Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

Глава третья. Янис, или о чем смеется Джоконда

«Думай, что пишешь – когда пишешь то, что думаешь…».

Неизвестный умник

Постыдно видеть грусть увлажненных глаз жены. Грешен… Секундным сомнением усматривал Янис Саминский что-то неестественно-фанатичное в неистовой своей страсти, точно просыпаясь на мгновение, отчетливо осознавал гибельность семейного раздора. Раскаивался в секунды до слез, и в сердцах готов был поплакать в теплые женские колени. Каясь, признать правду жены, завистников, насмешников и прочих говорунов, на все лады распинающихся – за глаза – о его губительном увлечении.

При моложавой мужественности облика столичного мачо, слезливость была, казалось бы, тоже постыдна, но уживалась неистребимо. Более того, обнажала нервозную и смятенную натуру в ее самые неустроенные часы.

После слез душу переполняла подстерегающая пустота. Ознобно холодел, пугаясь легкости слез и безразличия, их сменяющего. В стрессовой неподвижности проводил много томительных минут, точно маятник в отключенном положении, исполненный адской кинетикой напряженности: вот-вот лопнет что-то внутри… И, взрывая ступор, резко передергивался всем телом, вздрагивал до корней волос. Скорее невольно, чем сознательно, отрекался: прочь, прочь сомнения…

Который год собирал художник Саминский копии с Леонардовской «Джоконды». Началось с дара: папин друг Вулич, в порыве необъяснимого запала, за пару монет отдал два полотна безвестного художника-маргинала. Оба изображали Мону Лизу в стиле ню.

– Таких нюшек, Ян, по свету пруд пруди: в Праге видел, в Австрии, даже в Китае. Не по карману мне были. Тебе, художнику, преподношу, как вызов: напиши свою нюшку, или даже копию Моны Лизы… Утри нос да Винчи…

Янис подарки взял, на вуличев вызов ухмыльнулся: что взять со старика… Но идея собрать коллекцию копий Джоконды ворохнулась в его мозгу вбросом адреналина. В течении полугода, пошукав среди друзей, нашел в столице ещё пару Мон… Купил по дешёвке.

Как и всякий коллекционер на первых порах, пока не было удач, не верил в серьезность своей блажи. «Шуканье» это манило увлекательной интеллектуальной игрой. Янис то распалял страсть, то каждый день решал бросить, решительно победить блажь – пока не перешла в привычку. «О, фанаты, собиратели спичечных наклеек, автографов, гербариев декоративной флоры и фауны… О, нумизматы, библиофилы и филателисты всех мастей и порядков… Окститесь! Удушает ревность к богатым родственным собраниям? Но… отравляют торги с беспардонным менялой? Остановитесь!..» – издевательски язвил он, думая о себе.

А вчера опять позвонили из мастерской Кольки Зудова. Мол, есть шанс приобрести сумасшедший коммишн…

– Готов только на реквест… – пытался отбояриться Янис.

– Ты не сдурел?… Тут такое привезли, у нас зенки повылазили… Реквест ему подавай… Так будешь брать? Или забил на Мону?…

– Гляну. Может, стрейдим на что…

– Не… Тут токо башли. Ба-алшие.

– Перезвоню… – Саминский с силой придавил трубку к аппарату, точно душил змею.

…Заноза идеи приживалась два года. Успокаивал-уговаривал жену, на долгие дни запрещал себе и думать на одиозную тему и, казалось, забывал о Моне Лизе в ее акварельном, масляном или карандашном воплощении. Но лишь на время. Работал над офортами, выезжал на летние и зимние пленэры, и, не окончив начатого полотна, ловил себя на подсознательной мысли: «Джоконда»… Мона Лиза!.. Она будила новое, тысячекратно вырастающее, желание поисков и находок, без которых жизнь теряла для него привычный смысл и порядок. Мадонна дарила неописуемый колорит ежедневного ожидания встречи с Нею, будоражила интерес к жизни, которыми и жил теперь. Искусственно воспроизводил во все более фанатичном пристрастии.

Лик знаменитой натурщицы взирал на художника уже с доброй полусотни рисунков и картин: это были и убогие лица, исторгнутые на этот свет тщеславием провинциальных копиистов, и карандашные наброски силуэтов. Со стен мастерской за ним следили чеканка и гравюра, графика смелых дипломных работ, акварель и масло профессионалов – копии, сделанные с копий, копии удачные и бездарные, копии, отличающиеся от оригинала так, что их в пору было признать за шедевры уникальности.

