Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

Антон Филатов
БОМЖ. Сага жизни
Книга первая. Пыл(ь) веков

18+

Часть первая. Прошлый век

«Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжествующий порок».

Владимир Одоевский

«Мир вечно разделён на два полюса: жизнь и смерть. В эти понятия, между этими полюсами в два коротких слова вмещалось всё».

В. Астафьев

Глава первая. Сага жизни Женьки Шкаратина

«…Радиомузыка всё более тревожила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобществлённые лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать».

Андрей Платонов. «Котлован»

По случаю всенародного Торжества природа ликовала. Город Провинск благоухал улыбками. Полуденное солнце нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Всё равно хорошо! И, кажется, грядущая радость сегодняшнего дня – таинственная благовесть ожидаемого события! – может опрокинуть дюже скучную мировую историю, как старухино корыто. Все симптомы тому – на лицах! Вот-вот случится, наконец-то, веками вожделенное! – сбудется… И… глокая куздра… бодрячит… тьфу-ты… наметом в лирику понесло…

 
– Ой, да не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
 

– из черной тарелки на фронтоне здания бывшего купеческого особняка бархатным баритоном грустил незнаемый казачок. Изливал душу, как кровь из раны, но сердца слушателей зажигал не пагубной тоской, а напротив – бесшабашным удальством. Душа-то – она хмель чует, только плесни задором на раскалённые камни, развороши тлеющие уголья, распали воображение…

А и небо, освещающее земные холмы и городьбу, казалось, подтанцовывало под музыку и людской гвалт. И будто бы тоже имело обнажённую душу.

Парочки, семейные стайки горожан гуртом валили на площадь Третьего Интернационала. Здесь, в старой части города, карусель толпы охватывал, по наезженной традиции, главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийную преданность. Торговые столы благоухали мясом, пивом и крашеными кренделями. Самодеятельные артисты изо всех углов городской площади потешали номерами художественной самодеятельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуёмная радость большинства удручалась печалями единичных отщепенцев. Возможно, и в весёлом воздухе, и в изредка набегавших тучках таилась какая-то неосмысленная грусть, наводящая досадную тень на плетень. Подозреваем, что в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию Торжества, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!

Одни лишь милиционеры в белых кителях, привлеченные стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, бодро зевали в ожидании своего часа. Красные плакаты, висящие за спинами, будто итальянские мулеты, дразнящие быков, и у них вызывали зуд беспричинной весёлости.

Нинулька, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинёшенька. Эти «проститутки сокомнатные», Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же брошенкой в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. И девчонки, вооружённые памятью о прошлых удовольствиях, рвались домой, как скаженные. Нина же, сирота безродная, в деревню езживала только за пособием. Праздновать всевозможные Торжества чаще всего вливалась в стройные ряды провинцев – гордой одиночкой. В карманах голь перекатывается, а глазами карамельки лупать никто не запрещает. Поспешала в массы, надеялась на толику сластей, таращась на попутные буфеты.

На мосту за Ниной увязался Гришуня Тахтобин, чувак из «сельхоза». На «кульковских» танцах, куда пацаны-пэтэушники иногда проникали воскресными вечерами, долговязый Гринька приглашал на шейха. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ёй! Нина теряла равновесие духа. А в заполночных проводинах, случалось, и – тела.

– Ты куда? – для поддержки разговора спросил парень. – Поди… на базар?

– А ты? – не растерялась Нина. – Может, на рыбалку?

И молча пошли рядом, составив ещё одну людскую стайку бойко спешащих на Торжество.

– А де другие чувихи? – модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.

– А я знаю? Пытает он… – не ласково обошлась девушка. – В деревни попёрли…

Возле церкви, под сенью тополиной аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной духоты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина привычно сомлела, в комочек сжалась, но виду не подала, и руку решительно не отвела.

– Хочешь мороженое? – напрямик спросил парень строптивую диву. – В стаканчиках, или на разновес?

– Хочу, – также прямо ответила дива, слегка помедлив в речах. – ты, что ли, угостишь?

– А хуть бы и я.

