Текст книги "Ночной дозор"

С обложки ему улыбался теннисист с ракеткой в правой руке и с кубком, похожим на шейкер, в левой. Теннисист был противно-рыжий, то ли ирландец, то ли немец: и тех, и других Жорка не любил. Журнал он бросил на самую нижнюю полку барной стойки и напрочь забыл о нем, когда на него насели следователи.

Больше всего Жорке врезалось в память то, что женщина-фотограф, о которой вспоминали все посетители, говорила по-английски. Будь Жорка филологом, он, конечно, почувствовал бы ее страшный акцент и непременно понял бы, что акцент русский. Но сам он по-английски говорил раз в пять хуже Кати, поэтому всякий, кто говорил лучше его, казался Жорке чистокровным англосаксом. Да и журнал был, во-первых, на английском языке, а во-вторых, как выяснил Жорка, полистав его вечером, издан в Лондоне.

Показания бармена и толстяка совпадали: тот тоже подтвердил, что женщина-фотограф говорила по-английски. То, что она профессионал, не вызывало сомнений. Любители ходят теперь с видеокамерами или с простенькими фотоаппаратами-«мыльницами», а у женщины имелся профессиональный тяжелый аппарат с большим объективом, который она прятала в сумке.

Вечером, когда бар был закрыт, когда удалились следователи, когда зонтики сложили на ночь, Жорка позволил себе полистать журнал. Он уселся на низенькой скамеечке так, что его не было видно из-за высокой барной стойки, закурил, взял большой литровый бокал пива и, устроив на коленях журнал, принялся листать. Он даже толком не понял, кто из посетителей оставил этот журнал, ведь поднялась такая суматоха, что тут не только журнал – портмоне забудешь.

Как всякий недалекий мужчина, Жорка быстро пролистывал фотографии, где была реклама духов, спортивного инвентаря, совсем не обращая внимания на политиков, на пейзажи чужих городов. Он останавливался лишь на тех разворотах, где видел симпатичных женщин, и чем меньше на них было одежды, тем дольше Жорка рассматривал страницы. Но таких фотографий в журнале оказалось не так уж много – все-таки издание, претендующее на солидность.

Сигарета дотлела до фильтра. Жорка чертыхнулся, когда пепел упал на страницы журнала. Он сдул его и приложился к бокалу с пивом. То было холодным, приятным, от него даже немного кружилась голова. Бармен лениво перевернул страницу и облизал языком влажные, покрытые пивной пеной губы.

Разворот в журнале показался Жорке ничего, почти весь занят фотографиями, и на всех – манекенщицы в странных одеяниях.

– Ну и платьица, – промолвил Жорка, разглядывая манекенщиц, – в таких на улицу не выйдешь.

Воротники доходили прямо до подбородка, но на самых интересных местах зияли прорези. На одной из фотографий манекенщица стояла спиной к зрителям, задница белела в аккуратном овале, отороченном белым кружевом.

– Ничего себе попка, – сказал Жорка, – на мороженое похожа, словно кусок шоколада кто-то уже отъел. Но эти бабы только на фотографиях красиво смотрятся. Если в жизни такая попадется, то о кости уколоться можно.

Жорка скользил взглядом с одной фотографии на другую, и все его не устраивало: то грудь слишком мала, то ягодицы худые, то лицом не вышла. Наконец, он перевел взгляд на левый верхний угол, где была небольшая фотография, единственная на развороте «с человеческим лицом», без всяких там ухищрений и выпендрежа. Лоб у Жорки сжался в гармошку, стал похожим на голенище ношеного сапога. Брови поползли вверх, а незажженная сигарета вывалилась изо рта, но не упала, а повисла, приклеившись к нижней, мгновенно высохшей губе.

«Вот те на!» – подумал Жорка, еще не веря собственным глазам. С фотографии на него смотрела та самая женщина, которая сидела с фотоаппаратом на шее за этой самой стойкой.

– Не может быть! – уже вслух проговорил он и подался вперед, чтобы получше рассмотреть маленькую фотографию. – Точно, она!

