Текст книги "Тайна силиконовой души"

Глава двадцатая

В середине дня поднялся сильный ветер – он разом задул свечи и лампады, еще теплившиеся во множестве на трех свежих, заваленных цветами могилах. Убиенных похоронили у часовни святого Адриана. Первые комья земли, глухо упавшие на домовины, рвущий душу женский крик, потонувший в пении погребальных молитв, во время которого монахини кидали землю на гробы: «Земле, зинувши, приими от тебе созданнаго рукою Божиею прежде…», «Раба Твоего от ада воздвигни, Человеколюбче…», двенадцать коленопреклоненных сестринских поклонов – земля будто задышала черными волнами вокруг траурных холмов – и обряд, соединивший души отошедших и скорбящих по ним живой мольбой, страданием и надеждой, был кончен. Осталось лишь солнце, рвущиеся цепи облаков, подобные молнии зигзаги стрижей да биение под ветром траурных лент о деревянные кресты, берегущие отныне покой и блаженное одиночество новопреставленных…

Не дожидаясь конца погребения, Быстров подошел к Светлане и Люше, стоявшим позади похоронной толпы, и сообщил, что вынужден срочно выезжать по московскому адресу убийцы Калистраты, имя которой теперь известно доподлинно. Светка не могла поверить в очевидное и отреагировала ровно так же, как и мать Нина, – прижав руки ко рту. Люша же, услышав роковое имя, и бровью не повела. Только деловито поинтересовалась:

– А где у нее квартира в Москве?

– Переулок в районе «Новокузнецкой».

Подруги переглянулись.

– Так у Светки родители на Пятницкой живут! Придется вам ее брать с собой. Тебе ведь завтра на работу? – Люша, по традиции, за всех все решила. Интересно, она помнила, что завтра в стране тоже праздничный день, в связи с Первым мая, выпавшим на воскресенье, или намеренно «забыла» сие обстоятельство? Впрочем, могла и не помнить – у нее-то праздник каждый день. В том смысле, что на работу не нужно являться к девяти и трубить там от звонка до звонка.

Атразекова с трудом переваривала информацию, и Быстрову пришлось ее поторопить:

– Ну, что, поедешь? Или остаешься до вечера?

– Ой, не знаю. Батюшка Савелий…

– Ну что Савелий? Ты была у него год назад! – раскипятилась Люша, которой страшно хотелось устроить наконец Светкину судьбу. И Быстров на роль этой самой «судьбы» вполне, по ее мнению, подходил.

– Ну, так все изменилось, – мялась нерешительная Фотиния.

– Сергей Георгиевич, – рубанула ручонкой Шатова, – она выйдет к машине через семь минут. Подождете?

Быстров хмыкнул, изучая такие разные, но по-своему трогательные физиономии подруг: одна исполнена энергии, мечет молнии, пыхтит, вторая нос до земли повесила, зарделась и, кажется, всхлипывает.

– Ну, если семь минут, то подожду. Собирайся, Света, – спокойно произнес Сергей Георгиевич, ну просто как заждавшийся нерадивую жену муж.

– А что ж с «Приютом Веры»? – окриком остановила его Люша.

– Там работает наш человек, – сухо ответил Сергей и зашагал к «уазику», припаркованному у ворот.

Семь не семь, но минут через десять понурая Светлана влезала в высокого неуютного «козла». Суетливо перекрестилась, когда машина затряслась по проселку. Очень кстати оказалось ее знание Замоскворечья. В этот уютный, по-московски крученый (ни одной прямой улицы или переулка!) уголок Москвы ее родители переехали не так давно: умерла бабушка, и старшие Атразековы, оставив дочери жилье в Останкине (там она и выросла в одной песочнице с Люшей, и оттуда было рукой подать до ее нынешней работы), переехали на Пятницкую. В старенький дом без лифта, с газовой колонкой и грибком в ванной. Уговорить родителей продать «раритет» и подыскать что-то поуютнее и просторнее было невозможно. Родительские пенаты считались неприкасаемыми.

