Текст книги "Голоса в лабиринте"

Резинка

У второклассника Пашки забот полон рот: мало того, что уроков много задают, так тут еще и по дому дел прибавилось! То с сестрой вредной и непослушной сиди, то воду из бочки или дров в дом перенеси, то подмети, то вынеси помои, а снег чистить – это вообще бесполезное занятие, ведь зима выдалась, как назло, очень снежная. Одна радость у Пашки прибежать из школы пока никого нет, наспех нацарапать домашку по письменным и драпануть на угор на санках погонять. Вот уж увлекательное это дело лететь под гору на санках, и сноровка тут нужна, и бесстрашие. У каждого своя тактика: кто с разбегу грудью на санки плюхается, кто руками и ногами при разгоне помогает, кто ноги повыше поднимает, кто солдатиком вытягивается, а задача у всех одна – докатиться до проруби деревенской. С визгом слетают с горы друг за другом ребятишки, а потом шумят, спорят, чьи полозья дальше след прочертили, нет-нет, да и схватится кто в пылу спора, но драчунов тут же растащат, и всей ватагой, наперегонки, побегут в гору. В любой снег и мороз ребятня на берегу и до той поры гоняют, пока сумрак не сгустится, или одежда колом не встанет, вот тогда вереницей потянутся по домам.

Вот и сегодня улизнул Пашка из дома до прихода мамы и прокатался до позднего вечера. Отца дома не было, мама что-то шила, а сестра ходила с нудным воем вокруг мамы и вымогала забраться на руки. Зайдя в дом, Пашка на всякий случай виновато швыркнул носом, но мама и не собиралась его ругать, обрадованный Пашка снял покрытую тонким ледяным панцирем одежду и, свесив ее на шесток у печки, уселся ужинать. Вкусный ужин и сладкий чай приморили гуляку и он с наслаждением представил, как сейчас растянется на полу в своей комнате и будет «играть» с сестрой, но его мечтам не удалось сбыться… Мама отправила прогульщика выполнять не сделанные вовремя дела, а именно чистить проклятущий снег! Нехотя одевшись, Пашка вышел во двор. Снега было не очень много, но притоптанный за день он образовал небольшие бугорки, которые нужно было счищать совковой лопатой.

Небольшая часть калитки была освещена падающим из сеней светом, но большее пространство двора было темным и мрачным. Сонное состояние слетело безвозвратно, а на смену пришло тревожное и неприятное чувство… Черемуха в дальнем углу забора поскрипывала ветками на ветру, в лунном сиянии неслись по небу рваные облака, где-то вдалеке завыла собака, и тут же к ней присоединился соседский пес. Всепоглощающая жуть охватила Пашку, сердце его бешено застучало и скатилось в живот. Разгоняя страх, он бросился быстро чистить дорожку, но руки не слушались его, нестерпимо хотелось швырнуть лопату и бежать на освещенное место, а лучше скорее вернуться домой! Ветер качнул сенную дверь, и она протяжно проскрипела, в тот же миг Пашка ломанулся в сени. «Может зайти да попросить у мамы, что завтра с утра снег отчищу!? Не… Мама отправит обратно, еще и накажет… и так весь день пробегал… Может, сказать, что живот заболел» – и Пашка стал скрючиваться и хвататься за живот, бессознательно обыгрывая как он будет говорить маме о невыносимой боли. «Но мама тогда лекарство противнючее даст от живота… Что же делать?!» – и все время размышлений он незаметно для самого себя наматывал на палец резинку трико, внезапно попавшуюся под руку во время «репетиции», вдруг резинка треснула, и шерстяные трико покатились вниз! Обрадованный внезапному поводу Пашка быстро побежал в дом.

– Мама, у меня резинка лопнула! – завопил Пашка, придерживая трико руками.

Делать нечего, мама велела Пашке раздеться, он быстро скинул одежду и с удовольствием растянулся на полу, а мама взяла булавку, выдернула старую резинку и принялась ее вдергивать новую. Довольный Пашка наблюдал за маминой работой:

– А можно я завтра снег почищу, – спросил он с надеждой. Мама украдкой глянула на Пашку:

– Нет, Паша, никогда не откладывай на завтра то, что должен сделать сегодня! – и, завязав узелком резинку, подала ему трико.

