Текст книги "Голоса в лабиринте"

Отец Анастасии Михайловны воевал рядовым 76-го гвардейского отдельного истребительного противотанкового дивизиона. Был награжден орденом Великой Отечественной войны первой степени. Погиб Михаил Холодов 15 декабря 1943 года под Неве-лем, что на Курско-Орловской дуге.

С фронта Михаил Александрович писал дочери, чтобы обязательно, несмотря ни на что, училась. В феврале 1944 года Анастасия Михайловна пошла учиться на курсы трактористов в МТС, которые были организованы в деревне Леуши, а весной, в конце апреля, она наравне с другими уже пахала поля. Работала на таком тракторе, который нужно было топить деревянными чурочками. Пока есть чурочки – трактор работает, кончились – трактор сразу же встал. Так Анастасия Михайловна трудилась до конца весны 1946 года, а 18 июля вместе с подругой тайком уехала на колесном пароходе в Ханты-Мансийск учиться.

В окружном центре у Анастасии Холодовой началась совершенно другая жизнь. Годы учебы в Ханты-Мансийском педагогическом училище, которое она закончила с красным дипломом, как небо и земля отличались от мрачных лет, проведенных в таежной глухомани.

Потом в жизни Анастасии Михайловны наступил пусть и трудный, но благодарный период просветительской деятельности на Югорской земле. Многие годы она проработала учителем начальных классов в деревнях и национальных поселках Сургутского района: Варьеган, Аган, Тром-Аган, куда, как правило, можно было добраться только по воде на самодельной лодке северных аборигенов – обласе.

Анастасия Михайловна вырастила и воспитала шестерых детей. У нее тринадцать внуков и двое правнуков. Десятилетия спустя после Великой Отечественной войны, уже в наши дни ей вручили заслуженную награду – медаль «За труд во время войны», к которой представили еще в 1946 году. А в Сургутском военном комиссариате передали орденскую книжку к награде отца Михаила Александровича Холодова.

Конечно, что-то ушло из памяти, как страшный сон, и уже никогда не вернется. Но многие раскиданные по России, но уцелевшие осколки семьи Холодовых бережно собираются и оберегаются чуткой памятью выживших и новых поколений.

Анна Александровна Холодова вышла замуж и уехала со своей семьей жить на Урал, но не на родину, а в Челябинскую область. Воспитала шестерых детей. Умерла осенью 2003 года.

Виктор Михайлович так и остался жить на берегах Конды в селе Леуши, умер в шестидесятых годах. После него остались пятеро детей. Все живут в Кондинском районе. Не погибли корни семьи, есть продолжение звучной крестьянской фамилии.

В последние годы стала известна еще одна скорбная страница в летописи семьи Холодовых. Оказалось, что дед Анастасии Михайловны Александр Игнатьевич Холодов, который был безвестно увезен на буксировочном пароходе в 1937 году, и, как впоследствии выяснилось, ее свекор Афанасий Алексеевич Чебуренко лежат в Ханты-Мансийской земле. В центре города на месте массовых расстрелов и захоронений в районе небольшой речки Вогулки, которая берет свое начало из родников Долины ручьев Самаровского чугаса. Потомки узнали об этом только спустя шесть десятилетий, в 1997 году, когда в окружной общественно-политической газете «Новости Югры» были опубликованы «расстрельные списки».

Когда вышел номер с первыми списками (их публиковали по алфавиту) внуков как ножом по сердцу полоснуло: здесь должны быть и наши! И уже не было никаких сил ждать, когда опубликуют списки на почти последние буквы алфавита «Х» и «Ч», тем более что газета выходила только три раза в неделю.

В редакции газеты, тогда она еще располагалась на первом этаже старого здания окружного военного комиссариата, им дали прочесть все интересующие их списки, среди которых они нашли и свои родные фамилии. Руки дрожали, слезы наворачивались на глаза, когда они пробегали по скупым строкам: арестован, осужден, расстрелян, реабилитирован… И почти в самом конце:

«Холодов Александр Игнатьевич, 1877 года рождения, с. Невьянское, ныне Свердловской области. Ссыльный. Работник сельхозартели пос. Дальний Кондинского района. Арестован 15.11.37. Осужден 05.12.37. Расстрелян 17.12.37. Реабилитирован 13.06.89.»