И они – парочкой – молча устремились к мороженице, встали в длинную очередь. Гришуня тайком пялился на Нинульку. Ему, долговязому увальню, пялившему глаза с растерянной улыбкой в мордатой физиономии на миловидную спутницу, жеребчиком переминающемуся на стройных ногах, Нина «застила других чувих, а чем не знаю»… Этим недоумением откровенничал с пацанами. И шибко, видно, «застила», потому как всюду и в свободное время нежным барсом скрадывал Нинульку в последние месяцы.

 
– Как на чёрный Терек,
как на буйный Терек
вывели казаки
сорок тысяч лошадей…
 

– продолжал жаловаться бархатный баритон.

А город гудел бубном долгожданного всенародного Торжества, как разгорячённый духовой оркестр ораторией Баха! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриотических гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепетали на древках вкупе с полотнищами на здании Горсовета. Воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко – на потеху – лопались. И ярилось Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не трепетно реяли красные стяги и не бравурно гремели гимны.

Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлечённые гамом птицы, эпидемической вспышкой заражались людским азартом и возбуждённо обсуждали всеобщее сумасшествие. Точно пошло-поехало то, чему не было ни предчувствия, ни предпосылок. Но что-то апокалиптическое надвигалось на торжествующее сборище.

Самая большая группа горожан толпилась у стола, в толпе, разыгрывающей беспроигрышную лотерею. Иногда здесь кучно взрывались восторженным хохотом над счастливцем, выигравшем погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя в деревянной рамке.

– Пошли ко мне в общагу? – ласково пригласил Гришуня чувиху, аппетитно поедающую мороженое. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. – У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки…

– Не-е… – подумав, отказалась девушка. – Я беременная.

Гришуня стыдливо оглядел её аккуратненький животик, прикрытый пёстреньким сатиновым сарафанчиком, и, не обнаружив нужной приметы, недоверчиво улыбнулся.

– Ну и чо… беременная… А мне какая разница?

– Ты что, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано – беременная, значит, не могу я по общагам шариться.

– Да ладно… А ты чо – замужем? Или понтуешь?… Хошь – на ручки возьму?

– Не твоё дело. А хоть бы и замужем.

– Да ради бога!.. А де муж?

Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженного, отбросила его к забору, и независимо побрела сквозь толпу. Гришуня неотступно следовал в фарватере.

– Нинель, а Нинель… Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?

– Ещё не хватало! Сказано – замужем…

– Понтуешь… Я всё про тебя знаю. Мне Оксана с Юлькой разболтали про хакасёнка твово… приблудного. Не веришь?

– Верю – не верю, тебе-то что? Замужем – не замужем… Я не от тебя беременная! Успокойся, Гриня… Что ты, как маленький…

– …принц, что ли?

– Ага, вроде того.

– Маленький Принц – козырный чувак. Он был в ответе за тех, кого случайно… приручил. Ты читала?

– Ещё чего? Какой принц? Гриня, ты с Егорычем – не того, случаем?… Не хватанул бражки? Смотри, загребут в капэзэ.

Обескураженный Гришуня молча следовал за горделивой подружкой. И уже не было уверенности в успехе, не веселило царившее вокруг Торжество, не имела смысла дальнейшая красота окружающего мира. А и чем впечатляться: в воздухе висело монотонное безобразие гула и гармонии, а по земле с обрывками газет волочило усталую праздность. Гришуня Тахтобин шёл поперечно.

– Нинель, а Нинель… а кто он, хахаль-то твой… узкоглазый? Ну, отец… то есть… ребёночка? Может, я… всё же?

– Сказала же!.. И не лезь в душу! Что ты липнешь? Иди в свой сельхоз, Мук… маленький! – и она заторопилась, уходя сквозь толпу от обескураженного парня. И смылась с глаз. Он посмотрел ей вслед, зачем-то пересчитал мелочь в кармане. «Хм-м… Сельхозом помыкнула… Не пойдет за механика замуж?» – удрученно поворочал мозгами обиженный парень. – «Ну, это ещё как пойдёт… Куда она денется, сирота безродная, с выродком-то… нагулянном. Моя будет! А хакасенка того глянуть бы разок. Одной левой прихлопну. – Гришуня ухмыльнулся, осклабился в своей широченной улыбке. – Возможно, скоро он сделается папой. Будет по-мужицки тютюхаться с сыночком, как это делал с ним его отец. А парнишка вырастет, возмужает, поступит в… сельхоз. Уж он-то, Григорий Тахтобин, не допустит, чтобы пацан рос неприкаянной безотцовщиной». – Гриня снова осклабился, повертел головой в поисках нинкиной русой косы, не нашел и космической пылью растворился в толпе.

