Текст книги "Карл Великий"

– Принимаем твою клятву. Прими от нас эту гасконскую землю, которую ты клялся защищать. Да будет имя Господне благословенно!

В этот момент всеми забытый связанный пленник попытался тоже стать на колени перед королем. Карл поинтересовался:

– А что нам скажет изменник?

Должно быть, Гунольд Аквитанский мог иметь достойный вид. Все у него было для этого: отличное сложение, благородные черты лица, богатые одежды…Однако сейчас он выглядел жалко. Я стоял близко и хорошо видел его глаза. Они покраснели и помаргивали, будто от слепящего света.

– Ваше Величество! Понимая всю чудовищность своего греха, я все же осмеливаюсь молить… я молю о милосердии… позволить мне выпить смертельный кубок…

– Человеку не дано совершить грех, который не может быть прощен Богом. Гунольд Аквитанский! Ты будешь отправлен в один из монастырей в Австразии и проведешь остаток своей жизни в покаянии.

Гунольд попытался воздеть связанные руки к небу:

– Господи! Я и помыслить не мог о таком милосердии! Да благословит всемогущий Бог нашего короля Карла!

Вот так на моих глазах закончилась многолетняя аквитанская война.

Глава четвертая

Мы возвратились в лагерь. Карл приказал раздать воинам вина и всякой снеди. В своем шатре он устроил небольшую пирушку для избранных. Я стоял у шатра, не зная, куда податься. Спрашивать короля казалось неуместным.

Вдруг он сам обратил на меня внимание:

– Мальчик, укушенный молнией! Ты что же стоишь, как чужой? Заходи. Ты отлично поработал талисманом в сегодняшнем сражении. Ну? Что сам-то скажешь?

Я совсем растерялся, но Его Величество ждал ответа.

– Думаю, моей заслуги в том нет, – сказал я, – все произошло благодаря вашему уму и вашей удачливости.

Он кивнул с важностью:

– Удачливым помогает Бог, если мы действуем во славу Его.

«Как у него ловко получается подводить под славу Божию личную выгоду», – подумал я и поспешно опустил глаза, чтобы в них не прочиталось чего лишнего. Впрочем, король уже не смотрел на меня. Гостеприимно открыв передо мной полог шатра, он обернулся к проходившему мимо высокому молодому воину с огромной копной каштановых вьющихся волос: На поясе воина висел большой рог, украшенный серебром.

– Роланд! Ты, что ли, вздумал бунтовать, как Гунольд Аквитанский? Почему тебя все еще нет за королевским столом?

Тот распахнул большие голубые глаза:

– Не пристало мне за королевский стол, ибо пока что не достоин.

– Да как ты смеешь говорить такое! Нам лучше знать, кто в нашем королевстве достоин, а кто нет. Э, куда?!

Роланд вдруг исчез за палаткой, и раньше, чем Его Величество успел что-нибудь сказать, появился снова, держа за лапы двух ощипанных уток.

– Вот. Теперь я достоин.

Карл усмехнулся:

– Ты не можешь без шуток. Ладно. Надеюсь, твои утки достаточно жирные.

В шатре стало тесно из-за набившегося туда народа. Король сидел выше всех, на деревянном кресле со спинкой. Рядом с ним, на скамейке пониже, расположилась королева-мать, по другую сторону – Роланд. Остальные сидели просто на шкурах. Мне поначалу указали место у самого входа, но Его Величество, отыскав меня взглядом, сделал приглашающий жест, после чего я оказался гораздо ближе к нему – между какими-то знатными воинами. Они посмотрели на меня с удивлением, но не стали расспрашивать.

Вина не жалели. То и дело поднимались кубки за победу над мятежниками. Король, однако, был задумчив. Кто-то в очередной раз предложил выпить за неустрашимого Карла, единственного и нераздельного победителя. «Слава, слава!» – закричали все. Он поднял руку, прервав восторги:

– Это не слава, а большая печаль в том, что мы – единственный победитель.

Тишина мгновенно воцарилась в шатре. Карл продолжал:

– Мы должны были сражаться бок о бок с нашим единоутробным братом, но этого не произошло.