Понурившись, Пашка снова вышел во двор. Собачий хор завывал на разные голоса, луна строила Пашке страшные гримасы и он, прижмурив глаза, начал быстро кидать снег, но чем дальше он продвигался вперед, тем страшнее ему становилось… Когда он открыл глаза, то с ужасом обнаружил, что стоит в самом темном углу двора! В дикой панике Пашка опрометью бросился к дому. Отдышавшись на освещенном крыльце, он на цыпочках вошел в сени, там быстро сдернул рукавицы и неловкими движениями принялся теребить узел резинки. Пара минут мучительного пыхтения и ему таки удалось распустить непослушный узел – трико лениво сползли с Пашки.

Зайдя в дом, Пашка скорчил огорченную мину и грустным голосом начал:

– Тут опять резинка… лопнула… сам не знаю как… – мама смотрела недоверчиво, и Пашка продолжил – Может ты слабый узел завязала!? – тут она окончательно засомневалась и вновь принялась за починку злополучных трико.

Зевающий Пашка умоляюще промямлил:

– Ну может, правда, я завтра доделаю?

Но мама оборвала его потуги фразой:

– Глаза боятся, а руки делают!

«Еще как боятся!» – думал Пашка, выйдя в сени, и постояв нерешительно пару минут, он сразу же принялся развязывать резинку, но на сей раз к его великому огорчению, сделать ему это никак не удавалось… Тогда он взял с полки старый ржавый складник, с грехом пополам вытянул наполовину обломленное лезвие и принялся пилить резинку. Наконец резинка лопнула, и трико в третий раз устремились вниз!

– Ну, вот! Опять лопнула! – громко заявил, вконец обнаглевший, Пашка.

– Да как она лопнуть могла!!! – негодовала мама.

– Как-как!?! Лопнула и все, я, что знаю, как ты ее завязываешь… – и он тут же проворно скинул одежду.

На сей раз мама сразу поняла, что дело нечисто, ловкими движениями она выдернула резинку и обнаружила испачканный ржавчиной рваный край…

– Ах, ты лодырь! – возмутилась она и хлестнула Пашку по спине штанами. – Лодырь и врун несусветный – продолжила мама она раскрасневшись, – я-то думаю как у него резинка лопнуть могла! Ты смотри на него, как врать и изворачиваться научился!

Пашка занялся пунцовым огнем и тихо и жалобно пробормотал:

– А первый раз она сама порвалась…

Мама еще немного, для порядка, поругала Пашку за лень и вранье, а потом, всучив ему булавку и резинку, заставила вставлять резинку самого. Только с третьей попытки Пашке удалось справиться с этим трудным делом, а потом еще пятнадцать минут он пришивал пуговицу на фуфайку. Освободившись от противной женской работы, Пашка выбежал во двор и буквально в пять минут вычистил двор от снега. Удивительно, но страшно ему уже не было, так как голова его была занята мыслями о том, как трудно делать разные женские дела, а снег… что снег? – кидай себе и кидай!

Вовка, кот!..

– Сами нарожали, а я сиди! – бубнил недовольно Пашка, когда мама вышла с большим тазом белья на улицу. – Следи за Вовкой! – скомандовал он трехлетней Гальке, а сам плюхнулся на кровать с книжкой. Строчки замелькали перед глазами – «Д’Артаньян шел в атаку, гвардейцы Кардинала отступали» – бурное воображение рисовало захватывающий бой… звон оружия… – «Сдавайтесь!…»

– Паша, а он вылазит! – дергая за рукав, лепетала Галька.

– Толкни его хорошо! – строго сказал Пашка и перевернулся спиной к сестре.

– Я толкала, а он не толкается… – не унималась сестра и продолжала тормошить Пашку.

Пашка отложил книгу в сторону и глянул на сестру, ее тощие ручонки не могли бы столкнуть пухлого и стремительного младшего брата Вовку, который как раз в это время, вышвырнув соску на пол, корячил ногу через деревянные поручни кроватки.