Нина, тронутая Гринькой за живое и бередимое, с обнажённой тоской в сердце, не испытывала ни настоящей радости, ни прежнего удовольствия.

А Торжество не сбавляло обороты! Мужи, изрядно хватанувшие «бормотухи», продававшейся на розлив и потому называвшейся в народе «рассыпухой», куражились своими талантами. Кидали пластмассовые кольца на длинный нос фанерного Буратино. Качали между ног двухпудовую гирю, бегали в холщовых мешках. Победителей ждали признания жён и призы от спортсовета. Признания и призы были, как водится, символическими. Но лавры победителя – окрыляли.

– Люсьен, а Люсьен… – канючил очередной победитель, – Накати на стакашек, а?

– Я те накачу… Нос красный как у Буратины будет. Тебе дали соску, вот и соси. – и весело хохотала над удачным образом.

– Товарищ, победивший на подушках, подойдите ко второй палатке! – кричал хриплый рупор.

– …желающие на роль марионеток! – вырывалось из цветастого балагана.

– …бидоны… кадки… тазы для бани… – нудили торговые ряды.

– …кто по-бе-дил на по-душ-ках? – надрывался равнодушный хрип.

Нина бороздила толпу. На деревянных подмостках девчата из агитбригады исполняли популярную песенку. «Если тебе одиноко взгрустнётся…» – и попадали каждым прочувствованным словом в изнывающее сердце нашей слоняющейся героини. Процеживая рассеянным взглядом пёстрый калейдоскоп крикливого праздника, сквозь влагу глаз она бессознательно искала… его. То любимое, темноликое азиатское лицо, облик… С прошлых волшебных минут, случившихся в день осенних отжинок, единственно дорогой ей, обожаемый до помрачения образ… Может быть, в гущу толпы манили её туманные видения, секундный миг счастья, которые опрокинули бы напрочь этот безразличный и бессмысленный, куражливый мир. «…Если судьба от тебя отвернётся…».

Сердце разрывалось от таинственной силы, вызывающей то сладкую истому, то слезливый спазм, а вовсе не боль и не муку. Смахивая слёзы, Нина чему-то счастливо улыбалась. Вдруг это случится! Вот-вот произойдёт необъяснимое чудо и он, её… ангел… парень… любимый, драгоценный, такой близкий, желанный… Её фантастическая мечта! И всё-таки пусть… обязательно… тотчас!.. сбудется её радость! Иначе слёзы задушат её. Вот этот чубатый – не… не он… Тот плясун в шароварах… Похож средним ростом, и только… Кажется, у него был такой же солнечный загар… на шее… Густая шевелюра черных волос… Черные, как смоль, раскосые глазища… Не отыщется здесь и сейчас – мир этот окончательно рухнет… Да где же он?!

Посредине кружка городских бардов, притулившихся на углу площади, под тенистой сенью тополей и акаций, упоительные голоса опять и опять кричали о том, как «…шептали грузчики в порту…», а «…атланты держат небо…»… Внезапно из этого кружка на Нину выскочила бойкая жёлтоголовая блондинка.

– Нинель, как я рада! Никого из наших… Ты была на перетягивании каната? А я здесь с Минькой Носовым. Он башли зашибает на баяне… Слушай, айда с нами на… на… В общем, пойдёшь – не пожалеешь. Ой, какой сарафанчик! Где шляешься?

– С сельхозником Гриней бродила. Надоело всё. Ты наших не видела?

– Каких ваших? Сказилась, чувиха?… Все же в деревне… с хахалями милуются.

– Да знаю… А куда пойдём?

– В парк. Там танцы. – И Верочка Шиверских, как звали блондинку, беспечно поиграла бёдрами.

