Текст книги "Святитель Тихон. Патриарх Московский и всея России"

В книге протопресвитера М. Польского «Каноническое положение высшей церковной власти в СССР и за границей» (1948 год) имеется сообщение чрезвычайного интереса: «24 мая 1924 года Патриарх учредил при себе Высшее Церковное Управление, приняв в его состав «покаявшегося» лидера живоцерковников прот. Красницкого… Ввиду всеобщего церковного протеста Патриарх закрыл его (резолюция 24 июня 1924 г., № 523), отстранив прот. Красницкого». Все это сообщение основано на излишнем доверии к сообщениям советских газет. Я считаю долгом решительно заверить, что в действительности никакого «Высшего Церковного Управления» с участием Красницкого Патриарх вовсе никогда не учреждал. Такового вовсе при Патриархе не существовало и потому «закрывать» его с отстранением Красницкого Патриарху не пришлось. В действительности существовал лишь мертворожденный проект учреждения такого «Высшего Церковного Управления» с участием в нем «покаявшегося» Красницкого. Но этот проект так и остался только проектом, не получившим ни малейшего осуществления. Своим происхождением этот проект обязан новой попытке Тучкова взорвать Патриаршую Церковь изнутри путем возбуждения церковного народа против Патриарха и Патриаршего Церковного Управления как якобы изменивших своей непримиримости в отношении ненавистного народу обновленчества и вставших на путь усвоения обновленческих принципов и даже принявших в свой состав ненавистных церковному народу главарей обновленчества. А ведь Патриарх тем именно и дорог был церковному народу, что он освободил этот народ от ига обновленческих самозванцев, орудовавших в Церкви всеми приемами и средствами ГПУ и рвавших священные традиции Русской Церкви.

Эта новая подрывная попытка Тучкова на этот раз начинается не с «требования», а с «доброжелательного» предложения. Патриаршее Управление с самого начала своего существования не переставало со дня на день добиваться у ГПУ, а точнее сказать, у Тучкова, согласия на легализацию, без какого-либо согласия которого обращаться за этим к высшим административным инстанциям было бесполезно: там без этого согласия ГПУ и разговаривать о легализации было невозможно. Тучков ставил разные неисполнимые или трудноисполнимые условия, среди которых самое непременное и в то же время самое неприемлемое было требование заочного суда и лишения сана всех архиереев, бежавших от большевиков за границу и образовавших в Карловцах новый церковно-административный центр Заграничной Церкви. На это требование Патриарх отвечал самым решительным отказом. Таким образом, вопрос о легализации, так крайне необходимой для сколько-нибудь сносного функционирования центральных и местных органов Патриаршего Управления, вплоть до приходских священников и Приходских Советов, безнадежно застревал на мертвой точке. Но весною 1924 года Тучков вдруг занял в вопросе легализации как будто самую доброжелательную позицию и сам указал, как обойти этот мертвый пункт. Он объяснил Патриаршему Управлению, что главное препятствие к легализации Патриаршего Управления лежит, собственно, не в вопросе о лишении сана заграничных архиереев, а в том, что в Патриаршем Управлении сидят исключительно все люди, которым советская власть доверять не может, а вот если бы Патриаршее Управление включило бы в свой состав хоть одного такого члена, к которому советская власть имеет полное доверие, то для легализации Патриаршего Управления не будет никаких препятствий, и в этом случае советская власть согласна на существование при Патриархе в полном составе обоих органов высшего церковного управления, предусмотренных собором 1918 года Святейшего Синода и Высшего Церковного Совета. Предложение Тучкова, конечно, было крайне соблазнительное: обещалась легализация без неисполнимого и никак не приемлемого условия в отношении заграничных иерархов! На запрос Патриаршего Управления Тучкову: кого же, собственно, он имеет в виду как лицо, пользующееся полным доверием власти, не обновленца ли какого? – Тучков ответил: «Да, обновленца, но он… готов покаяться». И назвал совершенно неожиданно имя Красницкого. Этот протоиерей, один из трех главных вождей обновленчества, в это время разошелся со своими остальными двумя сотоварищами Введенским и епископом Антонином и отказался состоять в подчинении обновленческому центру – вновь образованному (после освобождения Патриарха) «Священному Синоду», возглавленному архиепископом (у обновленцев – митрополитом) Евдокимом (Мещерским). Ввиду этого казалось вероятным, что, оказавшись, так сказать, на распутье, Красницкий может пойти на примирение, путем покаяния, с Патриархом. По инструкции Тучкова Красницкий действительно явился к Патриарху и выразил согласие принести письменное покаяние, но при условии включения его в Патриаршее Управление. Тучков, в свою очередь, подтвердил свое согласие на учреждение при Патриархе обоих органов высшего церковного управления и предложил составить проект личного состава обоих этих органов с непременным включением сюда Красницкого. Такой проект и был выработан в Св. Синоде, причем Красницкий был включен членом Высшего Церковного Совета, в состав которого включены были, между прочим, три профессора Московской духовной академии: И. В. Попов, протоиерей В. Н. Страхов и протоиерей В. Виноградов – председатель Епархиального Совета. Дело оставалось только за представлением протоиереем Красницким письменного покаяния. Но тут и начались со стороны Красницкого поступки, которые давали Патриаршему Управлению основание подозревать, что здесь оно имеет дело не с чем другим, как с новой провокацией Тучкова при посредстве Красницкого.

