Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

Глава шестая. Вся чудовищность образования

Ягода от ягодиц недалеко падает.

Неизвестный умник

…Из школы Шкалика едва не вышвырнули за пьянку…

Ну-ну-ну!.. Мой щепетильный читатель! Минуточку терпения. Как вы могли осудительно обмозговать моё огорчительное заявление? Нос, полагаю, соединяется посредством головы с мыслительными процессами, но… «выковыривать из носа…», извините… Если имеете собственный опыт, то донесите мне на прочтение. Возможно, и ваши аргументы вытекают из… постулатов вышеупомянутого Козьмы.

Женька Шкаратин на экзамен по литературе за полный курс неполной средней школы притащил шкалик шмурдяка. Аккурат пол-литра. Не пить, разумеется. По привычке умыкнул у мамы Нина, из-под потерявшего чутьё носа, бутылку с похмельной бражкой. И, сунув её в школьную сумку, автоматически притащил на экзамен. Это сделалось устойчивой привычкой Шкалика – таскать бутылки из-под маминого носа. И кто, и когда его надоумил, ученика несчастного?… Загадочная жидкость отвратительного запаха и сладко-паточного вкуса делала маму Нину бесконечно доброй и щедрой на оплеухи и сдержанной на похвалу и материнскую ласку. Страдал Женька и – безвинно страдал. А однажды – спёр!.. И пошло! Умыкнет бутылку, бросит в школьный сортир… Глядишь, на завтра мать как мать. А не рискнёт под неусыпным взором – не даёт маманька покоя наставлениями да тычками. Воспитывает в духе разлитого экстремизма.

Когда появлялись очередные «папы», и мама Нина начинала новую жизнь, как водится, с обмывки, Женька особенно рисковал, выкрадывая в день по две-три бутылки. Но особенно изощрялся накануне Великих праздников: дней Рождества, Конституции, Пасхи, химика или медика, последней пятницы на этой неделе…

Рискнул и сегодня. Мама Нина выходила из запоя по системе Нельзя Бросать Резко. Но вот комиссия! Приближался выпускной вечер, и выпускник Шкаратин должен пригласить родную мать на это Торжество, на его первый Великий Праздник за всю прожитую жизнь. И решив, как и прежде, избежать семейных драм, украл эту вонючую бутылку шмурдяка. И, походя, притащил её в класс, за полчаса до экзамена. Не успел выбросить в очко уборной.

– Жень! – восхитилась саблеухая Лидка Полещук – Ты чо, пить будешь?

– А чо?… – призадумался парень. – У тя закусон есть?

– Ой, девочки, – завизжала саблеухая, – Шкаратин притащил… шкалик… Опупел! Хочет напиться и на больничный… сесть, чтобы не сдавать…

– Женька… Шкалик, – завизжали вокруг, – Ты чо опупел, чтобы не сдавать?…

– Да я… Да пошли вы… Это… Лирику на опохмелку притартал! – нашёлся, наконец, Женька и тут же открыл пластмассовую пробку. – Чуешь, а? Шмурдяк – закачаешься!..

– Ты что, псих! Заткни! Лирику принёс… Да он тебя твоей бутылкой промеж рог… Понял?

– Сам ты ш-ши-зик… Хочешь з-знать: Лирик вчера в пивнухе п-пиво с ф-ф-физком дули! А-а-а?… Понял?… Давай по грам-м-ке, а, Ш-Шка? – ободрил друга Витька Хамушин, называемый за глаза прозвищем Та-танк.

– Шкалики… несчастные… – осуждали правильно воспитанные одноклассники.

– …попадёшься, Женька… – не то предупреждали, не то сочувствовали другие.

– Да пошли вы все огородами…

За выскобленными и вымытыми по случаю выпускных экзаменов школьными окнами благоухала размалёванная, самовлюблённая, весёлая пора. Наряду с сексапильной возбуждённостью пёстрого пернатого населения, чирикали, взбудораженные грядущей ответственностью и тайным вниманием недозревших пацанов, прехорошенькие вчерашние школьницы, будущие выпускницы. Всеобщий вселенский гомон сливался в слаженный жизнеутверждающий ровный гул жизни.