– Не. – Нина скисла. Она вдруг почувствовала непривычную усталость. Хотелось немедленно присесть, или прилечь. – Я до дому…

Внезапно перед девчонками появился Минька Носов. Прежней обаятельной персоной. Ежесекундно теряющей форс. Без баяна. Глаза его судорожно метались по лицам, точно во мгле запрещённые газовые фонари. Не заметив ничего подозрительного игнорируя вниманием живописный образ Нины, он молча схватил Верочку и поволок её в аллею.

– Ой, Минька… Нинель…

Нина пошла за ними. Минька Лом вынул из пазухи что-то лёгкое, жёлтое, перехваченное тесёмочкой.

– Спрячь! – и бесстыдно пытался совать свёрток под подол Верочки.

– Ты что! Чокнулся! – Верочка стыдливо оглянулась на Нину. Свёрток аккуратно свернула и положила в прорезь платья, под лифчик.

– …В парке… за ракушкой… счас давай, бля, отсюда. – он бормотал явно с перепуга. Так и не отметив Нину взглядом, скачками убежал.

– Что с ним?

– А я знаю?

– А что он тебе совал?

– Фарцовщик несчастный…

Девушки недоумённо глядели друг на друга, пытаясь оценить ситуацию. В ту же минуту рядом раздался знакомый визг свистка, и два человека в милицейской форме пробежали следом за Минькой. Девушки, не сговариваясь, почуяв недоброе, рысью поспешили обратно, в толпу. И это был их роковой шаг. Стоявший позади милицейского оцепления капитан, выцепил взглядом, окликнул их и жестом пригласил к себе.

Неожиданно Верочка попятилась и попыталась-таки бежать в толпу. Но сержант из оцепления в два прыжка догнал её и заломил руки. Нину тоже взяли под локти и не ласково повели к печально-знаменитому в городе автомобилю – ГАЗу из КПЗ. Хоп! – и студентки мигом оказались в одной компании с разогретыми «бормотухой» будущими клиентами вытрезвителя. Их приняли весело и сочувственно: а как же иначе?

– А вас-то за что, девки? Вроде не выпимши…

– Небось, за анекдоты про Хруську?!

– …За песенки про Кубу! «Буба – любовь моя!..»

– Да ясно: шлюшки они! – Лечащий смех, сочувствие и сарказм как нельзя тесно уживаются в одной компании.

А предвечернее остывающее солнце щурилось сквозь купола Спасского собора. И провинские горожане, утомлённые Торжеством и весенней солнечной радиацией, растекались по улицам и переулкам. Домой… домой, к вечернему столу и мягкому креслу. От временно не случившегося крушения мировой истории – к казённым новостям из хриплого репродуктора. К соблазнительной супружеской постели. Ко сну.

Время и нам отбросить ненавистное перо, брезгливо прошествовать по черновикам к кухонному окну. Здесь, за плюшевой занавеской, в стекольной бутылочке нас ожидает ополовиненная праздничная норма. Праздник – он и в Африке смакует ром! Хотите… на брудершафт?…

«Мы плачем, приходя на свет, а всё дальнейшее подтверждает, что плакали мы не напрасно».

Ф. Саган

Жизнь человеку даётся один раз, и в основном случайно…

Неизвестный умник

Шкалик родился пьяным…

Ой-ёй, мой трезвый, благоразумный читатель! Не фырчите! Не швыряйте нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздражении. Если позволите себе терпёж на обоюдное общение, возможно, разойдёмся с лучшими чувствами друг к другу. Замиримся. Вы поместите одиозную книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнёте ею отдушину в давно не отапливаемой комнате, либо, преодолев минутный псих, прочтёте и эти строки… Мы же, паче чаяния, продолжим повествование.

…Писать – не ногой болтать. Норовистое перо аллюр перемежает галопом, точно в скачке по кривым улочкам. Там и сям выписывает кренделя сюжетных поворотов, раскрашивая их хлесткой метафорой и слащавой патокой вымысла. И тут же, обопнувшись, берёт в карьер, не в силах остановиться на ярком образе, и тут же трусит рысцой повествовательной писанины… Эх-хе-хе, труды наши бренные…

Женька Шкаратин действительно, точно джин, пробкой из бутыли, родился пьяным. Правда тошнее водки… Виновница треклятая! Водка, разумеется. А и правда недалеко ушла: на вину не пригонишь.