Лицо королевы Бертрады потемнело. Со вздохом она произнесла:

– Сын мой, не суди столь строго брата своего! Он еще очень молод и горяч, но у него есть время остепениться и признать свои ошибки.

Роланд, раскрасневшийся от обилия вина, встрял без позволения:

– Карл! Брат твой, конечно, не по-братски поступил, но мятеж-то разгорелся не на его территории. Получается, закона он не нарушил.

Карл молчал. Губы его сжались, и даже следа искорок не осталось в глазах. Наконец он произнес размеренно и веско:

– Во-первых, часть Аквитании относится к территории Карломана. Во-вторых… мы – одна страна франков. Так повелел Бог, и не нам менять это. Я пью за франкское королевство в руках Божиих!

Остаток вечера прошел скомканно. Кубки поднимались, но прежнего веселья уже не чувствовалось. Больше всех огорчился менестрель, написавший огромную балладу в честь победы Карла над аквитанцами и так и не решившийся ее спеть.

Наутро лагерь свернули и выехали в Ахен. По пути Карл посетил несколько аквитанских монастырей, оставив везде богатые подарки.

В Ахене первым, кто встретил меня, была баронесса Имма. Увидев, что я приехал не на ее лошади, она закричала:

– Недостойный мальчишка! Я доверила тебе свое имущество, что ты с ним сделал?!

Лошадь еще в Аквитании пристроила куда-то королева Бертрада. Мне об этом не доложили. Так и сказал Имме. Она начала кричать, что пожалуется своей царственной тетушке и та покажет нам …

Крики баронессы происходили в гулком коридоре королевского палаццо. Своей непристойностью они привлекли внимание королевы Бертрады, которая незаметно подошла и некоторое время наблюдала за беснующейся баронессой.

– Что за крики в моем доме? – наконец осведомилась королева. – Ваша лошадь у меня, но теперь я подумаю, стоит ли отдавать ее вам. Боюсь, это животное слишком благородно для такой низкой особы, как вы.

Баронесса опешила, но решила не сдаваться:

– Я здесь в гостях не у вас, а у своей тети Гимильтруды! Это – и ее дом.

– Ошибаетесь, милая, – ответила Бертрада, – вы обе здесь в гостях.

В этот миг сам Карл показался в коридоре. Вопросительно посмотрел на мать. Та изобразила на лице сожаление.

– У твоей возлюбленной поразительно скандальные родственники. Кричат, как на базаре.

С этими словами она величаво взяла сына под руку и вместе с ним удалилась. Баронесса, бросив на меня ненавидящий взгляд, тоже ушла.

Я остался в коридоре, понимая, что забыл, где наша с матерью комната. В первый-то раз меня провожала баронесса, а потом я быстро уехал в Аквитанию. Очевидно, меня ожидали долгие скитания по коридорам, ведь стучать в двери комнат в королевском замке недопустимо. Только я пустился в печальное путешествие, как одна из дверей открылась, и появилась моя мать, как всегда, недовольная.

Не удосужившись сказать приветствие, она схватила меня за руку и потащила на улицу. Видно, собралась поговорить серьезно. Едва мы вышли за ворота замка, она набросилась с упреками:

– Как ты мог испортить отношения с Иммой? Твоя мать из последних сил старается завязывать полезные знакомства, а ты все портишь!

Хотелось ответить ей четко и размеренно, как учили на риторике, но то, что легко получалось при Карле и королеве Бертраде – не вышло при моей матери. Только смог пробубнить:

– Я ничего не портил. Ее лошадь забрала королева Бертрада. И…

Мать перебила:

– Можешь не рассказывать, я все слышала. Портить отношения было совершенно необязательно. Ты мог бы сказать ей: ваша лошадь столь прекрасна, что сама королева-мать обратила на нее внимание. Или в конце концов пасть к ногам баронессы.

Вряд ли телодвижения, даже самые несуразные, могут заменить пропавшее животное, стоящее к тому же больших денег. Но когда матушка говорит, лучше молчать.

– Ну ладно. А с королем-то у тебя как? – она уже успокоилась.