Затем по слогам он прочел подпись: «Екатерина Ершова. Москва». Заметка в журнале была короткой и, несмотря на слабое знание английского, Жорка все понял.

В критические моменты даже у дураков ум проявляется, они становятся сообразительными. А идиотом Жорка не был никогда, всегда чувствовал, когда дело ему сулит прибыль, а когда неприятности. Теперь же он не мог толком понять, радоваться новому открытию или огорчаться. Из разговоров со следователями, из бесед с журналистами он понял, что каждый свидетель на вес золота. Всех интересует женщина, которая, возможно, сфотографировала сам момент убийства.

«Кажется, я один только знаю, кто она такая, – сообразил Жорка, – а все они считают, что эта баба – англичанка. А чего ж ты, Жорка, хотел, ты сам их убедил в этом, – и мысли в голове Жорки закрутились, как собака, у которой в хвосте запуталась пчела. – Может, она специально говорила по-английски, чтобы потом ее не нашли? Может, она знала о том, что здесь затевается? Если это так, то тогда мне лучше молчать, значит, она заодно с бандитами».

И тут же вспомнились всяческие истории, почерпнутые Жоркой из телевизора, бульварных книг, сплетен о том, как сами бандиты звонят журналистам и приглашают их на место будущего преступления, правда, не предупредив при этом, что именно должно произойти. Трясущимися руками Жорка закрыл журнал и почувствовал, как тот жжет ему пальцы. От невероятного напряжения он вспотел и испугался, даже больше чем тогда, когда звучали выстрелы.

«Ментам рассказать надо, – рука Жорки привычно скользнула на полку. Но тут бармен вспомнил, что сам полчаса тому назад отключил телефон и спрятал его в сейф. И тут же ощутил, как по спине побежали капельки пота. – А если телефон прослушивается? А если за мной следят? Вполне может оказаться, что кто-нибудь из бандитов прогуливается по набережной и смотрит, кто со мной беседует, прислушивается к тому, что я говорю?»

Жорка осторожно выглянул из-за стойки и осмотрелся. На набережной было не очень-то многолюдно, но среди двадцати-тридцати человек вполне мог оказаться тот, кого следует опасаться. Жорка нашел газету, завернул в нее журнал и спрятал его в картонную коробку от банок с кока-колой.

Но от этого волнение меньше не стало, пот все еще прошибал Жорку. Ему казалось, будто картонный ящик сделан из стекла и сквозь него просвечивается чертов журнал. Если раньше Жорку не интересовало, залезет кто-нибудь ночью к нему в бар или нет, то теперь ему казалось, что стоит отойти метров на пятьдесят, как непременно сюда влезут грабители.

– Нет, нет, нет, – приговаривал он, вытаскивая журнал и думая, куда бы его получше спрятать, – надо его унести отсюда.

Самое странное, что простая мысль – взять и уничтожить журнал, сжечь его, выбросить – Жорке в голову так и не пришла. Его руки словно приросли к журналу, и он думал лишь о том, как бы понадежнее его спрятать. Самым надежным местом ему представлялась собственная квартира: железные двери, решетки на окнах, хотя и жил он на втором этаже.

Жорка втянул живот, вытащил рубашку, заправленную в брюки, и сунул журнал за брючный ремень. Ощутил кожей прохладу глянцевой обложки, которая холодила даже сквозь газету. Минут пять ушло на то, чтобы опустить железные роллеты, и Жорка, обмирая от страха, двинулся по набережной.

«Звонить ментам или нет?» – подумал бармен и обернулся.

За ним метрах в десяти шла парочка, чуть подальше он заприметил одинокого мужчину – длинный плащ, руки в карманах. На мгновение их взгляды встретились, и Жорка втянул голову в плечи. В чужом кармане ему почудился смертоносный пистолет.

Ему захотелось тут же сорваться с места и бежать сломя голову до самого метро. Но он пересилил страх и пошел медленным шагом. Журнал предательски похрустывал, и бармену казалось, что все вокруг слышат этот хруст. Но страх, который он испытывал на набережной, был ничто по сравнению с тем, который возник в его душе, лишь только Жорка свернул на узкую улицу, где горели тусклые фонари. Надобности в них особой не было, поскольку ночь была светлая. Но вот звуки Жоркиных шагов! Они, как показалось бармену, заполнили всю улицу. Отражались от стен, дробились, множились, словно не он один шагал по тротуару, а еще дюжина людей. «Нервы расшалились. Приду домой, выпью водки», – подумал бармен, хотя обычно не пил.

