Текст книги "Жизнь Тулуз-Лотрека"

Ничто не ускользало от него, все останавливало его внимание, все интересовало. Танцовщицы, которые, дрыгая ногами, вспенивали свои воздушные нижние юбки и иногда, перед тем как распластаться на паркете в шпагате, ловким и легким ударом ноги сбивали головной убор у кого-нибудь из зрителей. Бывший гвардейский музыкант, толстый, жизнерадостный, апоплексического сложения, дирижер Луи Дюфур, который, тяжело дыша, обливаясь потом, неистовствовал на своем помосте, исступленно размахивая палочкой, поощряя жестами, взглядами, всем своим телом сидящих перед ним сорок музыкантов и танцующие пары. Музыканты, захваченные безумием танца, притоптывающие на эстраде. Комиссар полиции нравов Кутла дю Роше, прозванный «Папаша Целомудрие», в обязанности которого было вменено следить, чтобы танцовщицы все же не преступали определенные рамки приличия. Заложив руки за спину, он прохаживался по залу в своем черном фраке, со стальной цепочкой часов на животе. Вот уже тридцать пять лет, как он парился в затхлых кабачках, отчего лицо его напоминало кусок вываренного мяса. Давным-давно убедившись, что его присутствие бесполезно, комиссар с грустью и унынием поглядывал на взлетающие юбки, и стоило ему повернуться спиной к девицам, как они, воспользовавшись этим, задирали свои ножки в черных ажурных чулках, на которых красовались нежного цвета подвязки, немножко повыше… Девчонки из предместий, которые приходили сюда познакомиться с развратом («Мама, нас задержали в мастерской»), сутенеры в поиске добычи… Валентин Бескостный, маэстро, который днем торговал вином на улице Кокийер, а по вечерам танцевал в первой паре кадриль, знаменитый Валентин Бескостный. Высокий, худой, поразительно гибкий, с непомерно длинными ногами и руками (он славился во всех танцевальных заведениях Второй империи – в «Эрмитаж», «Тур Сольферино», «Рен-Бланш», «Шато-Руж»), провозглашенный королем вальса, которого в «Тиволи-Воксхолле» торжественно несли на руках в присутствии трех тысяч зрителей. Не зная усталости, с превосходным чувством ритма, он заставлял свою партнершу подчиняться его малейшему движению. Танцевал он, полузакрыв глаза, его цилиндр был чуть надвинут на лоб, костлявое и мрачное лицо выражало полную невозмутимость, «голову он держал прямо, тонкая, длинная шея оставалась неподвижной, и только кадык, казалось, выдавал какие-то чувства».

Да, все интересовало Лотрека. Возбужденный, он смотрел и рисовал. Рисовал и пил.

* * *

Лотрек продолжал посещать мастерскую Кормона, но уже как бы на положении вольнослушателя. Теперь он относился к поучениям автора «Каина» довольно критически. В своеобразных работах Лотрека проявлялся ярко выраженный почерк, и будь это работы другого ученика, они возмутили бы Кормона.

Впрочем, Кормон не был ограничен и нетерпим в своих взглядах и суждениях, в отличие от его коллеги, и по отношению к Лотреку он проявлял большую терпимость. Живой, незлобивый характер карлика, его остроумие, его забавные проделки – все это было свойственно самому Кормону и располагало его к Лотреку.

В мастерской продолжались дискуссии. В мире художников бушевали страсти. Мане, умерший два года назад, 30 апреля 1883 года, становился все более популярным. О его творчестве много спорили, слава пришла к нему после смерти. Импрессионисты продолжали воевать, хотя их группа распалась и их взгляды начали вызывать возражения более молодых художников. Год назад, в 1884 году, на Елисейских полях, в павильоне города Парижа, состоялась первая выставка Общества независимых художников – выставка без жюри. В начале того же года в Брюсселе была основана передовая «Группа двадцати». Разные течения в живописи, определившиеся в связи с эволюцией искусства, мало интересовали Лотрека. Эстетические доктрины его не трогали, ему было все равно, академическая ли это школа или новое течение, и, не ломая себе голову, он заимствовал все, что ему нравилось, и у тех и у других. Единственное, к чему он стремился, – это научиться передавать наиболее характерное в модели, овладеть испытанной, оправдавшей себя техникой, которая позволила бы ему сказать то, что он хочет. Лотрек отнюдь не относился к числу непримиримых. Иногда он даже старался, правда, безуспешно, «приукрасить» модель, лишь бы доставить удовольствие Кормону. Его вкусы постепенно определялись и, наверное, казались подозрительными многим сторонникам старой школы. Ему нравился Ренуар (он восхищался его красками), Писсарро, Раффаэлли. Он по-прежнему любил Форена и говорил, что портрет графа Альфонса, который тот нарисовал, «просто чудо». Однако особенно он восторгался Дега.