«Чебуренко Афанасий Алексеевич, 1896 года рождения, с. Колпашево, ныне Томской области. Житель города Сургута. Арестован 10.08.37. Осужден 31.08.37. Расстрелян 19.09.37. Реабилитирован 22.06.89.»

Короткие сухие фразы, как выстрелы, а в них – вся жизнь, вся многотрудная судьба людей.

Муж Анастасии Михайловны Георгий Афанасиевич умер рано, в 1980 году, и так никогда и не узнал, что же на самом деле случилось с его отцом. Даже то, что ему было известно, он никогда никому из детей не рассказывал. Внуки до времени опубликования «расстрельных списков» даже не знали отчества деда по отцу, успевшего прожить на земле только сорок лет. Страхом перед тем, что в случае чего и остальные неминуемо пойдут вслед за опальными родственниками, глубоко вытравливали в людях родовую память, беспощадно обрубали все фамильные корни.

Георгий был единственным сыном Афанасия Алексеевича. О расстреле отца в Ханты-Мансийске осенью 1937 года он не знал, до конца своих дней всегда считал, что его из Сургута отправили куда-то на восток страны, так он и сгинул бесследно. Но все оказалось проще и страшнее.

Кто знает, как могла бы сложиться судьба Афанасия Алексеевича, если бы он остался в живых. Может, была бы у него куча детей, и муж Анастасии Михайловны не скитался бы с клеймом сына врага народа. Все могло бы быть иначе. Но не случилось. Дети Анастасии Михайловны так и не узнали, каким человеком был их дед по отцу, чем занимался. В память о нем осталась им лишь пара фотографий. Когда они разглядывают потертые от времени фотоснимки, на одном из которых бравый мужчина в военной форме, а на втором – изможденный непосильным трудом человек, им не верится, что дед Афанасий мог быть врагом.

В 1992 году через отдел внутренних дел Ханты-Мансийска Анастасией Михайловной был сделан запрос в УВД Свердловской области по установлению факта раскулачивания семьи Холодовых. Ответ пришел отрицательный. После 1997 года уже детьми Анастасии Холодовой был предпринят повторный запрос. На этот раз в Управление внутренних дел Тюменской области. Оттуда пришел ответ, которым подтверждался факт ссылки Холодовых Фёклы Даниловны и Анны Александровны. Про остальных членов семьи никаких сведений нет.

Вот так учитывались ссыльные. Детей, оказывается, вообще не считали. Хотя Анастасия Михайловна так все года и жила с клеймом ссыльной, дочери врага народа. Ее до сих пор не реабилитировали, так как нет документально подтвержденного факта ее ссылки. Может показаться странным, но обиды у нее на государство нет никакой, только иногда с задумчиво-печальной усмешкой вспомнит и обронит: «Я ведь враг народа…».

«Не крест – бескрестье мы несем…»

Был до недавнего времени в Ханты-Мансийске поминальный Крест на месте массовых расстрелов репрессированных, были щиты с фамилиями и именами тех, которые не знали, не могли понять, в чем их вина перед государством, за какие преступления их заклеймили врагами народа, унизили, растоптали, уничтожили, к которым каждую осень, в предпоследний день октября, приходили родственники положить цветы, поклониться и молча постоять. Крест, на котором укреплена табличка с надписью «На этом месте будет воздвигнута часовня», был освящен батюшкой. Но вместо часовни воздвигли на этом месте, на костях невинно убиенных огромный концертно-театральный комплекс. И без того скромный мемориал сразу стал еще неприметнее и сиротливей.

Крест стоял долго. Потом его тихо убрали. До осени 2004 года жители Ханты-Мансийска еще могли увидеть красный щит с белой надписью «Жертвам политических репрессий 1937–1942 годов». Но и его одним из сентябрьских дней не стало. Лишь рядышком стоит одинокое деревце. Черемуха. Будет ли стоять завтра?

Когда-нибудь история все окончательно расставит на свои места. Но чтобы не повторилось то горькое страшное прошлое вновь, мы должны все помнить, передавать эту скорбную память как неугасимый, вечный огонь, как неотъемлемое связующее звено в цепи поколений нашим детям, внукам, правнукам. И тогда, возможно, не случится так, что:

 
Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным – с пулей в затылке
И со штыком в животе.
 

Максимилиан Волошин, «Терминология», 1921 г.

Но подобное может случиться с нами, если мы забудем, если малодушно позволим забыть другим то непоправимое, что случилось с тысячами и тысячами людей в тридцатые и сороковые годы двадцатого века.