В конце концов он добрался до дома. На крыльце подъезда его сердце учащенно забилось то ли от радости, то ли от страха, Жорка об этом особенно не задумывался. Он вошел в темный подъезд, пропахший какой-то дрянью, плесенью, бензином, блевотиной. «Как в туалете», – подумал Жорка и бегом бросился наверх, перескакивая ступеньки. К перилам он в темноте прикасаться боялся.

Он уже вытащил связку ключей, уже сунул ключ в верхний замок, открыл его. А когда сунул ключ в нижний замок и собирался повернуть его, то услышал дыхание и почувствовал, как в спину уперлось что-то твердое. Он обомлел.

– Открывай! – прошептал мужской голос прямо в ухо.

Он повернул ключ, язык словно прирос к небу. Его буквально втолкнули в квартиру.

– Зажги свет! – слышал он все тот же тихий шепот.

Жорка нажал на кнопку выключателя. Дверь за спиной почти бесшумно захлопнулась.

– Без глупостей! – сказал мужчина.

Жорка хотел обернуться, ему это позволили сделать. Перед ним стояли двое. Один был в светлом длинном плаще и берете, второй – в кожанке.

– Ты Софроновский? – спросил мужчина в плаще.

– Я, – признался Жорка.

– Ты бармен?

– Я.

– Нам с тобой поговорить надо.

– Кто вы? – спросил Жорка.

– Тебе дело? – этот ответ был более красноречивым, чем если бы ему предъявили паспорт, удостоверение или другие документы. – Будешь много знать, будешь очень мертвый. А если не будешь болтать, то будешь живым, – мужчина в кожанке рассмеялся, причем беззлобно и безобидно, как-то даже по-детски. В его руке был пистолет, большой, массивный, тяжелый.

Мужчина в плаще быстро обыскал Жорку, втолкнул в гостиную и приказал:

– Сядь и сиди. И слушай. Я буду задавать вопросы, а ты станешь отвечать. Если мне твои ответы не будут нравиться, у тебя возникнут проблемы.

– Что вам надо? – спросил бармен.

– Что у тебя спрашивали менты? Что ты видел?

– Где? Когда?

– Дураком прикидываешься? – сказал тот, у которого в руке поблескивал пистолет. Я не мент, церемониться с тобой не стану.

– Я… я вам все скажу! – эти слова сами вырвались из горла, как птица вырывается из открытой клетки. – Все скажу, только не убивайте!

Вид у этих двоих был грозный, да и переживания, мысли о смерти, об опасности сделали свое дело. Жорка сдался, причем мгновенно потерял контроль над своими мыслями. И если бы его сейчас заставили подписать какую-нибудь бумагу, он, не задумываясь, поставил бы закорючку в правом нижнем углу листа и даже не спросил бы, что он подписывает и зачем. Если бы даже это был смертный приговор, Жорка не поинтересовался бы содержанием и не стал бы уточнять, когда приговор собираются привести в исполнение.

– Вот, здесь, все. все! – развернув газету, Жорка вытащил журнал.

– Что здесь? – спросил мужчина в белом плаще.

– Здесь та баба. Все думают, что она англичанка, а она никакая не англичанка. Она Ершова, русская, что ни на есть самая настоящая русская. Из Москвы, фотограф… вот, здесь все написано.

– Какая баба? – мужчина в кожанке навел на Жорку пистолет, и тому показалось, что толстый указательный палец сейчас давит на спусковой крючок и пуля войдет прямо в лоб, и на этом все закончится.

– Баба. Что вы не знаете? Я же говорил ментам, говорил. И тем, которые из генпрокуратуры, и тем, которые из ФСБ, и тем, которые из уголовки, и тем, которые занимаются организованной преступностью, что была баба, а потом она исчезла, как улетучилась. Она фотографировала. Понимаете, она фотограф.