Если импрессионисты были большей частью художниками пейзажа, пленэра, то Дега писал на сюжеты из той жизни, к которой тянуло и Лотрека. Сцены в кафе-шантанах, картины ночной жизни, танцовщицы и музыканты в искусственном освещении. Лотрека привлекала в Дега и его смелая, оригинальная компоновка. По случайному совпадению мастерская Дега помещалась в том же доме, где жили Гренье, в глубине двора. Но Лотрек не решался пойти к нему. Он знал, что художник, который был для него мэтром среди мэтров, известен своей нелюдимостью.

Лотрек проводил много времени в кабаре, в танцевальных залах и в публичном доме на улице Стейнкерк, в двух шагах от «Элизе-Монмартр», и, несмотря на это, он продолжал усиленно работать. Физические недостатки не помешали ему стать необычайно выносливым. Его маленькое тело стало мускулистым, он свободно плавал, греб, много упражнялся с гантелями. И все излишества, которые он разрешал себе, нисколько не ослабляли его. Он не знал меры ни в работе, ни в развлечениях, и если бы его друзья следовали за ним повсюду и попытались ни в чем не отставать от него, они вряд ли выдержали бы. Лотрек спал очень мало: ложился поздно, вставал, какой сам говорил, с петухами.

Бывший фотограф, папаша Форест, разрешил Лотреку писать в своем саду, который находился в нижней части улицы Коленкур и граничил с большим складом торговца дровами[37]37
  Сейчас на этом месте стоит здание кинотеатра «Гомон». Улица Форест носит имя владельца сада.


[Закрыть]. Большая часть сада была заброшена, заросла сорными травами, кустиками, чахлыми деревцами. Среди сирени возвышалось несколько лип, смоковниц и платанов. Папаша Форест, большой любитель стрельбы из лука, раза три в неделю вместе с друзьями приходил в сад посостязаться. В остальное время в саду было совершенно пусто и тихо. Лотрек мог спокойно работать. Краски и мольберт он держал в небольшом павильоне, там же находилась батарея винных бутылок. «Конечно, пить надо понемногу, – говорил он, – понемногу, но часто!»

Лотрек подыскивал себе модели. Совершенствуя технику, он писал портреты, как музыкант играет гаммы. «Это задано в наказание», – смеялся он. Работая над портретами, Лотрек увлеченно занимался тщательным изучением психологии модели и совершенно не обращал внимания на то, что так волновало импрессионистов. Хотя он и заимствовал у них светлую палитру, больше он ни в чем не пошел по их стопам. Ему был безразличен сельский пейзаж, на фоне которого находилась модель, и он торопливо покрывал холст прозрачным слоем краски, общо обозначая зелень и выделяя на первый план то единственное, что его интересовало: лицо или фигуру.

Он писал свои модели на пленэре совсем по иным соображениям, чем импрессионисты, он не собирался анализировать игру света и теней, игру бликов, изменение колорита в зависимости от времени дня и года. Он стремился раскрыть психологическую сущность модели в освещении более естественном, чем в мастерской. Он хотел показать суть своей модели, без прикрас.

С некоторых пор Лотрек подружился с Зандоменеги, венецианцем, который приехал в Париж за славой и был разочарован и озлоблен своим безвестным прозябанием. Он обвинял в этом французов: они-де обманули надежды, что он возлагал на них. Зандоменеги порекомендовал Лотреку молодую натурщицу Мари-Клементину Валадон, жившую с ним в одном доме.