Прежде всего, Красницкий самовольно, не спрашивая согласия Патриарха, поселился в Донском монастыре, местопребывании Патриарха и всего Патриаршего Управления, – всего в двух десятках шагов от патриарших покоев. Этим самовольным поступком Красницкий засвидетельствовал Патриарху и Патриаршему Управлению, что он с их желаниями или нежеланиями считаться не хочет. Между тем самовольное вселение Красницкого в монастырь и проживание его в непосредственной близости к Патриаршему Управлению создавало для последних две опасности: во-первых, Патриарх и Патриаршее Управление оказывались под непосредственным наблюдением Красницкого, а через него и самого Тучкова, и во-вторых, что особенно было опасно, создавалось у многих впечатление, что главарь обновленчества Красницкий (который на самом деле доселе, кроме единственного личного посещения Патриарха, ни разу в Патриаршем Управлении не появлялся и ни с кем из его членов никаких переговоров не вел) уже находится в столь близких отношениях с Патриаршим Управлением, что счел нужным даже и поселиться в непосредственной близости к нему. Между тем о каком-либо состоявшемся его покаянии не было даже и слуху. Но этого Красницкому оказалось мало. Вскоре после своего переселения в Донской монастырь он, в качестве члена будущего при Патриархе Высшего Церковного Совета и от лица этого Совета, опубликовал в советских газетах интервью, из которого следовало, что дело идет не о присоединении Красницкого к Патриарху путем покаяния, а, наоборот, о присоединении Патриарха к личности и планам Красницкого. Такое интервью означало для читающих советские газеты не что иное, как возвещение о предстоящей решительной обновленизации Патриарха и Патриаршего Управления. Конечно, если бы церковные люди имели полное доверие к сообщениям советских газет о Патриархе и Патриаршей Церкви, то это сообщение должно было вызвать в церковной среде бурю негодования против Патриаршего Управления. А так как церковный народ такого доверия к советской прессе, а тем более к словам Красницкого, не имел, то газетная заметка произвела здесь лишь крайнее недоумение: что же, собственно, случилось?! Патриаршему Управлению пришлось отвечать на бесконечные устные и письменные запросы церковных людей из разных епархий. Между тем никакого письменного покаяния от Красницкого к Патриарху все еще не поступало, и проект создания обоих органов высшего церковного управления с участием Красницкого оставался только на бумаге. Наконец, для окончательного решения дела было созвано под председательством Патриарха специальное заседание Св. Синода, на которое были приглашены для переговоров как Красницкий, так и сам Тучков, в руках которого Красницкий являлся только орудием выполнения задуманного подрывного в отношении Патриаршей Церкви акта. Св. Синод в это время уже лишился своего незаменимого вдохновителя и водителя – епископа Илариона, находившегося уже тогда в концентрационном лагере. Вместо него вошел в состав Синода иерарх совсем другого склада ума, эрудиции и воли – митрополит Петр (Полянский). В заседании, кроме этих трех иерархов, участвовал, по особому приглашению Патриарха, и председатель Епархиального Совета проф. протоиерей В. Виноградов. Почти все заседание было занято резкой словесной дуэлью между Красницким и о. Виноградовым, который, по поручению Патриарха, выступил как представитель вышеназванной профессорской группы членов предположенного Высшего Церковного Совета. Дело началось с заявления Красницкого, что он согласен подать письменное покаяние только при выполнении двух его новых условий: во-первых, чтобы он был принят в том своеобразном сане, который дан был ему обновленческим «собором» в 1923 году, а именно: в сане «Протопресвитера всея России», и, во-вторых, чтобы он был включен в состав предположенного Высшего Церковного Совета не в качестве рядового члена лишь (как было намечено в проекте), а в качестве заместителя председателя. В ответ на первое требование Красницкого о. Виноградов горячо возразил, что, помимо крайней странности и даже смехотворности такого титула, сохранить его за Красницким в Патриаршей Церкви совершенно невозможно, так как это звание дано ему постановлением того «собора», который