорых».

– Ты словно предчувствовала, – сказала Лиля, – не на набережной меня ждала, а здесь.

– Так что там? – второй раз спросила любопытная барменша.

– Малютина с охраной расстреляли, среди белого дня, «в наглянку».

– Малютина, представителя президента? – проявила осведомленность барменша.

– Ага, его. Мужик ничего, видный, но слишком уж самостоятельный, абсолютно ни с кем не считался, пер на рожон.

– Где это случилось? – спросила барменша.

– Прямо на набережной.

– Так расскажи, что там, – попросила Катя.

– Я знаю, что ли? Передали по радио. А на набережной все оцеплено, милиции видимо-невидимо, и оттуда никого не выпускают, хотя, говорят, бандиты успели уехать.

Кате хотелось рассказать о том, что она все видела и мало того, что видела, еще успела отщелкать две пленки. Но что-то ее удержало от этого, и она лишь прикусила губу.

– А ты что сидишь, как каменная?

– Ничего. Устала очень. Дорога до Питера была мерзкая, в вагоне жарко, да и не в санатории я до этого отдыхала.

– А где?

– Ладно, потом расскажу.

– Кстати, как у тебя дела с модельером? Голос у него по телефону такой гнусный!

– Да никак, – сказала Ершова, – мы с ним поссорились.

– Чего?

Лиля, как и многие женщины, была невероятно любопытна, и все, что касалось жизни подруги, для нее являлось очень важным. Она любила давать советы, поучать. По ее мнению, никто из знакомых не жил правильно, да и у нее самой жизнь складывалась ни к черту. Она трижды пыталась выйти замуж, и все три раза брак оказывался неудачным.

Неудачи в личной жизни Лилька списывала на мужчин, и никто не мог ее убедить в том, что виновницей несчастья является она сама. Как говорится, если четвертый муж бьет вас по роже, то дело не в муже, а виновата, скорее всего, рожа. Над этой простой истиной Лиля Скоробогатова не задумывалась никогда.

Они выпили по чашке кофе, Лиля съела пирожное, постоянно охая, что может пополнеть. А Ершовой кусок в горло не лез, ее пирожное осталось на тарелке почти нетронутым.

– Хорошо тебе, аппетита нет. А я ела бы и ела, ничем себя не могу удержать.

Лиля хоть и съела Катино пирожное, но аппетит остался явно не удовлетворенным.

– Я вот худая, как палка лыжная, – сказала она сама о себе, – а ем – легче убить, чем прокормить! А все равно, каждый раз, когда ем сладкое, пополнеть боюсь.

– Вам это не грозит, – улыбнулась из-за столика барменша. – Хотите еще пирожное?

– Нет, не хочу, спасибо. Я подругу выручала. Пойдем, поехали ко мне.

Катя рассчиталась и за себя, и за Лильку.

– Поедем через набережную, может, милицейское оцепление сняли?

– Нет, не хочу, – сказала Ершова, – мне и без того муторно.

– Может, ты беременна? – бесшабашно усмехнулась Лилька.

– Нет. Меня ваши питерские разборки мало интересуют. Московских хватает, да и своих личных неприятностей по самое горло.

– Так куда, ко мне?

– Поехали к тебе.

– Ты, кстати, по каким делам у нас в Питере оказалась?

– Есть кое-какие делишки.

Рассказывать о том, что она убежала из Москвы, боясь за свою жизнь, Катерине не хотелось.

– Не дадут нам сегодня хорошо посидеть. Если Малютина убили, значит, придется номер переверстывать. Хорошо еще, что я успела с работы свинтиться, а так бы меня уже и припахали. Скажу, что узнала о трагедии позже, и приеду к вечеру. Кто-нибудь статью состряпает, дурное дело – не хитрое. Наверное, туда уже фотографа послали.

– Куда? – спросила Ершова.

– На место происшествия. Ты что, не понимаешь – всякий материал хорош, когда подкреплен картинками? Конечно, всем хотелось бы увидеть фотографии того, как это происходило, но, – Лиля отпустила руль, – так бывает только в кино, чтобы человек с камерой в нужный момент очутился в нужном месте, да еще не растерялся. Даже если бы я сидела с фотоаппаратом и услышала, как стреляют, мне было бы точно не до съемок. А ты как себя повела бы?

