Текст книги "Гугара"

– У нас для вас много хороших новостей, – засмеялся родственник. – Наверняка, мать вашу, жажда вас до смерти замучила.

В чуме гости быстро скинули с себя мокрую одежду и стали надевать вещи хозяев, сушившиеся на перекладине.

– Есть будете? – спросил Никита.

– Давай, мать вашу.

И хоть ручей был узкий, там были места, где можно было провалиться по пояс. Ручей с трудом пробивал себе путь между мхом и ветками. Я двинулся в обратный путь. После прошедшего ночью дождя небо рассветлело голубизной, мокрые листья висели на низкорослых осенних деревцах, словно экзотическое бельё, вывешенное на просушку. Я задержался по дороге у черники, съел две горсти и только потом подошел к чуму. Полог был откинут, и я внутри чума увидел Татьяну, склонившуюся над огнем, ее муж как раз кончил колоть дрова. Максим умывался рядом в вырезанном из пластиковой бутылки подобии раковины.

– Андже, заходи, я должен забрать свои вещи от Никиты, – сказал он, увидев, как я приближаюсь с водой. Мы пошли. Огонь погас, хоть они и должны были следить за ним. В чуме зияло пустотой. Вещи лежали в беспорядке. Никого.

– Дай закурить.

В темноте загорелись два огонька.

– Куда они пошли?

– Поехали, – ответил Максим и выбросил окурок из чума через откинутый полог.

– Поехали?

– Ну да… – подтвердил он и стал внимательно рассматривать пол. – Пешку где-то потерял.

– Отыщется.

– Черные всегда пропадают с концами, – недовольно пробормотал он, прочесывая пальцами пространство под ногами.

– Ты лучше скажи, когда вернутся.

– Кто их знает, когда, – Максим продолжал поиски, – дня через два, – произнес, поднося находку к глазам.

Через отверстие для дыма внутрь падал белый столб света, в котором точно хлопья снега парили частички пыли, пепла и шерсти. Стены были испещрены светлыми точками бесчисленных дырок, собравшихся над нашими головами в густые созвездия. На жердочке всё еще висела мокрая одежда двух вчерашних гостей, о которую отирался Максим, занятый поиском своих вещей. Он выбрал несколько кассет и аккуратно поднял маленький китайский магнитофон. Взял остаток консервов, сложенных на земле под дырявым брезентом.

– Пойдем, не то родители будут беспокоиться, – сказал он и вышел, нагруженный всем этим добром.

Вышел и я, а когда выходил, споткнулся о валявшийся топор.

– Погоди! – позвал я удалявшегося паренька. – Ас собаками что? Может, отвязать их?

– Не.

Неподалеку с короткого поводка рвался болыпенький из тех двух псов, что были у них. Лаял, выгибаясь всем телом. Чуть дальше был привязан второй, почти щенок; так этот свернулся клубочком и умильно скулил.

– Не сдохнут тут? – спросил я Максима, когда догнал.

– Не сдохнут, Никита вернется – накормит.

Подул ветер, пригнул ветви берез и лиственниц, в движение пришли облака, тени которых начали путешествие по лесу, сделалось темновато. Когда мы подошли к Дмитрию, склонившемуся над тюками, я почувствовал на лице капли дождя.

– И что? Ничего в порядок не привели? – спросил он, отрывая голову от работы.

– Всё бросили, – сказал я.

– Вот алкоголики! Не оленей им пасти… – заворчал он. – У них все такими становятся, только водку почуют.

– Эй! Вы чего там стоите под дождем?! – подала голос Татьяна. – Чай пить будем!

– Жаль, что нет ничего к чаю, – кисло заметил Дмитрий. Тем временем Максим уже устроился внутри со своим игровым гаджетом.

* * *

Откуда-то издалека, со стороны реки, послышался непривычный для здешних мест трубный глас. Поначалу тихий, он приближался к нам и становился более грозным и тревожным, будто кто-то дул в рог и через лес шел к стойбищу. Звук насторожил не только меня: из чума вышел Дмитрий Николаевич, а за ним и Татьяна. Похожий на протяжный стон, звук глухо расходился меж дерев. Даже собаки навострили уши. Глядели на нас, пытаясь по выражению человеческих лиц угадать природу этого явления. Вскоре этот трубный зов раздался совсем близко.