Нет у них могил, нет крестов, как у других, куда по древнему русскому обычаю хотя бы раз в год приходят потомки вспомнить своих усопших родичей. Так пусть будет хоть какой-то памятный знак, например, камень-валун у того чудом оставшегося деревца, в память о тех, кто лежит в этой земле, и в назидание нам, живущим, чтобы помнили.

 
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
 

Сергей Есенин

 
О память сердца, ты сильней
Рассудка памяти печальной.
 

Константин Батюшков

(автобиографическое эссе)

Григорьич, как позволял подчиненным называть себя начальник штаба временного отдела Михаил Андреев, и в этом не было ни малейшего намека на панибратство, подошел как-то после ужина ко мне и, будто что-то вспоминая, натужно-глуховатым, но высоким голосом спросил:

– Ты у меня сколько дней в отгуле не был?

Я изумился и прежде чем ответить, даже успел подумать: «Здорово же, наверное, сегодня Григорьич набегался по службе, если такой вопрос вычудил».

– Четыре недели и два дня. Итого – месяц.

– То есть как? – опешил начальник штаба. – Постой-постой, мы ведь как раз месяц как в Чечню заехали. Так? Нет?

– Так.

– И что?

– Вот, с самого начала командировки в отгулах и не был, – внутренне радуясь удачному розыгрышу, ответил я.

Григорьич пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь засечь обман или подвох, но тут же сообразив, что я ничуть не кривлю душой, широко усмехнулся в густые рыжие усы, протяжно хмыкнул и с теплотой в голосе прогнусавил:

– А ведь точно, дружище. Как же я тебя из виду-то упустил?..

Я молча пожал плечами, а сердце вдруг забилось чаще от неожиданных, искренне, по-отцовски, его заботливых слов. Капитан тем временем дружески положил мне ладонь на плечо и, деловито размышляя, продолжил:

– Тогда, значит, так: завтра с девяти утра сутки можешь отдыхать… Как же я тебя из виду-то упустил? – после паузы с рассеянным видом снова повторил он и, словно очнувшись от своих мыслей, уже уверенно закончил: – Как-то я все машинально тебя в графики дежурств проставлял. Сегодня вот тоже два определил: с двадцати одного до часу и с пяти до девяти.

– Знаю. Видел.

– Знаешь! А что молчал-то все это время? – с притворным недовольством вскинулся он. – Все уже по два раза в суточных отгулах были! Ладно, на вечернее дежурство я тебя кем-нибудь заменю, а утреннее все-таки надо будет отдежурить. Ну, бывай! Да почаще глаза мозоль, боец, – уже смеясь, торопливо проговорил Григорьич, направляясь в дежурную часть, – а то вдруг опять забуду отгул дать!

Вечером я сидел в сумрачном кубрике, топил «буржуйку» и с добродушной усмешкой вспоминал последние слова начальника штаба. Легко сказать: «отдыхай». И рад бы заснуть, да где там! За минувший месяц организм настолько привык к жесткому графику боевых дежурств, что попробуй-ка переломи его, новый устоявшийся режим, даже во благо ему же. Нетушки! Только будешь без толку ворочаться на нарах, да, как совенок, таращить хронически воспаленные нервным недосыпом глаза в облупленный потолок, слушая ночную перестрелку.

Нет. Лучше уж так – сидеть при скудном свете вздрагивающего от сырого сквозняка лепестка свечи, придвинувшись почти вплотную к жаркой «буржуйке», цедить из щербатой кружки сквозь зубы крепкий сладкий и, как на охоте, слегка припахивающий дымком чай и вспоминать мирную жизнь, далекую милую родину.

Как обостряются чувства к родным краям, когда участвуешь в боевых действиях! Нигде, как на войне, я еще не вспоминал с такой саднящей тоской, с таким сладостным щемлением в сердце любимые места! Сколько раз ловил себя на том, что с зудящим, физически ощущаемым нетерпением жадно жду любого более-менее свободного часа, минуты, чтобы где-нибудь, совершенно неважно где, – в доте у бойницы в тревожное ночное затишье, в послеобеденное время короткого перекура, в малый промежуток между сном и усталой мимолетной дремой после очередной боевой смены, когда лишь одиночные выстрелы да сухие хлопки сигнальных и осветительных ракет нарушают нервозную тишину разрушенного опального города, – можно будет молниеносно унестись мыслями к незабвенным местам материнской приобской земли. Земли, на которой родился и вырос, которая не только наяву, но и вот так, в воображении, радушно примет как самого дорогого и искренне желанного. И можно будет без всякой робости, на правах сына пройтись воспоминаниями по любым заветным уголкам, что с трепетом и святостью бережет память, именуя одним простым словом: родное.