Так и хотелось вскочить на свежевымытое окно, распахнуть с треском оконные створки и, набрав в лёгкие шибающего весеннего аромата, изо всей мочи закричать в равнодушную природную ширь: «Ит-тит-твою мать! Как прекрасна жизнь!» Да так, чтобы взвились в небеса гулькающие пришкольные голуби, а вспугнутое сельское эхо, отражённое от заречных гор, привычно бы вторило: «…мать-мать-мать…».

Женька напряжённо затыкал большим пальцем принесённую в школу бутылку. Характерный бражный запах отменного шмурдяка мгновенно заполнил помещение восьмого «б» класса, удушая запахи свежесорванных луговых цветов и свежей извести на стенках класса…

– Фу, Шкаратин, нафунял, – морщились одноклассники. Сейчас придут и найдут, точно шпаргалку под партой…

– Ты её за окно вылей, – советовали умные. – В форточку.

– Сургучом залить ба, – припоминали способ более опытные.

– Уксусом нейтрализовать!

– …Хлоркой…

– Д-да просто выпить и – д-дело в ш-ш-шляпе, – подначивал голос Та-танка.

– Дурак! Да он же умрёт! – протестовала всё та же саблеухая Лидка Полещук, растопыренной ладошкой хлопая себя в лоб.

– Конечно, вып-пить… Только на на всех… Ни… ни… не одному же Ш-ш-Шкаратину отдуваться! – волновался Витька Та-танк.

– Сам виноват…

– Да замолчи ты, ударница несчастная!

– Наш-ш-ш-шли стрелочника, Ш-ш-Шка!

– Ну, чо рязину тяняте! Они, кажется, идут!..

– Братцы, я придумал! Эврика!.. – Колька Курбанпаша вдруг вскочил на парту.

– Давай, Колян…

– Братцы! В сосуде находится пятьсот миллилитров этой… чего там. В классе осталось двадцать пять лоботрясов… Если пятьсот миллилитров разделить на двадцать пять…

– Я хоть лопну – не буду! – выпалила Лидка.

– И я…

– … и я – хоть убейте меня.

– Прядатели…

– … враги народа!

– … то, значит, на каждого лишь по… надцать миллилитров. Слону – дробина!

– Ура! Да здравствует великий математик…

– … профессор Курбан… бутылкин!

– Эй, профессор, а скоко это в литрах?

– Ой, мальчишки! Они сейчас придут, – просунулась головой в дверь Лидка Филатова, шпионившая в коридоре.

– Стаканы давай…

– Здесь токо реторты…

– Жень, разливай. Шкалик… несчастный.

– Ряторты, чёрт, кончились…

– В пробирки лей! На… на… троих.

– …не распляскивай, балда, это же… цимус!

– Сам ты синус, у меня рука дрожит.

– Женечка, давай, пожалуйста, быстрее… Они точно уже идут.

– …а всем не хватает.

– Я же сказала – не буду! И не буду!

– Кто против нас, тот… Иди, на стрёме стой.

– Ну, Шкаратин, если я счас умру, я твоей мамке расскажу какой ты гад, бутылки воруешь!

– Пей, кляузница.

– Стоп! Чокнутся надо…

– И так чокнулись с энтим Шкаликом.

Кажется, мы сделали сакральное открытие. Шкалик! Не отсюда ли рожки растут? Не тут ли, внезапно и навсегда, прилипло к Женьке Шкаратину это ёмкое, как обеденная чекушка, прозвание «Шкалик»? Но не об этом сейчас!..

– Они… вышли!

В цейтноте предэкзаменационного времени банкующий Шкалик, за отсутствием опыта и мерной тары, опорожнил только две трети сосуда, когда разведчица Филатова истошно завопила: «Иду-у-у-т!»

Они шли по короткому школьному коридору, словно буцефалы Александра Македонского, целеустремлённые, неотвратимые, не оставляющие никакой надежды. Спрессованные их поступью секунды звенели отсчетом времени «че», пружиненные для сокрушения. Оно крушило осаду класса неотвратимостью – точно битой таранного орудия эпохи мрачного средневековья. Сквозило во все щели грядущей ответственностью за грехи – непредсказуемостью.

– Идут, идут, идут… – часто, громким шёпотом голосила порывистая Валька Громова.

– Братцы, открывай окна!

– … дверь шибче дяржите!

– Ой, чо чичас будет!.. Чо будет… – повизгивали самые пугливые.

– Бутылку за шкап!