Я начал гордо рассказывать. Почему-то рассказ абсолютно не впечатлил строгую родительницу.

– Матушка, Его величество позволил мне сесть недалеко от его стола, между какими-то знатными воинами.

– Какими-то! Ты даже не удосужился запомнить их имена! Весь в отца. Тот был такой же недотепа. Только одна память хорошая. Без меня он никогда не стал бы королевским переписчиком.

– Но я запомнил имя воина, сидящего по правую руку от короля. Роланд. Видимо, он достаточно близкий друг его величества.

– Толку от твоего Роланда никакого. Шалопай еще поболе Карла.

Король показался мне настоящим героем, да к тому же мудрым правителем. Как блестяще он завершил аквитанскую войну! Что женщина может понимать в этом?

– Аквитания давно обескровлена Пипином! – отрезала мать, мгновенно разрушив мою зарождающуюся уверенность. – Победить такую страну – невелика доблесть. Нет, с Карлом ничего не выйдет. Нужно искать пути к Карломану. Только вначале мы должны на время вернуться в Ингельхайм. Пора посвятить тебя Афине. На аррефорию – праздник росы ― мы уже не успели. Придется довольствоваться каллинтерией – она как раз скоро произойдет. В это время юношей тоже посвящают.

* * *

Карл недолго пробыл в Ахене. Всего несколько дней он наслаждался знаменитыми купальнями. Затем, собрав весь свой немалый двор – и нас с матушкой, разумеется – отбыл в Ингельхайм. Я видел его жену Гимильтруду. Чертами лица она напоминала Имму, но казалась мягче и утонченней. Не такой заносчивой, как племянница. Видел и маленького принца Пипина. Милый ребенок, правда, ходил он, как-то странно скособочившись.

В Ингельхайме все оставалось по-прежнему, как во дни моего детства. Вот только дерево, в которое ударила молния, спилили.

Бертрада в замке не осталась. Удалилась рано поутру, без лишнего шума, чем немало встревожила мою подозрительную матушку. Ничего вразумительного по этому поводу выяснить не удалось, кроме того, что повозка королевы отбыла по восточной дороге.

Впрочем, у матушки хватало хлопот и помимо слежки за членами королевской семьи. Она готовилась к таинственной каллинтерии, на которой меня должны были посвятить богине Афине. Однажды проснувшись, я застал свою родительницу за сборами. Из дорожного мешка торчало белое полотно, подрумяненное розовым лучом восходящего солнца. В комнате стоял полумрак. Было еще очень рано.

– Вовремя проснулся, – одобрила мать, – как раз будить тебя собиралась. Пора выходить.

Дрожа от утреннего холода, мы пересекли росистое поле и углубились в лес. Тропинка скоро закончилась, но мать продолжала идти уверенно, как по хорошо знакомому пути. Шли долго. Продирались сквозь разросшиеся ветки, поднимались в гору, пересекли овраг, по дну которого бежал тонкий худосочный ручей. Из-под ног выпрыгивали мелкие лягушки. Я чуть не наступил на одну. Мать рванула меня в сторону, будто спасая от смертельной опасности.

Наконец мы вышли на поляну, где несколько мужчин сооружали из бревен что-то вроде помоста. Неподалеку пасся молодой рыжий бычок. Справа от помоста женщины в белых одеждах складывали хворост в кучу. Из леса продолжали выходить люди.

Один из них оказался моим дядей – тем самым, что так и не пожертвовал монастырю на мое обучение. У него были короткие кривые ноги, толстая шея и величественная осанка. Все это вместе делало его похожим на важного бобра. Он нес что-то большое, завернутое в белое полотно. Я указал на него матери, но та нахмурилась. Дядя подошел к уже готовому помосту, поставил на него свою ношу и принялся осторожно разворачивать. Под покровами обнаружилась деревянная статуя женщины, сделанная с большим мастерством. Лицо выглядело словно живое, впечатление портили только белые некрашеные глаза.

– Палладиум, – прошептала мать. – Его хранят у себя самые уважаемые из членов храма.

Она осмелилась подойти к дяде только, когда Палладиум был установлен. Посмотрела заискивающе:

– Приветствую тебя, Агафокл!