– Куда ты пялишься!? – возмущенно сказал Пашка брату и, подняв соску с пола, сунул ее Вовке, но тот, крутанув соску в руках, швырнул ее обратно. Пашка силой опустил Вовкину ногу в кровать, братишка, обрадованный кажущимся освобождением, уже вцепился в Пашку, но старший брат был неумолим – он не без усилия отцепил маленькие ручки и сказал:

– Сиди в кровати!

Вовка жалобно заскулил.

– И не скули, вымогатель! – строго продолжил Пашка, а затем улегся обратно, взял книгу в руки и принялся читать с азартом.

С кухонного припечка за происходящим в комнате, прищурив зеленые глаза, наблюдал старый черный кот Макс. Макс приблудился к дому четыре года назад уже подростком, был он необыкновенно умным и в пример многим котам хорошим охотником на мышей и крыс. Пашкин отец звал кота «Косьян» от удивительной способности предугадывать хороший улов и добычу. Если кот начинал урчать и тереться вокруг отца во время сборов на промысел, то отец непременно возвращался с богатой добычей; если же кот лениво лежал у печки, то удачи ждать не следовало. Отец уважал кота и задабривал ворожея хорошей кормежкой. Всем кот был хорош: не костил по углам, не пакостил по столам, по постелям не лазил, но был у него один недостаток – чужих не любил и детей, любопытная Галька часто ходила с исцарапанным лицом и руками, а Вовку кот отпугивал издалека… Только тот в его сторону ползти задумает, а кот уже спину горбом и хвост трубой!

– Паша, он опять лезет… – ныла Галька.

Книгу Пашке пришлось отложить подальше. Пашка столкнул Вовку в кровать и подошел к окну. Мама стояла у забора и разговаривала с соседкой тетей Зоей.

– Лясы стоит точит еще! Дома будто дел у нее нет! – возмутился Пашка и заходил по комнате из угла в угол, размышляя о несправедливости жизни. Тем временем ему на глаза попался Макс, который внимательно наблюдал за Пашкиными передвижениями. Когда Пашка внимательно посмотрел на кота, тот спрыгнул с припечка и, растянувшись, задрал взъерошенный хвост, Вовка заметив кота, громко заплакал.

Через минуту мама забежала домой и принялась успокаивать брата, а Пашка вернулся к любимой книге. Вскоре брат успокоился, и мама вышла во двор, когда за ней хлопнула дверь, Пашка глянул на брата, тот опять задирал ногу, в попытке сбежать из «заключения». Пашка встал, подошел к окну, мама весело болтала с соседкой, глянув на полный таз белья, Пашка разгневался:

– Смеется еще она! Устроили тут рабовладельческий строй, как в древнем мире… (это они по истории начали изучать) – тут в голову ему пришел удивительный по своей простоте план отмщения за безвозвратно потерянные годы свободы!

– Вовка, кот! – громко сказал Пашка.

Кот мгновенно ощетинился, вскочил на задние и растопырив передние лапы, зашипел на Вовку, тут же брат зашелся громким криком. Почти сразу вбежала мама, а Пашка вытянулся на кровати, ехидно улыбаясь, он наблюдал за ней и братом. Скоро мама вышла. Пашка отложил книгу в сторону и, заложив руки на груди, как маленький и злой Наполеон с удовольствием скомандовал:

– Вовка, кот!

Макс только того и ждал, он мгновенно ощетинился, зашипел и пошел в атаку на Вовкину кровать… и тут же мама бежала на крик. В этот раз Пашка даже не взял книгу в руки, он сидел неподвижно на краю кровати и с нетерпением ждал, когда мама в очередной раз выйдет.

– Ну, что ты, заболеть, что ли собрался?! – вытирая Вовкино лицо от слез, причитала мама, а когда брат успокоился и довольно задолдонил соску, мама вышла.

Пашка тут же подпрыгнул с кровати и злобно прочеканил:

– Вовка, кот!

Кот тут же встал в воинственную позу, а следом закатился Вовка, тут за спиной у Пашки хлопнула дверь и вошла разъяренная мама (последние пару минут она стояла за дверью, так как заподозрила, что Вовкин плач связан с Пашкиными проделками).

Праведная взбучка пришлась Пашке не по вкусу, но он принял ее стойко и последующие полчаса он исправно выполнял роль няньки, развлекая брата и сестру разнообразными глупыми подпрыгиваниями и кувырками, от чего они в голос закатывались, но уже от смеха. А Макс прятался за печкой и недоумевал, от чего же он получил от хозяйки веником по хребту… Нет, впредь он будет слушаться только старшего из хозяев, ведь от него он получает только приятные гостинцы!