был возглавлен и руководим им, Красницким, и который вынес постановление о низложении Патриарха. Если признать законную силу хотя бы одного постановления этого «собора» – возведение Красницкого в сан «Протопресвитера всея России», мы должны тогда признать и законную силу и значение и самого этого «собора» вообще и, значит, его постановление о низвержении Патриарха. Единственное, что здесь было бы возможно, это чтобы Красницкий был принят в сане протоиерея, а потом, по истечении некоторого времени, Патриарх сам от себя мог бы даровать ему этот странный титул. Красницкий в самом резком тоне, при одобрительных взглядах Тучкова, решительно настаивал, чтобы с этим титулом, так сказать, в сущем сане «Протопресвитера всея России» он был уже и принят в Патриаршую Церковь, а не так, чтобы он был дарован Патриархом после. Претензию Красницкого на пост заместителя председателя Высшего Церковного Совета и, таким образом, руководителя этого высокого церковно-административного органа отец Виноградов признал прежде всего оскорбительной для прочих включенных в этот предположенный орган членов, среди которых находятся такие выдающиеся, всегда бывшие верными Патриарху и несравнимо превосходящие Красницкого во всех отношениях церковные деятели, как проф. И. В. Попов и другие. А главное, и сам Красницкий не может не понимать, что поставление во главе Патриаршего Управления лица, только что бывшего главным организатором и вождем обновленческого движения, должно означать в глазах церковного народа обновленизацию Патриарха и Патриаршего Управления и не может не вызвать возмущения верующих народных масс Патриаршей Церкви, для которых обновленчество стало символом произвола и насилия в церковной жизни. При явном, хотя и безмолвном сочувствии Тучкова, Красницкий снова настаивал на своем требовании. Хорошо понимая, что устами Красницкого говорит сам Тучков, и не желая слишком обострять его явное недовольство отрицательной позицией о. Виноградова, все три члена Синода сохраняли безмолвие. Но и это безмолвие не понравилось Тучкову, и он, прервав рассуждения о. Виноградова, обратился к членам Синода с репликой: «Я все слышу рассуждения Виноградова, но я хотел бы знать мнение прочих присутствующих». Патриарх и члены Синода хорошо поняли, что Красницкий вовсе не желает принести покаяние, а только по заказу Тучкова имеет целью провоцировать Патриаршее Управление. Однако, не желая решительным отказом сразу обострить отношения с Тучковым, они дали уклончивый ответ. Они ответили в том смысле, что новые неожиданные требования Красницкого и серьезные возражения против них, сделанные на заседании, требуют нового обсуждения дела в новом закрытом заседании Синода, и посему решение вопроса о покаянии Красницкого и в связи с этим о его включении в состав Патриаршего Управления нужно на некоторое время отложить. Тучков попытался было настаивать на немедленном решении. Тогда о. Виноградов от имени профессорской группы членов проектированного Высшего Церковного Совета сделал заявление, что эта группа крайне возмущена тем интервью, которое позволил себе сделать Красницкий в газетах от имени этого проектируемого Совета, не спросив однако согласия прочих членов Совета и высказав там взгляды, для них неприемлемые; эта группа решительно протестует против своевольного печатного выступления Красницкого и требует, чтобы он, во-первых, принес письменное извинение в этом и, во-вторых, письменно же дал обещание никогда в будущем таких словесных, от имени всего Совета, публичных выступлений не допускать; если же Красницкий откажется дать такое извинение и обещание, эта профессорская группа отказывается от участия в составе проектированного Высшего Церковного Совета. Красницкий в самом резком тоне заявил, что такого извинения и обещания он ни в коем случае не даст. На это о. Виноградов ответил, что в таком случае он и вся профессорская группа отказываются иметь что-либо общее с Красницким, и с разрешения Патриарха оставил тотчас же заседание. А так как за выходом этой группы из состава Высшего Церковного Совета необходимо требовалась полная реконструкция личного состава Совета, то и Тучков согласился, что дело надо отложить. Этим и окончилось заседание.