Вот еще новость! Сколько себя помню, дядю моего звали Хильдебертом.

– И тебе привет, Халкиопа!

Ага. Мать мою здесь тоже зовут другим именем. Не Гизелой, как при королевском дворе. Лучше не спрашивать. С моей матерью шутки плохи, особенно когда она думает о прекрасном.

Как-то незаметно поляна наполнилась народом. Рядом с Палладиумом разожгли костер. Несколько мужчин во главе с моим дядей подошли к быку. Как именно они его закололи, я не понял, но сделано это было мастерски. Бычок, не издав ни звука, рухнул на траву, только немного подергался. Им занялись другие мужчины, а дядя со своими помощниками исчез в лесу. Вскоре они появились вновь, облаченные в длинные белые одежды, и вдруг, откуда ни возьмись, заиграли флейты и выбежали танцовщицы.

– Только раз в год так бывает, – прошептала мать. Никогда ее лицо не выглядело таким счастливым. – Да еще целого быка! Твой дядя расщедрился. Обычно только свинью приносят в жертву. Но ты же все-таки его племянник.

Вспомнив, что меня будут посвящать Афине, я ужаснулся. Странно, ведь давно уже не причислял себя к христианам: ни служа министрантом на Мессе, ни уча наизусть Евангелие. Однако не ощущал я себя и язычником. Мне нравилось быть свободным и образованным. Именно образованность привлекла меня в рассказе матери об афинской философской школе, именно неграмотность большинства христиан вызывала раздражение. А теперь эти заклания, флейты, танцы…

Солнце, едва поднявшись над горизонтом, зашло за тучу. Мне показалось, что сейчас откуда-то появится разгневанная богиня Афина. Часть бычьей туши уже принесли ей в жертву, положив в костер.

По поляне, вызывая тошноту, стлался сладковатый дым с запахом горелого мяса. Жрецы в белых одеждах то колдовали над костром, то омывали ноги деревянной статуе. Вдруг вся толпа, собравшаяся на поляне, начала скандировать что-то по-гречески. Я плохо понимал, хотя в монастыре учил этот язык. Хоровой рокот усиливался. Послышалось слово «катара», что означает «проклятие».

Две танцовщицы, изгибаясь, подскочили ко мне и потащили к помосту со статуей. Ветер, внезапно повернув, окутал ее клубом тошнотворного дыма. Показалось, будто фигура богини двинулась и бросила насмешливый взгляд. В ужасе оглянувшись, я увидел мать, со жреческой одеждой в руках. Меня поставили на колени, чтобы целовать ноги статуе. Мать распростерла надо мной полотно словно сеть над обреченной птицей. «Господи, спаси!» – произнесли мои губы, и сознание меня покинуло.

Беспамятство длилось на этот раз не так долго, как после молнии, но праздник успел закончиться. Дым над поляной рассеялся, и помост разобрали. Люди делили между собой остатки мяса, не пригодившиеся для жертвоприношения, и покидали поляну, незаметно исчезая в лесу. Мимо прошел мой дядя – уже в своей обычной одежде. На меня он даже не взглянул.

Мать выглядела так, будто ничего не произошло – обычное хмурое выражение лица. Только когда, уже возвращаясь, мы шли по дну оврага, она глухо уронила:

– Ты еще хуже своего отца. Упустить такую возможность!

Впрочем, надо отдать ей должное, больше она не укоряла меня и даже не вспоминала о нашем тайном походе. А мне было мучительно стыдно и хотелось на исповедь. Только почему-то не к священнику, а к королю Карлу.

Между тем жизнь в замке текла своим чередом. Карл проводил время, то учиняя пиры, на которых обязаны были присутствовать все обитатели замка, то гуляя с женой и маленьким Пипином. Бедный ребенок вдобавок к своему горбу, начал прихрамывать. Стал капризным, но Карл, несмотря на это, оставался с ним терпелив и ласков.