Постыдный проступок

У каждого из нас в жизни есть истории, которые мы вспоминаем с особой неохотой и тяжестью на сердце, это случаи, за которые мы несем свою осознанную и выболевшую вину и пожизненные угрызения совести. Есть и у Пашки такая драматичная история…

А случилось все в начале зимы, когда моему герою шел ни много ни мало, а уже двенадцатый год и был он, как говорила бабка: «полмужика, а не мальчик!»

Уже несколько дней все деревенские мальчишки чистили на реке хоккейную арену и готовились к импровизированным соревнованиям, а подготовка шла нешуточная, ребятни было много, и собралось аж пять команд! Три дня Пашка мастерил из старой фуфайки замысловатые щитки, так как играл в тройке нападения с Валеркой и Андреем, и по прошедшей жеребьевке их ожидала в самом начале игр встреча с сильнейшими участниками – ребятами из восьмого класса. И вот наступил тот самый ответственный и решающий день.

Пашка забежал домой взволнованный, дел у него много по дому и заданных уроков, оттого следовало поторопиться. Мама была на обеде, она сообщила Пашке, что сегодня идет после работы на родительское собрание в школу, и ему нужно забрать младших из садика.

– Но у меня хоккей! – воскликнул Пашка.

– Но я же не могу не прийти на собрание из-за твоего хоккея! Заберешь их пораньше и отведешь бабке… – сказала мама безоговорочно.

Пашка послушно кивнул. Сделав дела, он устремился в садик, наспех одел брата и сестру и быстро поволок их до бабки. Но бабка в этот день была не в духе:

– Веди их домой! – заголосила она с порога. – У меня голова и без их рева гудит! – Уговаривать ее не было никакого смысла, и Пашке пришлось ретироваться. Нехотя плелся он до дому, а за ним хвостом тянулось, поминутно толкаясь и спотыкаясь, его дружное бремя…

Вскоре после их прихода постучали, дверь приоткрылась, и в дом ввалились Валерка и Андрей.

– Ну, че ты, Паха, зассал?! Погнали! Все уже на реке! – наперебой заговорили ребята.

– Да у меня тут малые! А мама на собрание пошла! А их дома одних оставлять нельзя! Эта вот – он указал на Гальку – век к спичкам лезет, того гляди дом сожжет, а этот – глянув на Вовку – вообще пакость…

– И как мы без тебя играть будем? – изумился Валерка.

– А давай их с собой возьмем! – было нашелся Андрей, но подумав, добавил – Не, они там долго не просидят, гундеть будут, а еще там ветер!

– А может… – вдруг осенило Валерку. – Может, их на безопасной территории оставим!?

Ребята задумались.

– Точно сказал Пашка, давайте их в сарае посадим, там и ветра нет, и уж точно ничего не подожгут и не сломают!

Тут же ребята одели малышню и, заведя в сарай, дали наказ сидеть тихо и не ныть, заверив, что скоро придут обратно. Но оказавшись на реке, в пылу борьбы и азарта мальчишки очень быстро забыли про запертых в сарае детей.

Прошло больше двух часов с того времени, мама возвращаясь с родительского собрания, увидев накладку на двери дома направилась прямиком к бабке, но та ей сообщила, что детвора ушла домой. Подходя к дому, мама подумала, что Пашка запер ребятню дома и ушел на реку, но зайдя в дом, никого не обнаружила. «Неужели он их уволок под угор! Сколько времени они на морозе и ветру!» – думала мама, пока почти бегом шла до берега. Но еще издалека она заметила, что на льду и вокруг площадки бегают лишь большие ребятишки, среди которых играл и Пашка. Мама ускорила шаг с горы и через немногим более пары минут, была так близко, что Пашка отчетливо услышал ее окрик. В одно мгновение Пашка окаменел от ужаса, ведь только в эту секунду он вспомнил о забытых в сарае…

Когда, отодвинув огромную чурку, дверь в сарай распахнулась Пашкиному взору открылась душераздирающая картина: два нахохлившихся заплаканных воробья, тихо скуля, сидели, прижавшись друг к другу, на куче распиленных досок.