Надо ли, хватаясь за перо в борзописном порыве, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном герое? Ан случилось! Узнаю страшную сивушную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: «…родился пьяным…». В первую же строку, падла! А, впрочем, не всё ли равно где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в блевонтинном ли кабаке с отклеившимся названием «…ик»? В сибирском «Болдино», на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лики нещастненьких ссыльных декабристов… Каждый зачинает, где может и как: анекдотом, легендой…

Мы – утверждением «Родился пьяным». Но всё разжуем по порядку.

Мама Нина – Женькина родительница – миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, милое существо. Наивная – как два по третьему – и открытая сердцем щебетливая птичка. Носила роскошную русую косу до пояса, а в остальном – незамужняя и недоучившаяся студентка провинского культпросветучилища, ещё год назад ничего не знающая о таинствах любви и причинах беременности. Звезды ли мерцали сиреневыми угольками, разукрашивая тусклые миры новогодними игрушками, зайчики ли солнечных лучей шебутно путались под ногами и руками, а только Нинульке были они, как катышки рябины, безвкусны и бесполезны.

Тем благодатным летом, когда всё это и стряслось, полнокровно жила-была в самом центре захолустного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу. Канителилась, как подавляющая часть человечества. Пока не постигло горе: родители её угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно – помыться. И происходило это не в крыму-дыму хмельного угара на священную Пасху да Пресвятую Троицу, а в ушедшем веке среди обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких в осудительной молве на недолгие сорок дней. Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром и эту. Большим или малым, божеским промыслом, или людским сердобольем… Суетно, скопидомски, с судом или пересудом. Сладили всё в одночасье. А про Нину в хлопотах ненароком забыли. А крошка-подросток, душа неприкаянная, в кромешном одиночестве выживала – на госпособие, да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. Поступила учиться на завклубшу. Кантовалась между городом и деревней от осенних занятий до летних каникул. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе, или даже в целом мире. Почти никаких… Или хреновыми были наблюдатели за такими переменами! А если и были необыкновенные обстоятельства, грозящим пальцем предупреждающие череду немыслимых коловращений её судьбы, то едва ли кто замечал и придавал им апокалиптическое значение. Ибо задним умом богато человечество.

…Приближались осенние праздники – отжинки. Очередное общественное Торжество…

– Нинуль! Айда с нами на опушку? Там качули поставили…

– Дядь Ваня на голяшке шпарит… аж дух захватыват!

 
Ты, Подгорна, ты Подгорна, озорная улица…!
– …по тебе петух не скачет, токо мокра курица!
 

И-и-х!

– А пацаны наши по четвертаку скинулись…

– И городские шефы, шофера-то, приехали… Форс-систые!

– Так ты идёшь, Нин?…

– Счас… Туфли дёгтем смажу…

Первая сопричастность к компании… Чувство интимного локтя… Летка-йенька и бесстыдное танго… Поцелуйчики в озорной игре с вращением бутылочки. Фантики… Да что мы водим вас за нос изнанкой винной пробки! Не пора ли распочать?…

Нина «залетела»… Забеременела на урожайной неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. Гнусный язык… заскорузлое слово… Кургузая метафора!.. А стиль… Если бы знали и умели, повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по блёклым страничкам. Не плодили бы прорвы подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой пикантных эпитетов и глаголов… Но поздно. Первый ком брошен, как книжный булыжник писателя – живчик зачатия. И да будь что будет…

Забеременела и точка.

Космические волны Вселенной накатывали в земную орбиту звездопады, фантастические сияния, расцвечивали этюды голубых небес. Вода в Тубе протекала вдаль, воздух прохладного неба студил лицо, тесовые и шиферные крыши домов вращались вокруг неё в незримом хороводе. А узкие проулки, которыми Нина предпочитала возвращаться с прогулок, сопровождали заплотами да тынами, словно эскортами почетного караула. Дом встречал калиткой настежь: беспрестанной радостью.