Мою память еще несколько раз испытывали. Король велел продолжать учить наизусть священные тексты, а неугомонная родительница для того же самого раздобыла где-то Аристотеля на латинском языке. Учение о вечной несотворимой и неуничтожимой материи захватило меня. Вот оно стройное и величественное мироздание, не зависящее ни от лишенной всякой логики Троицы, ни от Афины, питающейся горелым мясом. Увидев эту картину, я почувствовал такой восторг, что мне захотелось упасть на колени и благодарить Бога… Вот тут-то и возникла загвоздка. Бога вовсе не было в этом несотворимом мироздании! В смущении я закрыл труд Аристотеля и принялся доучивать Евангелие от Марка – это хотя бы приказ короля.

Лошадь вернули баронессе Имме, она гордо разъезжала возле замка. Я редко ее видел, проводя целые дни в библиотеке. Мне предстояло стать одним из королевских переписчиков, а для этого помимо грамотности требуется немалая красота букв.

Однажды, спеша к учителю письма, я столкнулся в коридоре с баронессой. Преградив мне дорогу, она строго спросила:

– Мальчик, поцелованный молнией! Тебя кто-нибудь еще кроме молнии целовал? Вот так?

Напрыгнув на меня, она показала, как именно. Потом отскочила словно козочка и, хохоча, убежала.

Некоторое время я стоял, подобно Палладиуму. Встряхнулся и на негнущихся ногах продолжил свой путь в библиотеку. Произошедшее так озадачило меня, что весь день я думал только о баронессе, из-за чего делал ошибки, кляксы, а один раз даже ухитрился проковырять дыру в пергаменте. Учитель посмотрел на дыру внимательно. Отвесил затрещину, а потом спросил:

– Девица-то хоть красивая?

* * *

…Через несколько дней баронесса встретилась мне на лужайке у замка. Проскакав мимо во весь опор, она обернулась. Поворотила лошадь и уже неспешно подъехала ко мне. Усмехнулась и завела пространную беседу об украшении букв.

Если честно, ничего она не понимала в книжном деле, а может, даже и читать не умела, но …я почему-то шел за ней, будто привязанный, и отвечал на все ее глупые вопросы. Меня угнетала мысль, что моя мать сейчас, скорее всего, наблюдает за нами из окна – она же постоянно высматривала и выслеживала всех. Но я продолжал тащиться за баронессой. Когда своды леса накрыли нас – она спешилась и, привязав свою ненаглядную кобылку к дереву, предложила поискать ягод. Не знаю точно, что бы мы нашли в кустах. Подозреваю, все же не ягоды. Но не успели мы сойти с дороги, как послышался стук копыт и веселый голос Карла:

– Знакомая лошадка! Но где же ее хозяйка? Неужели скушали волки? Ай-ай-ай!

В ответ раздались причитания Гимильтруды:

– Ах! Ужас! Моя бедная племянница! Нужно немедленно найти ее!

Имма, поморщившись, начала выбираться на дорогу, я за ней.

– Что-то захотелось лесных ягод. Я велела ему сопровождать меня! – гордым тоном объяснила баронесса, протягивая своей тетке несколько земляничин. Карл незаметно подмигнул мне и сказал:

– А ты очень кстати попался на глаза. Будешь читать нам вслух по утрам, а то у Луция-римлянина от старости выпали зубы. За его шепелявостью трудно понять смысл текста.

После этого они втроем ускакали, а я, разумеется, пошел пешком.

Теперь забот у меня прибавилось. Каждый день с обеда до вечера я обучался у переписчика, а утренние часы проводил у его величества, читая ему разные книги. Особенно он любил блаженного Августина «О Граде Божием». Его глаза становились задумчивыми тогда, и он говорил:

– Мы построим этот Град, вот увидишь, Афонсо!

Я чувствовал себя счастливым в такие моменты. Еще бы! Сам король делится со мной своими планами. Да еще и баронесса проявляет внимание… Однако радости моей суждено было закончиться довольно быстро.

Глава пятая

Однажды утреннюю тишину разрушил звук рожка у ворот замка. Еще он не отзвучал, а мать уже бежала ко мне с известием:

– Королева Бертрада приехала. С какими-то незнакомыми людьми. Будь осторожен.