Лупцовка, которая ожидала Пашку, была не самым страшным из того, что он пережил за последующие две недели, самое страшное было то, что в этот же вечер Вовка заболел и так сильно, что пришлось вызывать санрейс и везти его в больницу… Каждый вечер Пашка ложился спать и горько плакал от невыразимой словами вины и страха за жизнь младшего брата.

Но, слава Богу, все закончилось хорошо и после томительных дней ожидания и брат, и мама вернулись домой. Эту историю больше никто не вспоминал, но в Пашкиной душе она оставила неизгладимую памятку о том, что никогда и ни за что он не оставит своих младших, и пусть друзья посчитают маменькиным сынком, а соперники трусом, главное, он больше никогда не станет предателем для тех, за кого в ответе.

Рубиновое стеклышко

– Стало быть, так, в лесу глухом Лешак живет, страшной как черт, знашь, затянуло его болотным мхом с макушки до пят, а рожа как горшок, только глаза угольями в ночи светят, да нос-сучок посередке торчит! – и бабка пугающе выкатила глаза на внучку.

– А рот, бабка, рот у ево какой? – зачарованно спрашивает внучка, высовываясь из-под пухового одеяла.

– Рот у ево – дыра круглая, а зубьев нету…

– Бабка! А почему дыра? А почему зубьев нет? А губья у него есть? А как он ест? – перебивая бабку, частит внучка.

Бабка хмурит лоб, сморщенной рукой поправляет одеяло:

– Да, што ты, язви, Лилька, торопыга така!?! Это не девка, а фунт изюму! Погодь сыпать, слушай тихо! А то брошу баить!

Лилька послушно закрывает рот.

– Исть этот Лешак не ест. Ему зубья на кой?! Он сосет болотную гниль, и тем выть его наполнятся! Стало быть, и губья ему без нужды…

Лилька жалобно пискнула:

– Бабка…

– Ну? – недовольно прогундела бабка, давая внучке возможность спросить.

– Бабка, а людей он как ест? – прошептала Лилька и глаза ее наполнились ужасом.

– Да ни ест он их! Будь! Сдурела! – бабка ласково коснулась Лилькиной головы. – Он людей путат! Путат страшно! Идет человек в лес, а он за им в пригляд по пятам шмыгат, ты вправо – он вправо, ты влево – он за тобой…

– А как же человек-то ево не видит? – воскликнула Лилька.

– Да вот так! Он же волшебный, бестелесным могёт быть и прочче! Так он прыгат следком, а как человек зазеватся, он его и сведет в глушь смертну, в топи непролазанные, там и сгинет человек, а Лешак-то от этого только хохочет, прыгат по веткам, да по коряжинам валятся… – так вот он кишки полощет!

– Ух! – захлопала глазами Лилька.

– Вот те «Ух»! – строго сказала бабка – Особо тот Лешак детёв неразумных любит умыкать, ведь разумного человека-то спроста не опуташь, а для таежного человека тот Лешак вовсе не страх, он его ружьем пугат, а этот ружья боится. А вот дятё какое неразумное враз ему для шутки сподобится! Вот лет так 30 назад, гулянка в деревне была, закрыли отчетный год с прибытком, брагу поставили и всем колхозом вечёрку устроили, пели, плясали, а робятки играли без глазу, так вот, старухи Авдотьи девчонки цветочки край леса собирали, вот так всех троих тот Лешак в лес уволок. – Бабка печально вздохнула. – Всей деревней три дни искали – будь в воду сердешные канули… лишь ленточку голубую край болота на дереве сыскали… Видать, Лешак это для смеху к дереву-то уцепил, чтоб над людями шибче посмеяться.

Лилькины глаза наполнились слезами.