Эту девушку, родившуюся от неизвестного отца и белошвейки из Бессин-сюр-Гартамп, в Лимузене, мать привезла в Париж, когда ей не было еще пяти лет. Жили они, с трудом сводя концы с концами, на то, что мать зарабатывала уборкой квартир. После недолгого пребывания в какой-то религиозной школе девочка в одиннадцать лет поступила в швейную мастерскую. Потом она работала нянькой, прогуливая ребятишек в Тюильрийском саду, была подавальщицей в рабочем бистро, торговала овощами на Батиньольском рынке. Ее очень привлекал цирк, и когда ей было пятнадцать лет, она поступила на службу в любительский цирк Молье и стала там акробаткой, но через несколько месяцев, исполняя очередной номер, сорвалась и упала на арену. На этом ее цирковая карьера окончилась. С тех пор прошло пять лет.

Сюзанна Валадон.

Сюзанна Валадон. Автопортрет.

У Мари-Клементины Валадон была изящная фигурка, красивое, пикантное лицо. С детства увлекаясь рисованием – она рисовала всюду, даже на стенах домов, на тротуарах, пользуясь куском угля, мелом, огрызком карандаша, – она мечтала проникнуть в среду художников. Ее мать к тому времени открыла прачечную в тупике Гельма, и Мари-Клементина, хотя и не очень охотно, помогала ей – разносила белье художникам, среди которых был Пюви де Шаванн, живший на площади Пигаль, обративший на нее внимание. Так определилась ее судьба: она решила стать натурщицей. Мари-Клементина позировала Пюви в его мастерской в Нейи: музы и эфебы «Священной рощи», на которую написал пародию Лотрек, – это Мари-Клементина, изображенная в самых разных позах. У каждого персонажа этой картины есть черты юной натурщицы.

Позже Валадон снова позировала не только Пюви, но и Зандоменеги, и Ренуару, который изобразил ее в «Танце в деревне» и в «Танце в городе» (оба панно относятся к 1883 году). В конце того же года, в декабре, Валадон родила мальчика, которого назвала Морисом. Отец Мориса не пожелал объявиться. Валадон, оправившись после родов, вместе с матерью и малышом[38]38
  Через восемь лет мальчика усыновил испанец Мигель Утрилло-и-Молинс. Мари-Клементина в дальнейшем переменила свое имя на Сюзанну.


[Закрыть] переехала на улицу Турлак, в дом номер 7, что находился на углу улицы Коленкур. Их квартира помещалась на втором этаже, на той же площадке, где жил Зандоменеги.

Огюст Ренуар. Девушка, заплетающая косу (Сюзанна Валадон).

Анри де Тулуз-Лотрек. Портрет Сюзанны Валадон.

В Валадон Лотрек нашел подходящую модель. Тем более подходящую, что молодая женщина отнюдь не была недотрогой. Личная жизнь Мари – так называли ее в мастерских – была довольно бурной. Вряд ли кто-нибудь на Монмартре смог бы сказать, кто отец Мориса. Может быть, это был цыганский певец Буасси, пьяница, выступавший в кабаре «Ша-Нуар» и «Лапен Ажиль» на улице Соль, или же изысканный испанец Мигель Утрилло, настолько влюбленный в Монмартр, что даже жил в «Мулен-де-ла-Галетт», или, наконец, Пюви де Шаванн, жена которого, урожденная княжна Кантакузин, тихонько шпионила за натурщицами своего знаменитого мужа. Мари нравилась любовь. Она занимала в ее жизни большое место. Вид Лотрека, его уродливая внешность, его страстная натура не отпугнули ее, а скорее наоборот – привлекли. Она стала любовницей Лотрека.

Оба они, казалось, были созданы друг для друга. И эта плебейка и потомок графов де Тулуз были абсолютно свободны от каких-либо предрассудков. И он и она трезво смотрели на действительность. Пользуясь любым случаем, чтобы поучиться у художников их ремеслу, Валадон ценила талант Лотрека, его острый глаз психолога, трезвость его взглядов, его неумение писать «красиво», его зачастую бичующие карандаш и кисть.

Сюзанна Валадон. Играющий Морис Утрилло.