Нужный сыщикам переулок примыкал к Пятницкой почти на уровне Серпуховки. Дом оказался еще более ветхим, чем атразековский. Отыскав нужный подъезд, Сергей с Витей Поплавским и водителем, лейтенантом Задориным, пошли «на захват», запретив Светке высовываться из машины. «Вот хрен бы Люшка тут сидела, как кукла бессловесная! И что все мною помыкают, что все меня учат и при этом используют», – злилась и даже, кажется, пыталась традиционно выжать из себя слезы Светлана. «Захватчики» вышли из подъезда очень скоро – обескураженные и хмурые. Нужная квартира давным-давно была присоединена к двум другим, образовав новорусские, вернее, новочеченские хоромы. К грозному Эм-скому десанту на лестничную площадку вышел толстый, агрессивный и едва говорящий по-русски абрек. Он продемонстрировал свидетельство купли-продажи, датированное позапрошлым годом, согласно которому все три квартиры принадлежали отныне господину Яндардиеву. Квартиру он покупал у семьи, которая сама едва прожила тут год, из чего стало понятно, что пропавшая монашка продала жилье Бог знает когда и невесть кому. Значит, квартирку продала, а из паспорта сведения о регистрации не изъяла – в монастырь подалась? Озабоченные Быстров с Поплавским закурили, стоя у морды «уазика». Тут задняя дверца машины приоткрылась, и, неловко спрыгнув на асфальт, перед дознавателями предстала решительная Атразекова:

– Нужно срочно позвонить матери Нине и спросить адрес монастыря, где проживает отец Вассиан! Он духовник нашей беглой… Два раза в год она к нему ездит обязательно. Это, наверное, единственный человек вне монастыря, с кем она общается. Если не у него, то… то ее вообще не найти.

И это оказалось отличной мыслью! Мать Нина нашла и адрес, и телефон Ермильевской пустыни, что находилась в Ивановской области. Быстров моментально дозвонился до самого игумена Вассиана. Монаха обескуражила, раздавила новость, выданная ему следователем: высокий сильный голос батюшки стал к концу разговора еле слышен. Священник не видел сбежавшей монашки с начала Великого поста, но он заверил «товарища майора» обещанием непременно дать знать о ее появлении. Более того, непременно ее удержать. В общем, группе ничего не оставалось, как возвращаться в Эм-ск, поблагодарив Светлану за хорошую идею и приятную компанию. В ответ Светлана пригласила всех на обед к своим родителям, но это предложение смущенно отвергла полицейская троица. Светлану покоробила испуганная реакция Быстрова: будто его за уши тянули на смотрины. «Да пошли вы!» – подумала Светка, разворачиваясь и удаляясь в предвкушении мучительного вечера с мокрой подушкой в обнимку. Что, в самом деле, за прощание на людях? Чего ждать, на что надеяться? Будет свалившийся на ее грешную голову возлюбленный звонить, любить, переживать? Или будет женихаться по новой с чужой беременной женой? Светка неслась чуть не вприпрыжку и ругала себя: «Нужно было остаться на исповедь у Савелия, и он бы все сказал про мои фантазии, про блуд, похоть и никчемность. И тогда уж я точно осталась бы в монастыре! Продала бы квартиру, как убийца, а деньги пожертвовала Никаноре (стройте, мол, новый корпус, или еще один храм стройте, давно ведь планируете) в честь чудотворной иконы «Неувядаемый цвет». И тогда… Дойти до последней точки в грустных размышлениях ей не дал запыхавшийся голос Быстрова за спиной:

– Света, да подожди! Я только попрощался с ребятами, а тебя уж и след простыл. А чего ты рванула, я не понял? – Сергей все никак не мог отдышаться, подхватывая стремительный шаг новоявленной послушницы.

– А как я должна реагировать на твой ужас при упоминании обеда с родителями?

– И ничего не ужас! – возмутился Быстров. – Какая разница, когда с родителями знакомиться. Не в день же бракосочетания! Вот жуткое словцо-то, – Сергей резко остановился.

Светлана, споткнувшись, замерла и внимательно посмотрела на злющего Быстрова – пыхтящего, с красными пятнами на щеках. «Суженый» демонстративно отворачивался.

– Ты хочешь сказать…

– Да! Да!! Я все это хочу сказать! Очень вовремя и очень галантно, как видишь.