– Сама не ори…

– Тихо вы! Алкаши… теребиловские.

Любезные читатели чувственной саги, здесь автор должен сделать отступление от правил, чтобы снять нервное напряжение, отдающее дрожью в борзописном пере – каракулями на бумаге. Прошу понять заминку. Если у вас всё в порядке с нервной деятельностью и сердечной недостаточностью, вы можете на короткое время принять позы змеи, или поникшего лотоса, полезные для физической разгрузки затёкших членов. Если есть в вашем баре, буфете, в тайной заначке… самая малость на донышке, позвольте себе… на мой счёт… для снятия назревающего стресса. Если вам не свойственно ни первое, ни второе, и не волнует кровь повествовательная перипетия, оставьте на неопределённое время чтение. В нейтральной обстановке, не испытывая обязанность продолжать чтение, мысленно бегите от фабулы злоключений Шкалика Шкаратина. Вспомните детство, школу, умилительные шалости… Не лишайте себя удовольствия мозговой игры!

Глава седьмая. Вся чудовищность образования (продолжение)

«Всякая человеческая голова подобна желудку: одна переваривает входящую в оную пищу, а другая от нее засоряется».

Козьма Прутков

– На… тебе… на!.. Ещё на!.. Будешь знать, как у матери вино воровать. А это за школу тебе!.. Мало?… Я ещё добавлю, безотцовщина ты пакостная… Ишь, что удумал: у матери последний… глоток… со стола таскать! На тебе… на! – мама Нина замызганным кухонным полотенцем лупцевала Женьку. Потная, растрёпанная, в расстроенных чувствах, где досада намертво объединилась с жалостью к себе и своему незадачливому сорванцу, где беспросветная мысль подсознательно искала форму разрешения конфликта со школой, а уязвленное чувство замышляло страшную месть всему белу свету, – она не жалела руки. Это надо же додуматься… изгнать с экзаменов, исключить из школы ни за что! За дурачество с недозрелой бражкой… Они что там… белены объелись? – И она снова принялась мутузить обиженно хныкающего пацана. – На… тебе… за вино… за маму… за горе моё горькое… А это тебе – за отца твоего… сгинувшего! За… долю… шку-у… мою горемычную… – И скисла, и залилась слезами, неловко, неумело, непривычно поймав Женьку в охапку, и обвисая на его тщедушной фигуре. – Женька!.. дурак ты… чокнутый, что же ты наделал…

На столе копошились летние мухи, смакуя роскошь вчерашнего пиршества. Лучи утреннего солнца бессовестно таращились на происходящее, не выдумав ничего глупее, как играться солнечным зайчиком в дрожащих на столе грязных гранёных стаканах.

«…руки в стороны… вместе… в стороны… вместе… Не забывайте про дыхание… Следующее упражнение…» – черная тарелка радио, казалось, испуганно-приглушенно комментировала происходящее. И только из красного угла, ещё с прошлой недели не обметённого от роскошной изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взора, обрамлённого жёсткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный, всепостижимый и всепрощающий взгляд запылённого божьего лика. «Люди, – казалось, говорил он безмолвно, – овцы сирые, не ведаете, что творите…». И неуютно ему было в углу этом, как праведнику среди бесконечного богохульства.

– Нинка!.. Нинель Батьковна, дома?… – громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, оборвал сцену в доме соломенной вдовы. – Выходи, твою мать!..

– Ой, Сенька приехал… На работу видать… – Нина встрепенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слёзы и метнулась к калитке.

– Спишь поди?… Не одна?… Женька на покос пойдёт? – колхозный управляющий, верхом на «Лютом», роскошном осёдланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.

– Ой, пойдёт, Семен Александрович, ой, спасибочки… А с чем ему приходить-то?

– Волокуши возить… С чем? Так собери сумку… молоко… квас… Что у тебя есть?

– Так уж соберу поди…

– Вот завтра и гони… на вторую бригаду, к Кену. Сама-то куда ходишь? Или дома баклуши бьёшь?

– Да на табаке я…

– Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь… Так я заеду завтра… как-Женька-то уйдет?…

– Куда?… Как это – заеду?… Ты про что это, Семен?… Ну, у всех жеребцов одно на уме!