Улыбка Джоконды смеётся над создателями!

Нередко, в минуты рабочего затишья, либо в кругу друзей, Саминский и сам заходился в истерическом хохоте, вдруг открывая в Моне Лизе – работы молодого бурятского копииста – черты восточной раскосости глаз. Или тщету неистовых усилий тщеславного попа районной церкви, работающего «под Рублева».

Янису не раз чудилось, что Джоконда желчно и безмолвно смеется именно над ним. Он пятился под взглядами насмешливых глаз и, захлопнув дверь в мастерскую, разражался все тем же освобождающим хохотом. Проклятые уродки! Именно их непритязательное несовершенство бесило художника больше всего. Как книжника-библиофила, подолгу вглядывающегося в корешки собранных книг, среди которых нет той, которую хотелось бы полистать скорее, чем остальные; как филателиста, не умеющего отдать предпочтение одной марке; как нумизмата, или собирателя иного толка, жаждущих ежеминутного общения с каждым экземпляром в коллекции одновременно… Янис Саминский осатанело выискивал все новые и новые холсты той, настоящей, единственно-неповторимой красоты, что удалась только одному создателю. Он помнил, как начиналась его жизнь коллекционера, но не знал, да и теперь не ведает, какая цель владеет его страстью, питает её.

Он любит Джоконду. Как говорят, фибрами. Тратится на неё щедрее, чем на содержание прихотливой прелюбодейки. Оригинальные бесконечные объявления, нещадные разъезды в неожиданные места, покупка копий, их перевоз…

Все чаще, язвительнее смеётся жена. Последние годы Янис не покупает ей дорогих обновок и себе – свежих сорочек. На её смех традиционно обижается и уходит в мастерскую. Несдержанная и немногословная, как французская пушка, жена не умеет понимать его. Из-за какой её фишки Янис Саминский, дипломник училища искусств, и несостоявшийся выпускник МГРИ, женился на ней, некрасивой и нелюбимой, бесталанной второкурснице актерского отделения?

Их сегодняшние расходы на Мону бесят жену. Надежды на геологический кошт провалились, едва начавшись. Экспедицию он покинул, не отработав и трех обязательных лет. Тех средств, которые зарабатывал, делая несложные офорты, пейзажи, натюрморты, едва хватало на покрытие долгов. Что и говорить, устоявшаяся грусть увлажненных глаз жены и лукавая полуулыбка Джоконды, низводят его зачастую до мрачного сомнения.

Глава четвертая. Рукописи не горят

«…так пропадите же вы пропадом с вашей обгорелой тетрадкой и сушеной розой!».

М. Булгаков

В прихожей щелкнул замок. Старик вздрогнул. Вероятно, придется выдержать первый бой. Прислушавшись, он весьма удивился: вернулись супруги Глебовы: Миша со Светой. Константин Лазаревич огорчился. Ему не хотелось объясняться перед зятем. Вероятно, в тайне души, он уважал Михаила, скромного, строго к себе и детям семьянина, инженера-геолога. Чрезмерно спокойный, Михаил не понимал сумасбродную натуру тестя и нередко осаждал его здравомыслящим словом. Этого и не переносил Саминский… Теперь предпочел бы, чтобы Михаил узнал о… о библиотеке от других.

Он прикинулся спящим. В коридоре не утихал обостренный разговор. Константин Лазаревич скоро понял: собираются на концерт. Светка – меломанка – надеется выковать у мужа тонкий музыкальный слух. Вику отдали в музыкальную школу, после обеда она карябает слуховой аппарат гаммами, которые старый называет чуть короче – «гамы». Из-за побега за кордон их первенца Андрюшки, Саминский с трудом мирится с этой парочкой. Только бы не забрели в гостиную!

Именно в последнюю минуту Светке понадобились воспоминания Вагнера. Она ворвалась в гостиную и рассеяно оглядывала пустые полки, думая о чем-то своем…

– Пап, где Вагнер?…

Наконец до нее дошло: полки пусты. Она удивленно оглянулась на старика, недоуменно пошарила по углам гостиной, оглядела свалы книг на полу, зачем-то заглянула под стол.