– Эй, оленеводы, мать вашу, куда вы все подевались?!

– А я уж подумал, что это сохатый не по сезону затрубил, – засмеялся Дмитрий.

В ту же самую минуту из-за деревьев показалась целая процессия, во главе которой шел смеющийся Слава. Он держал удочку точно капельмейстер свой жезл, за ним вышагивал какой-то мужчина с большой вувузелой и что было сил дул в нее. За ним шла крупного телосложения женщина с ребенком на руках, а за ней – подросток, ритмично размахивавший рукой наподобие сеятеля, а поскольку в руке у него был магнитофон, то и сеял он вокруг – в соответствии с колебаниями руки – ритмичную какофонию.

– Вот где они прячутся! – крикнул мужчина.

Шествие прошло чуть выше нас и направилось к чуму Никиты. Дмитрий Николаевич заулыбался и махнул им рукой. Беспокойство собак передалось оленям, которые, бренча колокольцами, тесно сбились в кучу. Татьяна нырнула внутрь чума и суетливо принялась прихорашиваться.

– Гости приехали, – пояснил Дмитрий.

Вскоре из видневшегося между деревьями чума братьев до нас донеслись смех и говор. Дмитрий упер руки в боки и, понурив голову, медленно обошел потухший костер. Наконец остановился. Достал из кармана приму и закурил, прикрывая ладонью от ветра горящую спичку.

– Андже, сходил бы ты к ним, у них весело, чего тебе тут одному скучать?

Действительно, у Муктов было весело, их чум аж гудел от взволнованных голосов. Перед входом в чум стоял парнишка (тот самый, что махал магнитофоном), стоял и позировал фотографу. Парнишка был в белой водолазке, теребил свой ежик и отдавал какие-то распоряжения Славе, терпеливо выискивавшему маленьким фотоаппаратом самый выигрышный ракурс. В конце концов сняли и это фото и еще одно – чуть-чуть враскоряку, с ногой на пне. Внутри чума трудно было найти свободное место. Все тесно сидели вокруг огня, на котором Никита пёк лепешку. Гости, как и положено, удобно расположились на почетном гостевом месте. Их, по всем приметам, главный благоговейно сжимал бутыль со спиртом, ему помогала королева-мать, придирчиво изучавшая всех через толстые линзы своих очков. На коленях держала раздетого до пояса сонного ребенка. Перед ними на испачканных кровью только что привезенных газетах лежали куски рыбы.

– Видите, до чего дошло, мать вашу! – разглагольствовал гость. – Жратву вам в тайгу возить приходится. Нет чтоб заколоть оленя – вот тогда бы был порядок.

Никита так был занят выпечкой хлеба, что отказался выпить. Алик взял бутылку и каждому налил. Все знали, что в это время года в деревне людей уже воротит от консервов и рыбы, и что люди хотят мяса.

Мужик, видать, был полукровкой, слегка раскосые глаза, рябоват, бледен.

– Боже мой! – подала голос его спутница. – Как вы можете тут жить? Боже ж мой боже! Никита! Ни магазина, ничего у вас нет. – Качала головой и стряхивала пепел, падавший на ее темно-синюю куртку. Посмотрела на меня: – Ну и что им тут делать, скажите на милость. Сколько так можно выдержать?

Лепешка-валенец была уже готова. Никита снял его с прокопченой сковороды и разделил на небольшие кусочки, а над огнем повесил чайник.

– Люди, возвращайтесь к цивилизации. В деревне через год уже телефон будет, там люди живут. Димитренко новый магазин открыл, – продолжила она взволнованно.

Ее муж тем временем взял один из привезенных журнальчиков, этих свидетельств цивилизации, и пхнул им Алика в плечо, скорчив при этом заговорщическую мину. На тонкой желтой бумаге брюнетки и блондинки выставляли напоказ свои сиськи и задницы.

– Только старикам не показывай, – загоготал. – Желтая пресса.

Все дружно засмеялись.

– А зимой, боже правый, как вы тут зиму можете выдержать? – воскликнула поборница цивилизации.

– Огонь жжем, – пояснил Алик, глупо улыбаясь.