Нина вынашивала плод скрытно и обыденно, точно капусту выращивала в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было. Кроме сельской подруженьки Ленки… Да и с той не получалось откровенничать до мелочей. Хохотали обе до икотки, каждая о своем. А справившись с истерикой, разбредались по углам, затихали на ночь, поутру разъезжались на учёбу на две-три недели.

У родильной же постели несмышлёной роженицы, в ночь появления в бренный мир захолустного Провинска избранного нами героя, не было ни души. Одиночество, как наказание божье, растворилось в крови. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорождённых младенцев, о жертвенной роли женщины-родильницы. Но чтобы такое случилось с нею?… Обретённый житейский опыт подсказывал всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина… И главная неотвратимость – роды. Все последующие пелёнки-соплёнки… Укорительные подачки и казенная помощь… И только одно чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.

Вернувшись с городских Торжеств, Нина всплакнула в одиночестве, обречённо думая о распустившемся на коленке чулке. Горько задумалась. Кровать с вензелями, швабра в углу… Жутчайшая распря с комендантшей, двойки по всем профилирующим предметам. Девятимесячная беременность!.. Боже, да когда это кончится? И кончится ли?……Едва не загребли в КПЗ… до выяснения. То есть до стылого утра на вонючих нарах. Лейтенантша, обыскивающая её в предвариловке, обнаружила неожиданно для себя не рахитичность в шестнадцатилетнем подростке, а самую обыкновенную беременность юной особы. Беспардонно тут же доложила капитану… Закурила, пыхая дымом в форточку зарешеченного окна. Обозревая пустынную улицу, косым глазом наблюдала испуганную арестантку, скрещенные её ноги-руки, утопленный в пол взгляд: «Золушка с бала». Капитан не преминул зафиксировать всевозможные сведения о клиентке в сорокаминутном протоколе… С сожалением отпустил восвояси… К ужасу Нины, не отпустил туда же Верочку. В свёрточке, извлечённом лейтенантшей из интимного тайничка, оказалась жёлтая «водолазка», происхождением, со слов дознавателя, «маде ин не наша». Написал протокол изъятия. Пугал заведением какого-то «криминального дела». Требовал выдать подельников. Миньку Верочка не выдала. Теперь посадят… дурочку?…

– «Форцовщик несчастный»… – припомнила Нина Верочкино ругательство. – Ждет, поди, в парке, за ракушкой? А надо в КПЗ кондылять.

Слёзы заливали стекло на столе. Преодолев тихую истерику, Нина стала собирать вещи в сумку, с намерением уехать завтра в деревню, на совет к Ленке. Будь – что будет! Пусть уж роды пройдут вдали от «кулька», авось, никто не прознает. А то затаскают на педсоветы. Задергают вопросами: кто да что, да откуда ножки… Вот тут-то это и началось. Внезапная спазматическая боль, тошнотворная слабость и темнота. И тоннель – полёт в бесконечное ничто… Нина моментально всё поняла. Чуть отдышавшись от приступа, смоталась до 207-й, где у Лизы Баховой… всегда было. Разбудила Лизку, наврала в три короба и, трахнув её по балде книгой – для понятливости, – взяла-таки «огнетушитель».

О, это было сногсшибательно!..

За стеной ревел тополёвый бурелом «черного хакаса», стучащий в стекла окон, как пьяный мужик – крушил деревья и стонал от бессмысленной ярости. В стенах – кромешная тишина послепраздничной ночи.

Повеселев с первого же стакана, Нина моталась по коридору, выискивая в комнатах очевидцев, а то и просто людей, знающих «что и как». Общага была полупустой, полупьяной и – мёртвенно безразличной. Торжество лучистого дня закончилось ураганом чувств, соблюдая традицию перемен, – пустотой бесприютной… Ох-хо-хо… Скучно-то как, деточки… Слышно было, как в красном уголке шелестел обрывок плёнки не выключенного магнитофона, и лаялась комендантша внизу, на первом этаже, противостоя проникновению подвыпивших кавалеров. Кто-то неуверенно… вдоль стены… возвращался в комнату из туалета…

– Вызовите скорую! Рожаю! А-а-а! – обречённо завопила Нина, едва превозмогая боль, и отключилась, и затихла до часа, о котором мы выше упоминали. Извините, если что не так получилось. Свидетелей не было, за исключением медиков из родильного отделения, оправданно опоздавших по причине «сгоревшего» стартера, или «полетевшего» трамблёра, чёрт бы их там побрал. И благополучно завершилось всё следующим утром, каким бы трагичным или счастливым оно ни было…

Ну, слава те, господи!.. Всё обошлось. И почин, и благополучное завершение! Ибо это и был самый пикантный пункт повествования, для которого не только слов не было, но и шкалика не хватило.