Светлана вплотную подошла к беспомощному от досады Сергею и, положив голову на его плечо, шепотом сообщила:

– Вообще-то я живу не с родителями.

Сергей резко перестал тяжело дышать, будто моторчик внутри себя заглушил.

– Если дойдем до «Третьяковской», то по прямой пять остановок. А там минут пятнадцать до моего дома, – все это вмиг переквалифицировавшаяся из послушницы в искусительницу Атразекова выдавала уже по-кошачьи жмурящемуся Быстрову. Он обнял ее и подыгрывая прошептал:

– Ну-с? До «Третьяковки» нам минут пять?

Шатова стояла в очереди к старцу Савелию. Батюшка сидел в правом приделе храма под иконой Спаса Нерукотворного на мягком, низком кресле, принесенном из игуменской кельи. Перед батюшкой на полу разложили ворсистый коврик, куда на колени вставали просящие и шептали старцу о сокровенном. Впрочем, шептать не получалось, так как схиархимандрит очень плохо слышал. Толпу сдерживали перед приделом две голоднинские монахини, которые стражами стояли у металлических позолоченных стоек с натянутыми на них бархатными алыми шнурами. Сестры менялись каждый час. Люша отстояла уже около трех часов и, судя по количеству страждущих, толкавшихся перед ней, и по чрезвычайно медленному движению очереди, могла ждать до позднего вечера, если вообще чего-либо смогла бы дождаться: батюшке ведь тоже требовался отдых. На поминальной трапезе он побыл не более получаса и сразу вернулся в храм в сопровождении своих верных монахов. Впрочем, и Софроний, и Даниил сразу покинули собор. На очередной смене сестер на вахту заступила «стебельковая» Варвара. Проходя вдоль очереди, она внимательно посмотрела на Люшу и остановилась:

– Иулия, ну-ка пойдемте, – сказала она тихо, но требовательно, ухватив богомолку за запястье холодной ладошкой.

Недоумевающая Люша обреченно пошла за эфемерной командиршей. Подведя Иулию к стойке, мать Варвара шепнула ей:

– Так до Второго пришествия стоять будете. Сейчас вот девушка, а потом я вас пропущу. Стойте с непроницаемым лицом.

И Люша потупилась, создавая это самое непроницаемое лицо. «Даже в монастыре блат может пригодиться. Потрясающе!» – подумала она и попыталась сосредоточиться на том, что ей хотелось поведать старцу.

Четвертый год Люшу мучили угрызения совести из-за маминой смерти, скоропостижной и нелепой.

Юля Дубровская музыке училась неслучайно: мама ее преподавала игру на фортепиано в музыкальной школе. Собственную дочь тихая, кроткая и миловидная Ольга Алексеевна учить не могла: та ее совершенно не слушалась. Юля и сама признавала, что выросла избалованным матерью ребенком. Зато она с детства привыкла нести ответственность за свои слова и поступки: наворотила – расхлебывай. Так что «свободное» воспитание имело и свои плюсы. Юля росла не только самостоятельным, но и отзывчивым, совестливым ребенком. К тому же она действительно очень любила маму. А папу – не очень… Импульсивный, деспотичный отец Люши скончался от рака на руках у жены и шестнадцатилетней дочери.

Как умерла мама, Юля не видела. Она примчалась «на досточки», к Ясеневскому роднику, когда там уже находилась милиция и «скорая». Мама сидела на скамеечке, откинувшись на спинку, заботливо отшлифованную и даже украшенную выжженым голубем энтузиастами – почитателями ключевой воды. Мамино лицо напоминало апатичностью выражение соседки бабы Лели, когда та находилась под расслабляющими таблетками. Но Люша сразу поняла, что это не обратимая гримаса безумия, а маска смерти. Мама ушла «гулять к роднику», когда дочь в припадке любовной горячки к Илье и ненависти к мужу кричала ей, что жизнь с Сашей кончена! Что вообще жизни никакой больше не будет. Что завтра она перевезет от «чертова алкоголика» Котьку, и пусть мать немедленно идет в ближайший магазин покупать раскладушку для внука-студента. Ольга Алексеевна возражала, что с помощью раскладушки проблемы не решить. То, что мать пыталась ее вразумить, разъярило дочь еще больше, и она, не помня себя, обвинила мать во всех своих несчастьях. Не встречая сопротивления своей истерике, Люша совсем распоясалась и сказала то страшное, что никогда бы не произнесла в нормальном состоянии:

– Даже отец перед смертью признался мне, что жалел о женитьбе на тебе – никчемушнице. Столько, говорит, у меня было умных и красивых баб, а я все Ольку жалел. Сейчас бы ни за что на ней не женился!