Лотрек написал два портрета Мари в саду папаши Фореста. Он не польстил ей. Ренуар, который постоянно прибегал к услугам этой привлекательной натурщицы, в то же время, что и Лотрек, работал над ее поясным портретом в картине «Коса» и с нежностью и наслаждением выписывал ее большие голубые глаза, изящный изгиб бровей, чувственный пухлый рот, густые темные волосы, разделенные пробором, ее пышную высокую грудь. В портретах Лотрека у Мари резкие, жесткие черты лица, такие, какими они станут, когда она утратит прелесть своих двадцати лет. У нее не по возрасту печальное лицо, сжатые губы, мрачный, устремленный в пространство отсутствующий взгляд. Острый подбородок и вся ее поза – нервная, напряженная – свидетельствуют, несмотря на узкие плечи, на тонкую, непропорционально длинную шею, о силе воли, скорее мужской, чем женской.

Недоверчивая, ревниво оберегающая свою личную жизнь, Мари вводила в заблуждение любопытных, рассказывая о себе всякие небылицы, но никому ни словом не обмолвилась о том, что сама она тоже рисует. И Лотрек не знал, что в 1883 году Мари нарисовала пастельный автопортрет, в котором она тоже не пощадила себя[39]39
  «Я пишу людей, чтобы узнать их… – говорила позже Сюзанна Валадон, – не приводите ко мне женщин, которые ждут, что я изображу их обаятельными или приукрашенными, я их немедленно разочарую».


[Закрыть]. Ей даже в голову не пришло бы упрекнуть Лотрека в отсутствии галантности, она, бесспорно, восхищалась точностью его письма.

* * *

Десятого июня – это была среда – в полночь на Монмартре царило необычайное оживление. Странное шествие двигалось от «Ша-Нуар».

Впереди шли два мальчика-посыльных в коротких штанишках, неся трепещущий на ветру большой стяг – «Кошка на золотом фоне»; бряцавший алебардой швейцар, мажордом в костюме супрефекта; Родольф Сали, нарядившийся по этому случаю префектом первого разряда; за ним следовали человек восемь музыкантов, которые что было мочи били в барабан и трубили; далее – четыре официанта-академика, факельщики, несколько человек, потрясавших алебардами, пищалями и шпагами, и, наконец, толпа посетителей и друзей «Ша-Нуар». На каждом шагу к шествию присоединялись зеваки. «Обеспечить порядок!» – кричал остолбеневшим полицейским «супрефект», руководивший шествием.

Так переезжал на новое место Родольф Сали. Он покидал бульвар Рошешуар и переселялся в другое здание, в полукилометре от прежнего.

В течение последних месяцев Родольфа Сали выживали из этого квартала. Владелец «Ша-Нуар» кичился тем, что принимает в своем кабаре только «чистую» публику. И вот разный сброд из «Элизе-Монмартр» стал цепляться к нему. Однажды один из сутенеров в шелковой каскетке, надвинутой на уши, с прилипшим к губе окурком, ворвался в кабаре. Сали выкинул его вон, сделав из этого шумный спектакль. Выкинул на свою беду. Спустя некоторое время этот субъект пришел снова, и уже не один. Завязалась драка. Блеснули ножи. В потасовке Сали в двух местах порезали лицо. Но самое страшное было в другом. Защищаясь табуреткой, он нечаянно тяжело ранил одного из своих официантов, который в ту же ночь умер. Сали чувствовал себя как на вулкане. Чтобы избавиться от этого омерзительного соседства с «Элизе-Монмартр», он в конце апреля уступил арендованное им помещение и снял другое, на улице Лаваль[40]40
  Ныне улица Виктора-Массе.


[Закрыть], дом 12, в котором до этого жил бельгийский художник Альфред Стевенс.

Сали не терпелось узнать, что же будет теперь в помещении его бывшего кабаре на бульваре Рошешуар, не воспользуется ли кто-нибудь этим случаем, чтобы вступить в конкуренцию с ним. Каково же было его возмущение, когда спустя два или три дня он узнал, что там открыли новое кабаре – «Мирлитон»! Да и кто открыл! Аристид Брюан, плохонький эстрадный певец, апологет черни, один из тех, кому Сали по своей доброте помогал, разрешая ему выступать со своими песенками. Что правда, то правда, Аристида Брюана альфонсы из «Элизе» не осмелятся тронуть. Но зато в «Мирлитон» никто и не пойдет.

Увы, вскоре туда ринулись толпы. Люди готовы были давиться, лишь бы попасть в «Мирлитон». И в чем же причина? Это казалось невероятным, но к Брюану шли, чтобы услышать от него оскорбления.