– Ишь, ты плакать чё ли собралась?! Будь, слезам в горе не умолить! А вот зарок для тебя добрый будет! – бабка сузила желтовато-зеленые глаза – Вот как впредь пойдешь край леса душицу драть, я тебя не токма крапивой нахлещу, а в угол на горох поставлю, чтоб умишко в дырявой голове набрался! – бабкин голос стал жестким, почти свинцовым, от чего, осознавая разоблаченную бабкой повинность, Лилька влезла головой под одеяло, а бабка, по-доброму хмыкнув, продолжила воспитание. – Стыдно харе стало! Стало быть, Господь-то в душе имется, акромя черта рогового… – бабка тут же сплюнула трижды, перекрестилась украдкой и постучала по печному камню… – Вот будешь без бабки одна по лесу шастать, схватит тебя Лешак и уташит в болото свое…

– Я не одна ходила! – шевельнулось одеяло.

– Сядь, страмовка, болтать! Я сама поди знаю, чё вы туды с Веркой претесь, две вертихвостки безголовые! Вот возьмет и упрёт двоих разом, то Лешаку только боле соблазна… Лилька высунулась из-под одеяла и, присев на лежанке, развела крохотные ручонки в стороны:

– Бабка, а на кой он детей таскат?

Бабка задумалась:

– А кто его знат?! Мож людей стращат, чтоб тайгу его не зарили, человек он ведь хишник – жрет все без чуру, да гребет с припасом, а Лешак тот хранит лес, эт вроде его добро… А мо быть детяты ему как пособники надобны, своих-то детей нечисть иметь не могёт, а человечье детё до поры обратить нечистое запросто… – и бабка заново принялась воспитывать – Вот не будешь-то слова Божьего знать, сама та для Лешака помоха окажешься…

– Бабка, а как он детёв-то обращает?

– Кто его знат! – бабке давно хотелось спать, от того она зевнув, сказала – Будя, ужо, спать пора, горемычная, а то так до зарницы прокавокашь! – и бабка закрыла глаза.

Лилька была вынуждена лечь, но все новые и новые мысли одолевали ее пятилетнюю голову:

– Бабка… – тихо позвала Лилька.

– Чё… – тихо отозвалась старуха.

– А папку с мамкой тоже тот Лешак уволок?

Бабка открыла глаза, развернувшись к внучке, она ласково погладила ее по голове:

– Не, родная, папка твой, сынок мой золотой Микитушка, того Лешака в раз бы взгрёб и отмутузил как следоват! Болесь их с мамкой твоей ухайдокала, беркулёз называтся. Папка твой ух какой был! Да, война, война, моя родна, страшней любой нечисти! Фашиста бил он геройски, да рану получил, а ней видать и беркулёз этот, десяти годков от Победы не прожил, помер… А мамка твоя раньше сгибла… На греби ногу рассекла об литовку, уж кто знат, как так-то получилось, то ли оступилась, то ли споткнулась… Ты ешо в зыбке тогда бессловесна мякала… Ну, а мать твоя крови много потеряла, а после ссохлась вся, будто жизть из ее ушла, так и померла по зиме… Мо быть Микитушка – сокол мой ясный и помер через два года, что горе не снес… Говорят, с беркулёзом долго люди живут нонче… Любовь у их была с Грунюшкой – словом ни сказать, как в сказке!

– Баб, а скаж, какая у их любовь была?

– Ну, тут коротко не скажешь… Жил, стало быть, богатырь да работник Микита, а аж до чего он красавец был!.. – и бабка, пряча невольно навернувшиеся слезы, принялась горячо сказывать про любовь земную и небесную Лилькиных родителей, а завершив сказ, перекрестила спящую внучку и, попросив у Господа милости, забылась тревожным стариковским сном, чтоб с первыми лучами солнца возблагодарить Всевышнего за дарованную на еще один день милость…

Владимир очень торопился, огородные дела, как и прочие сугубо домашние заботы были для него «не в жилу», был он мужик вольный, и даже, как иногда посмеивалась его жена «блудячий»: «Тебя, Вовка, – говорила она, – точно Домовой не любит! Дольше недели усидеть в доме не можешь, все тебя в дорогу черти тащат!» Конечно, была в ее словах доля лукавства, ведь не столько по своей прихоти Вовка через день да два мотался по Енисею, служба у него была – егерь! Однако правды ради стоит сказать, что служба эта была прямо по нему! С детства его душа рвалась к странствиям и приключениям, а жажда свободы и независимости стала основным жизненным ориентиром. К пятидесяти годам, оценивая свою жизнь со всей строгостью, искренне полагал Владимир, что повезло ему исключительно! Все совпало: и семья, и работа, и что-то очень главное… и пусть и не гладим путем он шел по жизни, а тернистым и не всегда праведным, но выходит так, что верным, потому, что СВОИМ.