– Папа, где Вагнер!

Старик вздрогнул.

– Что? Вагнер?… Он умер.

– Как умер? Я спрашиваю, где книги?

И вдруг она почувствовала необычную температуру в зале. Было душно, сильно пахло дымом. Светлана с ужасом оглянулась на камин и все поняла.

– Ми-и-и-ша-а! – сдавленно и гортанно завопила она и потрясенно, расширенными глазами смотрела на отца, словно он, спокойный и сонный, произносил ей смертный приговор.

– О, что он наделал, что наделал! – все еще не веря себе, она трогала руками полки.

– Папа, ты это… сжег?…

– Спалил, – не открывая глаз буркнул Саминский.

– Все… сразу? – растерянно вопрошала Светлана.

– Нет, сначала классику, – неожиданно звонко съязвил старик.

– Господи! Ничего не понимаю… Миша?

Она выбежала в коридор, в слезах, объясняя Михаилу. Саминский напряженно слушал. Едва зять вошел в комнату, притворился спящим.

– Так, – оглядел Михаил пустые полки. Не обращая внимания на притворный сон старого, он сел напротив него в кресло.

– Отец, очевидно, вы помутились разумом окончательно. Только до крайности судьбы доведенный человек, мог решиться на такое. Вы сумасшедший? Не знаю, право, как вас и определить. Библиотаф – да и только. Что вы злобствуете? Зачем не даете жить в мире и дружбе всей семье? Ваши капризы и выходки несносны! Отвечайте, зачем вы это сделали?

Старик сладко почмокал губами и поудобнее устроился в кресле.

– Тэ-эк! Не желаете знать мое мнение… Но я все-таки выскажу его. Вы – неудачник! Лузер! И варвар! Живете за счет бывших заслуг и кичитесь ими. А в чем они – эти заслуги? Где их привилегии? Пора примириться, уважаемый Константин Лазаревич. Пора утихомирить вашу желчь. Ну, поймите, наконец, это дурной пример для ваших внуков… А они хотели б видеть в вас доброго, любящего деда…

…Старик «спал». Михаил встал и задумчиво бродил от полки к полке. Его продирало негодование. «Как дальше жить с этим несносным маразматиком? И куда деваться?». Он со Светланой ждал очереди на квартиру, не видел в той просвета, не мог влиять на порядок… Квартирный вопрос портил и его семейное благополучие…

Дверь распахнулась, и в гостиную ворвались обе дочери: только что вернувшаяся с работы Зоя и Светлана. Зоя уже все знала. Светлана, напугав сестру по телефону, теперь жалась позади нее, испуганно глядя на отца. Уж и впрямь не помутился ли разумом? Зоя молча оглядела пустые полки, села на софу. Воцарилось недоброе молчание. Только Константин Лазаревич безмятежно «спал» в кресле. Он уже выбрал линию поведения и теперь всецело руководствовался ею: поменьше эмоций, пусть они до конца прочувствуют его безразличие по отношению к вещам и… прочим ценностям, созданным главой семьи, Саминским. Черт возьми! Где его привилегии! Это наглое самомнение. Здесь все создано его руками, да и… только ли здесь…

Ага, вот и старая явилась с внучкой, старик вновь удовлетворенно почмокал губами. Хоть и не знал он радостей от жены, а все-таки в душе она всегда была его союзником. Ну, для порядка пошумит. Что ей до книг, которые она всю жизнь считала пылесборником? Вот только странная привязанность к Чапеку…

Константин Лазаревич в анабиозе выслушал очередной поток слез, жалоб, угроз и предложений. Вновь воцарилось безмолвие. Все понимали, что случилось нечто необычное и возможно, старик не из одного лишь сумасбродства уничтожил фамильную редкость. Более того, это осмысленный протест, протест-жертва и, если его истолковать лишь как очередной каприз, не случилось бы худшего. Потому – молчали.

Неожиданно Константин Лазаревич, разом перешел от глубокого сна к оживленному бодрствованию и, словно не замечая неловкости минуты, проговорил:

– Ну, все в сборе. Пора к обеду.

Он попробовал подняться из кресла.

– Что, обедать? Нет, ты сначала объясни, зачем ты сжег библиотеку!..