Лотрек почти с первых же дней стал завсегдатаем «Мирлитона». И не просто завсегдатаем, он полюбил это кабаре, он восхищался им. Брюан приводил его в восторг. Пожалуй, никогда еще ни один мужчина не производил на Лотрека такого сильного впечатления, как этот эстрадный певец. Огромный, с лицом Цезаря, с иронической, желчной улыбкой на губах, с бритыми щеками, решительной походкой и громким голосом, «голосом бунта и баррикад, созданным для того, чтобы перекрывать рев толпы, свершившей революцию»[41]41
  Жюль Леметр.


[Закрыть], Брюан вызывал у Лотрека восхищение. Впрочем, это бывало с ним всегда, когда он сталкивался с людьми, наделенными недюжинной жизненной силой.

Каждый вечер Лотрек приходил в это кабаре, где уже не было роскошной обстановки Сали, а стояли лишь столики, скамьи да стулья. По залу расхаживал Брюан, в темно-красной фланелевой рубахе, в черных вельветовых брюках и куртке и в резиновых сапогах канализационного рабочего. В одной руке он держал дубину, другой – упирался кулаком в бок. Лотреку, наверное, особенно нравился именно костюм Брюана, дополнявшийся еще черной накидкой, пунцовым шарфом и широкополой шляпой (Куртелин прозвал ее «скатертью дорога»), из-под которой выбивалась темная грива. Но еще больше притягивали Лотрека к Брюану его ярко выраженная индивидуальность, его умение владеть толпой.

Лотрек ликовал, слыша, как Брюан встречает гостей. Какие там «ваше превосходительство» и «высокочтимые дамы» – эти выражения Сали забыты. «Внимание! – провозглашал Брюан, когда кто-нибудь входил в зал. – Вот идет шлюха. Но не думайте, что это какая-нибудь завалявшаяся девка. Товар первого сорта! Прошу, дорогие дамы, сюда. Рядом с этим одутловатым мистером. Ну вот, все в порядке, вас всего пятнадцать человек на скамье. Потеснитесь, черт побери, еще немножко! А ты, лунатик, садись-ка сюда со своими потаскушками».

Лотрек, не любивший все, что считалось «приличным», с радостью наблюдал, как Брюан отделывал светских господ во фраках и расфуфыренных дам, которых кабаре манило своей непривычной обстановкой.

Аристид Брюан в «Амбассадер».

И им нравилось такое обращение. Они жаждали, чтобы их снова оскорбили. Однажды ночью какой-то генерал, тряся руку Брюану, сказал: «Спасибо. Я провел чудесный вечер. Наконец-то в первый раз в жизни меня в лицо назвали старым хрычом».

Этот стиль, который прославил его заведение, Брюан изобрел совершенно случайно. В день открытия «Мирлитона» – а в это дело Брюан не только вложил все свои сбережения, но и залез в кое-какие долги – в кабаре забрели всего лишь двое или трое бездельников. Взирая на пустой зал, где при Сали – Брюан это часто видел – всегда было полно, он, раздраженный тем, что его предприятие неминуемо прогорит, накинулся на посетителя, который требовал спеть еще одну песенку: «Что? Нет, вы посмотрите на эту харю, он еще устраивает тарарам!» Назавтра или через день этот субъект снова пришел в «Мирлитон», и уже не один, а в компании друзей. Брюан спел свои песенки. Но посетители, казалось, были недовольны. «Что же, а сегодня нас разве не собираются обливать помоями?» Хозяин кабаре быстро смекнул, какой вывод надо сделать из этого неожиданного замечания. Господа желают, чтобы их оскорбляли? Великолепно. За свои денежки они это получат! И Брюан, не откладывая в долгий ящик, взялся за дело. С тех пор в кабаре потянулись посетители. Вскоре на нем появилась вывеска:

«В „Мирлитон“ ходят те, кто любят, чтобы их оскорбляли».

С десяти часов вечера и до двух часов ночи кабаре было переполнено. «Я буду петь „В Сен-Лазаре“, – заявлял Брюан и кричал гостям: – Эй вы, стадо баранов, постарайтесь, когда будете горланить припев, не сбиваться с такта… Мсье Мариус, начните с тональности фа диез».