Мама ничего не сказала в ответ на Люшин выпад, а пока дочь в ванной приходила в себя после истерики, надела плащ, веселенькую косыночку, взяла сумочку, так как без паспорта и кошелька не выходила из дома, и ушла «гулять», сунув под язык таблетку коринфара. Стоял октябрь, сухой, прохладный и бодрящий. Люша выскочила за мамой к лифту, но Ольга Алексеевна уже уехала. Дочь выбежала на балкон, закричала что есть силы, когда увидела голову в знакомой косынке:

– Мамочка, вернись! Мам, я с тобой!

Но мама лишь помахала рукой и крикнула:

– Я к Зое! Уйди, простынешь!

Дочь подумала, что и вправду маме лучше побыть с близкой подругой, а уж Люша потом уговорит ее простить бессердечную дочь. Но через час с небольшим раздался телефонный звонок, и простуженный, лающий мужской голос спросил:

– Это квартира Дубровской Ольги Алексеевны?

И Люша поняла, что прощения уже не вымолит…

Скоропостижная смерть Ольги Алексеевны от сердечного приступа будто стала искупительной жертвой, спасшей семью ее дочери. Саша, Люша и Котька так сплотились после похорон, так переживали друг за друга, что в судьбе каждого произошли роковые перемены: муж бросил пить в один момент, как отрезал; Люша порвала с Ильей; а Костя стал принимать участие в бытовых хлопотах, что приравнивалось к мифологическому геройству.

Люша отвлеклась от тяжких, вновь остро переживаемых воспоминаний, когда услышала громкие всхлипы женщины, стоявшей перед батюшкой Савелием на коленях.

– А что врачи-то говорят про Дениску? – спросил старец, гладя страдалицу по голове.

Молодая женщина от его прикосновений немного успокоилась:

– Никаких прогнозов не строят, но у малышей все процессы идут быстро, может, и справится организм с химиотерапией. Я не могу, не могу видеть его после этих уколов, батюшка! Они убьют сыночка! – мать снова зарыдала, обхватив руки Савелия и прижимаясь к ним лицом.

Батюшка привстал с кресла:

– Давай, помолимся. Ты проси. Проси своими словами у Господа, чтоб исцелил сыночка. Не забирал.

Старец с трудом опустился на колени рядом с несчастной матерью и, обращаясь к Образу Спаса, стал негромко творить молитву.

Женщина же ничего не могла сказать, кроме: «Господи, помилуй моего сыночка…» – ее бил озноб, руки дрожали так сильно, что она не могла наложить на себя крестное знамение. Когда старец снова сел в кресло, то спросил у матери:

– Исповедовалась давно?

Та закивала. Дальше слов Люша не разобрала, видимо, батюшка сказал, что нужно исповедаться, и девушка заговорила в самое ухо прозорливца. Это длилось довольно долго: старец кивал головой, закрыв глаза и слушая горячую, сбивчивую речь кающейся. А женщина все говорила и говорила – лица не было видно за батюшкиной головой, только время от времени иссиня-белая кисть руки с ниточкой обручального кольца на тонком пальце хваталась за нежную шею, тянувшуюся к внимающему, будто прося пощады. Наконец батюшка накрыл голову матери епитрахилью, прошептал разрешительную молитву. Женщина поцеловала крест и Евангелие, лежавшие рядом, на низком столике. Благословляя паломницу, старец произнес:

– Химию делайте. Справится Дионисий. Молись…

По лицу матери, стремительно сменяя друг друга, пронеслись радость, надежда, недоверие и снова надежда. Женщина вышла из-за стойки с заплаканным, но счастливым лицом. А мать Варвара уже подталкивала Люшу – пора, твой черед. И паломница бросилась за загородки, к креслицу старца с бьющимся сердцем и бессвязностью, путаницей в голове: зачем? что говорить? Но она уже чувствовала на голове руку батюшки и… будто пришла в себя: вдруг начала различать разводы на своей черной юбке, укрывавшей воланами ее преклоненные колена.