Мужчина в белом плаще взял журнал и принялся рассматривать разворот.

– Менты это знают?

– Нет, нет, они ничего не знают! Я только сегодня случайно журнал нашел. Они даже не знают, как ее зовут, я только вам это рассказал и больше никому.

Бармен никак не мог понять, чеченец перед ним или азерб.

– Точно, больше никому? – спросил мужчина в кожанке, продолжая улыбаться беззлобно и по-детски.

– Да-да, только вам, больше никому не говорил! Да мне и некому было рассказать, я только вечером журнальчик нашел. Вы мне ничего не сделаете, правда? Заберите журнал, берите его себе. Я никому ничего не скажу, буду молчать, как рыба!

Мужчины переглянулись. Тот, который был в кожанке, потер кончик носа, затем переложил пистолет из правой руки в левую:

– Интересные новости получаются, а?

Мужчина в белом плаще кивнул.

– Так ты говоришь, об этом никто еще не знает?

– Нет, нет, никто! Я даже хозяину не говорил.

– Это правильно, это ты хорошо сделал, Софроновский. Тут ты, конечно, молодэц!

Слово «молодэц», произнесенное с кавказским акцентом, подтвердило догадки бармена насчет происхождения мужчины в белом плаще и в просторном черном берете. «Азерб или чечен? Но что не грузин, это точно».

– Если ты кому-нибудь скажешь о нашей встрече, о нашем визите, ты покойник. Надеюсь, это ты понимаешь? – улыбаясь, произнес мужчина в кожанке, засовывая пистолет в кобуру под левой рукой.

– Я же не идиот какой-нибудь, я же соображаю.

– Ну, вот и хорошо, если соображаешь. А то мы тебя тут заждались. Мы так и думали, что ты что-нибудь знаешь и обязательно расскажешь. Так что, спасибо тебе, Жора, спасибо.

– Пожалуйста, пожалуйста. – угодливо заглядывая в глаза то одному, то другому, пробормотал Жора. – Я же всегда рад помочь. Ментам ни слова не сказал, я их, честно признаться, не люблю. Они все какие-то.

– Какие? – спросил мужчина в белом плаще, нависая над Жоркой.

– Гнусные они все, гнусные! – испуганно выкрикнул Жорка.

– Потише, потише, не горячись. Мы поняли, что они гнусные, сами это прекрасно знаем. А ты один живешь? И не скучно тебе? – мужчина в кожанке оглядел интерьер квартиры, несколько раз цокнул языком.

– Да, один. Мама у меня еще есть, она за городом, на даче, на заливе. Там у нас маленькая дача.

– Понятно, понятно. Так ты говоришь, и люди из генпрокуратуры тебя допрашивали?

– Допрашивали несколько раз. Просили, если я что-нибудь вспомню, то чтобы обязательно им позвонил.

– Но ты же не дурак, звонить не станешь?

– Нет, что вы, что вы, конечно, не стану! Зачем мне это, я не сумасшедший!

– Хороший ты человек, Жора Софроновский, сознательный. Можно сказать, ты людей спас, причем людей хороших. Ты успокойся, мы уходим, звонить никуда не надо, – еще раз напомнил мужчина в кожанке, продолжая улыбаться своей идиотской, по-детски обезоруживающей улыбкой.

Когда дверь захлопнулась, Жорка вылетел из кресла, словно его вытолкнула невероятная сила. Подскочил к двери, закрыл все замки. Сердце билось так сильно, что ему показалось – еще пара секунд, и оно выскочит через рот, как выскакивают пельмени. Он бросился на кухню, прижимая руки к груди, пытаясь остановить сердцебиение. Распахнул холодильник, достал начатую бутылку водки. Закрыл глаза и, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка, принялся жадно глотать, словно это была минеральная вода, причем даже не газированная. И странное дело, с каждым глотком сердце опускалось ниже и ниже. Когда в бутылке кончилась водка, сердце билось уже там, где положено.

Жорка нашел сигарету, закурил, жадно затягиваясь. К окну подходить боялся, опасался выстрела.