– Вы по крайней мере хотя бы прописались в деревне, – обратилась она ко мне. – А то как бездомные какие, ни адреса, ни прописки, что у них есть-то? И сколько так можно?

– А как вам здесь без баб? – спросил ее муж с блеском в глазу. Жена гневно ткнула его в плечо, надув и без того толстые щеки.

– Старики здесь тоже долго не протянут, – сказала. – В дома надо переселяться, оленеводы, жить как нормальные люди в деревне, а не как сто лет назад. – Ребенок закапризничал. – Где здесь возьмешь конфеты, ну где? – спрашивала мамаша, целуя ребеночка в лобик. Снаружи раздался рев вувузелы. Видать, парни уже сделали фото, и теперь соревновались, у кого легкие сильнее. Гость напомнил о магнитофоне, наклонился к нему и громким щелчком клавиши выпустил на свободу дискотечного джина.

– В конце концов электричество у них есть, телевизор смотреть можно. Вон, Степаныч, например, сыну даже компьютер купил.

Никита и Алик поддакивали, согласно кивая головами, потому что рты были набиты хлебом и рыбой.

– У нас там теперь так красиво, – заностальгировала женщина. – Ну вот вы хотя бы скажите, – она снова обратилась ко мне, – разве не чудо наша деревня? Улица широкая, людей много разных. В такой деревне можно прекрасно жить и на севере. – Ей на глаза, пристально глядевшие на огонь, навернулась слеза, правда, неизвестно – от дыма или от душевного волнения.

Алик разливал спирт. Полог откинулся и в ярком свете появились Дмитрий и Татьяна. Круг стал еще теснее. Блеснула вспышка китайского фотоаппарата, еще раз и еще раз.

– Настоящие обитатели леса пришли, – сказал мужчина, не отрывая аппарат от глаза. – Надо снять.

Дмитрий дружелюбно улыбался, тогда как его жена неловко вертелась и неуверенно озиралась.

– И долго молодые хотят так бобылями жить? – спросила женщина, тряся упавшими на глаза волосами. – Не знаете?

– Когда-нибудь поженятся, – ответила Татьяна.

– Да на ком тут жениться? – надула та толстые губы. – Кто в лесу-то согласится жить?

Солнце начало припекать, слышилось брякание колокольчиков подтягивающегося к лагерю стада.

– Что-то жарко становится, – заметил Никита, встал, – Надо бы костерок олешкам разжечь. – качаясь, перешагнул Дмитрия, оказавшегося на его пути, а потом шатаясь вышел наружу.

Действительно, становилось жарко, от мокрого брезента шел пар и пахло как от свежевыглаженного белья. Обычно в такую погоду на оленей набрасываются тучи разных кровопийц, а дым дает животным хоть какое-то облегчение. Вскоре в палатку полезли выедающие глаза клубы дыма и треск горящей хвои. Между тем пришло время чтения прессы, все в тишине шелестели давнишними газетами, теми, что привезли с собой гости. Особый интерес вызвал каталог бюро путешествий «Siberian Travel», в полумраке отсвечивавший глянцем бумаги. Чум доверху заполнился густым синим дымом, пронизанным в нескольких местах прорвавшимися снаружи лучами света. А еще откуда-то извне в чум долетали звуки: олений храп и гулкий топот. Наши руки были заняты каталогом, на синий обложке которого плескалось Средиземное море, а над ним переливалось лазурью небо и белизной какие-то античные руины. Мы неспешно листали страницы, каждая из которых предлагала большой выбор экзотических снимков и ценников.

– Наконец-то цивилизация и к нам, в Сибирь, пожаловала,

– гордо заявила толстощекая женщина. – Прошлым летом я отдыхала на Байкале. Боже, как же там красиво! Какое озеро! Какая природа! Там такие туристические домики, снять можно на время, вот честное слово, за всю жизнь отдохнула.

Дмитрий согласно кивал головой, заглядевшись на занявшую весь разворот панораму греческого пляжа и большого белого отеля с бирюзовым бассейном.

– О да… – вздохнул он. – Стоит съездить, отдохнуть.

