Текст книги "Мистер Камень"

Глава 13

Одна усталая и очень грустная воспитательница средних лет на группу из двадцати бойких ребятишек – это мало. Это чудовищно мало. Даже если она весь день будет бегать по кругу, она все равно не уследит за всеми. Она знает об этом и даже не пытается. Она сидит на лавочке и читает дамский роман, решив, очевидно, предоставить будущее подопечных слепой судьбе.

Так что лучшей защитой пока служит забор из сетки-рабицы, но миновать его очень легко – хватает калиток. Интересно, выйти с чужим ребенком будет так же легко? Я-то пробовать не буду, но своего ребенка я бы в такую школу не отдала.

Дети вовсю пользуются редким в этом году осенним теплом. Они носятся среди беседок и песочниц, швыряются друг в друга каштанами и визжат так, будто всерьез надеются звуком перебить тут все окна. Мне не так уж сложно оставаться незаметной на их фоне, вся их жизнь – один сплошной отвлекающий маневр.

Наташа с ними не веселится. Она сидит одна, подальше от остальных, и другие дети позволяют ей это одиночество. Они игнорируют ее, как улетающая на юг стая оставляет позади птичку с перебитым крылом. Они инстинктивно чувствуют, что с Наташей что-то не так, но в силу возраста они воспринимают ее молчание как угрозу или чудаковатость. Они все тут мелкие, но она кажется мне особенно маленькой и несчастной.

Мне хочется сказать ей что-то правильное. Какую-нибудь чудо-фразу, от которой ей мгновенно станет легче. Но такой фразы просто нет, эта девочка потеряла маму, и я не знаю, когда ей станет легче и как это произойдет. Я даже не уверена, что имею право обнять ее, что это поможет, а не ранит ее еще больше.

Поэтому я просто сажусь на широкий край песочницы рядом с ней. Наташа окидывает меня безразличным взглядом, но ничего не говорит. Думаю, она помнит меня, ей просто плевать. Я для нее – никто, одна из невнятных теток, появившихся в последнее время в ее жизни.

Весь этот разговор – рискованная затея, возможно, даже моя ошибка. Но иначе нельзя, Наташа – важнейший свидетель, которого никто, кроме меня, не допросит. Полиция сейчас носится с Джоном Расселом, как дурень с дверью, пытаясь найти неопровержимые доказательства его вины.

– Привет, Наташ. Я могу с тобой поговорить?

Она делает вид, что ее по-прежнему интересуют только два воробья, мельтешащие на ветвях рябины. Но она хотя бы кивает.

– Это про твою маму. Думаю, я знаю, чем она занималась. Она пыталась найти твоего отца, ведь так?

Я решила, что так будет правильней – прямо, честно, безо всяких иносказаний. Кто вообще определил, что с детьми нужно общаться, как с маленькими дебилами? Сюсюкать с ними и все такое… Дети – это тоже люди, и недостаток опыта все равно не делает их инопланетянами.

Риск оправдался, Наташа наконец отвечает мне:

– Да.

– И у нее получилось? Мне кажется, она сказала тебе, что получилось. Она была рада этому, потому и позволила тебе узнать.

– Да.

Выходит, Регина до последнего не считала Дмитрия Наумова опасным, раз она рассказала о нем дочери. Интересно, насколько далеко она зашла?..

– Она называла тебе его имя?

– Нет.

– Ты знаешь, как он выглядит?

– Нет.

После каждого ответа я давала Наташе паузу, позволяя сказать все, что угодно. Но она была немногословна, я чуть ли не кожей ощущала ее настороженность.

– Ты считаешь, что ее смерть может быть связана с твоим папой?

Кивок, настороженный взгляд в мою сторону. Немое ожидание.

– Наташа, пожалуйста, помоги мне. Подскажи мне эту связь. Я знаю, что она должна быть, но я никак не могу до нее докопаться! Я была подругой твоей мамы. Мне очень важно знать, что с ней случилось.