– Как же сжег… это он нам мозги пудрит. Имитирует! Да продал он ее, в букинист сдал! А денежки на карман…

– Не может быть… – ошарашено проговорила Светлана. – За денежки…

– Может! – продолжала Зойка. – Он еще тот жулик. Себе на уме. Сжег, небось, подшивки газет, а библиотеку – на Кузнецкий.

Старик окаменел. Он не ожидал такого выпада. Родная дочь… Теперь ничем не оправдаешь идею.

– Это правда, отец? Скажите только да или нет, я вам поверю. – Константин Лазаревич невидяще глядел на зятя.

– Ведь ты не продал ее, Котя? – моляще спросила Софья Андреевна.

– Как же, признается… – зло настаивала Зойка. – что теперь с мебелью-то делать будем? Нехорошо голые-то полки в доме держать.

Саминский усмехнулся.

Неожиданно его скопировал Михаил.

– Что ты, Миша, все хихикаешь?… Людям горе, а тебе смех. Шел бы лучше обзвонил букинистов, может, еще вернуть не поздно.

Старик Саминский молчал. Не оправившись от потрясения, со слезами на глазах, сидела у камина Светлана. Вика ворошила палочкой золу. Пыльца вспыхивала искорками и безмолвно тянулась в дымоход. «Это словечки, – думала Вика. – И предложения. Дедушка… книжки… Жак Паганель… Никто не любит дедушку…»

– Пойду, подогрею омлет, – извиняясь, ретировалась Софья Андреевна. Неожиданно, словно очнувшись, Светлана, охватив голову руками, простонала:

– Он уничтожил Аполлинера!

– И Фицджеральда! – подхватил Михаил.

– О-о-о! Генри! – заявила Зойка.

– Чарли Чапека! – вскричала в дверях Софья Андреевна.

– Карела, дура… – не выдержал Саминский.

– Сам ты сдурел, старый брандахлыст! – возмутилась старуха, скорее по привычке изобразить оскорбленную невинность, нежели на самом деле испытывая обиду.

– Ты меня со своим супом не путай, старая… – он попробовал приподняться в кресле. – Я еще, как молодое вино. Я еще поброжу!..

– При чем здесь суп и вино? Какой-то бред. Или в самом деле из ума выживаешь, старый?… Оставь его одного он и гарнитур сожжет! Поджигатель, ишь ты, выискался!

– И сожжет! Сож-жет! – тыкала рукой старуха.

– Пироманьяк! – распалялась Светлана – Герострат…

– И еще почище будет! – вторила ей сестра.

– Да прекратите вы кричать на дедушку! – отчаянно завопила Вика. – Он, наверное, нечаянно это сделал… Ну, то есть не нарочно!

– Нечаянно? Он слу-чай-но сжег пятьсот томов. Он пошутил! Он очень остроумный… остряк, наш дедушка! Его за такие остроты… на… острогу надо!

– Зоя! Как ты смеешь на отца?

– Что Вы орете на меня, мама? А он… он-то… да что он святой что ли, молиться на него… – Зойка пустила слезу. Где-то в недрах ее, где прячется мифическая душа, еще таилась жалость к беззащитному, слабому отцу, но подумать только, он, не моргнув глазом, уничтожил вещь, которая стоила хорошие деньги. И возможно, его программа на этом не кончилась, а только начинается… Страшно, он уничтожит всю мебель, вещи, подожжет квартиру. Она вытерла перед зеркалом глаза и опять-таки взмолилась – по-хорошему:

– Папа! Ну, что вы молчите?

Разноцветным шаром надувалась, напрягалась семейная ссора, все прозрачнее становилась ее связующая оболочка. Шару грозил взрыв, которым разрушило бы самое ценное, самое долговечное в семье – уклад. Никакая кошка не шмыгала под ногами. Никто не шептался под шахматным столиком…

Взрыв!

Впрочем, пронесло. В гостиной звонил телефон. Как спасительное блаженство, ворвалась в зал мелодия звонка. Первой очнулась Вика.

– Алло? – Дед, тебя… Кто-то дребезжит в трубку, как умирающая… лебедь.