«С ума сойти, они меня не убили! Ну и гады! Один явно азерб, – Жорка вспомнил, как мужчина в белом плаще произнес слово «маладэц». – Точно, точно, азербы! Или чеченцы?»

Всю ночь бармен провел на ногах, бросаясь от стены к стене в своей квартире. Окна, форточки, двери – все было закрыто. Жорка курил, пепел падал на ковер, но его это абсолютно не волновало.

Глава 13

Полковника Барышева одолевали смешанные чувства. С одной стороны, он понимал, что следствие по делу об убийстве президента Малютина практически завершено. Можно готовить представление следователей к новым званиям, составлять списки претендентов к награде.

С другой стороны, получалась не совсем приглядная картина. Ему так и не удалось опередить убийц, до самого взрыва белого «Опеля» он шел за ними по следам, но ни на секунду не вырвался на шаг вперед. Если выстраивать логическую цепочку, то получалось складно. Азербайджанцы, пообещавшие отомстить Малютину, привели угрозу в исполнение.

Трое убийц сделали черное дело, а затем сами же подорвались на собственной бомбе. То ли таймер неправильно выставили, то ли коротнула проводка. Чего еще можно ожидать от парней, проучившихся в школе, самое большее, четыре класса, а затем постигавших премудрости жизни на поле боя в Карабахе?

Найти заказчика убийства от Барышева никто практически и не требовал, знали, дело это бесполезное, никогда не соберешь достаточно доказательств. Вот если бы исполнители остались живы, тогда их можно было бы прижать. Полковник Барышев дураком не был и нутром чувствовал, что ему подсунули версию, которая устроит всех: и администрацию президента, и настоящих заказчиков убийства, и общественное мнение. Ну, скажите, кто поверит в то, что русские убивают русских? Азербайджанцы же и чеченцы подходили на эту роль идеально.

Куда комфортнее жить с мыслью, что кавказцы убивают славян. Люди готовы к такому восприятию событий – кавказцы плохие, славяне хорошие. Как в кино: фашисты и наши.

У Барышева не было сил спорить с представителями генпрокуратуры. Он даже не заикнулся о своих подозрениях на пресс-конференции, хотя в душе надеялся, что какой-нибудь дотошный журналист задаст каверзный вопрос. Но каверзного вопроса так и не прозвучало, спрашивали лишь о том, как скоро силы правопорядка смогут справиться с кавказскими, в частности с азербайджанской, преступными группировками в городе. Поэтому после пресс-конференции полковник Барышев чувствовал себя совсем уж отвратно, представив, как будут ехидно усмехаться настоящие заказчики убийства, когда посмотрят в «Новостях» фрагменты пресс-конференции.

К кристально честным людям Барышев себя не относил. Бывало в его жизни всякое: приходилось поступаться совестью, осаживать чрезмерно честных сотрудников. Но совершал он это не из корыстных интересов, а в интересах дела, руководствуясь одной из своих любимых присказок: «Если уж бог создал мир несовершенным, то нельзя требовать совершенства и от отдельной его части».

К своему несчастью, полковник Барышев был все-таки профессионалом, ему не давала покоя одна подробность, присутствовавшая в показаниях практически всех свидетелей. Все, кто находился слева от здания в момент убийства, припоминали женщину с фотоаппаратом, делавшую снимки. Причем, двое из свидетелей – бармен и лысый толстяк, пришедший за ней в кафе, утверждали, что женщина разговаривала исключительно по-английски.

Как понимал полковник Барышев, нормальный человек, лишь только начнется стрельба, не станет хвататься за фотоаппарат, а постарается зашиться в ближайшую щель, чтобы уберечь голову от пуль, тем более, женщина. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека, так и профессионал Барышев почувствовал в этой полумифической англоязычной женщине профессионалку.

Ему припомнился один момент из западного документального фильма с броским названием «Смерть». Идея фильма была проста и в то же время гениальна. Режиссер собрал по всему миру любительские и профессиональные киноленты, запечатлевшие смерть людей. Иногда это происходило случайно, иногда гибели ожидали. Его поразил сюжет о большом крокодиле, случайно оказавшемся в городском водохранилище. Выловить крокодила и увезти на специальной машине было поручено двум полицейским. А поскольку событие даже для Америки было из ряда вон выходящее, с ними поехал и оператор местного телевидения.