Татьяна склонила голову на плечо мужа, закурила, и мечтательно разглядывала то девушек из каталога, со смехом плещущихся на пляже в Хорватии, то опять – плавучие гостиницы, колышущиеся у берегов Сицилии. Когда Дмитрий долистал до страницы с маленькими каменными домиками, облитыми солнцем Бретани, она вздохнула.

– Какой красивый домик. Каааакой красивый…

* * *

Сквозь чащу показалась гора, вся в красном и желтом. Из тенистой прохлады сырого леса эта картина виделась фатамор-ганой.

– Лондон, Париж, на на нанааа… Старый бульвар и на деревьях пожааар! – Впереди меня шел Максим и что было молодых сил распевал новомодный шлягер. – Ты помни, ты помни…

– заливался он, кончая фразу. Это с кассеты с хитами, которую оставили гости. С тех пор, как Алик уехал, они перешли в наше временное пользование. Моя удочка то и дело задевала за ветки, леска запутывалась. Парень же на удивление ловко нес свою, за ветки не задевал, леска у него не путалась, вот так и оказался я далеко позади. Я слышал издалека, как он перешел на рэп. – Это клубная пора! – орал, едва переводя дух. – Звоню друзьям… Здорово, чувак!!

Постоянно останавливаясь, я медленно пробирался через мох, чернику и трухлявые пни; в конце концов начался спуск, и меж стволов заблестело стальное зеркало Нижней Тунгуски. Последние кусты, тесно переплетавшиеся друг с другом мощными корнями, ожесточенно сопротивлялись моему продвижению, но в конце концов я преодолел и их редут и под моими ногами зашуршали прибрежные камни. В лицо ударила речная прохлада, а в глаза бросился металлический отблеск широкого поворота реки, к которой отовсюду мягко накатывали волны темного леса. Освободившись от зарослей, я почувствовал облегчение и с наслаждением смотрел на изломанный силуэт верхушек деревьев, на казавшиеся маленькими издалека валуны, но на самом деле очень большие, на гору. А монументальная гора на противоположной стороне реки стояла одиноко посреди луга и полыхала как факел.

– Красотища, а? – обратился ко мне Коля, стараясь перекричать рев моторки, как только гора показалась нам на глаза.

– Андже, что ты всё фотографируешь старые чумы, сделай пару снимков горы, ведь она такая красивая, – сказала мне Татьяна.

– Я уже сделал.

– А ты еще сделай; хороших снимков никогда много не бывает.

Я с трудом рассмотрел мелкую фигурку; показалось, Максим. Он шел вдоль берега, время от времени закидывая в воду удочку, так же регулярно доставал ее из воды и переходил на новое место, в нескольких метрах дальше. Постоянно сливался с фоном, так что трудно было наверняка сказать, кто это: он это или вообще не человек, а что-то другое. С такого расстояния он был похож скорее на камень, ствол или на какое-то непонятное движущееся пятно. А фоном была гора и ее отражение в реке.

– Мне в Туре рассказывали, – сказал Коля, – что в Байкитском районе когда-то был один чех. Очень просил, чтобы ему показали одно священное место. Кто-то из стариков рассказал ему, что если он не боится, что с ним что-то нехорошее может произойти, то может показать ему. Чех сказал, что не боится, и тогда старик показал ему то, что тот просил. Три дня спустя плыли по реке, и чех тот упал в воду и утонул.

– Честно?

– Я что, врать буду?

Идя по каменистому берегу, как по булыжной мостовой, я дошел до Максима, далеко забредшего в реку в своих болотных сапогах. В одной руке он держал банку из-под Нескафе, плотно обвитую толстой леской, а другой раскручивал тяжелое грузило и забрасывал его как можно дальше, а потом медленно наворачивал леску на банку, на эту импровизированную катушку. Он был не слишком разговорчив, сосредоточенно смотрел на воду. Я распутал свою удочку из свежесрезанной лещины, размахнулся и попытался как можно дальше забросить оснащенную несколькими крючками леску и подержать ее так какое-то время. Потом всё повторялось: я снова и снова бросал ее так, что воздух свистел, рассекаемый гибким удилищем. Вслед за пареньком я тоже вошел в воду и почувствовал ногами ее упругое давление. Река плескалась и шумела, время от времени из нее выныривала рыба и глухо била о водную поверхность хвостом.