Нина внезапно зарделась и смущённо замахнулась на всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нину жестом. – А что это ты краснеешь, как матрёшка? Говорят, появлялся этот… твой… узкоглазый-то? Или брешут?… Что молчишь?

Не краснотой, а пламенным жаром зарделась сельская мадонна. Напоминание о самом святом в самый неожиданный момент, да от человека, который пошаливал интимными потемками женских сердец, то пугая до слез, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нину до утраты дара речи. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, отвернулась к калитке. И этот её естественный порыв, и внезапное смешение чувств, которые нечасто приходится наблюдать в среде сверстниц, закалённых сермяжным бытом, озадачили бывалого сельского сердцееда.

– Так посылай… завтрева… – только и добавил. И понужнул жеребца.

Нина, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку, и молча обошла Женьку, остолбеневшего от новости о завтрашней работе, подалась в огород, к колодцу. Опустила ворот с бадьей и, как сомнамбула, слушала грохот цепи, вращала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьей, не понимая дальнейшего шага. И, словно спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь внезапно пробившиеся слезы – не то смеха, не то истерики – закричала громко и вызывающе:

– Женька! Жень… Неси ведро. На работу завтра пойдёшь… На покос… Волокуши возить.

О, эта очаровательная пора – лето! Ах, песня пасторальной идиллии колхозного сенокоса!

…Тебе, моему любезному читателю, жителю сельской глубинки, хоть единожды раз падавшему на ворох ароматного, пряного сена, нет нужды источать красноречие, вызывая в памяти батальные сельскохозяйственные картины. Не нужно искать сравнительные ассоциации, заводящие душу и сердце в умилительное состояние. Помните?… Вжик, вж-и-к, коса! Скрып, скрып, рыдванное колесо… А запах! Запах!.. Духмянее лишь нашатырь лошадиного бздыка.

Во всем свете не существует других ароматов, способных так бесстыдно напоминать нам о деревенском происхождении.

Женька облюбовал тыкву. Оранжевую тыквину, взошедшую на болотистой низинке огорода, успевшую, несмотря на срединку лета, округлиться, окрепнуть для тяжести женькиного тела. Забредал сюда, когда обида переполняла сердце и жгла, не плакал-хныкал, но отходил душой до примирительной тоски.

Упирался глазом в нагроможденье облаков, плывущих над Егорьевской горой, точно армады воздушных флотилий, устремившихся на Женьку толи с дарами, толи без, но обязательно с потайной радостью. И ждал-ждал-ждал… вот-вот и прольется, и осыплет его несказанным счастьем – неизвестно какого рода, но солнечным и сладким.

– Па-ма-ги… мне. Па-ма-ги-и-и… – шептали его покусанные губы. И даже не шепот, но молитва, мольба, прибегать к которой здесь, в тальниковом заветерье огорода, на любимой тыковке, было не стыдно: никто не видел, не слышал. И сам не понимал, кто услышит его, и чем поможет.

Мама Нина взяла на постой учительшу – навязали. Явился председатель Гурин, а с ним и директор Мужалин. Возьми, мол, временно… Говорили попеременке… и настойчиво. Нина не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обидное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Однако, проглотила своё слово. А заодно и горечь обиды. Только и молвила: «Пусть живёт…».

Учительша явилась на завтрашний день. С аккуратным чемоданчиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь. Дел было много и вскоре учительша – звали её Анной Михайловной… «можно Аней»… – мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья – в соседнем селе, недалеко тут… за Тубой.

– Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдём.

– Ой, а у меня ничего нет. Мне ещё подъёмные не выдали.

– Как-обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала! Ну, думаю, по-городскому отведаю… Держи карман шире!

– Правда? Вы шутите?

– А как же! Да и обмыть бы не помешало… Облизнулась! Ну, давай – чем бог послал, садись, не робей.

– А вы весёлая… Вы мне нравитесь. Одна живёте?

– Сын у меня… Женька. На покосе трудится. Со школы выгнали… Работать пошёл.

– …Огурчики солёные… Это молоко у вас?… А почему выгнали? Давно сливочек не пробовала…

Мама Нина нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жареном картофеле. Есть не хотелось. «А учительша, видать, ничего, – думала она мимолётно. – А пусть живёт. Все хоть живой человек».