Поселковый песчаник не идет ни в какое сравнение с жирным деревенским черноземом, к тому же в жене его никакого таланта к земледелию от рождения заложено не было, от того вынужден был Вовка сам возделывать огород картошки прямо на кордоне заказника.

Наскоро проборонив свежевспаханное поле, Владимир принялся прокапывать лунки, чтоб следом побыстрее закинуть картофельные клубни и, зарыв их, забыть об огородных делах до июльской окучки. Но работа замедлялась, а виной тому были гвозди и стекла! Так вышло, что огород Владимира, волей случая оказался на месте когда-то разрушенного клуба ныне не существующей деревни. От самого клуба не осталось и следа, а вот невероятное количество битого стекла, кирпичных осколков, гвоздей, крюков, обломков ржавых деталей и тому подобной дряни, ежегодно по паре ведер собирал Владимир во время высадки и сбора урожая. За семь лет возделывания на участке хлама поубавилось изрядно, но земля, будто не торопилась расставаться и бережно хранила мозаику бушевавшей здесь когда-то деревенской жизни. За изгородью, накренившись к угловому столбу, стояла добротная железная бочка, заполненная наполовину травмоопасным для огородника содержимым, которую Владимир пожертвовал из своих запасов, по причине непреодолимой приверженности к порядку.

– Ну вот, хоть бы что-то ценное, хоть раз попалось… один хлам! – говорил он, указывая на до трети наполненное ведро, подошедшему «поздоровкаться» Василию, и присев поудобнее на жердине, затянувшись сизым дымком, вспомнил – А! Нет, вру! Три подковы я тут нашел, старые подковы, не заводские, видимо, в этой деревне кузница была, здесь и ковали…

– Была-была… – закивал торопливо Василий, он был человек деятельный, суетливый, и речь его была под стать характеру – Вот там на том бугре, кузня-то и стояла… ага-ага… была… точно была…

– А еще в прошлом году ребятишки нашли тут перстень, увесистый такой…

Василий азартно оживился, но Владимир его тут же разочаровал:

– Жельзяка оказался…

Василий с сожалением кивнул, и переступив с ноги на ногу, перешел к делу:

– Я тут, Володь, тебе списочек принес… Ага… Это заказы от нас с Машей и эт самое, для ученых… ага… тут вот все, посмотри, деньги, список… ну как обычно… ага?

Владимир кивнул головой, и взяв сверток в прозрачном пакете, сунул его за пазуху.

– Володь, а ты когда домой-то собираешься, ночевать будешь, или в ночь поедешь?

Володя вскинул бровь на небо:

– Посмотрю, как ветер… – и глянув на огород, добавил – тут еще на час осталось… Сегодня, скорей… В общем, посмотрю.

– Ну, дак ты если не поедешь, то вечером заходи… Ага… Мы с Машей рады будем… Ну, а если поедешь, так доброй дороги! – Василий протянул руку навстречу.

– И вам всего! – ответил Владимир рукопожатием.

Василий повернулся восвояси:

– Ну, Бог помощь – и картошку садить, и «клады» выкорчевывать!

– Ага! – засмеялся Владимир и спрыгнул с «насеста».

Дизель-электроход «Александр Матросов» вторые сутки резал енисейскую волну, и чем дальше теплоход спускался на север, тем мрачнее становилась торопливые воды, задумчивей небеса, беспокойней порывистый ветер, казалось, находчивая осень перехитрила лето и бесцеремонно вторглась во владенья зеленого августа.

Редкие пассажиры торопливо прошмыгивали по палубе, тщетно кутаясь в летние ветровки и плащики, и лишь одна пассажирка целыми часами не покидала обзорной площадки и с тревогой вглядывалась в бесконечную даль. «Не ласково ты встречаешь меня, батюшка! То ли осерчал за разлуку долгую, то ли встрече со мною не рад?» – все шептала она, глядя в свинцовые очи Енисея…

Капитан был прямолинеен:

– В общем так, хоть у вас и билет, но имейте в виду: если ветер не поутихнет, мы бот не станем опускать.