– Что, дочка, мучит-то? – Люша услышала тихий, будто уже знающий ответ голос.

– Маму обидела. И сердце ее не выдержало. Остановилось. От страдания, что я ей причинила. – Люша только сейчас почувствовала, как обильно текут у нее слезы: по скулам, к мочкам ушей, сквозь ладони, которыми она прикрывала лицо. Будто она выплакивала накопившуюся за жизнь скорбь, вину, обиду. Старец долго молчал. Потом спросил с надеждой:

– Хорошая ведь мама была? Добрая?

– Самая добрая на свете. Я люблю ее очень. И она меня любила. А вот…

– Так разве добрая мать не простит? Да она и не обвинит своего ребенка. Тем более кающегося.

– Я это понимаю, но не могу себя простить. Сама не могу.

– Ух какая! – батюшка Савелий отстранился. – Мать прощает, Бог – Господь милосердный – все, любой грех прощает, если каешься искренно, а она вишь ты, судья гордая, не прощает… Давай-ка помолимся мы за маму. Как звать-то ее? Ага, Ольга. А саму как звать? Иулия. Юлечка, значит. – Старец перекрестился, долго шептал молитву. Потом накрыл голову Люши епитрахилью и снова молился. Люша тоже шептала слова, будто кто-то нашептывал их:

– Господи, прости за маму… Мама, прости меня, грешную…

Старец снял епитрахиль с ее головы, Люша поднялась, поцеловала крест, Евангелие и заглянула, наконец, в глаза батюшки, склоняясь перед ним со сложенными для благословения руками. Глаза у Савелия были внимательные, лучистые, любящие, в крапинках на «радужке». Батюшка благословил Люшу, она поцеловала его сухую, в старческих желтых пятнах, руку и вышла из-за стойки, не видя никого и ничего вокруг. Ей было радостно, спокойно, как в детстве, когда она залезала по утрам в воскресенье к маме в постель и та шептала, чтобы не разбудить отца, смешные небылицы про «чучундру», преобразованную Люшей из героини сказки про Рики-Тики-Тави в романтическую особу. У них с мамой чучундра была доброй и бесхитростной мышкой, которую все любили, и потому она считала себя очень счастливой.

Будильник показывал половину восьмого. Вечера или утра? Счет времени, ориентация в пространстве, представление о долге, заботах и горестях не существовали для Светланы и Сергея. Они успели за эти краткие, но перенасыщенные радостью узнавания часы оценить в своих безумно-горячечных целях приспособленность ванной, кухонного стола, ковра на полу в большой комнате, дивана в спальне, на котором сейчас и лежали, разметавшись, в забытьи. Светка все жалась к Сереже, а он отворачивался – непроизвольно, во сне. Но она ревновала его даже к стремлению занять свободное, личное пространство в ее кровати и поспать. Может, даже просто выспаться. А выспаться Сергей мог только в одиночестве. Она приподнялась на локте, стала его разглядывать, задержав дыхание, этого чужого мужчину, ставшего так скоро, так непозволительно скоро самым родным. «Я умру без него. Если он уйдет, я умру», – подумала она очень спокойно, без всякой истерики и трепета. А что трепетать, если ее дальнейшая жизнь предопределена его участием в ней. Она никого не любила так, как Сергея. Ни в ком так остро не нуждалась. И никогда бы не смогла так никому отдаваться – без стеснения, позволяя дотошно видеть все недостатки фигуры и тела: полные ноги, рыхловатый живот, коричневую кляксу-пятно, скрытую под волосами, на шее. Она безошибочно чувствовала, что все это для него не столь важно. Он принимал Светлану со всем, что дано именно ей – с плотью, характером, голосом, пристрастиями и болезнями. С ее верой в Бога.