Я не знаю, справедливо ли просить такое у ребенка. Но я сама готова была рискнуть жизнью, чтобы ей помочь – если к делу причастен Дмитрий Наумов со своими миллионами, угроза вполне реальная.

– Мама сказала, что желтый цвет не жалко, – тихо ответила Наташа. Она смотрела на меня так, будто пыталась сообразить: а понимаю ли я русский язык? – Никто никогда не заказывает желтый цвет. Никто не будет его трогать.

– Что?..

Но на пояснение я надеялась напрасно. Наташа, видимо, была абсолютно убеждена, что выдала всю необходимую информацию. Дальше она вообще на меня не реагировала, как на снулую осеннюю муху, кружащую у нее над головой. Мне казалось, что я разговариваю с садовым гномиком, и это немного злило, однако я не имела права на такую злость.

Наконец я ушла: детей вот-вот должны были позвать на обед, и не нужно, чтобы меня в очередной раз застукали рядом с Наташей.

Я брела по аллее, обсаженной молодыми деревьями с ярко-желтыми листьями – как раз тот цвет, о котором говорила Наташа. Вот только ясности это не прибавляло. Она передавала слова своей матери, вопросов нет. Но как она услышала эти слова? Регина сама просила ее передать кому-то послание – или они просто что-то обсуждали?

Если отбросить раздражение, я могу понять, почему Наташа решила ребусами побаловаться. Ее мир перевернулся с ног на голову, она винит себя в чудовищной трагедии и не знает, кому доверять. Как ей понять, друг я или враг? То, что я назвалась подругой ее мамы, было не такой уж хорошей рекомендацией. Тоже мне, подруга, которая никогда не появлялась в их квартире при жизни Регины! Эх, надо было сказать Наташе, что именно я дала ее маме лазурит. Возможно, это что-то да изменило бы. Одна из тех удачных мыслей, которые приходят, когда уже не надо, как неопровержимый аргумент после завершения спора.

Я решила продолжить размышления об этом вечером после работы – если не буду переключаться, сойду с ума. Клиенток у меня на сегодня больше не было, но доставили новую партию камней, и с ними нужно было разобраться.

Поэтому от школы я направилась к центру, где располагался мой кабинет, но внутрь так и не зашла. На парковке меня уже ожидали.

Матушка Ларина всегда умела привлечь к себе внимание, но очень грамотно. Не как базарная тетка или городская сумасшедшая, а как царица, пусть и самопровозглашенная. «Порше», на котором она сейчас ездила, был выполнен на заказ и выкрашен в дивный жемчужный цвет. Издалека кажется просто белым, но подойди поближе – и уже ни с чем не перепутаешь.

Я и не перепутала, номер ее машины я тоже знала. Каковы шансы, что она оказалась возле моего кабинета случайно? Да никаких, ноль, встреча со снежным человеком и то вероятней! А если я еще надеялась на чудо, она быстро отняла эту надежду, появившись у меня на пути.

– Иоланта, здравствуй. Мы можем поговорить?

С ответом я не спешила, я внимательно вглядывалась в ее лицо, пытаясь понять, что именно ей нужно. Если она настроена поорать на меня, то я – пас. У меня сейчас не самая простая ситуация в жизни, не хватало только ее оперных арий!

Однако она, похоже, осталась спокойной. Это был визит вежливости накануне холодной войны. Ясно с ней все! Все-таки секретарша у Влада прикормленная, мигом доложила, кто к нему приходил.

Раз матушка Ларина засуетилась, значит, на Еву она делает особенно крупную ставку. Это не очередная девочка, с которой она пытается его познакомить, это очень желанная, прямо-таки нужная невестка. Собачка с безупречной родословной, на которую вдруг зарычала я – дворняга без роду, без племени.

Так просто это не закончится, поэтому я неохотно согласилась:

– Хорошо, давай поговорим.