Доходило до того, что из-за постоянной нехватки времени приходилось заранее «планировать», «заказывать» в уме, куда при ближайшей возможности устремить бег воспоминаний. Выглядело это примерно так: «Завтра дежурство в доте днем. То есть четыре часа относительно спокойного времени. Без стрельбы, без напряженного ожидания боевой тревоги. Значит, можно неторопливо «прогуляться» по Тильтимской дороге до Харьегана, а то и до Кузьёля. А сегодня перед сном малость «поброжу» в окрестностях Бурудана, поем лесной жимолости».

От такого мечтательного «планирования», мысленного ожидания уже загодя приятно щекотало в груди, и как будто в бездонную пропасть радостно ухало сердце, напрочь забыв обо всех невзгодах и неизбывных трудностях военной жизни.

Так и сейчас, неподвижно сидя возле раскаленной стальной печурки, без труда перенесся мыслями в родное приполярное село Мужи.

…Вот я в походной одежде, с небольшим рюкзаком за плечами вышел из дома, стремительно спустился с высокого, в двенадцать ступеней, крутого крыльца и свернул налево через узкий двор вдоль нашего трехподъездного дома. В два шага перемахнул через деревянный короб теплотрассы, наискосок пересек гулкую лежневку и споро пошел по дощатому, местами вконец расхристанному, белесо-серому узкому тротуару в сторону звероводческой фермы.

Вдалеке проглядывает между домами лесистый косогор гряды Мужевский Урал – это последние невысокие отроги каменного Полярного Урала. Он дрёмно и невозмутимо посматривает из-под хвойных век на сутулые покатые холмы, где вдоль илистого берега не тесно расстроились Мужи, и на все обширное низменное междуречье Малой и Большой Оби с его многочисленными озерами, хитро петляющими протоками, сорами и сухими ягодными пугорами.

Далеко-далеко цепляет пристальный взгляд пойменные просторы с плоскими тальниковыми островами. А если даст погода подарок – безветрие да кристально чистый, без марева, воздух, и если по неожиданному оптическому капризу природы вдруг продавится земля и выгнется, поднимется восточная сторона горизонта, то увидишь воочию, на удивление близко, коренной правый берег Большой Оби. И не только крохотная хантыйская деревушка Анжигорт предстанет, как на ладони, но и крепкое большое село Горки, что в шестидесяти километрах от мужевского берега.

Самому не довелось увидеть, но старожилы хорошо помнят и рассказывают: мол, однажды в конце августа горизонт с севера настолько прогибался, что видны были не только Шурышкары и пойма Соби, но и даже Салехард можно было ясно разглядеть. А на северо-северо-западе, обманчиво недалеко, прямо-таки за Ханты-Мужами, выдавился в небо из-за ближнего косогора сам Полярный Урал, и забелела в глубокой синеве величественная снежная шапка Пайера…

Все эти картины красочно и в подробностях предстают перед внутренним взором, и в какое-то мгновение невольно так забываюсь, что, очнувшись от грез из-за громко треснувшего в «буржуйке» полена, не сразу осознаю, что я – за пять тысяч верст от Приполярного Зауралья, простирающегося на границе Югры и Ямала между шестьдесят четвертой и шестьдесят шестой параллелями северной широты. И что за хлипкими, криво растрескавшимися после недавних частых бомбежек стенами сырого кубрика – совершенно другие горы и абсолютно чужой сердцу пейзаж. И возбужденное памятью сознание само по себе, без натуги старается побыстрее из безрадостной действительности нырнуть назад, в водоворот желанных воспоминаний…

…Заканчиваются последние дома, и я неторопливо иду вдоль забора южной части мужевского погоста. Могил отца и крестной матери Анны отсюда не видать, они в противоположной стороне кладбища. Об этом успеваю вспомнить лишь мельком, увлекаемый течением мыслей все дальше и дальше.