Вскоре Анна Михайловна все знала про Женьку и школьную историю. Вначале стеснялся ученичок и уходил от её вопросов. Но учительша, рассказывая по утрам и вечерам о своём былом житье-бытье, как-то ненавязчиво выспрашивала сельские подробности. Расспросила про директора и учителей. И даже про председателя сельсовета Гурина. Пьёт, или нет… Как к жене-детям относится… А к односельчанам? Часом, мзду не берёт? И такое же – про директора Мужалина. И ничего не было необычного в её интересе, только мама Нина отметила тут наступательную тактику и неотступность. И это обращение к её главному беспокойству, занозе, саднящей в печёнке и днём, и ночью, подкупало и умиляло материнское чувство. Раскрепощало и Женьку.

А как-то, за одним из ужинов, Анна Михайловна неожиданно предложила: «А давай заниматься? Я враз подготовлю тебя к экзаменам… А там посмотрим, что можно сделать…». И была в её предложении законченность и решимость, против которых Женька ничего не мог возразить. Хоть и взбунтовался… молча. Хоть и ужаснулся.

…Покос закончился. Женька Шкаратин, не допущенный беспричинно рассвирепевшим Пономарем к другим колхозным трудодням, день проводил на Тубе, ныряя в малахитовую зелень вод с длинной греби плота и – даже под плот. А с ранних сумерек и почти по самое утро – на кухне с одержимой учительницей, в добыче упущенных знаний. Анна Михайловна не церемонилась с подопечным. Вызнала его слабину и кое-какие сильные стороны и умело вплела их в практику только что полученного педагогического образования. Некоторые параграфы Женька зубрил в полный голос на кухне, а с другими «уходил с головой» в письменные и устные размышления.

– … теорема Пифагора – это же так просто! Квадрат гипотенузы… Ты про гипотенузу, Евгений, слышал? Ну хоть что-нибудь? Только не молчи.

– Слышал… – Женька уже зевал. Третий час они… проходили геометрию. И кромешная темень перевалила за полночь. Учительша была вне себя от сдержанной ярости и негодования. И уже плохо контролировала себя. А Женька зевал… зевал, отчаянно сводя скулы.

– …Хорошо! А что именно?

– Гипотенуза… ну… бегала по углам…

– Зачем бегала?… Быстрее рожай… думай…

– …делила угол…

– …пополам! Как интересно! Только это сказочка про биссектрису! Это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол… пополам. А гипотенуза…

– …равна квадратам… катетам…

– Вот! Можешь, когда захочешь!.. Но Пифагор бы просто пожурил тебя… за неточность. Квадрат гипотенузы… равен сумме… сум-ме! квадратов катетов.

– Анна Михаловна, а нам говорили, что пифагоровы штаны на все стороны равны… Брешут, да?

– Кто эту дрянь вам говорил?!

– Николай Иваныч…

– Евгений!.. Сейчас же выброси из головы эту… дрянь! Бедный Пифагор! О, санта симпликитас!..

– Анна Михална, а по какому это вы?…

– Не отвлекайся. Итак, пифагор-ровы… какие штаны… Какие, чёрт побери, штаны!. Ой, Женечка! Ты подал мне одну замечательную мысль. Слушай, а давай договоримся: пусть это действительно будут штаны! Здорово! Гениально! Ваш Николай Иванович – гений! Он придумал теорему Пифагора представить в виде твоих штанов. Почему этого я не придумала раньше? Итак, Женька, скидовай свои шаровары! Да не стесняйся ты… Смотри: эта гача… если её вот здесь оборвать – первый катет. Эта – второй! Где здесь гипотенуза? А? Ну конечно! Вот эта третья дырень, куда ты вталкиваешь по утрам свои ноги, и есть наша дорогая гипа-а-тенуза! Как сформулировал Пифагор? Он, кстати тоже, гений! «Квадрат дырени-гипотенузы равен… сумме… квадратов…». Ну, что молчишь?

– Ну… гачам.

– Катетов… гач. Сумме квадратов катетов! Евгений… ёх-монах! Неужели у тебя, Женя, гордости нет? А?… Тебя из школы турнули… Из советской, пусть и сельской, школы! Тебе же доказать надо их… несправедливость!.. Реабилитироваться!.. Я бы на твоём месте… Они бы у меня рты разинули от удивления. А ты… гачи… штаны! – она обреченно села, глядя в темную ночь через кухонную занавеску.