В перерыве между «ванной» и «ковром» они затеялись пить чай с пирожными, которые придирчиво выбирал Быстров в магазине у дома, куда они зашли, прежде чем подняться в квартиру. Атразекова мало что соображала. Быстров же казался беззаботным и предупредительным и с ней, и с консьержкой, выпучившей глаза в жадном любопытстве, и с продавщицей, у которой он купил дорогущие пельмени ручной лепки, жирную сметану и пачку молотого перца. Светка не могла вспомнить, есть у нее перец или нет (хотя у такой знатной кулинарки, как Атразекова, перец, конечно, имелся наряду с другими многочисленными приправами). А Сергей не ел «пресных» пельменей. И потому купил и перец, и свежие овощи, и ржаной хлеб, который обожал, и даже пирожные, которые обычно игнорировал, а тут вдруг разохотился, желая кормить сладким «Ветку». С этим неожиданным именем получилось смешно. Когда вышли из метро, у них спросила дорогу до «Телецентра» деловитая девчушка. Светлана, конечно, знала, какая маршрутка и автобус идут до «Останкино», но назвала почему-то другой номер, поворачивающий на развилке от ВВЦ вправо. Девчушка умчалась, поблагодарив, а Светка наморщилась и что-то стала мучительно обдумывать. Она долго молчала, выведя Быстрова из терпения: «Это просто не Светка, а какая-то сухая и замороженная ветка!» – рявкнул он «сомнамбуле». Светка очнулась и заохала: «Какая же я дура! Я же отправила ее в другую сторону!»

Светка стала оглядываться, ища глазами девушку, но той, конечно, и след простыл.

– Ну, точно отмороженная ветка! – констатировал Сергей, за что получил шлепок «веткиной» сумкой.

– Ну ладно, не отмороженная. Свеженькая, зазеленевшая, но все равно Ветка. Можно я так буду тебя называть?

Светлана снова надолго задумалась, а потом удовлетворенно покивала головой. И Светиком, и Светлячком, и Светулечкой, и даже Светайтой она называлась. А вот задорной «Веткой» никогда. Собственно, если бы Быстров решил назвать ее Корягой, она б все равно согласилась, потому что это было «его» имя. Это было первое ОБЩЕЕ слово, принадлежащее только им двоим. После чая Ветка все клонила к откровенным разговорам. Сыпала вопросами о детстве, работе, привычках Сергея. Он же жмурился и закрывал ее губы поцелуями, будто припадал, неутоленный, к свежему источнику.

Пристальный Веткин взгляд Сергей почувствовал сквозь «тонкий» сон, заморгал, недоуменно поводил глазами, а потом цепко прихватил рукой возлюбленную, притянул ее хохочущее лицо к своей шее.

– Ах, ты еще и подглядывать! – угроза обещала вылиться в новую пылкую потасовку, неизвестно где на этот раз завершившуюся бы.

Но Светка не поддалась игре. Утихомирив руки Сергея, она прижалась к его вздрагивающей от радостного биения груди и сказала строго, по-учительски:

– Нет. Я хочу поговорить. Я хочу услышать о тебе. Что-то самое интересное, важное.

– Слушаюсь, товарищ следователь, – вздохнул Быстров, закидывая руки за голову, и нарочито загундосил: – Родился в семье офицера внутренних войск, русского, и учительницы рисования, латышки, в городе Назрани Ингушской ССР в семидесятом году.

– Ты по маме латыш?!

– Чистокровный. С кучей родственников в Риге и Елгаве.

– Ну, надо же! А я по отцу татарка. Вернее, отец на какую-то неопределимую уже часть татарин, а мама русская со скандинавским отголоском.

Быстров скептически покосился на Ветку:

– Что-то никаких татарских кровей я не замечаю. Скорей уж скандинавско-прибалтийские. Ты не замечала, что мы вообще-то похожи?

Атразекова подскочила, но, умерив пыл и поправив сползшее с груди одеяло, крикнула:

– И ты замечал, что мы просто как брат с сестрой?!

– Ну, такое родство меня не устраивает, – насупился Сергей.

– И, тем не менее, похожи! Я же видела фотографию твоей мамы, она просто вылитая моя. С которой ты не захотел знакомиться.

– Мне казалось, это ты не стала меня знакомить. Вот затащила сюда, воспользовалась моей беззащитностью, – Сергей не успел договорить, потому что на него обрушилась страстная «дознавательша», но, задохнувшись в поцелуе, отвалилась на подушку.