Полицейские в лодке выплыли на середину водоема и принялись бросать в воду куски кровоточащего мяса. Оператор снимал их с берега. Появился вполне миролюбивый крокодил, проглотил, не разжевывая, несколько кусков мяса и подобрался поближе к лодке, ожидая следующей порции угощения. Шприц, выпущенный из помпового ружья неумелой рукой, срикошетил о толстую кожу рептилии. Затем в воздухе мелькнул упругий рифленый хвост крокодила, лодка перевернулась, и двое полицейских скрылись под водой. Выплыли они почти одновременно и, поднимая снопы брызг, отчаянно погребли к берегу. Одному из них повезло, он успел выбраться в прибрежные камыши, а второй же не доплыл всего метров десять – огромные челюсти крокодила впились ему в плечо.

Барышева, когда он смотрел эти кадры, поразила не сама смерть полицейского. В художественном кино и кровь всегда выглядит более натурально, и ракурс выбран удачно, и агония длится ровно столько, чтобы зритель успел похолодеть. В жизни же все случается куда глупее и менее картинно. Поразило полковника другое – то, как оператор, не выключая камеры, бежал по берегу. Мелькали деревья, камыши, картинка в кадре прыгала. Оператор успел вовремя, он снимал, стоя на твердой земле, то, как человек гибнет в пасти крокодила. Снимал достаточно хладнокровно, заботясь о том, чтобы будущий зритель смог все рассмотреть в подробностях.

И тогда Барышев попытался представить себя на месте американского телеоператора. Любой человек, как казалось полковнику, бросился бы спасать полицейского. Он бы, во всяком случае, не стоял на берегу. Камнем или тяжелой камерой он молотил бы по голове крокодила, пока бы тот не разжал зубы. «Да, любой человек, – подумал Барышев, – но только не телевизионщик-профессионал. Окажись на его месте профессиональный фотограф, он бы тоже щелкал затвором фотоаппарата вместо того, чтобы спасать чужую жизнь. Поведение человека во многом определяет его профессия. Многие из моих поступков кажутся другим циничными и лишенными смысла. Меня понимают лишь коллеги. Так и у фотографов: своя каста, свои представления о жизни».

Барышев понимал, что без показаний этой женщины с фотоаппаратом, без снимков, сделанных ею, материалы дела об убийстве Малютина окажутся неполными. Каждый, кто в будущем обратится к ним, заметит прокол в следствии. И полковник дал поручение своему помощнику попытаться отыскать англоязычную журналистку. Вскоре во всех питерских редакциях, в информационных агентствах сработали факсы.

Журналисты стараются не ссориться с представителями силовых ведомств, и поэтому ответы не заставили себя долго ждать.

Через два часа полковник Барышев имел у себя на столе полный список находящихся в данное время в Петербурге иностранных женщин-журналисток. Ни одна из них не подходила под описания, сделанные свидетелями.

Запрос от Барышева получили и в редакции журнала «Женщина и жизнь». Но поскольку речь шла об иностранной журналистке, то оттуда пришел короткий ответ, что в своей работе редакция услугами иностранных журналистов не пользуется. Барышеву оставалось лишь передать список журналисток следователю. А на душе у него остался неприятный осадок, ведь вместо того, чтобы ликвидировать пробел в расследовании, он, сам того не желая, поставил еще один жирный вопросительный знак.

Оставалось непонятным, почему журналистка, запечатлевшая столь знаменательное событие на пленку, нигде не опубликовала свои снимки. Этот вопрос остался без ответа и, как думал полковник, надолго.

Измотанный, издерганный, он вернулся домой и с отвращением посмотрел на фотографию, украшавшую книжную полку стеллажа. На фотографии полковник Барышев стоял вместе с Малютиным. Да, да, на том же самом крыльце, на том самом месте, где представителя президента расстреляли из автомата. «На долгую память», – гласила короткая подпись, сделанная рукой Льва Малютина.