– Лоондон, Париж… – замурлыкал под нос Максим.

Мы часто меняли место. Иногда выходя на берег, иногда бредя в воде, мы шли по течению реки. Наш первоначальный энтузиазм быстро сдулся, рыба была, но не клевала, а если не клюет, то никакими силами ее не заставишь клевать.

– Всё, шабаш, – услышал я из-за спины. – Не клюет, заигрывает. – Максим сел на камень, положил руки на колени. Я сел рядом, достал сигареты. Закурили.

– Короче, – сделал он вывод. – Конец каникулам в тайге, пора возвращаться в школу.

– Выпускной класс?

– Седьмой.

– А чем ты потом хочешь заниматься?

– Оленеводом буду, с родителями в лесу буду жить.

– Это хорошо, что Коля в деревне, можешь у него жить и не мучиться в интернате.

– Да мне без разницы.

Солнце садилось всё ниже и ниже, пока наконец совсем не пропало. Сияющее кобальтовое небо, казалось, высасывает из земли каждый лучик света, она становилась всё темнее, а лес сделался совсем черным. Рядом большая река тихо катила громаду всех этих миллионов тонн воды, которую потом в себя вбирал гигант Енисей и нес до самого Ледовитого Океана. Мы были здесь совсем одни. Недалеко от нас, выше по течению, я заметил несколько уток.

– Тихо, – шикнул Максим. – Сейчас поплывут мимо нас.

Я замер. Птицы лихо плыли вдоль берега и вскоре оказалось, что это мать-утка вела свой выводок. Мы сидели буквально в паре шагов от них. Было видать, как тяжело они работают лапками. Последний утёнок был чуть мельче остальных и он, постоянно отстававший и догонявший других, греб лапками что есть сил и вытягивал тонкую шейку. Я практически слышал, как они дышат, Максим взял горсть камней, вскочил с места и со всей силы метнул их в воду.

– Ха, – крикнул он.

Реакция была мгновенной, вроде тех реакций из мультиков, где герой бежит в испуге, проносится, не вписываясь в проем двери, и расплющивается о стену. С громким плеском бросились они в бегство, а самый маленький нырнул в воду. Мать рванулась на середину реки, оставляя за собой след точно моторная лодка. Оттуда она громко призывала остальных, которые после первоначального шока и панического верчения на месте понеслись к ней на середину. Самый маленький был позади всех, очумело колотя лапками по воде.

Максим осклабился и шлепнул себя по заднице. Подбежал к берегу и кинул в них еще одну горсть камней, ни один из которых не преодолел даже и половины разделявшей нас от них дистанции. Рассмеялся, увидев, какого шороху наделал, причем среди уток, устремившихся еще дальше в сторону маячившего вдали другого берега. Вскоре можно было заметить лишь маленькие точки, уносимые течением.

* * *

Настало время уезжать, гости собрали свои вещи. Перед чумом я сделал им снимок на память с очень кстати оказавшимися там оленями. Вместе со Славой мы пошли по тропинке к реке вместе с гостями, проводить. Мы шли гуськом, мужчина то и дело дул в свою дудку. Звук летел между окутанными вечерним туманом стволами деревьев, постоянно возвращаясь к нам эхом. Довольный, он постоянно доказывал свои истины. В сырых местах, там, где ручьи пересекали нашу дорогу, Слава, шатаясь и кряхтя, нес на спине подростка, чтобы тот не замочил свои кроссовки. Высокий и худой, он выглядел как муравей, который тащил на себе муравьеда, потому что подросток был скорее переростком, притом довольно упитанным. На берегу ждала лодка. Прежде, чем все уселись в нее и отплыли, гость сунул мне в руку полпачки сигарет.

– Вот, на… курево… до фига.

Вдвоем, в тишине, мы вернулись в лагерь через утопавший в темноте лес.

* * *

– Ну что, собираемся? – спросил меня Максим.