После этого заседания ни у кого не осталось ни малейшего сомнения, что ни Красницкий ни о каком «покаянии», ни Тучков ни о какой легализации Патриаршего Управления, а тем более в полном составе его обоих установленных Собором 1918 года, органов вовсе не помышляют, а помышляют лишь скомпрометировать Патриарха и Патриаршее Управление в глазах церковного народа патриаршей Церкви. Патриаршее Управление тогда окончательно пришло к решению, что переговоры с Тучковым и Красницким по этому делу нужно прекратить, и в этом смысле оно представило Патриарху свое решение. Патриарх согласился, но из предосторожности, ввиду возможных репрессий со стороны Тучкова, некоторое время медлил, пока не явился в Москву митрополит Кирилл и окончательно не убедил Патриарха формально объявить о прекращении всяких переговоров с Красницким, что Патриарх и сделал упомянутой протопресвитером Польским резолюцией. Что же касается Св. Синода, то, вопреки категорическому здесь же утверждению о. Польского, ни тогда, ни после, до самой своей смерти, Патриарх Св. Синода не закрывал, и он в том же составе существовал и после смерти Патриарха при местоблюстителе митрополите Петре.

Таким образом, и эта провокационная затея Тучкова с «покаянием» Красницкого потерпела полную неудачу, как и с «новым стилем». Но он решил поправить дело такой же дерзкой выходкой, как и в деле с «новым стилем». Тогда он самовольно напечатал уже отмененное патриаршее послание и расклеил его по всей Москве, а теперь он самовольно напечатал текст никогда не входившего в силу «проекта» в советских газетах, не оговорив, что это только несостоявшийся проект, а вовсе не действительность. Неудивительно, что большинство читателей, кроме хорошо знавших истинное положение дела московских церковников, приняли, хотя с удивлением, все сообщение за «чистую монету». Но желанного Тучковым эффекта – возмущения против Патриаршего Управления – в церковном народе не получилось, потому что все серьезные люди спешили справиться у своего духовенства, а то у своего епископа и, осведомившись, что ни духовенство, ни епископ о такой новой структуре Патриаршего Управления ничего не знают, успокаивались на заключении, что все напечатанное – очередная ложь советских газет.

Не обошлось, однако же, дело и без очень серьезной репрессии со стороны Тучкова. Из выступления председателя Епархиального Совета о. Виноградова на заседании Синода он заключил, что оппозиция против принятия Красницкого в состав Патриаршего Управления гнездилась именно в Епархиальном Совете и что последний является очень серьезным фактором, препятствующим осуществлению его разрушительных планов и предложений. Поэтому он после ликвидации у Патриарха дела Красницкого потребовал от Патриарха в ультимативной форме немедленного закрытия Московского Епархиального Совета как нелегально существующего, а в то же время оказывающего «вредное для нас» (большевиков), как он выразился, влияние и на Патриарха, и на митрополита Петра. Патриарху пришлось уступить, т. к. в противном случае все члены Епарх. Совета все равно немедленно были бы арестованы и отправлены в концентрационные лагеря.

На последние часы жизни и деятельности Святейшего Патриарха Тихона падает темная и скорбная тень от напечатанного в советских газетах через неделю после его кончины документа с наименованием «Завещательное послание патриарха Тихона», помеченное днем его кончины – 7 апреля 1925 года.