За последними могильными крестами начинается умеренно крутой спуск к Югану – небольшому таежному притоку Малой Оби, извилисто огибающему Мужи с запада и севера. Спуск к сырой пойме Югана чем ближе к воде, тем больше изуродован глубокими рытвинами с застоявшейся мутно-рыжей водой. Летом верхний слой вечной мерзлоты успевает на полметра оттаять, глинистая почва набухает, раскисает от влаги, и имеющие обыкновение здесь пастись сельские коровы и лошади без труда продавливают копытами тонкий дерн, погружаясь в топкую неверную твердь чуть не по колено.

Спускаться по таким колдобинам – приятного мало, по неосторожности ничего не стоит и ногу подвернуть. Но это в действительности, а в мыслях все эти кочки и ямины значения не имеют. В мыслях легко быть невесомым!

Вот я уже перебрел по каменистому мелководью Юган, еще раз оглянулся на село и знакомой тропой углубился в тайгу в сторону раскорчевки.

По времени года представился август. Если не надвинутся, не перевалят из-за уральских хребтов затяжные ленивые циклоны со своим пасмурным характером и продолжительными, хотя и не слишком холодными еще дождями – благодатная в большинстве случаев пора для отчего края! Но все-таки чаще это удел сентября. А в августе погода по возможности старается баловать последней благодатью мужевский околоток.

Только-только закончились белые ночи полярных широт. В ночь с четвертого на пятое августа в белесом сумраке неба, почти в зените, неуверенно, словно с опаской, но все же проклюнулась слабым, трепещущим лучиком первая звезда. Это Вега из созвездия Лиры. Пройдет дней десять, и в меркнущем небе появятся новые мерцающие вехи-ориентиры: Арктур, Капелла, Альдебаран, Денеб, Алголь. Полярная звезда обозначится на небосводе чуть позже. Она хоть и считается главной звездой в северном полушарии, но все-таки много слабее своих более ярких космических подруг, и не в силах сразу победить слабеющую летнюю власть земного светила в высоких широтах.

Чем еще замечателен август в Приполярье? Многим. Уже нет изнуряющих полчищ гнуса, ощутимо меньше надоедливых комаров. Солнце, хоть и стало день ото дня все больше скатываться к южной стороне горизонта, но еще ласкает землю последним теплом, еще довольно быстро и уверенно разгоняет воровато стелющиеся по утрам вдоль берегов Оби и проток рваные клубы тумана. В тайге наливаются соком осенние ягоды, вздыбливают бугром и властно разламывают мох тугие шляпки молодых грибов, дозревают под смолистой чешуей шишек вкусные кедровые орехи.

Эти воспоминания исподволь всплывают в памяти, пока неспешно поднимаюсь по склону на вершину первого холма к раскорчевке. Сейчас она уже не может в полной мере оправдать свое название. В былое время облысевшая после вырубки леса ровная вершина невысокого увала теперь во многих местах заново оделась березовым и осиновым молодняком, а кое-где свежо зеленеют маленькие островки кедрача в половину человеческого роста.

Мысли послушны обретенным в минувшие года впечатлениям и обычаям, поэтому даже в плену воспоминаний по сложившейся традиции, хотя и не устал, делаю здесь первый короткий привал. Стройный осинничек звонко, шумно аплодирует моему появлению. Его чуткие к дыханию ветра листья-ладошки уже блекло-зелены. Совсем скоро в остывающей земле поток живительного сока от корней к листве замедлится, и кроны до неузнаваемости преобразятся, яро заогневеют на фоне неизменной малахитовой густоты кедрача и ельника.

До чего же хорошо присесть возле ветвистого куста карликовой березы! А еще лучше расслабленно повалиться спиной на пестрый моховой ковер и, запрокинув голову, через прикрытые от солнечного света веки скользить умиротворенным взглядом по низким неторопливым облакам, попутно воображая в причудливых очертаниях небывалых существ, и навсегда провожать их за близкий, отороченный неровными зубцами тайги окоем…

Почему-то именно здесь чаще всего с незлой досадой вспоминаю Сергея Есенина. Для меня он навсегда останется непревзойденным певцом своего родного края, и каждый раз переполняет сожаление, что этот замечательный, горячо любимый поэт родился не у нас, не на мужевской земле. Все мечталось: вот если бы ему довелось быть моим земляком! Как искренне, точно и сочно был бы воспет морошковый край! Он-то не видел никогда всех здешних красот, а я не только родился, но и вырос на этой богатой, разноликой земле. Кому как не мне поделиться с людьми гордостью за суровую родину и переполняющей сердце любовью к ней? А все боюсь, что не сумею, не найду верных слов…

Как все-таки как здорово, нелицемерно, искренне и легко, без малейшей вымученности, еще в начале прошлого века Есенин восторженно выдохнул о рязанщине: «Гой ты, Русь моя родная…». Возможно, в день, когда появились эти проникновенные строки, поэт был далеко от Константиново, но так же, как я сейчас, ожившей памятью сердца, всей сутью пребывал там, в просторах приокских лугов, прислонившись плечом к любимой березе-шептунье.