Ветер стих. Сквозняки из форточек растворились в предутреннем сумраке. Звездопады и этюды небес дьявольской феерией вознеслись во Вселенную. Незримо, подсохшими слизями по комнате бродили привидения добра и зла. Как всегда. Во веки веков по неписанным правилам. Разве не так?

…Наш случай явился легендарным фактом. Мама Нина, книгообразующая героиня наша, отойдя от послеродовой горячки, доверительно проболталась об интимных опытах единственной подружке. Ленка рассвистелась по всей Европе. Сельской, разумеется. И нам, приступая к хроникальному изложению художественных фактов, ничего не осталось, как с их слов обнародовать прискорбную правду. Какую имеем. Во всех подробностях. Дабы не утратить доверия и внимания твоих, терпеливый, преданный читатель.

Одно но… Но базисное для повествовательной фабулы. Краеугольное.

Не случилось у Женьки отца – в прямом смысле слова. А в противном – переносном – не повезло пацану. Родное существо с именем «папа», явленное подсознанием младенца, укоренившееся в душе его, изученное до слёз в воспитательном процессе, сосуществующее рядом, вокруг и около – познать и ощутить не довелось. Приходящие папы – все, как один! – Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папаши Гриня, Юрок и Витёк, небрежно воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папан – Борис Шкаратин, усыновивший и давший фамилию отчим, не состоялись в высоком предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошёл в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции жёлтый чемодан с «приданным», потеснив младенца с его мамой в закутках дома, но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну, шлёпнет по заднице сына, вертящегося под ногами, небрежным движением. Ну, хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Оказывает внимание?… Папа Гриша, напротив, не давал жить своей активностью: не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился до первой затрещины, которую Гришка беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина.

С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением «папа».

Иметь любимого и любящего папу Женьке не посчастливилось.

Но маниакальные поиски истинного отца, юридическое установление отцовства, неожиданно для нас обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту главного героя. Уродившаяся фабула ожила и расправила крылья. А Нина и Женька, родившиеся в свои времена в своих местах, не отмеченные знаковым событием судеб, нелепой родинкой на приметном месте, могли в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть, или иным признаком отпугнуть призрак произведения и одномоментно загубить замысел. Когда бы в зачине испытали ужас ожидавшей их судьбы. Не чихнули, не кашлянули… И строка, которую пробегает ваш глаз, твёрдое тому подтверждение. Герой наш явился в свет.

Ах ты, Шкалик Шкаратин! Шка-лик-шка-ра-тин… Правда, интересное наблюдение? В молодости Женька получил по своим заслугам это удачное – в стилистическом тропе – прозвание Шкалик. И отзывается на неё по сей час. Продумав эту деталь, находим, что надо следовать за устойчивой логикой жизни и тоже перейти в контексте повествования от незаконнорождённой фамилии Шкаратин к породнённому прозванию Шкалик.

Огорчимся: Шкалик родился пьяным.

Пошлёпав его по ягодицам и не дождавшись младенческого крика, гинекологические спецы из родильного отделения ЦРБ, положили теплое тельце обратно в, извините, медицинский таз и призадумались: «Везти роженицу в реанимационную палату роддома? Чревато стопроцентной гарантией стафилококкового сепсиса, прочно осадившего роддом в разгар победы развитого социализма. Оставить здесь, в первобытно родильных пенатах кульковского общежития – чревато служебным преступлением. Чёрт бы драл этих молодых безродных проституток! Чёрт бы побрал социалистическое отечество!.. Ни презервативов, ни условий благополучно родить, ни зарплаты… Ни чёрта!»…