– …Ложитесь уж спать, полуношники… Гасите лампу, – подала голос мама Нина. Видать, тоже не спала. И мучилась, не зная, как остановить это… обучение… И надо ли оно…

Женька, воспользовавшись мамкиной репликой, тут же подался из избы к себе на крышу. Аня продолжала наблюдать за движением ночного мрака. Она досадовала. Не могла пересилить себя и отойти от урока также внезапно, как её незадачливый ученик. Негодование и досада не отпускали сердца, как, вероятно, сердца полководцев не отпускают проигранные сражения.

Но пора и честь знать. И, прикрутив фитиль, она впустила ночной мрак в жилище.

«Шкаратин-ные штаны…» – с улыбкой думал Женька, натягивая в кромешной темноте, под тёплой тесовой крышей сатиновые шаровары… – «во все стороны драны». «Ёх-монах» – сказала учительша… Забавная. И ещё какое-то слово похожее на «атас». Вот умная голова! Завтра нарву ей на Озерке жёлтых ландышей и кину на этажерку… – он блаженно млел, представив, как учительша изумится, увидев свежий ворох ароматных цветов. «А я не признаюсь! Неловко как-то…» – с этой мыслью погрузился в сон.

…Копали червей в назьмах за мужалиным огородом – как их тут богато! Навоз, едва отвернёшь пласт, впрогорячь дымит и парит духмяным амбрэ. Черви – не то железные, не то боли не чуют. Жи-ирные черти… скользские… Но как же пескарики это лакомство любят! Да и окунь не брезгует, сорожка ли, елец… А пальцы рыбаков, ковыряющие навозные кучи, отлавливающие живые гвозди рыбацкой наживки, жарынь терпят.

Скоро консервная банка из-под кильки наполнилось до нужной меты. Сверху ритуально присыпали червей чёрной землей.

Пацаны подались на рыбалку.

Утро ластилась в глаза блёклым солнцем, а в нос разило первым августовским туманом. Босые ноги, контрастно бронзовеющие из куцых зеленых гач трико, мочило росой. Привычное дело – сырые тропинки околиц. Не впервой поутру затеяли рыбалку.

Скорым шагом дошли до Протоки.

У Осинки не было истока. Прорва её вод скатывалась из Протоки широкой лентой по валунно-галечниковому перекату. Именно он, текучим зеркалом воды и глухим её шумом, был любимым местом осинцев. Через него шли-ехали в Угол, в Остров и на Тубу, преодолевая напор воды по скользкому, неровному днищу прорана. Шли поодиночке, парами, или гуськом, используя опору рук спутников, или кривой палки, выломанной на берегу; ехали на рыдванах, верхом, полагаясь и надеясь на «гужевой транспорт».

Держась за руки, выбирая устойчивость босых ног среди валунов, кренясь и раскачиваясь, точно цирковые клоуны, пацаны перебрели перекат, замочив и штанцы и рубашонки по грудь. Выскочили в супесчаный бортик Осинки – на правый берег. Шум воды глушит их вскрики и вопли. К вожделенному улову бежали вперегонки… У омута рыбаки развязали узелки и, не отжимая мокрого белья, надели куртки, отмахиваясь от налетевшего комарья. Раскрутили удочки.

– Ты тут стой, а я за той черемушиной, – проявляет Ленька свой натрыжный норов.

– Покличь, коль клёв будет. Брать не будет – в Угол пойдем, – подстраивается Женька.

– Ага… А ну, па-а-шел в угол, бандит набыченный!

– Не скалься. Отца не передразнивай – схлопочешь почем зря… Перепадет тебе от маманьки за всякие проделки, он тебя защитит… поди.

– Скорее от него и влетит…

На берегу было тише. Шелест степняка да береговых зарослей кустарника скрадывало гул реки до умеренного шума.

– Меня дома без улова не пустят. Все на табаке, а я один… тунеядец.

– Жека, а ты табак пасынковать мастак? У меня листы как с капусты откалываются.

– Бывает. А резать умеешь? А на палочки ловко вешашь?

– Тоже кривокосю. Мамка говорит руки бы обломать.

– Мне то же сказали. Пусть сами свой табак обрабатывают! Может, у деда Быкова на Борозде морды проверим?

– Накостыляют. Как дядь Венке Богданову… за три окунька.