– Так. С родственниками разобрались. Теперь образование, – сказала раскрасневшаяся Атразекова.

– Э-э, тут ты меня не переплюнешь: МГУ, юридический.

– Так ты еще и образованный? – подивилась Ветка.

– А ты думаешь, следователей с улицы в Комитет набирают? Ну, сейчас это Следственный комитет, – Быстров, казалось, обиделся.

– А я училка. Математики. Хотя должна быть по плану Шатовой, которую знаю с пяти лет, великой певицей.

– А ведь у тебя и вправду красивый голос, Света, – Быстров внимательно, с нежностью посмотрел на нее.

– Ну, красивый. Ну, редкий. Альт называется. Да что толку! Это все не мое.

– А в отчетах-цифрах копаться – твое?

– А вот знаешь, да! Вот мое! Меня на работе еще как ценят! Эту неделю за свой счет выбивала со скандалом – незаменимая потому что.

– Да ты вообще необыкновенно умная, красивая, добрая и спокойная. Ну, в нормальной обстановке. Не в постели. В постели ты громовержица просто!

Быстров приблизился к Светке с новым наступательным маневром.

– Нет! Мы не поговорили об интересах, – отстранилась, скорчив рожицу, Атразекова.

– Господи помилуй! Ну, какие интересы у мента? На кровати лежать с высунутым языком после работы.

– Совсем-совсем ничего? Даже футбола нет по выходным?

– Это уж точно не мое. В саду копаюсь, это да. В отпуске, бывает, рисую кое-что. Для себя. Под настроение. Вернее, срисовываю. Мама как-никак учила немного в детстве, – смущение Сергея умиляло Светлану, которая пришла в полный восторг от того, что ее Сереженька еще и художник.

– А ты… – завела было она.

– Рисунков не покажу и рисовать тебя не буду! В ближайшем будущем.

И тут Светка всерьез притихла. Или даже сникла. Он посмотрел в ее большушие голубые глаза с желтыми крапинами и потянулся рукой к ее лицу. Она перехватила руку и с мольбой спросила:

– А любить? Любить будешь? В каком-нибудь будущем?

И Быстров сказал просто и серьезно, не отводя взгляда:

– Буду. Конечно, буду.

Он уже не удивлялся тому, как скоро и правильно, что ли: без истерики, самокопаний, терзаний она стала самым близким человеком. Вот к Светлане он будет приходить уставшим, больным, раздраженным, неудачливым, и она – это Сергей чувствовал очень остро – примет, успокоит, согреет, накормит, выслушает. Она, верная и цельная натура, будет служить мужу. Не униженно прислуживать, да совсем нет! А подчинять свои интересы и жизнь любимому, детям, долгу. А он будет защищать и хранить это. И любить. Наконец-то любить, а не метаться и подстраиваться под тщеславных и докучных «женек» и «марин», которые, пройдя болезненной чередой, оставят по себе лишь призрачное воспоминание.

Проснулись влюбленные от резкого телефонного звонка. Когда Сергей, откашлявшись, сухо и бодро заговорил, Светка, тараща безумные спросонок глаза в темноту, сосредоточилась наконец на мысли: «Ночь, а у Сережи работа. И так будет всегда. И я должна это принять…»

– Она у отца Вассиана! – Быстров включил лампу на прикроватной тумбочке, отвалился на подушку, сосредоточенный и совершенно проснувшийся.

Светлана посмотрела на будильник – без пяти двенадцать.

– Нужно ехать? – Ветка погладила его по начавшей зарастать, колкой щеке.

– На чем? – Быстров не отреагировал на ласку.

– Но она ведь никуда не денется до утра?

– Нет. Она исповедалась и теперь ждет ареста. Такая вот явка с повинной. Надеюсь, это правда. Пошлем опергруппу, конечно. Но сам-то я как до Ивановской области дочапаю?

– А мы возьмем папину машину!! У него «рено» без дела стоит!

– А ты водишь?

– Нет, – растерялась Атразекова. – А ты?

– С трудом. Впрочем, для раннего утра выходного дня смогу, наверное, и нормально дорулить. – Быстров отвернулся от Ветки, зарываясь в подушку и натягивая на голову одеяло. – Подъем в полшестого. Поставь будильник, пожалуйста. – И он засопел, мгновенно проваливаясь в сон, будто «завел» себя на шесть часов полноценного отдыха.