Я была одной из немногих, кто обращался к Эльвире Лариной на «ты». Думаю, ее это неслабо бесило. Я же не считала это хамством, я считала, что история, связывавшая нас, допускает такое обращение. Хотя эта дамочка умеет быть страшной! По-моему, ее даже некоторые родственники побаиваются. Влад так точно в детстве опасался, а сейчас он уже ничего не боится. Андрей… он не боялся ее, когда был под кайфом. Иногда я думаю: уж не потому ли он начал?.. Не винит ли она меня за то, в чем тайно виновата сама? Но я, конечно же, никогда не скажу этого. Как бы я ни относилась к Эльвире, ни одна мать не заслуживает такого удара. Уж лучше пусть считает злодейкой меня! Мне от этого ни холодно, ни жарко, пока она болтать не начинает.

Мы прошли в кофейню, расположенную неподалеку от офисного центра. Место было достаточно дорогое, чтобы матушка Ларина не побрезговала ступить туда своей туфелькой из крокодиловой кожи, и достаточно тихое, чтобы мы могли поговорить по душам.

– Иоланта, что ты делаешь? – спросила она, когда официант принял заказ и оставил нас наедине.

– Ответ будет слишком пространным, так что тебе придется уточнить.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я. Что за игру ты затеяла с моим сыном?

– Я бы спросила, откуда тебе известно о моих с ним делах, если бы это не было так очевидно. Причин для беспокойства нет, я заходила просить его об одолжении. Это связано с работой, ничего такого не было.

– А на балу тоже не было ничего такого?

Если она надеялась этим устыдить меня, то зря, я и бровью не повела.

– На балу все было очень целомудренно. Один танец – и все, мы с ним после этого даже не говорили. Пожилая монашка не докопается! И ты не докапывайся, хотя ты, прямо скажем, не монашка. Я прекрасно знаю, чьи интересы ты лоббируешь. Но сражаться тебе нужно не со мной, а с Владом, чтобы он принял твою протеже. Тогда – все, совет да любовь!

По-моему, ситуация была очевидной. Но мамаша Ларина не отступала.

– Ты действительно считаешь, что все? Ты настолько слепа? Ты, конечно, и раньше была дурой, но пора бы повзрослеть!

– И почему я обязана это выслушивать? – холодно осведомилась я. – Что помешает мне уйти?

– Совесть, надеюсь! Что, скажешь, я не права?

– Насчет моих интеллектуальных способностей? Надеюсь, что нет.

Матушка Ларина рассмеялась, но не зло, а с какой-то болезненной горечью. Только это и удержало меня на месте.

– А разве ты не была дурой тогда? Боже, да все видели правду, кроме тебя! И я видела. Один мой сын тебя любил, другой просто пользовался тобой. А ты была слишком глупа, чтобы отличить одно от другого!

Вот этого я не ожидала. У нас с ней уже случались эмоциональные разговоры, но об этом – никогда. Мамаша Ларина будто вытолкнула меня на тонкий лед: в прошлом я была не так уверена, как в настоящем. Может, и следовало бы встать и уйти, но я просто не могла.

Я была скорее слепа, а не глупа. Я думала только о своей любви и не замечала всего остального. Сложно сказать, почему получилось именно так. Возможно, из-за того, что Андрей был старше. Влад оставался нескладным подростком, а он уже был молодым мужчиной, объективно привлекательным. Может, мы с Владом стали меньше общаться из-за его тренировок. А может, все дело как раз в том, что мы общались слишком много. Я выросла рядом с ним, как с братом, я не воспринимала его в этой роли. Мне нужно было время, чтобы посмотреть на него по-другому.

А для него все было иначе. Но он же скрытный, он не скажет! Он видел, с каким обожанием я смотрела на Андрея, и просто не лез во все это. Одному богу известно, что он чувствовал, когда на похоронах Андрея я рыдала у него на руках и кричала, что мне никто не нужен и я больше не хочу жить, причин нет! После этого он и уехал.

Как странно… Я впервые подумала о том, что мамаша Ларина, возможно, ненавидела меня не из-за смерти Андрея, а из-за того, что я сделала с ее младшим сыном.

– Какая разница, что было тогда? – глухо спросила я, не глядя на нее. – Все давно прошло. Это было почти полжизни назад – для меня и для него. Теперь мы просто друзья.