– Меня?… Ох-хо! В кои веки… Только такая же древность и звонит мне теперь… Гм-м… Алле? А-а? Милейший, дребезжите погромче… А-ха-ха! Ох-хо! Дребезжит… Ха-ха… древность! Вулич, старик… курилка… А? Да-да-да! И немедленно! Слышишь, немедленно! Почему спешка? Умираю с часу на час, спешу отойти, догоняешь?… – старик внезапно просиял, точно свеча бенгальского огня. Его глаза заблестели веселым диковатым удальством, руки метнулись к бару с горячительными напитками, но на пути стала Софья Андреевна.

– Что случилось? – повела она допрос.

– Ха-ха!.. Умирающая лебедь!.. Вулич, старая! К нам е-дет Ву-лич! Дребезжит мне в трубку, старый… лебедь, говорит, можно ли приехать попрощаться… Подожди-подожди… Почему попрощаться? Он что? Куда-нибудь уезжает?… Ну да, едет… в этот… в Рим!

– Вулич? – старуха Саминская стояла, закрыв рот ладошкой, с видом ужасно удивленного питона.

– Ну-да, Вулич! Сейчас придребезжит сюда!

– Кто это, дед? – спросила Вика.

Но дед уже влил в рот рюмочку коньяка и с величайшим наслаждением на лице замер в кресле.

– Вулич – это такой человек… – наконец оправилась от удивления Софья Андреевна. Разве он жив? Но ведь ему уже лет…

– Мой коллега! – сиял дед.

– По пенсии, что ли? – съязвила Зойка.

– Зоя!

– Он – старый лебедь! Он из тех гусей еще, что Рим спасали… ха-ха… – старик щелкнул подтяжками. – Но был большим журналистом… И баль-ль-шим человеком. Он репортажи с… ленинцев писал, с большевиков, да-с. – дед страшно гордился этим Вуличем, вероятно, его прежними достоинствами – теми же репортажами? – и несомненно тем, что этот гусь-лебедь едет сюда.

– Каким же он должен быть старым, если…

– Да-да… Он стар. Но он молодец… он еще дребезжит. Настоящий мужчина. Джигит! Он с семьдесят седьмого года, ему… постой-постой… почти сто лет! Ха-ха! Да ведь я ему теперь во внуки гожусь! Да что вы стоите? Ведь он едет сюда! Стол! Стол-стол-стол!.. Михаил Палыч – в магазин! И водку не забудь, водку!

Нерешительно задвигались домочадцы, больно неожиданным был переход мизансцены.

И все смешалось в доме Саминских.

Софья Андреевна уплыла на кухню, толкая перед собой обескураженную Зойку. Дед отправился в детскую отыскивать давно не надеванный костюм. Михаил Палыч пожал плечами, составил оставшиеся книги с пола на пустые полки и вышел в дверь, зачем-то ещё раз продефилировав около стеллажей. Вика проводила его глазами с гримасой неприязни, грея задранные ноги о стенку теплого камина, лениво вертела в пальцах спичечный коробок.

Через четверть часа…

В гостиную вернулся Константин Лазаревич. Его трясло от волнения.

– Вика!.. Помоги мне застегнуть запонки. Стоп… стой! Беги вниз, проверь работает ли лифт… Стой-стой! Да встреть его там и помоги подняться.

– А как же я его узнаю, дед?

– Он… гм. Он старый…

– Как ты?

– Как я… Я еще не стар! А он уже старый, поняла? Он носит такие красные… Впрочем, возможно, уже не носит… Мы расстались в Крыму. Мне было тогда семьдесят два, десять лет я не видел Вулича… Ты знаешь, внучка, он чертовски порядочный человек… если не забыл еще меня. Нам довелось и стрелять, и писать вместе, мы даже любили одну и ту же женщину… Но это было еще до бабушки. Он задолжал мне один проигрыш в… бильярд. Смешно… сто лет, а я помню. Такая короткая жизнь. Ну, беги… беги…

Заново воцарившись в кресле у камина, слегка возбужденный, обескураженный чередой событий дня, Саминский незримо пялился в пустые полки. Там, за стеклом, бликами и акварелью отраженного света, будто в летних лужицах, гнездилась незримая жизнь. Она увлекала его внимание, успокаивала, убаюкивала…

Внезапно отворились створки окон старой деревенской церквушки. Мелодично умилили слух знакомые с юношеских лет колокольные переливы, воссияли высокие небеса. В след за лазурной бирюзой ворвались запахи… Горела жухлая солома, прели навозные кучи… За лесом кричали вороны…

Все коловращенье живого мира ожило и захватило дремоту старого страстотерпца, словно сон о пережитой эпохе.