«И это только начало», – с благоговением и страхом подумала Светка, осторожно протягивая руку к будильнику, стараясь не потревожить своего «командира».

Дима Митрохин зачарованно смотрел на старческие, подрагивающие руки Иннокентия Аристарховича Вольтмана, бережно ощупывающие черную рассохшуюся доску, на которой ярким пятном вспыхивали под лампой ладошка и нимб младенца-Христа – остальное изображение на иконе было или скрыто коростой времени, или тем же немилосердным временем уничтожено.

– Шошкучился по работе – косматый, тощий Аристархович, с криво сидящими на его жеваном лице очками, забавно шепелявил. Этот старик очень нравился Дмитрию. По-детски беззлобный и беспомощный, он не мог сопротивляться ни людям, ни обстоятельствам. Так и сломала его судьба, талантливого художника-реставратора: загнала пятнадцать лет назад в обитель алкоголиков. Но сам Аристархович считал это как раз удачей, Божиим благословением. Он не спился, не замерз, как многие его собратья по несчастью, не был убит, а занимался любимым делом, получая за то еду и теплый ночлег. В «Приюте» он научился по-настоящему молиться. И хозяина своего, Николай Михалыча, он, в общем, любил. Побаивался, конечно, а порой и ненавидел за крик и самодурство, но у Жарова, как у всякого вспыльчивого тирана, гнев проходил быстро, и он мог даже прийти покаяться в сторожку-мастерскую Вольтмана. И художник это очень ценил. А руководитель «Приюта Веры» привязался к Аристарховичу, как к родному человеку. Отца своего Жаров потерял в младенчестве, и потому иногда называл «трогательного недотыку» ПАПОЙ. Не то чтоб Жаров советовался со стариком, но, бывало, сидя в его «каморке-музее», проговаривал проблемы, будто рассуждая вслух. Аристархович мог в это время шкрябать своими губками и тряпицами по доскам, «разводить вонь» химикатами, мудрить с палитрой или попросту дремать над кружкой чая – Жаров всегда уходил от него успокоенный, принявший решение, ободренный старческим, шепелявым: «Ш Богом, орлик наш…» Аристархович невольно создал целое направление в деятельности жаровской фирмы: реставрация и продажа старинных икон. Жаров не стремился делать на раритетах барыши – иконы в основном восстанавливались для приюта и освящали его стены и домовый храм хозяина. Но, в силу чрезвычайной общительности Николая Михайловича и его многообразных связей, о приютских «новых старых» иконах знали люди, вращавшиеся в антикварной среде. Однажды Жарову позвонил директор фирмы «Рускстар», и Николай Михайлович, никому, за редким исключением, не отказывавший в аудиенции, пригласил Григория Андреевича к себе в усадьбу.

– Целую неделю на вокжале мыкался, сынок. Во как обиделся Михалыч. Да и то…. меня ведь убить за предательство, иуду, и то мало, – Аристархович сдвинул очки, потер глаза. Без очков он казался не таким старым и смешным. В нем начинала проглядывать «порода».

– А что натворил-то? – Митрохин уже по-свойски разговаривал с пациентом-старожилом, радушно принявшим новобранца, интересующегося стариной.

– Ох, штрашно вшпомнить. Даже не выговорить.

– Я не болтлив. Впрочем, не шибко привык нос совать в чужие секреты, – Митрохин лениво встал со стула и будто намеревался покинуть помещение мастерской.

– Да вот уж и обида! Чего там, какая тайна теперь. Продать я одну икону решил в обход Жарова. Баба одна иж деревни под Новгородом, что шына сюда притащила на лечение, привежла доску. Обычно мы сами ищем или на ражвале в Ижмайлове берем. А тут – ну прошто беш вселился, вот поверишь? Ражмечтался, штарый пень, ш миллионами жизнь наладить шобштвенную, новую. Маштерсшкую ШВОЮ, понимаешь, открыть? Ну, бабешку какую-никакую – ушладу на штарости. Э-эх, ну пень! Пень пропитой! – старик потрясывал головой, в волнении схватив Диму за рукав.