– Если ты веришь в это, ты еще глупее, чем я думала!

Ух ты, у моей глупости в ее глазах появилась градация!

– Я не буду отказываться от общения с ним только потому, что у малолетки от этого комплексы, – отрезала я.

– Я так понимаю, речь идет о Еве. Но при чем тут она? Ева справится – она моложе и порядочнее тебя, в этом ее преимущество. Я прошу тебя исчезнуть не ради нее, а ради него! Если прошлое для тебя хоть что-то значит, научись обходить моего сына стороной!

– С чего это? Когда мы вчера встречались, мне не показалось…

– Тебе и не должно казаться! – перебила меня она. – Нужно действовать наверняка! Возможно, он преодолеет тебя сам, как болячку какую-то, но лучше не рисковать! Ему нужно привыкнуть к милой, робкой девочке рядом с ним. Ты мешаешь, когда вылезаешь непонятно откуда расфуфыренная, полуголая… Кто тебя надоумил в черный покраситься? Тебе совершенно не идет, на цыганку похожа стала!

Я задохнулась от возмущения и чуть не плеснула ей в лицо моккачино с шоколадной пенкой – это было бы достаточно пафосно для нее! Но не плеснула. Взрослею.

А мамаша Ларина, словно желая добить меня, добавила:

– Ну и время могло бы помочь, если бы вы действительно не виделись полжизни. Но ты же прекрасно знаешь, что произошло два года назад в Париже.

– В этом тоже виновата я?! Ты меня туда вызвала!

– На время – и ты должна была понять, когда исчезнуть!

– Вот, значит, как… Я иногда нужна, иногда – нет… Ты хоть понимаешь, что я – живой человек? Ты не можешь использовать меня как лейкопластырь для своего мальчика! Когда есть вава – заклеила, когда зажило – выбросила повязку в мусор! – Я наклонилась вперед, заглянула ей в глаза и процедила сквозь сжатые зубы: – Ты даже не представляешь, что ты со мной сделала!

Может, и не следовало срываться, но и для меня есть предел. Чертов Париж. Как будто эта старая карга и ее сын – единственные, кому бывает больно!

Влад всегда уделял огромное внимание спорту, еще с младшей школы. Спортивная гимнастика. Думаю, чувство полета манило его куда больше, чем возможность ходить в трико. У него отлично получалось: он еще подростком начал разъезжать по всевозможным соревнованиям и таскать домой медали и кубки. Медалей у него было так много, что я не рисковала надевать их все одновременно – боялась свернуть шею. Я была единственной, кому он позволял их надевать.

После смерти Андрея он ушел в спорт с головой, тренировался так, что даже его тренер начал за него опасаться. Но Владу это было нужно, у каждого свой способ унять боль. Его имя зазвучало на международных чемпионатах, а потом и на Олимпийских играх. Насколько я помню, он взял серебро.

Так что я не могла бы забыть о нем, даже если бы хотела. Я не фанатка спорта, однако такие новости я не пропускаю. Я гордилась им – и чувствовала вину перед ним. Да, меня к нему тянуло, но я никогда не решилась бы к нему подойти, мне казалось, что со смертью Андрея я утратила такое право. И вообще, ему не до меня! Его, такого красивого, молодого и улыбчивого, обожал целый мир, я с легкой опаской ждала новостей о его помолвке и свадьбе.

А вместо этого прогремели совершенно другие новости. Прогремели в прямом смысле.

Как и многие известные спортсмены, Влад занимался благотворительностью. Два года назад он был в Париже на соревнованиях европейского уровня – и там он блистал. Когда все закончилось, его и нескольких других звезд уговорили остаться чуть дольше и принять участие в благотворительном марафоне. Тысячи людей со всего мира, большой праздник!

Я понимаю, почему он согласился. Ему всегда нравились марафоны – бег на длинные дистанции развлекал его куда больше, чем короткие забеги на скорость. Он был в отличной форме, ему не нужна была никакая дополнительная подготовка. У него не было ни единой причины отказываться!