Гулко простучали шаги по коридорам, прожурчали тихие речи. Замок замер, будто в предверии грозы. И гроза разразилась. Через некоторое время мы услышали, как кто-то бежит, всхлипывая. Мы подумали, что это – маленький Пипин, но уж слишком тяжело для ребенка звучали шаги. Всхлипы затихли в конце коридора и вдруг перешли в рыдания, вовсе не детские. Рыдала королева Гимильтруда, совсем недалеко от нашей комнаты. Негромко, но так душераздирающе, что я рванулся было на помощь. Мать резко одернула меня:

– Сиди. Нельзя видеть сильных в слабости. Потом не простят.

– Может, мне тогда не стоит сегодня читать его величеству? Сказаться больным?

Она шикнула на меня:

– Даже и не думай! Если ты не придешь в королевские покои – это ясно укажет на твою излишнюю осведомленность. Иди как обычно, в срок.

Со встревоженным сердцем я отправился к королю. В коридоре меня догнала баронесса Имма.

– Афонсо… – первый раз в жизни она назвала меня по имени. Глаза ее смотрели умоляюще. – Афонсо! Говорят, король советовался с тобой перед последним аквитанским сражением потому, что в тебе небесный огонь. Ты можешь ему посоветовать… умолить… он хочет выгнать нашу Гимильтруду и жениться на другой!

Моя голова загудела точно от удара. Невероятно! Карл ведь всегда так ласков с женой. Или это только напоказ? А может, супруги просто повздорили, а Имма не поняла. С другой стороны, бегущая и рыдающая Гимильтруда…она всегда казалась мне очень спокойной.

– На какой еще другой? Вероятно, вы ошиблись, баронесса.

У Иммы из глаз брызнули слезы:

– На дочери лангобардского короля. Она приехала сейчас с Бертрадой. Афонсо, умоляю, попробуй сказать ему, что нельзя бросать жену, вдруг он послушает тебя…

Карл находился в покоях один. Он стоял спиной к окну и смотрел куда-то сквозь стену. Его карие глаза утратили свою веселую искорку. Заметив меня, он оживился:

– Пришел? Ну, бери Августина. Помнишь, на чем мы вчера остановились?

– Да, ваше величество.

Я открыл книгу, заложенную пером на правильном месте и начал читать:

– …Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что называется счастьем, или тем, что – несчастьем. Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Свое в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остается ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного провидения нет…

– Да, – сказал король, – истинно так. Великая книга!

Он задумался, снова глядя сквозь стену, глаза его затуманились. Если и можно исполнить просьбу Иммы, то только сейчас. С замирающим от страха сердцем я упал на колени.

– Что ты хочешь просить, Афонсо?

– Королева Гимильтруда… – пробормотал я, понимая, что больше не смогу выдавить ни слова. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Его Величество, нахмурившись, велел:

– Встань и слушай внимательно. Тем, кому Бог дал власть на земле, приходится думать о многом. Подумай сам: если личное счастье властителя мешает спасению его народа, что должен делать властитель?

– Разве… Гимильтруда мешает?

Он продолжал, не услышав моего вопроса:

– Король Лангобардии ― наш давний враг, хитроумный и сильный. Война с ним потребовала бы много крови. Став нашим родственником, он будет сам заботиться о мире. Так будет хорошо!

Кулаки Карла сжались. Он тяжело задышал. Потом тихо сказал, глядя в сторону:

– Я постараюсь оставить Имму при дворе.

Послышались быстрые шаги. Еще не войдя в покои, королева Бертрада осведомилась:

– Ты уже оповестил свою красотку? Имей в виду, она должна отбыть в монастырь сегодня же!

– Дорогая матушка! Ты могла бы назвать почтительнее мою жену, родившую к тому же мне сына!

– Позорного горбатого урода? Хотя что еще могла выродить эта простолюдинка!

– Она из аристократического рода. И мне нашел ее отец. – В голосе Карла послышалось бешенство. Королева-мать тут же сменила тон:

– Я потратила все лето, проводя переговоры, то с твоим кузеном, Тассилоном, то с его женой. Она сестра этой принцессы, как ты знаешь. Мы вместе с ней ездили в Лангобардию и целый месяц уговаривали ее отца. Мне удалось даже получить благословение епископа.