Мое внимание приковало какое-то непонятное движение вдали. Так это ж Дмитрий Николаевич! Только шел он прихрамывая, слегка наклонившись вперед, видать, с прострелом в пояснице, шел очень медленно, то и дело останавливаясь, иногда залезая на скальный обломок, с которого он, словно Наполеон с заложенными за спину руками, осматривал окрестности. Наброшенная на плечи серая телогрейка гляделась генеральской шинелью, свободно спускавшиеся в высокие резиновые сапоги синие треники – офицерскими галифе. Еще одна и, пожалуй, последняя из его наполеоновских черт – низкий рост, остальное свое, местное: смуглое лицо покрывала трехдневная щетина. Из-под полуприкрытых век смотрели насмешливые глаза. Мы смотали удочки и вышли навстречу ему.

– Ну и как, рыбаки? – спросил он, когда мы поровнялись.

– Никак.

– Странно.

Мы молча уселись на камни. Дмитрий Николаевич достал две примы и мы закурили. Сигареты пахли землей и соломой.

– А помнишь, Максим, какого тайменя ты поймал в августе?

– И что? – пробурчал парень.

– Ты его больше испугался, чем он тебя, – рассмеялся отец. Максим залился краской смущения. – В нем метра полтора было.

Смеркалось. Вода текла бесконечно, с глухим грохотом перекатывала камни, отражая деревья и облака.

– Тихо! – шепнул Дмитрий. – Утки.

Мы замерли. Вверх по течению реки, вдоль берега, местами поросшего травой, тянулась птичья семья. Унесенная потоком минуту назад, она снова преодолевала силу течения, плывя наперекор ему. На всем протяжении береговую линию через каждые два метра образовывали маленькие бухточки среди камней, где течение воды ослабевало. Там птицы останавливались на отдых, малыши вертелись, мать щипала то одного, то другого. Минута отдыха и снова в путь, и снова они исчезали из виду.

– Что-то там один слабенький, – шепнул мне на ухо Дмитрий. Уточки были уже на расстоянии вытянутой руки; занятые своими проблемами, они абсолютно не ощущали нашего присутствия. Уходящий день сверкал на водной глади точно рыбья чешуя. На востоке небо затянулось темным туманом, щупальца которого расползались по горизонту. Фронт бледного света на западной стороне небосклона постепенно уступал место ночной мгле. Когда мимо нас проплыл последний, самый слабенький, Максим схватился за камень.

– Оставь! – шикнул отец. – Пусть себе плывут.

Он сосредоточенно смотрел на птиц, на их безголосое смятение и, когда они исчезли в пульсирующем коллаже сгущавшейся темноты, встал.

– Идем? – спросил Максим.

Мы пошли. Прямо перед тем, как войти в лес, я оглянулся. Дмитрий слегка подотстал и теперь я видел, как он, ковыляя, поднимался за мной на откос. Максим так припустил, что сейчас он наверняка уже дома. Я подождал, и вскоре мы с Дмитрием стояли на горе вместе. С вершины открывался вид на мертвенно-мрачное и недвижное русло реки.

– Знаешь что? Странно, – сказал он, кивая в самую темную часть восточной стороны небосклона. – Но оттуда всегда приходит ночь.

* * *

– Стопроцентная гарантия, что они сейчас на марше, – как-то раз заявил Коля в один из тех вечеров, когда после многодневного дождя светлеет небо. Мы сидели за кособоким кухонным столом у заросшего травой и сорняками окна. Сквозь гущу стеблей, листьев и полевых цветов, закрывавших вид из окна, проглядывало небо. Пол на кухне был такой кривой, что Коля, сидевший с противоположной стороны стола, казался великаном, которому я не доставал даже до плеч. Весь дом был такой: наклонная плоскость, с которой можно было только скатываться, как это и произошло с крышей и одной стеной. Белый стол качался во все стороны и сильно скрипел. Иногда я клал на стол шариковую ручку и наблюдал, как она катится по столешнице и падает на пол. Иногда мне удавалось предотвратить падение, перехватив ее на лету.

– То есть что они делают?

– Едут к нам, – объяснил.

– Откуда ты знаешь?

Коля посмотрел на меня исподлобья:

– Если бы ты был эвенком, тоже знал бы.

Что на это возразишь? Эвенком мне не быть, а знать хочется.

– То есть, если они выйдут сегодня, то примерно через недельку будут на берегу, так что ли?