Брюан играл свою роль без особого напряжения. Лотрек, сразу же ставший его близким другом (они вскоре перешли на ты), великолепно знал, что Брюан действительно глубоко презирал своих гостей, которые забирались на Монмартр, чтобы пообщаться со всяким сбродом. «Эти идиоты, – объяснял красавец Аристид, – ровным счетом ничего не понимают, да и не могут понимать в моих песенках, ведь они не знают, что такое нищета, они со дня рождения купаются в золоте. Я мщу им, понося их, обращаясь с ними хуже, чем с собаками. Они хохочут до слез, думая, что я шучу, а на самом деле я часто вспоминаю о прошлом, о пережитых унижениях, о грязи, которую мне пришлось увидеть, – все это подступает комком к горлу и выливается на них потоком ругани».

За спиной Брюана было тридцать четыре года нужды, жизни, полной лишений. Родом из Гатине, он, попав в Париж, скитался с пьяницей отцом и угрюмой матерью по трущобам, из которых они потихоньку удирали, не уплатив, так как отец пропивал все, что у них было. Каким-то чудом Аристид не сломился, он остался деревенским ребенком: куда бы он ни попал, стоило ему взглянуть на звезды, как он словно возрождался и все забывал. Человек со здоровыми задатками, он работал в нотариальной конторе, у ювелира, в Северной железнодорожной компании и, наконец, решил попытать счастья в кафе-шантане. В душе он был поэтом. Вначале он исполнял модные куплеты, легкомысленные и довольно забавные песенки, походные марши, а потом, перейдя к Сали, изменил свой репертуар и стал трубадуром бандитов, проституток, штрафников, рассказывал о страданиях, тревогах, невзгодах этих отвергнутых миром людей.

Как и Лотрек, он сочувствовал им, но, в отличие от друга, в нем кипело возмущение, доходившее до ярости. Смачным, образным языком бродяг и проституток он без прикрас описывал парижское дно, трущобы, притоны, тюрьмы для падших женщин, пустыри, на которых замерзают бездомные и сводят счеты бандиты – гроза квартала. Он пел о Нини По де Шьен, о Мелош и о Тото Ларипете, об уличных женщинах, которые грустными зимними вечерами прохаживаются по мостовой:

 
Их – роты, полки,
Их прелесть ушла.
Пусты их чулки,
Там нет ни гроша.
Как гуляки,
Как собаки,
И в холод и в жар,
Лишь вечер во двор,
Гранят тротуар,
Подпирают забор.
Нет хлеба у них.
Попали на мель,
И просят доброго Бога,
Чтоб он им постель
Согрел хоть немного.
 

Лотрек не разделял сердоболия Брюана к этим людям. Его не трогали сострадание, скорбь и боль, которыми были пронизаны песни друга, не разделял он и романтического отношения Брюана к бродягам и проституткам. Он не был моралистом, его не возмущали царившие в то время нравы. Будучи аристократом, он испытывал отвращение ко всему гнусному, мрачному, к тому, с чем связана человеческая нищета и что он называл «запахом бедности». Но с не меньшим раздражением он относился к посредственности. «Давайте уйдем отсюда, – сказал он как-то своим попутчикам, когда „Мулен-де-ла-Галетт“ заполнила толпа принаряженных людей. – Их потуги на роскошь еще омерзительнее, чем их нищета». Хотя богатство для него не играло никакой роли. На его взгляд, разница между маркизами из аристократического района и жалкими проститутками с площади Пигаль заключалась лишь в одежде. Самому Лотреку была теперь социально чуждой любая среда. Его интересовал – и интересовал страстно! – только человек. И в Брюане он ценил именно его наблюдательность, которую тот с такой смелостью использовал в своих песенках, его грубый, откровенный язык, такой же беспощадный, как сама жизнь, когда ее лицемерно не подслащивают, его умение лаконично, быстро все сказать, его упрощенные формулы, точные и острые определения.

 
Когда его я вновь нашел,
Он был наполовину гол,
В долгу кругом и в рвань одет
В тюрьме Рокетт.
 