– Наверное, тоже смертельно испугалась бы, – соврала Ершова.

– Кстати, странно на тебя смотреть. Ты что, без фотоаппарата?

– Нет, лежит, разобранный, в сумке, – на этот раз Ершова сказала правду.

– Поехали ко мне. Купим какую-нибудь пиццу, выпьем бутылку вина. Как-никак, ты у меня уже года два в гостях не была.

– У тебя что-нибудь изменилось?

– Изменилось, муж мне со своей бывшей женой изменил. В собственной квартире застукала. Выгнала стервеца, а с его бывшей женой потом с горя всю ночь пили, – сказала Лиля и улыбнулась. – А еще диван новый купила, и то, наверное, я бы со старым не рассталась, да муж, сволочь, забрал.

– Который?

– Последний муж.

– Игорь, что ли?

– Нет, Сергей, Игорь был предпоследним.

– Сейчас у тебя кто-нибудь есть?

Лиля пожала плечами.

– Что значит, есть? Сегодня есть, завтра нет. Заходит иногда заместитель главного. Он, кстати, денег на диван и одолжил.

– Отдавать собираешься?

– Я ему уже сполна отдала.

– По какому курсу?

– По обычному, – обиделась Лиля.

– Ладно, ладно. Меня твоя личная жизнь не интересует.

– А вот меня твоя – интересует. Хочу, чтобы хоть у тебя – одной из всех моих подруг, было хорошо. Но, наверное, моим желаниям не суждено сбыться. Есть у тебя сейчас кто-нибудь, кроме этого Варлама или Кирилла, как его, кстати, правильно называть? Я его недавно по телеку видела, что-то он мне не понравился. Грустный какой-то, на лошадь похож.

– Ладно, брось, не на лошадь, а, как минимум, на коня. Я же о твоих.

– А что мои? Тоже кони. Свиньи, собаки! Фу, у меня для них слов хороших нет, всю мою жизнь исковеркали. Словно я не человек, а так, что-то, что можно бросить, и мне не больно, – по щекам Лили покатились две слезы и упали на обтянутый тонкой кожей руль. – Вот, видишь, я и расплакалась, только вспомнила этих мерзавцев. Ты не представляешь, сколько мне эти разборки нервов стоили!

– Им, наверное, не меньше?

– Да уж, я постаралась. Я им печенки отъела по полной программе, они теперь даже звонить боятся, даже с днем рождения не поздравляют.

– Это ты всегда умела здорово делать.

– Ты этим сволочам сочувствуешь?

– Не сочувствую, просто об этом не хочется разговаривать.

– Расскажи тогда о своей жизни. Кто у тебя новый появился?

– Есть один, но я еще с ним отношения даже на словах никак не оформила.

– Молодой, наверное, и семейный?

– Вот семьи, к счастью, у него нет. Хороший парень, жалко мне его, действительно, молодой…

– Хороших мужчин не бывает, все они мерзавцы. Им только одного и надо.

– Тебе, что, двух? – огрызнулась Катя.

– Нет, это я к слову. Профессиональная привычка – словами играть. Вот и приехали. Не обращай внимания на мой двор. Здесь, как всегда, и зимой, и летом раскопки. Люки какие-то чинят, трубы меняют. Вода то есть, то нет, слава Богу, свет еще не начали отключать, а то жили бы, как в блокаду.

Действительно, во дворе, куда с трудом въехал «Ситроен», застыл экскаватор, грязный, похожий на доисторическое животное. Ковш был воткнут прямо в асфальт, перекрывая проезд. Но к этому Лиля привыкла, легко объехала его, примяв кусты, и остановила машину сразу за раскореженной лавочкой, возле мусорного контейнера. На его крышке сидело несколько котов, облезлых и наглых, типично питерских, диких, непредсказуемых, как погода в этом городе. Коты никак не отреагировали на подъехавшую машину.