Сначала все шло хорошо, точно по плану. А потом прогремел взрыв – теракт, как позже выяснила полиция. Взрывное устройство было установлено возле столиков с водой. Оно сработало в момент, когда мимо пробегали самые знаменитые участники марафона.

Конечно, я узнала об этом. Весь мир узнал. Мне было известно не больше, чем остальным, мне оставалось довольствоваться лишь газетными заголовками, а они приводили меня в ужас. Никто ничего не знал наверняка, но когда это смущало журналистов? Они покупали информацию у ненадежных источников вроде больничных санитарок, что-то придумывали, лишь бы звучало посочнее. Им казалось, что в этом нет ничего страшного. Как будто они не осознавали истинный смысл слов, которые транслировали сотням тысяч читателей!

Известный гимнаст Владимир Ларин оказался в центре взрыва.

Ларин в больнице в критическом состоянии.

Жизнь висит на волоске.

Ему оторвало обе ноги.

Он ослеп.

Семья тайно договаривается с российским консульством о перевозке тела на родину.

В те дни я не жила. Я просто существовала между компьютером и телевизором, дожидаясь новых новостей. Мне было все равно, где я нахожусь, что я делаю, как я выгляжу. Его судьба была для меня важнее моей собственной. Спасибо Ксении и Васе – только их усилиями я тогда не загнулась. Они приезжали ко мне по очереди, следили за мной, как за маленьким ребенком, не прерывая мой транс.

Разумеется, я пыталась связаться с семейкой Лариных – впервые со смерти Андрея! Но мне никто не отвечал, как будто я была чужим человеком или пустым местом. Почему? Этого я не знаю до сих пор. Возможно, они были в таком стрессе, что не замечали ничего вокруг. А может, не поверили в мою искренность, решили, что это журналисты уговорили меня написать им. С них станется!

Тем больше был мой шок, когда мамаша Ларина позвонила мне сама. Она предложила мне приехать в Париж и лично поддержать Влада. Это был единственный случай за всю историю нашего знакомства, когда я боготворила ее. Милая, добрая мамочка! Она поняла, как мне плохо, и сжалилась надо мной! Я была готова целовать ей руки, ноги и все, что придется.

Понятное дело, все оказалось не так. Звонок мне стал вынужденной мерой. Меня рассматривали как тот ресурс, который используют, когда все остальные уже исчерпаны. Вроде как – фиг с ней, попробуем, хуже уже не будет!

Ларины за свой счет доставили меня в Париж, встретили в аэропорту, привезли в больницу. Там я и узнала, насколько все плохо. Журналисты, как и следовало ожидать, сболтнули лишнего. Владу не оторвало ни руки, ни ноги, да и позвоночник, к счастью, остался цел. Но его здорово изрезало осколками – ту часть его тела, которая была повернута к бомбе. Он лишился левого глаза, получил рваные раны головы, шеи, руки, туловища и ноги.

Уже это было плохо, а ситуация усугублялась еще и тем, что он впал в очень опасную депрессию. Ему совершенно не хотелось жить – он прекрасно понимал, что его спортивная карьера завершена. Его мучили дикие боли, а эти проклятые врачи еще не могли нормально выполнять свою работу! Только они закончат одну операцию, как снимок показывает, что они забыли достать часть осколков – и Влада снова волокут на хирургический стол. Организм не справлялся, раны гнили, Влад отказывался от еды. Приходилось кормить его насильно, растворами, а это не то же самое, что полноценная еда. Он сильно похудел, кожа да кости, он не двигался, как будто уже был мертв, и ни с кем не разговаривал.

Родные пытались помочь ему, как могли. Беседовали с ним сами, нанимали лучших специалистов Европы. Но что те могли предложить ему? Только новые таблетки, от которых он и так загибался. Ситуация казалась безвыходной, и вот тогда они вспомнили обо мне. Говорю же, последний ресурс!

Впрочем, даже если бы я знала об их отношении сразу, это ничего бы для меня не изменило. Я бы все равно полетела туда, потому что делала это не ради них.