– А благословение папы у тебя есть? – глухо спросил Карл. – Я слышал, что он хочет предать меня анафеме за развод с Гимильтрудой.

Бертрада отмахнулась:

– Не предаст. Он тоже понимает, что мир и союз наших королевств важнее. Ты понимаешь, что это значит? На одной чаше весов лежит твое теплое гнездышко со смазливой бабенкой и маленьким уродцем, из которого даже нельзя сделать наследника. А на другой – весь христианский мир, все наше будущее! Pax romana et pax Christi!… Господи! Что это еще такое? Почему он здесь?

Взгляд королевы упал на меня. Я не успел уйти и стоял, охваченный стыдом и ужасом за все, что услышал. Бертрада повернулась к сыну:

– Стоило мне уехать, как в доме творится полный хаос. Посторонние люди в королевской опочивальне! Неслыханно! Как он попал сюда?

– Он читает мне вслух. Это же наш новый переписчик, ты что, не помнишь?

– Книжник – так пусть идет в библиотеку, ему там самое место. А не в королевских покоях!

– Иди, – велел мне Карл, – я позову тебя, когда понадобишься.

Скажу, забегая вперед, что понадобился я ему очень нескоро.

…Из покоев я вернулся в нашу с матерью каморку. В библиотеку идти было еще рано. Стоя у крошечного окошка, наблюдал за тем, что происходило на лужайке перед замком. Вот, скрипя, подъехала повозка и остановилась на траве. Оттуда вылезли две монахини в черном. Огляделись, пошли к замку. Некоторое время их не было видно, затем они появились снова, ведя под руки закутанную фигуру. Я понял, что это бывшая королева, хотя узнать ее в таком виде было невозможно. Монахини помогли ей залезть в повозку. Сели сами, повозка поехала прочь. И тут же из-за стены замка появилось несколько всадников, человек десять. Сделав круг по лужайке, они неторопливо потрусили вслед за повозкой.

Потом перед моим окном показалась незнакомая девушка в зеленом платье с пышными рукавами из красного шелка. Она с любопытством осматривалась по сторонам.

«Лангобардская принцесса», – подумал я, и стал вспоминать, что мне известно о лангобардах. Они постоянно нападали на Святейший престол. Еще король Пипин воевал с ними, по просьбе папы. Также я вспомнил, что у них воюют и женщины. Перед битвой они подвязывают под подбородком свои длинные волосы, дабы устрашить противника, принимающего их за длиннобородых мужчин. Оттого и зовутся они «лангобарды» – длиннобородые.

Будто услышав мои мысли, девушка подвязалась пышными локонами, как платком. В этот момент на лужайку выехала Имма на любимой кобылке. Принцесса, заулыбавшись, поприветствовала ее, но Имма не ответила на учтивость. Подъехав совсем близко к девушке, она что-то сказала и так пришпорила бедную кобылку, что та с места взяла в галоп и вихрем унеслась к лесу. Принцесса осталась стоять, пряча лицо в ладонях.

Разумеется, Имма не осталась при дворе, что меня очень огорчило. Но и без нее принцесса Дезидерата сполна вкушала недоброжелательность челяди все время подготовки к свадьбе. Откровенных гадостей никто сделать не рискнул, но недоброе отношение ведь можно почувствовать и без поступков. Не то чтобы все в замке сильно любили Гимильтруду, но Дезидерата, сама того не желая, явилась разрушителем семьи, да к тому же принадлежала к враждебному племени. Сам Карл тоже был с ней холодно учтив, во всяком случае, за обедом, где я мог наблюдать их. Единственным человеком, кого радовало присутствие лангобардки (кроме королевы Бертрады) была моя удивительная родительница.

– Наконец-то Карл совершил что-то дельное, – говорила она, с чувством вонзая иголку в полотно, – ему все-таки хватило ума послушать свою мать!

Свадьбу сыграли в Майнце на Рождество. Я не большой ценитель подобных событий. Как записал в анналах мой учитель Луций-римлянин, она произошла «с особой торжественностью».