– А как же билет? – изумилась пассажирка.

– Вы меня, женщина, что не слышите?! Нам идти еще 4 часа, здесь волна большая, вполне возможно, на вашем станке тише будет, а не будет, то никуда не денемся, провезем до следующей остановки, я не буду ни вашей жизнью, ни жизнью матросов рисковать, это вам не игрушки, а Енисей!

– Так, а как же тогда я? – спросила женщина, чуть не плача.

– Вы слезы не лейте раньше времени, я сказал, что посмотрим, и этот вариант крайний! Бывает так очень редко, но если случается, то из деревни в деревню местные на лодках перевозят, здесь это заведено, в беде не бросают. Так что, ступайте, отдохните в каюте. Бог даст, через 4 часа на месте окажетесь! А если нет, то уж тогда думать станем.

Женщина обреченно вышла из рубки, но в каюту она вернуться не могла, здесь на палубе под покровом сгущающегося сумрака ей было немного легче, ветер студил ее кипящую от множества мыслей голову и пылающую от избытка противоречивых чувств душу, здесь она могла дышать свободно…

«Плачь, сердце, плачь! А ты – случайный свидетель, пройди стороною, не бросайся в угоду услужливой воспитанности ему в помощь, тебе не помочь! А раз так, уходи! Не мешай!

Плачь, сердце, плачь! Гони прочь из души вязкую сырость, освободи ее от нестерпимого бремени, пусть легкой и свободной поднимется она над волной – алый парус, и уже счастливая вернется к обетованному берегу!»

– Ну вот, а вы переживали! – улыбнулся старпом, – Везучая, значит! Надо же, за час потух почти!

– Везучая?! – тихо и удивленно ответила женщина.

Но старпом ее не слушал, он уже командовал в микрофон и его голос, потрескивая от помех, разносился на палубе:

– Внимание на баке! Приготовить бот! Швартовка по правому борту!..

Теплоход дал два гудка, и начал сбрасывать ход, кромешную тьму безлунной пасмурной ночи резал свет прожектора, палуба осветились множеством электрических лампочек. Тут же пассажирку погрузили в глубокий деревянный бот, молодой матросик протянул спас жилет и сел в нос бота, второй матрос приземлился в корму, заскрипели канаты катушек, и слегка покачивающийся бот медленно опустился на воду. «Кр-бух-бух-бух!» – зачастил мотор, и суденышко стремительно направилось к берегу.

Вот в проеме фонарного света скользнули первые очертания суши, высокий берег, камни, тропинка… Ближе и ближе, отчетливей тропинка, еще ближе, у уреза из темноты человек машет, да машет рукой: «Сюда!», бот повернул на человека, еще чуть, и его уже можно разглядеть – мужика в плотной осеней куртке и вязаной шапочке. Ткнулись. Мужик двинулся к боту:

– Ну и погодка нынче… холодина… три дня север дул… вот только стух малость… а вы давайте, я помогу… – и он принял пассажирку и багаж.

Глядя в лицо встречающему и крепко сжав его руку, женщина с дрожью в голосе произнесла:

– Я так рада нашей встрече, Василий Сергеевич! Как я вам благодарна за все-за все!

Мужику было неловко, переминаясь с ноги на ногу, он торопливо застучал:

– Ну, право… Что вы… В самом деле… Это к чему ж… Давайте-давайте… Пойдемте в дом… Ага…

Сейчас чайку и отдохнуть с дороги… – и, включив налобный фонарик, поминутно оборачиваясь к гостье, чтоб осветить дорогу, он повел ее на высокий угор.

Глеб Викторович – фундаментальный, седобородый мужичище, весело покрякивал, выуживая огромными ручищами очередную полевку, оказавшуюся в западне сконструированной им канавки.

Наблюдаемый небывалый рост популяции мышей этого года говорил ему о многом. Около сорока лет тому назад Глеба Викторовича, юного московского студента, занесло в эти края на первую полевую практику, и так уж вышло, что эта практика предопределила всю его дальнейшую жизнь, крепкими узами соединив с суровой и прекрасной северной тайгой. «Полмира я объехал, в разных краях, экспедициях побывал, везде мир до непостижимого уникален, но здесь особая атмосфера…