Когда я впервые увидела Влада, он спал. Это к лучшему. У меня хватило сил только кое-как выбраться в коридор, а там у меня случилась истерика. Помню, с каким презрением тогда смотрела на меня мамаша Ларина… Мол, мы тебя привезли, а ты тут слезы с соплями пускаешь! Но мне нужно было преодолеть это, и Влад так ничего и не узнал. Когда он увидел меня, очнувшись, я была бодрой, улыбчивой и позитивной до тошноты.

Потянулись дни, которые для меня были пострашнее пыток инквизиции. Я проводила в больнице все дозволенные часы, говорила с ним, убеждала, рассказывала что-то. Но он как будто меня не слышал. Его лицо оставалось бесстрастным, взгляд – пустым. Он словно замерз, и мне оставалось лишь догадываться, какие темные мысли кипят под этим льдом.

Плакала я только по ночам. Возвращалась в небольшой отельчик, где мне сняли номер, и много часов подряд рыдала в подушку от собственного бессилия. Иногда я не спала всю ночь, иногда мне удавалось задремать на пару часов, но истинного отдыха это не приносило. Мне он был и не нужен. Мне казалось, что мои вены наполнились чистым адреналином, я совершенно не чувствовала усталости.

Я все-таки психотерапевт с дипломом, я понимала, что все это мне еще аукнется. Но будущее меня в тот момент не слишком волновало. Я упрямо продолжала свою маленькую войну за его душу. Я никогда не позволяла себе быть усталой или некрасивой рядом с ним. Я надеялась, что рано или поздно у меня получится достучаться до него, я найду для него причину жить дальше, раз он сам этого сделать не может.

И вот настал критический момент – которого я, признаться, не ожидала. Я вошла в комнату и обнаружила, что Влада нет в постели. Учитывая все события последних дней, я сразу подумала о самом плохом. Но на этот раз мои страхи не подтвердились, он был в палате, просто умудрился (подвиг при его слабости) выбраться из постели.

Он стоял у окна и разглядывал свое лицо в маленьком зеркальце. Зеркальце было потертое, украшенное цветами, явно женское. Думаю, он выпросил его у какой-то из медсестер – он умеет быть настойчивым. Убила бы эту идиотку! Понятно, что когда-нибудь ему пришлось бы увидеть свое новое лицо. Но это тот случай, когда лучше поздно.

В тот день он был страшен. Сейчас он выглядит неплохо, действительно неплохо. Но тогда картина была совсем другой. Раны только зашили, во все стороны торчали черные нитки, швы сильно опухли, лицо отекло. На месте глаза – пропитавшаяся кровью повязка. Второй глаз исчерчен полопавшимися сосудами. Все черты гротескно искажены и совсем не похожи на него прежнего.

Услышав, как я вошла, он посмотрел на меня, и в его взгляде я прочитала послание, которое мне совсем не понравилось. Как будто он уже принял решение, страшное, но необходимое. Такое, которое причинит всем боль, и он уже сожалеет, но иначе быть не может.

Я не могла этого допустить. Я прекрасно знала, что любые слова здесь будут бесполезны – и их все равно будет недостаточно, чтобы выразить, что я чувствую. Поэтому я приняла импульсивное решение. Я подошла к нему и поцеловала – сама, нагло, решительно, мягко отнимая у него это зеркало и швыряя в окно.

Это не было проявлением жалости. Он бы не простил меня за такую жалость – да я и сама бы себя не простила! Нет, я делала то, чего мне давно хотелось. Это желание появилось, когда я рассматривала фотографии с очередных соревнований, когда видела, каким он стал. Еще до взрыва, но взрыв ничего не изменил. Я уже привыкла к его новому облику и знала, что это не навсегда. Его выздоровление требовало определенной осторожности, вынужденного ожидания, и все же я любила его так, как раньше.

Думаю, он понял это – мой истинный мотив, мои желания и мою искренность. Он меня не оттолкнул. Мы продолжали целоваться там, у окна, пока он мог стоять на ногах. Я надеялась, что он хоть что-то чувствует через пелену обезболивающих. Скорее всего, он чувствовал – он прижал меня к себе здоровой рукой и осторожно скользил пальцами по моей спине и шее.