Первый раз я услышал и запомнил на всю жизнь эти есенинские строки от мамы. Шел 1982 год. Вторая половина марта. Месяц солнечной зимы. У народа ханты он именуется образом-приметой: «Месяц появления наста». У нас в низовьях Оби, на «опушке» Северного полярного круга, пора весеннего равноденствия от календарной зимы обычно мало отличается. Еще продолжаются уверенные морозы, случаются снегопады, а то и, глядишь, запуржит дня на два. Но все-таки есть одна неоспоримая примета весны: от восхода к восходу световые дни становятся все более длинными. А если выдастся день ясный, с отчаянной синевой небес, то ослепительно белые, еще и не помышляющие таять сугробы беспощадно, до рези, бьют по глазам отраженными лучами набирающего силы светила.

Вот в такой погожий день, в выходной, мама впервые отважилась взять меня в далекую пешую прогулку по Тильтимской дороге. Мне было уже девять лет. Год назад подобное путешествие по тайге при всем желании не могло состояться. В январе 1981 года мама родила младшего брата Юру, и все ее время уходило на обычные материнские хлопоты. Теперь брату уже шел второй год. Мама со спокойным сердцем оставила его на попечение тети Нюры и дяди Андрея Чупровых, моих крестных, и вскоре мы были на околице села.

До кораля, конечной цели нашего путешествия, от Мужей километров пять или шесть, смотря откуда начинать отсчет. Всего-то час пути для взрослого человека, но мы с удовольствием растянули дорогу в один конец на два с половиной часа. Торопиться было некуда, да и ни к чему. Мы шли, часто останавливаясь: то разглядывая и угадывая на снегу следы лесной живности, то удивляясь замысловатым снежным нахлобучкам на верхушках молодых елей, то подолгу любуясь живописными видами тайги, открывающимися за каждым новым поворотом неуклонно поднимающейся вверх дороги.

На подходе к коралю мама случайно обернулась назад и вдруг остановилась. Я семенил сзади и от неожиданности ткнулся головой ей в живот.

– Посмотри-ка! – завороженно-восхищенным шепотом проговорила она, кивнув туда, куда устремила пристальный взгляд.

Я оглянулся и тоже оцепенело замер, приоткрыв от изумления рот.

Мы стояли на вершине высокого увала. (Позднее узнал, что укрытые тайгой отроги Мужевского Урала в самой высокой точке не дотягивают до трехсотметровой отметки над уровнем моря лишь каких-то одиннадцать метров). Оснеженное междуречье Малой и Большой Оби вогнутой лепешкой расползлось от кромки леса до непривычного, неимоверно далекого горизонта, убежавшего на добрые полсотни верст.

В следующее мгновение увидел Мужи и на секунду испугался: так далеки и крохотны были они! Но короткий испуг мгновенно сменился радостным удивлением при виде махоньких, чуть ли не игрушечных домишек: «Надо же, как мы далеко и высоко забрались!»

И вот тогда, среди торжественного безмолвия, когда у меня то и дело от избытка чувств перехватывало дыхание от впервые увиденного ошеломляющего и воистину величественного зрелища, за спиной тихо, но ясно зазвучал голос мамы:

 
Гой ты, Русь моя родная,
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза.
 

Слова слетали с ее губ неторопливо, напевно. Мой взгляд был очарован бескрайними заречными далями, и я слушал маму, не оборачиваясь, но с жадностью впитывая сознанием каждое слово стихотворения, казавшегося чудесной волшебной клятвой в любви к родной земле. В том, что это клятва, я уже нисколько не сомневался, когда мама более торжественно, как заклинание, закончила:

 
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
 

– Это Сергей Есенин написал, – сказала она после короткого молчания с благоговением.