– Когда будут, тогда и будут, – проворчал Коля, макнув печенье в чай. Кивком головы указал на заросли сорняков за окном. – Видишь небо?

– Вижу.

Небо было чистым и светлым, и только над лесом пылали облака.

– И что ты видишь? – спросил он снова, осыпая стол крошками, которые летели у него изо рта.

– Красоту.

– Понятно, только я спрашиваю, что ты видишь. – Он нетерпеливо вытаращил глаза. – О чем думаешь, когда ты это видишь?

– А что я должен думать?

– Вооот, а всё потому что ты не эвенк. – Улыбка победителя выплыла на его лицо. – Вот если бы ты был эвенком, то знал бы.

– И что бы я знал?

– Например, что дождю конец, что с этого момента будет хорошая погода, – объяснил Коля и взял еще одно печенье. – Настоящий эвенк, он небо читает, как книгу.

* * *

От сна меня пробудила тихая возня, все эти шорохи и стуки нарождающегося дня. Татьяна пристроилась в своем уголке и тихонько напевала. Со своей лежанки я видел ее согбенную спину и съехавшую на лоб черную шапку.

– Ооо, проснулся… как поспал, хорошо? – Повернула ко мне еще красное после сна лицо.

– Спасибо, хорошо. Нет больше дождя?

– Нееет… Хорошая погода будет сегодня, тепло будет, небо чистое. Не замерз ночью?

– Не замерз.

Рядом пришла в движение гора цветастых одеял и наволочек. Мгновение спустя послышалось сопенье и тихий вздох.

– Старик еще спит, – заметила Татьяна. – Пусть поспит, пусть выспится.

Максим тоже еще спал в моем синем спальном мешке. Но если отец спал, выставив из-под одеял нос и седой чуб, то Максим весь был обвит шелестящим коконом, отделявшим меня от очага и входа. Я лежал на спине и наслаждался своим укромным местом в углу между спящим парнем и влажной тканью чума. И чем острее было ощущение холода на лице, тем с большим удовольствием остальные части тела нежились в тепле толстого одеяла.

– А что я тебе говорила: не ложись так далеко, вон, смотри, ноги мокрые.

– Пустяки.

– Пустяки, пустяки. А вот и не пустяки: ноги – самое главное! Так замерзнут, пока спишь, что и не почувствуешь. – И погрозила мне пальчиком.

Откуда-то из леса доносился звук колокольчика.

– Впрочем, – опять завела Татьяна, – этот брезент слова доброго не стоит, протекает. – И она показала ткань на просвет.

– Как сито. Не то что раньше, – села на корточки и подбросила дровишек в огонь. – Хорошо хоть такой есть. Коля у них последний рулон брезента урвал. А то бы вообще ничего не было: как без брезента чум поставишь, где тогда жить? – помрачнела.

– Говорю тебе, иногда так тяжело, что прямо не знаю, как быть.

– Опустила голову. Достала сигарету и закурила.

С меня сон как рукой сняло, невтерпеж стало справить малую нужду. Я приподнялся на своем ложе, меня слегка подтрясывало. Вытянул руку, пытаясь нащупать очки, но пальцы уткнулись в теплый мех. Испуганный Султан вскинул голову, взглянул на меня и снова улегся на ветках. Прижавшись к Максиму и тяжело дыша, он лежал на боку: пасть открыта и из нее свисает розовый язык.

– Это я ему разрешила, – оправдывалась Татьяна. – Пусть старичок поспит в тепле.

Меня продолжало трясти, я поплотнее закутался в одеяло, почесал бороду и волосы. Где мои очки?! Пошарил под пологом чума, рядом с жердью, достал их изо мха, мокрые и холодные. И хоть внутри было темновато, дрожащие на пологе чума световые точки говорили, что лес уже пришел в дневное движение, заполненное свежим воздухом и солнечным блеском. Через щели, дыры и протертости брезента этот ясный свет золотистыми струями лился в полумрак, накидывал световую бижутерию на покрытые тенью предметы. Закутанный в теплые одеяла, я полез через Максима и Султана за одной из рыжих пачек канской примы, что лежали кучей и сушились на камнях возле огня. Достал сигаретку и затянулся горькой соломой, выметенной, полагаю, из самого дальнего угла канской фабрики.