Потом я проводила его до кровати – медленно, шаг за шагом. Я чувствовала, как его трясет, и дело было не только в физической усталости. Так бывает, когда отпускает напряжение. Он ведь и сам не хотел принимать то чудовищное решение, и он был рад, что можно этого не делать.

Я была с ним, пока он не заснул. Мы вообще не говорили – ни слова не произнесли. Я просто сидела рядом, справа, и пальцы его здоровой руки переплелись с моими пальцами.

На следующий день врачи заметили положительную динамику. Он выздоравливал – медленно, мучительно, а иначе и быть не могло после того, что он пережил! Но это был путь наверх, однозначно. Мне позволили остаться рядом с ним еще пару дней, пока не стало ясно, что прогресс стабилен. А потом мамаша Ларина взяла и вышвырнула меня вон.

Вот так просто, да. Но я ведь и была там на птичьих правах! Я вернулась из больницы, как обычно, а меня поставили перед фактом, что номер в отеле мне нужно освободить прямо сейчас, потому что у меня ночной рейс в Москву.

Я не хотела сдаваться без боя. Я позвонила матери – я позволила себе обрадоваться тому, что она поселилась во Франции. Даже при том, что она жила в паре часов езды от Парижа, все лучше, чем улететь в другую страну!

Но обрадовалась я рано (как всегда, если речь заходила о моей маменьке). Зазвучала ее любимая песня. Иоланта, как хорошо, что ты позвонила, но так внезапно! Я не готовилась! Я очень занята, а Этьен не любит неожиданных гостей. Это просто плохой момент. Удачи тебе!

У меня не было денег, чтобы организовать все самой, и я устала. Мне пришлось сдаться. Конечно, я могла бы обратиться за помощью к Владу, но он был слишком слаб, чтобы беспокоить его таким.

Мне оставалось лишь надеяться, что все образуется само собой. Уж не знаю, что ему наплели про мой отъезд, но он должен был понять, что это неправда! Я бы никогда не бросила его, не попрощавшись. Поэтому я ждала, что он сам свяжется со мной… вот только это так и не произошло.

Из Парижа через интернет просачивались скупые новости. Жизни Владимира Ларина больше ничто не угрожает. Покинул больницу. Уехал на лечение в Швейцарию. Направился на реабилитацию в Китай. Семья выражает признательность за беспокойство и просит уважать его право на частную жизнь.

Я перестала ждать. Что еще мне оставалось? Хорошо, что у меня наконец-то была любимая работа, это отвлекало. Я смирилась с мыслью, что он потерян навсегда. Так что мне можно простить мою реакцию на кладбище, когда я неожиданно увидела его прямо за своей спиной!

Я тогда сделала все, что могла. Я душу наизнанку вывернула, и только я знаю, чего мне все это стоило. А теперь эта бабища в своем костюме от «Шанель» сидит передо мной, важно надувает щеки и утверждает, что два года назад я его потревожила.

Тут даже в мамаше Лариной зашевелилось некое подобие совести, она поняла, что сболтнула лишнего.

– Я очень благодарна тебе за твое… вмешательство. За то, что ты приехала тогда. Но нельзя сказать, что его реабилитация полностью завершена, и ты можешь сделать для него кое-что еще.

– Дай догадаюсь: уступить дорогу Еве? Может, еще лепестками ее путь усыпать?

– Не паясничай. Ты прекрасно знаешь, что он все равно не будет принадлежать тебе.

– Он вообще никому принадлежать не будет, насколько я помню, крепостное право все-таки отменили.

Но в ответ на это мамаша Ларина лишь снисходительно улыбается.

– Не изображай святую невинность. Мы обе прекрасно знаем, что мужчина останется только с той женщиной, которой он принадлежит. Ева пока не способна удержать его, но это вопрос времени. Что же до тебя… У тебя был шанс получить моего сына. И я очень рада, что ты его упустила.