По дороге назад мама еще не раз повторяла вслух это стихотворение, чтобы я лучше запомнил, и мы с каким-то особенным наслаждением, восторгом неожиданного открытия снова и снова ласкали слух двумя последними строчками первого четверостишия.

Этот эпизод из детства припомнился попутно, и я вновь перенесся мыслями на раскорчевку. Короткий привал позади. Напоследок переворачиваюсь со спины на грудь, приникаю подбородком к податливому прохладному бархату кукушкиного льна и с наслаждением глубоко вдыхаю влажный травянисто-пряный запах. На расстоянии вытянутой руки замечаю одинокий игольчато-пушистый стебелек водяники с тремя налитыми темными ягодами, тянусь к нему и осторожно срываю нежные сочные бусины. Раздавив их о нёбо, с удовольствием ощущаю, как растекается по языку хорошо утоляющий жажду сок, лишь чуть-чуть сладковатый.

Только после этого поднимаюсь и уверенно иду дальше.

Вскоре тропа, повиляв по вершине холма, начинает незаметно убегать вниз, в ложбину, и вот почти теряется в сыром, безлесном распадке, густо заросшем одной только карликовой березой. По многим приметам чувствуется близость таежного сойма, именуемого Первым Ручьем, который, замысловато виляя между увалами, впадает в Юган как раз напротив сельского кладбища.

Под ногами начинает звучно, с причмокиванием, чавкать густая, почти чифирного цвета жижа. Это от торфа. По всей видимости, в стародавние времена на месте нынешнего распадка было болотце. Потом оно поднялось, захирело, а вековые слои сфагнума перегнили, переродились в торф. Но, наверное, бьется еще где-то в глубине слабая жилка одинокого ключа-живуна, которая и не позволяет пока зреющему торфянику обрести бо́льшую прочность. Видать, не время еще. Потому-то и приходится идти торопливым шагом, а замешкаешься – то и из сапога запросто выскочишь.

Минут десять спорой ходьбы – и под ногами перестает хлюпать. Вновь обозначается твердая тропинка – и вдруг обрывается. Вернее, здесь ее «устье». Проводив путника через первые ближние к Мужам увалы, она «вливается» в «левобережье» Тильтимской дороги метров на сто двадцать выше Первого Ручья…

…Ближний разрыв осколочного выстрела гранатомета безжалостным толчком швырнул меня через тысячи километров, заставил вздрогнуть и невольно открыть глаза… Чечня. Почти полночь. Я обвел тревожным взглядом полутемный кубрик. Укрепленная в пустой консервной банке свеча на две трети оплавилась, пламя на сквозняке судорожно трепетало, металось из стороны в сторону и, чадя, сердито потрескивало. Снаружи, со стороны площади Минутка, послышалась длинная автоматная очередь. И сразу вслед за ней взахлеб застрочили еще несколько калашей.

Перестрелка грубо и окончательно вернула в суровую действительность войны. Это повергло в тоску и отозвалось саднящей болью в груди. Чтобы развеять шок, я заставил себя подняться с колченогого стула, открыл дверцу печки и подбросил в топку на рдеющие угли новые поленья. Пошаяв густым дымом, они шумно вспыхнули жадным пламенем. Бойкие языкастые всполохи напомнили ночные таежные костры в сезон охоты, когда вот так же жизнелюбиво пляшет пламя по сухим веткам, потрескивая и с тонким свистом вгрызаясь в смолистый замшелый валежник.

Недаром говорят, что созерцание открытого огня чудодейственным образом очищает душу. И вправду от сердца отлегло, тяжелое чувство постепенно покинуло меня, даже наоборот – неуловимо переродилось в тихую радость…

Я внезапно понял, что наперекор всему доволен сегодняшним вечером и по-своему счастлив. Мне удалось на целых два часа обмануть войну. Пускай не наяву, а памятью сердца, силой воображения, но я устроил себе настоящий праздник: короткую побывку в родном краю. И ничто другое не способно тягаться с этой наградой.

Это подействовало, как стакан спирта. Тело приятно расслабилось, и я почувствовал, что хочу спать. Раздевшись, забрался по простой, но крепко сколоченной лесенке на свои верхние нары. Ни холодная жесткая постель, ни безнадежно отсыревшая от промозглого климата Чечни подушка, ни продолжающаяся перестрелка не могли сейчас нарушить мое умиротворенное состояние.

Я коротко помолился и быстро задремал с единственным желанием, чтобы мне приснилась РОДИНА.