…Мой любезный читатель, не сидите с мукой сопереживания и вы, добрый соучастник семейного бедлама, достойный лучшей участи. Пройдитесь от каминной софы до вашего бара, плесните на дно кружки старинного рома «Негро», чтобы поплыть – вслед за обмороком старика – в океан неизведанной выдумки. Не с вами ли встречались на брегах Невы и в студеной Сибири? Не вы ли провоцировали мое сумасбродное воображение, рассказывая байки собственного сочинения? Не с вас ли писаны рукописи, затухающие пеплом в каминном чреве?… Ареалы нашей жизни хоронят прах прошлого, порождают новые жертвы, не берегут от будущих…

Простите меня.

Глава пятая. Пепел класса

Легенда четвертая. Тошнотворное время

Прекрасно и ужасно дежавю.

Евгений Зяблов

Лелино общество собиралось в пустом затхлом особняке. Дворянское гнездо, безымянный ковчег богемы, неказистый и уютный, был скрыт от любопытствующего зрения сенью кленового скверика. Для посвященных представал приватным идиллическим островком. Здесь пили, пикировались, наслаждались атмосферой вычурной чопорности. Леля встречала гостей у калитки, каждому улыбалась, словно именно он был самым желанным гостем. Новых гостей приводил завзятый артист из Оперного театра Зимина Леонид Собинов. Захаживали и господа инкогнито. Девица Лёля была не только радушной хозяйкой, но и салонной дамой… Все гости – это держалось в глубокой тайне, как… секрет полишинеля – знали неширокую лестницу, спирально спускающуюся с третьего этажа в сквер, где совершенно случайно и без особого труда могли встретиться, лишний раз переглянувшиеся в гостиной, два молодых человека – он и она. Когда гостей было много, скучать не приходилось: все были заняты друг другом, и очно и через знающего собеседника. Когда же в дождливую или туманную погоду собирались два-три человека, Леля сзывала за преферанс. Её игра была колдовством: всегда выигрывая, никого не обыгрывала. Ослепительная улыбка пухленьких её губ, мягкая московская речь умиляли присутствующую публику исключительно.

Он шел сюда, осознавая выбор местечка, как место пира во время чумы… Где-то там рушили монументы, воздвигнутые в честь трехсотлетия дома Романовых. Пьяные матросы купались в фонтанах Петродворца. Голодные собаки из подворотен кидались на детей… Мир рушился, как плот на перекатах стремнины. Здесь – прятались.

Саминского познакомил с Лелей завсегдатай её особнячка и старый знакомый Кончинский. Хозяйка салона не лишена светского шарма. Её тихая вкрадчивость и женские штучки – жокетка, трубка и веер – обнаруживали… точнее, обнажали её бесхитростную игру напускного флирта. Она стремилась соблазнять каждого. Саминский, как и подобает безусому студенту – «не устоял…». В тот вечер, аккуратно повесив сушиться промокшую до нитки сорочку, он уснул в Лёлиной комнате, наверху. Очнулся рано. И до рассветного часа сидел перед камином, с книгой, в тёплом женском халате.

Со слезами на глазах читал теперь «Русь кабацкую» молодого Есенина. Заморский рейнвейн чуть остужал воспаленные губы, но на душу, он действовал предательски односложно.

Леля принесла сорочку. Настойчиво пыталась снять с него собственный халат… Он решился захватить её в жадном порыве. Леля манерно шлепнула его по щеке. И, помедлив, мгновение, приложилась пальчиком к его носу. «Пропадите же вы пропадом…» – первое, что пришло Косте на ум.

Несколько дней они не расставались. Костя водил Лелю на Земляной вал, просиживал с нею часы на садовых скамейках, возил в оранжерею, планетарий, на пляж, в заросли ивняка и осоки. Едва расставшись, снова искал её общества.

Потом он привел в её дом Женьку Вулича. Особнячок приютил их одиночество на последние несколько месяцев. Воскресными вечерами салон заполнялся такими же бесприютными одиночками.