В этом документе Патриарх делает новый и на этот раз уже крайний шаг на пути примирения с советской властью: если в «покаянном обращении» к Верховному трибуналу при своем освобождении из заключения в 1923 году он объявил, что отныне он уже «не враг советской власти», то теперь всем содержанием «послания» он объявляет себя уже положительно другом и сторонником этой власти и призывает быть такими же друзьями и сторонниками советской власти и всех архипастырей, пастырей и пасомых Русской Церкви в пределах Советского Союза, убеждая их подчиняться этой власти «не за страх, а за совесть» и угрожая в противном случае архипастырям и пастырям устранением «в каноническом порядке от управления и преданием церковному суду». Если Святейший Патриарх решительно отказывал советской власти в ее постоянном, настойчивом требовании предпринять какие-либо репрессивные меры против заграничных русских иерархов и духовенства, а тем более с возмущением отвергал всякую мысль о заочном осуждении их церковным судом и был настолько тверд в этом своем настроении, что его ни в малейшей степени не прельщало обещание дарования за это легализации патриаршей Церкви и Патриаршего Управления, то теперь в этом «послании» Патриарх объявляет заграничных иерархов «чуждыми» себе, осуждает их деятельность как вредную, призывает их прекратить ее и даже вернуться на родину, угрожая заочным расследованием их деятельности и заочным осуждением церковным судом.

Но все, кто, как и я, имели счастье часто вести с Патриархом личные беседы по разным церковно-общественным вопросам, могут свидетельствовать, что Патриарх никогда ни единым словом не высказывал ни малейшего осуждения заграничным иерархам и духовенству, равно как не проявлял ни малейшей тени симпатии к советской власти или хотя какого-либо одобрения какого-нибудь из ее мероприятий. При всех беседах с Патриархом до последнего дня его жизни Патриарх исходил всегда из молчаливого, но совершенно определенного и нескрываемого представления, что советская власть есть чуждая для русского народа.

Неудивительно поэтому, что первой реакцией на появление этого «послания» через неделю после смерти Патриарха, и притом только именно в советских газетах, и внутри Советской России – в кругах, близких Патриарху, и за границей, и прежде всего в Св. Синоде Зарубежной Русской Церкви – было признание полной подложности этого «послания», мнение, что большевики полностью сочинили это послание, и притом после смерти Патриарха.

Но против такого предположения решительно говорит все построение послания. «Послание» названо в газетах «завещательным», а между тем поводом к написанию этого послания Патриарх здесь объявляет не ожидание своей кончины, а, наоборот, свое выздоровление и намерение снова вступить в непосредственное управление Церковью; и далее в послании говорится о планах Патриарха, собирающегося жить и действовать, а не умирать. Если бы большевики полностью сочинили это «послание» после смерти Патриарха и именно как завещательное, предсмертное, то ставить в нем Патриарха в такой ситуации было бы, с советской стороны, совершенно бессмысленно и даже шло бы прямо вразрез с даваемым «посланию» назначением «завещания». Поэтому, как более естественное, явилось другое предположение, что большевики сочинили полностью это «послание» и принудили Патриарха подписать его в больнице в последние часы его жизни, причем принуждение это было не физическое, а моральное, и даже при посредстве митрополита Петра. Такого мнения держится автор книги «Каноническое положение Высшей Церковной власти в СССР и за границей» прот. М. Польский и подавляющее большинство авторов различных статей, посвященных памяти Патриарха Тихона (за исключением предположения о. Польского о причастности к этому митрополита Петра). Если первое предположение имеет против себя вышеуказанное сильное возражение во всем построении послания, то второе оставляет все же темную тень на нравственном облике Патриарха: находясь в совершенно спокойных внешних условиях больничного режима, он не нашел в себе достаточно силы воли, чтобы противостоять только простому психическому давлению на него и за несколько часов до смерти в полном сознании подписал документ, совершенно чуждый его убеждениям.

К утешению всех почитателей памяти Святейшего Патриарха я могу представить некоторые данные и соображения, которые, по моему мнению, окончательно снимают эту скорбную тень с последних часов жизни Святейшего Патриарха.