Несмотря на злой язык, на внешнюю резкость, Брюан был отзывчивым человеком. Под личиной грубости у него скрывалось мягкое сердце. В Брюане Лотрек в какой-то степени видел самого себя. Как и у Брюана, за иронией, за злыми афоризмами, насмешливыми остротами и цинизмом Лотрека пряталась чувствительная натура. Как и Брюан, он ненавидел хамство. Но его приводили в восторг выходки Брюана, то, как тот постоянно оскорблял посетителей кабаре, потому что сам он, так же как и Брюан, не переносил ханжества, фарисейства, показной добродетели, снобизма. Вращаясь в великосветском обществе, Лотрек достаточно настрадался в душе, чтобы иметь право прийти к выводу, что маркизы совсем не обязательно порядочнее уличных женщин. Пожалуй, он, скорее, был склонен согласиться с Брюаном, который утверждал, что у проституток «замечательная душа».

Аристид Брюан. Фотография.

Лотрек настолько был увлечен куплетистом, что появлялся в «Мирлитоне» чуть ли не каждый вечер и приводил туда своих знакомых: Гренье с женой, Анкетена и многих других.

 
О ля-ля! Что за рыло, что за морда!
О ля-ля, что за рыло у него! —
 

кричали завсегдатаи при появлении каждого нового посетителя.

В зале, где с потолка свисала огромная тростниковая дудка[42]42
  Название кабаре «Mirliton» (франц.) означает «дудка из тростника». – Прим. пер.


[Закрыть], Брюан ходил между столиками, потом вдруг вскакивал неожиданно на один из них и запевал песенку, громко отбивая ногами ритм. Если богачам и впредь будет доставлять удовольствие брань, которой он поливает их, и они будут за это платить ему, лет через десять он сможет уйти на покой и вернуться в Гатине.

«Начали!» – кричит он, и по мановению его дубинки весь зал подхватывает за ним:

 
Клиенты – выводок свиней,
фаридондон, фаридондон,
А кто уходит – всех грязней,
фаридондон, фаридондон.
 

Деревья, трава, журчащий между ивами ручеек – Брюан мечтал только об этом. Поскорее накопить деньжат, и – прощайте, господа и дамы! – он отправится дышать свежим воздухом.

 
О ля-ля, что за рыло у него…
 

Неожиданно Брюан жестом останавливает хор. Он увидел маленькую фигурку. Нет, нет, он не ошибся, это Лотрек. «Тише, господа! – командует Брюан. – Пришел великий художник Тулуз-Лотрек с одним из своих друзей и с каким-то сутенером, которого я не знаю».

Лотрек, вскинув голову, пробирается между столиками. Теперь он уже понял: его достоинство, его истинный аристократизм заключается в том, что он художник. Его живопись сделает его полноправным человеком. Он целиком разделял презрение Брюана к маменькиным сынкам, ко всяким бездарям, к бездельникам, к тем, кто «со дня рождения купается в золоте». С невозмутимой иронической улыбкой, зная, что к нему это не относится, слушал он, как народный куплетист, засунув руки в карманы, поносил знать.

 
Недоноски и ублюдки,
Вы из тухлой гнили.
Вас мамаши-проститутки
Грудью не кормили.
Стали вы собой отвратны,
Насосавшись соски,
Залезайте-ка обратно,
Раз вы недоноски.
 

* * *

Летом 1885 года Лотрек поехал подышать воздухом в Бри, в очаровательную деревушку Вилье-сюр-Морен, где у Гренье был домик.

Добраться до Вилье, который находился в сорока километрах от Парижа, в те времена было делом нелегким. Надо было поездом доехать до Эсбли, а оттуда час с лишним тащиться в долину Большого Морена на дилижансе.

Окрестности Вилье были пустынны и привлекательны. Туда приезжали со своими мольбертами многие художники. Лотрек отдыхал в обществе нескольких товарищей по мастерской Кормона, среди которых был и Анкетен. Все остановились в таверне папаши Анселена, на церковной площади, в нескольких шагах от домика Гренье. Красавица Лили царила в колонии художников. К ужасу местных жителей, она, не стесняясь, гарцевала с распущенными волосами и вдобавок – какое бесстыдство! – в мужском седле. Ох уж эти художники!

Друзья не скучали. Сборища, которые они устраивали на берегу речки, на Солончаковой поляне, шокировали местных жителей еще больше, чем верховые прогулки бывшей натурщицы Дега. Лотрек развлекался. Он удил рыбу и чувствовал, как душа его погружается в идиллию. Ему хотелось бы, писал он, «превратиться в фавна и голым разгуливать под сенью деревьев»[43]43
  Франсис Журден.