…Женька Вулич, отвернувшись, улыбался. И едва сдерживал рвавшийся гомерический хохот, когда – невесть какой силой, выброшенный из кресла – Саминский, широко раскинув руки, отчего на груди до неприличия распахивался студенческий френч, кричал, что он «нарочно ходит не причесанным, с головой как керосиновая лампа на плечах». И совсем уже не сдержался, когда Костя дошел до «рязанской кобылы» и внезапно почувствовал всю соль этого опуса и своего теперешнего положения. И заорал вместе с Костей, солируя театрально, а затем громко и нервно.

Леонид Собинов, спасая положение, среди шума в гостиной громко ударил по клавишам старенького пианино, приглашая всех к мазурке.

Саминский не танцевал. Он ушел от Лели, оставив Вулича, едва распростившись с гостями. Внезапно захватила удушающая ревность: Леля особняком выделяла Вулича. Саминский поставил ей условие. Она выставила его с суровой отповедью и безжалостно. В мгновение ока оказался на улице, как бесприютный будочник. Как жалкий монумент собственного ничтожества. Пес безродный.

Его родство – туманный акт происхождения, утраченный до… второго колена – в российской столице особенно беспокоил Константина Саминского. Растение, возросшее в тепле и любви, но… Но не обеспеченное генеалогическим древом. «Адам родил Сифа… Сиф родил Еноса… Енос родил Каина…»… Кто он, Саминский? Из ариев, булгар, литвы, «хозяин из Тарнагрода, Красника, или из Кшешова»? Из варягов или «плюгавых мужиченков», сын русского «вахлака», прописанный Щедриным в «Пошехонской старине»? Ныне является, по маминым памятным, matricula, «перекати-поле» или «Иваном, родства не помнящим». Особое внимание к собственному происхождению Костя стал проявлять, когда задумался впервые о сословных привилегиях. А вдруг он родом из Изяславичей Полоцких, или Туровских, Ростиславичей Галицких, или самих Мономаховичей? Куда тянется его восходящее родословное дерево? Бежавшие с мамой из просвещенных Европ в провинциальную Тавриду, они утратили последнее: честь имени. И даже водворение в столицу – участием старших Вуличей, спустя полтора года – не оставляло надежды на обретение сословной почвы. Когда мама внезапно умерла, лишив его посвящение в родовую тайну, Костя осиротел навсегда. С миром людского сообщества его роднило отныне только отчество, записанное в маминой метрике: Лазаревич… За именем тянулась легенда.

Над Невою опустился вечерний сумрак. Саминский медленно брел, стараясь ни о чем не думать. Сегодня фонарщики не зажгли фонари. Керосин подорожал до восьмиста рублей. Улицы изрядно опустели. Напротив, из-за грязных окон трактира, надрывно шумел патефон.

Он пересек улицу у Коптельского переулка.

– Напиться сегодня, а завтра… Если не приютит более Леля – уеду за… Урал. В медвежий угол. Там тихо. Надо привыкнуть. Надо жить по-новому. – и усмехнулся в ответ на свой сарказм…

Грудастая брюнетка тренированными волооким взглядом проводила его до столика. Саминский отметил, как она брезгливо швырнула лапающую руку прыщавого кадета.

Трактирщик принес шампанское в бокале. Саминский выплеснул полкружки в туес с алоэ, а в остальное слил водку. Выпив, он в упор уставился на брюнетку. В табачном дыме она предстала ему строгой Афродитою, опечаленной глубокой душевной болью. Была ли в прошлом курсисткой, дочерью зажиточных мещан, сегодня – пьяницей. «Это удел одиноких дам», – думал Саминский. Он пьянел, его воспаленное воображение сжигало мозг.

– Гитару, хозяин, – красивым грудным голосом протянула брюнетка, обращая на себя взоры присутствующих.

– Гитару, Иоанн! – поддержал ее долговязый кадет. Люси будет петь.

– Спойте нам, мадмазель…

Потные лица сливались в глазах Саминского в одно знакомое и противное – лицо старого Вулича.

– Гитару, хозяин, – закричал Костя и резко встал из-за стола, – мы будем петь с мад… мадемуазель…

– Люси, – кокетливо представилась брюнетка.

– Будем петь с Люси… романсы!..