По напечатании «послания» в официальном советском органе «Известия» митрополит Петр на обращаемые к нему недоуменные вопросы не только никогда не отрицал подлинности патриаршего послания, но положительно это утверждал, отвечая, что послание он «сам лично получил из рук Патриарха» и сам лично, с согласия остальных двух членов Патриаршего Синода (митрополитов Тихона Уральского и Серафима Тверского) направил в редакцию «Известий» для напечатания, конечно, с ведома и разрешения начальника церковного отдела ГПУ Тучкова. Оба члена Синода подтверждали это заявление. Но это заявление митрополита Петра и двух других митрополитов требовало непременного объяснения: почему же они не опубликовали это послание Патриарха вместе с опубликованием завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве, а главное, почему они не опубликовали это послание на состоявшемся в день погребения Патриарха вечером грандиозном совещании около 60 епископов, участвовавших в погребении Патриарха и собравшихся для соборного утверждения завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве?! Ведь в «послании» даются от имени Патриарха чрезвычайно важные директивы, именно всей русской иерархии, и где, как не на этом чрезвычайном собрании почти всего наличного епископата патриаршей Церкви, было для митрополита Петра и Синода самое подходящее место ознакомить епископат с этими директивами и получить, в свою очередь, от епископата указания о порядке выполнения этих директив? Между тем митрополит Петр и Синод совершенно умолчали на этом совещании о существовании столь важного и касающегося всей иерархии документа и только после совещания объявили о его существовании и притом таким необычайным путем – напечатанием в «Известиях». От разъяснения этого недоумения все три митрополита под разными предлогами уклонялись, да и редко кто решался ставить такой неделикатный вопрос митрополиту Петру, догадываясь, что здесь так или иначе замешано ГПУ, о закулисных действиях которого сообщать что-либо со стороны митрополитов было бы делом крайне опасным. Но лет через пять после смерти Патриарха, когда митрполит Петр давно был в далекой ссылке, в период управления уже митрополита Сергия, в Москву, в Патриархию, явился из-за границы чрезвычайно важный гость, на вопросы которого не дать ответа уже было нельзя. То был высокопочтенный митрополит Литовский Елевферий. С разрешения советской власти он пробыл в гостях в Патриархии целую неделю (больше недели сов. власть решительно не дозволила). Свои впечатления митрполит Елевферий изложил в небольшой книжке (в двух частях) под заглавием «Неделя в Патриархии». Книга эта поражает той наивной, почти детской доверчивостью, с какой заграничный иерарх, незнакомый с условиями советской жизни и психологией подсоветских церковных деятелей, и к тому же человек чистой и открытой души, взирал на искусственно, специально для показа ему, созданные фикции свободной жизни и свободного Церковного Управления. Ему и на мысль не приходит, чтобы так гостеприимно принимающие его члены Синода, русские иерархи, могли почему-либо на его вопросы об условиях и обстоятельствах церковной и их личной жизни давать ответы не те, которые они хотели бы ему дать, а те, которые угодны ГПУ (агенты которого, как они хорошо знали, в той или другой форме, непременны всюду и везде в Патриархии). И вот, не подозревая всей крайней щепетильности своего вопроса, митрополит Елевферий просит у членов Синода объяснить ему происхождение послания 7 апреля 1925 года и, конечно, причину его столь позднего появления. Ему отвечает митрополит Серафим (Александров), как единственный оставшийся член Синода того состава, который был в момент смерти Патриарха. Он сообщает митрополиту Елевферию приблизительно следующее: митрополит Петр при своем последнем посещении Патриарха получил от него два запечатанных пакета, из которых в одном, как оказалось, находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а в другом – это самое «послание». Возвратившись домой, митрополит Петр вскрыл один из этих пакетов, как раз именно тот, в котором находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а другой пакет, в котором находилось «послание», случайно в этот момент не вскрыл, а затем, вследствие многоразличных хлопот, обрушившихся на него в связи с неожиданной смертью Патриарха и его погребением, и вовсе забыл о нем, а вспомнил уже только через несколько дней после погребения, освободившись от связанных с ним трудов и забот. И только теперь, вскрыв пакет и найдя неожиданную находку – патриаршее «послание», и притом чрезвычайной и церковной, и политической важности, немедленно предъявил его в ГПУ Тучкову, а тот предложил митрополиту Петру это «послание» немедленно отправить в редакцию «Известий», что митрополит Петр, после совещания с другими членами Синода и с их согласия, и сделал». Митрополит Елевферий отнесся к этому повествованию с полным доверием и вполне им удовлетворился. Но достаточно было с его стороны только немного критического подхода, чтобы почувствовать крайнюю неправдоподобность этого повествования.