[Закрыть].

И все-таки природа не вдохновляла его. В отличие от своих друзей, пейзажистов, ему и в голову не приходило передать на холсте окружающую его красоту. Но вот погода испортилась, пошел дождь – чудесно! И Лотрек пользуется этим, чтобы поработать в свое удовольствие. На стенах и дверях таверны он написал четыре картины и отнюдь не из сельской, а из театральной жизни. Он изобразил ведущего, который приглашает актеров выйти на сцену, танцовщицу в своей артистической уборной; затем на одной стене он написал танцующих балерин, на другой – публику на галерке. Среди зрителей он изобразил себя в костюме апаша: каскетка на голове и красный шарф вокруг шеи.

Таким своеобразным способом он выразил свою тоску по Монмартру. И действительно, вскоре он вернулся на Монмартр и с еще большим упоением окунулся в сверкающие огнями ночи Парижа.

Монмартр с каждым днем завоевывал себе славу. По вечерам залы «Элизе», «Ша-Нуар», «Мирлитона» были переполнены. Знаменитые актеры, литераторы, известные журналисты, дамы света и полусвета, богатые буржуа, актеры, именитые гуляки, купающиеся в золоте или в долгах, спешили сюда, чтобы полюбоваться, как Валентин Бескостный танцует кадриль со своими любимыми партнершами Грий д’Эгу и шестнадцатилетней эльзаской, пламенной танцовщицей Ла Гулю, послушать стихи и песенки у Сали или насладиться очередной бранью Брюана.

«Аристократ драпает, вертя задом», – объявлял прославленный куплетист. Успех не вскружил ему голову. Как истый крестьянин, он трезво смотрел на мир, любил звонкую монету, не был тщеславным – его интересовала лишь доходность его предприятия. Понимая, что он может все себе позволить, Брюан подавал своим гостям пиво самого низкого сорта, какое только удавалось достать. А если кто-нибудь обращал на это его внимание, отвечал: «Что? Ты пришел сюда надираться пивом или поглазеть на меня и послушать, как я пою? Пиво – это только приложение». Больше того, он подавал пиво в рюмках для мадеры, которые называл «шалунишками», и брал за каждую по восемь су. Если кто-нибудь из гостей пытался проявлять строптивость или слишком громко смеялся, Брюан, придираясь к любому пустяку, а главным образом потому, что у этих людей туго набиты бумажники, властным тоном заказывал себе выпивку за их счет: «Максим, подайте-ка мне почетного „шалунишку“ за столик этих типчиков». Лотрек взвизгивал от радости.

Под влиянием куплетиста Лотрек обогатил свой словарь арготизмами. Он знал наизусть все песенки друга и постоянно напевал их. Вскоре приятели стали сотрудничать. Брюан постепенно украшал свое кабаре, для чего скупал всякое барахло у окрестных старьевщиков – фигурки святых, подносы для бритвенных приборов, гитары без струн, старинные угольные грелки и даже ночной горшок, который изображал «причудливое солнце среди таких неравноценных вещей, как абордажные крючья и тунисские трубки»[44]44
  Куртелин.


[Закрыть]. Страстный поклонник Стейнлена, Брюан украсил стены «Мирлитона» его композициями. Попросил и Лотрека подарить ему какую-нибудь картину. Лотрек охотно сделал набросок героини одной из песенок Брюана – «В Сен-Лазаре». В этой песне рассказывалось, как проститутка, заключенная в знаменитую женскую тюрьму, пишет письмо своему возлюбленному:

 
Тебе пишу я из тюрьмы,
Полит мой бедный.
К врачу вчера явились мы,
А врач был вредный,
Болезни той не разберешь,
Коль не в разгаре,
Но вот меня бросает в дрожь:
Я – в Сен-Лазаре.
 

Благодаря Брюану Лотрек мог теперь бесплатно ходить в «Элизе-Монмартр». Он мечтал побыстрее овладеть мастерством. Вот тогда он изобразит сцены в «Мирлитоне» и «Элизе». Особенно ему хотелось написать, как танцуют кадриль, передать ее неистовый вихрь.