Барышев открыл стеклянную дверцу и положил рамку на полку стеклом вниз – так, чтобы не видеть ни своего радостного лица, ни немного надменной улыбки Малютина, потому что полковнику показалось, будто покойный смотрит на него со снимка с издевкой, дескать, что же ты так легко забываешь о деле, которому мы посвятили весь последний год. Мол, ты же, Барышев, знаешь, азербайджанцы здесь ни при чем.

Барышев ехал домой с одной только целью – отвлечься от невеселых мыслей, почувствовать домашний уют, хоть на время забыть о том, что он полковник милиции и от него ждут только указаний. Хотелось просто поболтать о том, что не касается службы. Но жены дома не оказалось, на кухне его ждала записка. Барышев ее мог бы и не читать, поскольку знал заранее, что там написано: «Ужин найдешь в холодильнике. Я у подруги».

Квартира сияла чистотой, и от этого казалась немного чужой, хотелось отсюда уйти. Барышев устроился на кухне, включил телевизор, но не для того, чтобы смотреть, а чтобы одиночество не ощущалось так явно. «Вот же как случается, – подумал он. – Хочешь побыть один, так обязательно припрутся гости. А захочешь побыть вместе с женой, так ее обязательно куда-нибудь пригласят».

Он достал из холодильника стеклянную кастрюлю, в которой застыло до состояния желе что-то не очень съедобное на вид, то ли тушеное мясо с подливой, то ли курица с картошкой. Сейчас ему было все равно, что кушать на ужин.

Загудела микроволновая печь. Барышев сидел и смотрел на таймер, который вел обратный отсчет времени. И полковнику почему-то показалось, что перед ним не обыкновенный бытовой прибор, а бомба с электронным часовым механизмом, и лишь только на табло покажутся одни нули, прогремит взрыв. «Десять, девять, восемь, семь…» – машинально принялся отсчитывать Барышев. И когда на дисплее зазеленела двойка, выключил микроволновку. Сдали нервы.

– Две секунды ничего не решают, – с кислой улыбкой пробормотал он, открывая дверку.

Но не успел он взять в руки кастрюлю, как за его спиной резко зазвонил телефон. «Жена, наверное», – подумал полковник. Ему захотелось дать ей почувствовать, что он ждал ее, хотел услышать. Поэтому рванулся к аппарату, снял трубку, пока тот не разразился вторым звонком.

– Да, – бросил он в микрофон радостно и возбужденно.

– Полковник Барышев? – прозвучал вопрос.

«Не она», – с досадой подумал полковник, прижимая трубку плечом к уху и сел на стул.

– Да, я.

– Извините, что беспокою так поздно, – голос звучал мягко, вкрадчиво, интеллигентно, в то же время в тоне говорившего не было и намека на заискивание. Легкий кавказский акцент почудился Барышеву в этом голосе. – Это Мухамедов вас беспокоит. Надо бы встретиться.

Барышев некоторое время молчал. О том, кто такой Мухамедов, полковник вспомнил тотчас – заместитель председателя азербайджанского землячества в Петербурге, на визитках которого была скромно проставлена профессия – художник. Правда, вспомнить, состоялась ли в Питере хоть одна выставка этого самого Мухамедова, Барышев так и не смог.

– В чем дело?

– Я бы не хотел говорить по телефону, думаю, вы сами о многом догадываетесь.

– Лично к вам у меня никаких претензий нет.

Мухамедов немного нервно рассмеялся:

– Я не из тех людей, к которым могут быть претензии у властей, поэтому и звоню вам. У меня есть что вам показать и, думаю, это вас не разочарует.

Барышев тяжело вздохнул. Ему не хотелось вновь выбираться из дома, вновь заниматься делом. Но в каждой профессии есть свои издержки, милиционер, как врач, его могут и посреди ночи выдернуть.

– Не беспокойтесь, машина уже ждет вас возле подъезда.

Барышев выглянул в окно. Внизу громадой темнел черный «кадиллак», возле которого прохаживался шофер в строгом костюме.