Прежде всего, совершенно невозможная вещь, чтобы Патриарх, передавая митроплиту Петру два запечатанных пакета с документами чрезвычайной важности, не сообщил ему, что именно в этих пакетах находится, а митрополит Петр, зная о чрезвычайной важности этих обоих документов, об одном из них забыл. Далее, совершенно невозможная вещь, чтобы оба пакета Патриарх передал митрополиту Петру в запечатанном виде. Ведь если Патриарх и имел основание передать в запечатанном конверте свое завещательное распоряжение о местоблюстительстве (с тем чтобы этот конверт был вскрыт только после его кончины, немедленного наступления которой Патриарх в тот момент совсем не ожидал), то передавать митрополиту Петру в запечатанном конверте и без всякого объяснения, что в нем находится послание, которое надлежало митрополиту Петру немедленно опубликовать, Патриарх не имел ни малейшего основания: это был бы акт совершенно бессмысленный, а Патриарх, как известно, до самой кончины сохранял ясность ума и рассудка. Затем, крайне изумительно, что из двух запечатанных пакетов неизвестного содержания митрополит Петр «случайно» вскрыл именно тот, который был ему неотложно необходим (с завещательным распоряжением о местоблюстительстве), а не тот, где находилось послание. И, наконец, крайне невероятно, чтобы митрополит Петр, вскрыв первый пакет и увидев там документ, дающий директивы на случай смерти Патриарха, нисколько не заинтересовался: а не находится ли в другом пакете что-либо дополнительное и разъяснительное к этому документу?! А в таком случае он, конечно, никак бы не «забыл» немедленно вскрыть и второй пакет.

Все повествование митрополита Серафима имеет совершенно откровенный характер малоправдоподобной сказки. Но, рассказывая митроплиту Елевферию эту сказку, такой опытный дипломат, как митрополит Серафим, рассчитывал вовсе не на простодушную доверчивость своего собеседника, а, наоборот, на его дипломатическую прозорливость и догадливость: явная неправдоподобность рассказа должна была дать почувствовать митроплиту Елевферию, что его собеседник, при всем своем желании, не считает для себя возможным даже прямо сознаться, что он не в состоянии правдиво ответить на поставленный ему заграничным гостем вопрос и поведать настоящее происхождение и цену послания. Зная психологию митроплита Серафима, можно быть уверенным, что в настоящую историю происхождения послания митроплит Серафим не посвятил полностью ни других членов составленного митроплитом Сергием Синода, ни самого митрполита Сергия. Но для них всех внутренний смысл неправдоподобного рассказа митрополита Серафима был совершенно ясен: «дело с посланием происходило при непосредственном участии ГПУ – Тучкова, а как именно – отвечать на этот вопрос митрополит Серафим правдиво не может, не рискуя своей жизнью. Да для них этот вопрос и не имел особой практической жизненной важности, т. к. каждый из них, равно как и весь епископат, и духовенство, и верующий народ, не имели ни малейшего сомнения в том, что «послание» ни в какой степени не выражает истинной воли и взглядов покойного Патриарха.

Митрополит Петр, если бы действительно получил из рук Патриарха в предсмертные часы последнего подписанное Патриархом «завещательное послание», ни в коем случае не мог бы тотчас же о нем «забыть»; а если бы и сознательно хотел бы забыть, то этого не дозволил бы ему сделать тот же вершитель судеб русской церкви того времени – Тучков. Ведь это «послание» являлось как раз тем актом, которого Тучков, то решительно и ультимативно, то, отвлеченный проведением той или другой новой в отношении Патриаршего Управления провокации, менее настойчиво, но непрестанно добивался от Патриарха с самого момента его освобождения из заключения – актом объявления себя положительно другом и сторонником советской власти – с одной стороны, и согласия на заочный суд и осуждения заграничной русской иерархии – с другой.