Я смотрел на прошитые золотой нитью солнечных лучей одежды, свисавшие хоругвями с жерди над очагом. Под ними сидела Татьяна и расчесывала длинные черные волосы.

– Сегодня Коля приплывёт, – сообщила Татьяна, окончательно вытаскивая меня из дремы.

Вчера полдня мы строили платформу между деревьями, в нескольких метрах над землей. Татьяна паковала все вещи в обильно украшенные орнаментальной вышивкой тюки, рядком стоявшие перед палаткой. Вечером мы поставили их на платформу. Когда Коля приедет, всё уже будет готово. Другое дело у Муктов. Там никто у них не появился с того времени, как отплыли за водкой. Там собачки есть, к дереву привязанные, так вот вчера утром они еще лаяли, и мы туда не ходим.

– Если только приплывет, – уточнила Татьяна, закончив свой туалет.

– Приплывет, куда денется.

– Откуда тебе знать, а вдруг что случится, а?

Налила в чайник воды из канистры, обеими руками подняла его и повесила на железный крюк над огнем.

– В деревню хочется, – вздохнула. – По улице пройтись, на людей посмотреть, со знакомыми встретиться. Ууу… – Заглянула в маленький чайник с ручкой, обмотанной медной проволокой. – Заварка старая, новую надо. – Откинула входной полог, на мгновение чум заполнился светом, когда полог опал, тени снова сгустились. И я опять представил себя дежурным на спасательном плоту, среди спящих людей и собак. Я слышал их дыхание и шорохи, когда они ворочались с боку на бок. Вернулась Татьяна и из коричневого чемоданчика достала пачку чая.

– Не будем экономить на себе. Мы пока еще не в конец обнищали, – сказала она и сыпанула от души, целую горсть.

* * *

Я встал рано утром. Коли уже не было, куда-то умотал. Я поставил чайник и нарезал хлеб, с кружкой горячего чая вышел на маленькое кособокое крылечко из трухлявых досок. Небо было затянуто свинцовыми тучами, плывшими как грязная вода после грозы. Мокрая картофельная делянка беспокойно колыхалась на ветру. Рядом, прямо у кривого забора, разгорался пьяный борцовский поединок. Лапушкин против кого-то из русских.

– Ах, б…, ах ты, б…, ё… на х… – кряхтели они, – ё… в рот, я тебя, б…, убью, сука.

Они сопели и лупили друг друга. В конце концов Лапушкин сдался, но соперник, бросив его на землю, продолжал колошматить.

– У, сука! Сука! Мазгай ё…ный, убью, б…, на х…!

Листья картофеля задрожали под первыми каплями дождя, и сразу ливануло, как из ведра. Победитель утомился, весь мокрый и запыхавшийся, он шатающейся походкой побрел восвояси. Дверца сортира внезапно распахнулась и показался Коля. Втянул голову в плечи и, осторожно, чтобы не подскользнуться на деревянном настиле, почапал мелкими шажками ко мне. Одна белая волна дождя шла за другой по темному горизонту.

– Каково? – спросил он, когда уже весь до нитки промокший залез под жалкий навесик. – В августе всегда так, то льёт, то сухо.

– Видишь пузыри на лужах?

– Вижу.

– Бабушка мне говорила: это значит дождь будет долгим.

Он пожал плечами и открыл сбитую из нескольких досок дверь в сени.

– Заходи, не то весь промокнешь, – сказал он.

Мы вошли внутрь пахнущей деревом и заставленной разным хламом пристройки. Дождь лупил по шиферной крыше. Мы переступили высокий порог и оказались на кухне, где Коля воссел на своей табуретке.

* * *

Горячий чай вернул меня к жизни. Ноги онемели, а желание отлить было таким сильным, что не позволяло дольше откладывать переодевание в теплые зимние штаны. Изо рта валил пар, а лес застыл, недвижимый под скорлупкой инея. Солнце, хоть и пробивалось сквозь кроны деревьев, но уже было не в состоянии ничего прогреть. Я от холода дрожал, как в лихорадке. Завидев меня, привязанный к стволу Мальчик вытянулся в струнку, потом выгнулся дугой и резко встрепенулся.