– О-хо! А ну-ка… – заикнулся, было, кадет, но Люси презрительно оглядела его снизу-вверх, но словно свысока, и кадет отвернулся к стойке бара.

Принесли гитару. Люси тронула струны и закатила глаза. подавшись вперед она напряглась, но Саминский, резко протянул руку, положил пальцы на струны.

– Нет, нет… Только не это… Дайте мне, Люси. Я…

Он взял гитару и на миг замерев, оглядел публику. Ближайшие лица уставились на парня выжидательно и пьяно. Он взял аккорд. А перед глазами предстал Димитар Вулич, его опекун. Он сидел за каждым столиком и в мужском и женском платье, и меланхолично жевал. Саминский еще раз рванул струны и вдруг басом закричал в это животное меланхоличное лицо: – Пепел Клааса стучит в мое сердце. Ваше божественное величество! Смерть именем папы косит во Фландрии самых сильных мужчин, самых красивых девушек. Все права у Фландрии отобраны, вольности ее упразднены, ее мучает голод, ткачи ее и суконщики покидают отчизну, уходят на чужбину в надежде найти такой уголок, где труд был бы свободен. Если не прийти на помощь Фландрии, она погибнет. Ваши величества! Я – бедный человек, появился на свет, как и всякий другой, жил ни шатко ни валко – словом, так себе человек, темный, недалекий, совсем не добродетельный, отнюдь не целомудренный, недостойный милости божеской и человеческой… – ему перехватило горло. Шепотом он договорил – …и вот мы, я и моя трепещущая подруга, ныне повергаем к стопам ваших божественных величеств просьбу – спасти наш истерзанный край[6]6
  В тексте пустая сноска.


[Закрыть]. Это есть наш, пос-лед-ний и решитель-ный вой…

Он ударил гитару о стойку бара и пьяно захохотал.

– К бою, кадет! Ур-ра! За мной!

И, кинулся к выходу, отшвырнув поломанный инструмент, сшибая столы и стулья.

…Люси нашла Саминского у парапета. Он пьяно улыбнулся, когда она вопросительно подняла подбородок.

– Зачем, ты ломал гитару?

– Она не нам служила.

– Не вам?

– Нет. Она служила сытому Мамону и пьяному Бахусу.

– Ты пьян. Я отведу тебя в постель.

– Но… я хочу… танцевать.

…Маленький пингвинчик-музыкант шинка судорожно водил смычком, вызывая вскрики из скрипичной души. Точно косноязыкий дворник, бубнил над скрипкой рассохшийся контрабас. Но и вдвоем – слаженной и красивой партий – они не могли уничтожить самодовольное превосходство труб. Остальные участвовали в этом состязании, точно свидетели на суде: редко, немногословно.

Люси увлеклась фокстротом. В частом касании тел она так прижималась к партнеру, что у последнего кружилась голова. Он вспыхивал юношеским огнем, и сам жался к Люси, сбиваясь с такта, и оттого весело хохоча.

– Люси, ты прелестна! Богиня танца! Божественная!

Танцующие снисходительно смотрели на живописную пару и, не выдержав конкурентной инициативы, невольно расходились с круга.

А Люси танцевала вальс и отдыхала в тягучем сентиментальном танго, сложив полные руки на шее Саминского. Ноздри его щекотало от запаха жаркого женского тела, и в глазах появлялся сумасшедший огонь. Костя забыл где он… и кто он… и зачем он. Сходил с ума. Все меньше оставалось нейтрального воздуха между ним и ею. И от того все существо этого единства трепетало и вновь стремилось к сближению.

– Люси, уведи меня, я пьян, – целуя ее в шею, шептал Саминский.

Люси вела его по серым переулкам и проходным до своего подъезда.

– Третий этаж, дверь направо, вот ключ.

– А ты?… Так ты…

– Я позже… Иди.

«Она потаскуха» – тупо осознал он, шагая по лестнице вверх. Вошел в прихожую и стал слушать. Вот и ее шаги. Поймав девичье тело в объятья, он запрокинул ее голову и, не сдерживаясь более, рванул кокетливый воротничок панбархата.

…Сегодня Костя снова был здесь, в особнячке Сретенского тупика, – спустя полгода: искал Женьку Вулича. Женька не был у него с той осени, когда хоронили его отца.