Потом Карл начал путешествовать со всем двором по своим многочисленным виллам. Сомнительное это было развлечение. Мы приезжали в холодные неприветливые строения, с трудом обживали их, только-только привыкали к новому месту, как нужно было опять куда-то перемещаться. Временами я видел бледное печальное личико маленького Пипина. Лишенный матери, он теперь ходил, окруженный няньками.

Дядя Хильдеберт (он же Агафокл) тоже ездил с нами и частенько заходил к моей матери. Они шептались, ее лицо после этих шептаний становилось все более радостным.

Однажды днем я задремал, лежа на соломе. В палаццо, куда мы приехали вчера, кроватей не знали. Слуги вообще спали в конюшнях. Промаявшись на камнях всю ночь, я сходил поутру на скотный двор и натаскал нам в каморку столько соломы, сколько нужно, чтобы сделать мягкое ложе. Ложе получилось отменным, я решил проверить его и незаметно провалился в дремотное состояние между сном и явью. До меня долетали приглушенные голоса. Говорили мать с дядей.

– Об этом можно было бы только мечтать, – раздался шепот матери, – но папа?

Ответил приглушенный голос дяди:

– Зависит от того, что такое будет папа к этому времени. Несколько веков назад таких пап толпами пожирали дикие звери в цирках Рима.

– Ну а нам-то что делать? – это опять мать. – На моего дурачка надежды нет. Только книги может наизусть заучивать да вслух читать. Да и то больше не зовут его.

– Ничего. Все меняется. Может, и хорошо, что Карл больше не приближает его к себе. Порою можно лишиться головы, приблизившись ненароком не к той персоне. Главное, ты продолжай трудиться. Твой острый слух нам очень нужен.

И тут я почувствовал злость, какую не чувствовал никогда в жизни. Вообще-то я человек добродушный. Но, согласитесь, каково человеку в шестнадцать лет, чувствующему себя взрослым и образованным, узнать, что его мать участвует в какой-то тайной игре, а его самого считает полным дураком!

При дяде выказывать свое возмущение было опасно. Я помнил, как мастерски хладнокровно он заколол бычка на празднике богини Афины. Другое дело – матушка. Как бы фанатично она ни была предана храму Афины, я – ее единственный ребенок. К тому же теперь понятно, на каком языке нужно говорить с ней. Плохо только то, что я не знал, к кому себя причислить: тайные язычники вызывали у меня отвращение и ужас, а в Карле я после изгнания Гимильтруды жестоко разочаровался.

В итоге я продолжил делать вид, будто сплю, а вечером сказал матери, что она поступает неблагоразумно, имея тайны от единственного сына. Я ей много сказал разных фраз, моей таинственной родительнице, и накопившаяся злость, видимо, добавила мне убедительности. Матушка сдалась и поведала нечто весьма интересное.

Как я узнал, отец нашей новой королевы, Дезидерий, совсем притеснил папу Стефана, отнимая у него область за областью. Папа, в свою очередь, забросал Карла просьбами о помощи, но король никак не отвечает на них. Карломан наконец активно занялся политикой – его гонцы снуют беспрестанно по землям Италии, посещая то Дезидерия, то папу Стефана.

Этот разговор с матерью стал для меня рубежом начала взрослой жизни. До этого я жил в мире книг, абстрактных логических конструкций или поэтических картин. Теперь пелена спала с моих глаз. Картина нового реального мира выстроилась, и я принялся осмыслять услышанное.

Выходило следующее: в ослаблении или даже уничтожении папы заинтересованы многие силы. Дезидерий, по примеру своего предшественника Айстульфа, разевает рот на папские земли. Но Айстульфу его место указал наш покойный король Пипин, а вот Карл что-то не торопится восстанавливать справедливость. А если папа прекратит свое существование как духовный оплот Запада – это на руку Византии. Но особенную радость от исчезновения папского престола несомненно испытают члены тайного храма Афины. Их, судя по рассказам матери, в мире существует немало. Они-то в случае поражения папы быстро заполнят духовную пустоту в Риме, возвратив в него древние культы.