– Это касается Малютина, – раздалось в трубке.

– Хорошо, еду.

– Спасибо.

«Мне даже не пришлось поужинать», – подумал Барышев, кладя трубку на рычаги.

Теперь было непонятно, что делать со стеклянной кастрюлей. Горячую ее в холодильник не поставишь, а оставить в микроволновке, так будет недовольна жена. Звонок Мухамедова заинтриговал полковника. Редко случается, чтобы люди типа Мухамедова, занимающие верхние ступеньки в преступном мире, сами звонили милицейскому начальству и назначали встречу, а тем более, присылали машину с личным шофером.

Водитель встретил Барышева так, словно к его машине вышел президент соседней страны. Молча распахнул дверцу и даже немного склонил голову, когда Барышев садился на заднее сиденье. Дверца бесшумно закрылась, словно прилипла к проему кузова.

Мир сквозь тонированные зеркальные стекла автомобиля показался лишенным красок, мрачным и неприветливым. Водитель быстро, но не суетясь, обошел длинный капот «кадиллака».

Барышев даже не почувствовал, как завелся двигатель. Перед ним на откидном столике стояла пепельница, рядом с ней на подставке разместились пачка сигарет и зажигалка. Собственные «Жигули» показались полковнику по сравнению с «Кадиллаком» чем-то вроде плохо сделанной игрушки. Сколько раз он сам въезжал во двор этой дорогой, и машину нещадно трясло на выбоинах. «Кадиллак» же словно шел на воздушной подушке, горделиво проплыл вдоль длинного дома и, пропустив троллейбус, элегантно вырулил на улицу.

Всем своим видом шофер давал понять полковнику, что расспрашивать у него о чем-нибудь бесполезно – каменное лицо, губы неподвижны, каждое движение выверено и бесстрастно.

Барышев сидел и гадал, куда же они едут. Как ему было известно, Мухамедову принадлежало три квартиры в центре Питера. Имел он и два загородных дома, оформленных на себя. Поговаривали, что еще примерно столько же недвижимости, принадлежащей ему, оформлено на подставных лиц.

Мелькнули недостроенные дома, и «кадиллак» выехал на шоссе. Хорошая подвеска, тихо работающий двигатель создавали иллюзию, будто машина стоит на месте. Барышев чуть наклонился вправо и посмотрел на спидометр. Скорость составляла шестьдесят миль – сто десять километров в час. Даже не сбавляя ее, шофер провел машину перед самым постом ГАИ, ловко вписавшись между двумя металлическими барьерами. Кому принадлежит машина, гаишники знали, да и тремя первыми цифрами госномера были нули.

– Хорошо, хоть честь не отдали, – вздохнул Барышев.

Шофер никак не отреагировал на это замечание, и вскоре за окном замелькали сосны, за которыми плескалось море. Пейзаж умиротворял душу, и, глядя на него, казалось, ничего плохого в этом мире случиться не может. Усталость давала себя знать, и Барышев полуприкрыл глаза.

«Странно, все-таки, устроена наша жизнь, – думал полковник, – она словно течет в двух параллельных, непересекающихся плоскостях. В одной я, представитель власти, борюсь с преступностью, а во второй – могу преспокойно встретиться с криминальным авторитетом, могу ехать в его машине. Мы так привыкли к этому, что перестаем удивляться, хотя, если вдуматься, это полная дикость. Хотя. – задумался Барышев, – в этом есть особый смысл. Так можно избежать лишней крови, лишних жертв. В конце концов, и мы, милиция, и они, бандиты – порождение одной и той же системы, такой же далекой от совершенства, как далек от нее мир, в который люди превратили божье творение».

Он ощутил, как его чуть заметно качнуло вперед – машина сбросила скорость. Он открыл глаза. «Кадиллак» плавно заворачивал на съезд, узкий, выполненный из узорчатой, разноцветной брусчатки. На повороте стоял знак «Въезд запрещен», такой без согласования с ГАИ поставить невозможно. Ворота были гостеприимно распахнуты, Мухамедов сам вышел встречать гостя, высокий, подтянутый, в черном костюме и белоснежной рубашке.