Женщины выбрались из машины. Лиля тщательно заперла ее, проверила, подергав каждую дверцу, и лишь после этого, перепрыгнув через узкую траншею, направилась к подъезду. Ее квартира располагалась на третьем этаже, небольшая, но хорошая. Она являлась лишь частью некогда большой, на весь этаж, квартиры, принадлежавшей царскому портовому чиновнику. В двадцатые годы ее разгородили, разбив на три маленькие квартирки, поэтому и планировка получилась странная. Одна комната была квадратная, большая, на два окна, вторая – маленькая, узкая, как пенал. В ней самым большим размером была высота, до потолка – метра четыре с половиной. Люстра висела на длинном-длинном проводе и почти касалась рожками двух стен одновременно. Вход в ванную и туалет – прямо из кухни. Замечательным был паркет в большой комнате – наборная мозаика из разных пород дерева. Правда, понять, что на нем изображено, было уже сложно.

Центр большой комнаты закрывал ковер. Часть мебели была очень старая, а часть – новомодная. Но у Лили Скоробогатовой все это сочеталось самым удивительным образом: старый граммофон с огромной трубой соседствовал со стеклянным, на никелированных ножках столиком, на котором возвышался музыкальный центр. Тут же находились антиподы: новейший диван и секретер, почерневший от времени, с медными ручками и гнутыми ножками в стиле Людовика четырнадцатого, пара старых кресел в стиле русского ампира и компьютерная стойка с вертящимся креслом.

– Так это и есть твой новый диван? – усаживаясь на подозрительное сооружение из многочисленных подушек, нанизанных на трубы каркаса, спросила Ершова.

– Ага, он самый. Кстати, очень удобная штука.

– Для спанья.

– И для него тоже. Он раскладывается и достает до стола, представляешь, какой огромный?

– Нет, не представляю.

– Еще представишь. Тебе спать придется на нем, а я сплю в коробочке, мне там нравится. Сплю на бабушкиной кровати.

– Она еще цела?

– Зайди, посмотри. Мне ее бывший муж отреставрировал – лаком потянул и шишечки начистил. Единственная от него польза.

Кровать бабушки Лили Скоробогатовой была сделана из карельской березы, высокие спинки украшали латунные шишечки и шары. Шишечки были похожи на миниатюрные ананасы. За два года в спальне мало что изменилось – на поблескивающей новым лаком спинке кровати, как и прежде, висело белье, одну из шишек-ананасов скрывал кружевной чашечкой лифчик.

– У тебя как всегда.

– В смысле, не убрано? А ты что, аккуратисткой стала?

– И я не люблю убирать. Не нравится мне это дело. Я считаю, что идеальный порядок в доме может быть только у некрофила.

– Тогда мой бывший муж – точно некрофил. Пилил и пилил меня за то, что порядка в доме нет.

Зазвонил телефон.

– Ну вот, достали.

– Не бери, – предложила Ершова.

– Думаю, шеф, – она прижала трубку к уху и закивала, мыча что-то невнятное.

– Через час устроит?

– Раньше не могу.

– Почему не могу? Да потому, что ко мне приехал мужчина, который в свое время сделал меня женщиной. Вы же понимаете, я не могу его бросить одного в возбужденном состоянии? Мы сейчас сексом занимаемся.

– Вот видите, понимаете. И вы, наверное, когда-нибудь в таком положении были.

– Значит, буду.

Когда Лилька, состроив гримасу, положила трубку, Ершова расхохоталась.

– Аргумент был, конечно, сногсшибательный, на мужчин действует безукоризненно, получше, чем «виагра». Они всегда, когда слышат подобное, идут на попятную.

– Чисто из мужской солидарности, – уточнила Ершова.

– Не знаю, из какой там солидарности, но везде, где я только ни работала, этот аргумент срабатывал. Кстати, я должна ехать. Пиццу разогреешь сама, можешь пить все, что найдется, можешь заниматься всем чем угодно. Дверь никому не открывай, как мне звонить, знаешь. Телевизор включай только в розетку, не вздумай нажимать кнопку, она западет, потом не выковырять. Пульт – вот он. На звонки отвечай как хочешь, только никого матом не посылай.