– Пусть не тырит… Смотри, клюёт! – пробковый поплавок качнулся и мгновенно исчез под водой.

– Первый пошёл, – констатирует Лёнька.

Женька привычно подсекает и торопится вытащить леску. На конце её трепещет мелкой дрожью первая рыбка.

– Ерш… – кисло бормочет Женька.

– Повезло. Редко клюет. В ухе, как налим вкусный. – подбадривает Ленька, закидывая свою удочку. – Ловись рыбка большая и… маленькая.

– Сикера и таймень?

– Не… Щука и щурёнок. Тайменя тут в войну выловили, говорят. Токо дядь Степа Повыш таймешонка поймал, и то на Тубе, под Заготзерном.

– Да знаю. Вроде ночью лучил. Опа-на… – на поклевку Женька снова подсёк леску и потащил пойманную рыбешку. На этот раз попался большой пескарина.

– Жирный, как Хруська. Везет тебе, Жека. Чёта у меня голяк, видать, червяк не вкусный. Ой, клюнуло… – рванув леску, Ленька вытащил окунька. Рыбка сорвалась с крючка и затрепыхалась на берегу. Ленька, кинув удочку, упал на рыбешку пузом. Поймал и торжествующе завизжал: – А-а, попался, кто на базаре кусался…

– Харэ. Пошли домой, уху варить будем… – пошутил Женька.

– Не-е, клёв бешеный, давай на жарёху натаскаем.

– У, какой жадина. Видать, в детстве лебеду ел.

– Сам дурак. – отбривает Ленька. Наживляет нового червя. Поплевав на крючок, закидывает снасть в омут. – Как думаешь, на комара брать будут?

– Ещё на вшу пробуй.

– Ид-ди-и сюда, милая… – вкрадчиво вопит Лёнька, выдергивая большую, серебристую сорожку. – И ваши не пляшут! Денек-то задался, видать. Может, снизку нахапаем?

– Не болтай, всю рыбу распугал. Иди под ту черемуху.

– Сам иди. Я тут прикормил. Вишь какой клёв. Будто взбесились.

Пацаны замолчали. Рыбачили. Изредка вытаскивали то окунька, то пескарька. Снизка полнилась…

– Жэ… А давай костёрик разведем, окуньков поджарим?

– Давай. У тя спички е?

– Не. Может, кресалом… выбить?

– Пробуй. Чингачгук… выискался.

– Сам Джо, большой змей. Прерию начитался?

– Лень, ты за леской следи. Клевало счас. А «Прерию» ты у меня взял? И не отдал. Ладно, проехали…

– Я у дяди Коти в библиотеку записался. Он мне про Тимура дал и про Тома Сойера. Мутота одна. Сам пусть читает. Мне бы про девчонок чо нить.

– Мне Анна Михайловна про Одиссея дала почитать. У него лук был со стрелами. Никто не мог тетиву натянуть. А Одиссей, когда домой вернулся… старым, как попова собака… натянул, да как пульнет по фараонам! Б-з-з! И всех одной стрелой прошил!

– Чо врешь-то.

– Сам почитай.

Замолчали. Солнце уже палило в глаза. Клёв прекратился. Пацаны повалились в траву, лениво отгоняя комаров. От Шалоболинской горы, разбавляя стрёкот полевых кузнечиков, отражалось тихое эхо кукушки. «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…» – невидимая птица монотонно считала остаточные года наших героев, каждый раз на автомате, каждый сам за себя, пересчитывавших кукушкины клики: год за клик.

– Же… Ты кем потом будешь?

– Наверно, географом. Путешествовать люблю. А ты?

– Я-то? Вон Валька Громова в кулек на завклубшу метит. А Зинка Филатова на артистку. А Наташка Пуговкина…

– Так есть же завклубша тётя Тоня.

– Состарится когда… Я в пэтэу на механика пойду. Или на повара. Какая разница.

– А давай вместе космонавтами станем? Может, на Марс пошлют.

– Или на остров сокровищ…

– Евгения Ивановна!.. Ну Евгения Ива-а-нна, поставьте «Летку-еньку»!.. Ну пожалуйста…

Евгения Ивановна дрожащей рукой заносит иголку над пластинкой и в который уж раз за вечер звучит «…как тебе не стыдно спать! Милая, добрая, смешная Йенька нас приглашает танцевать!».

Из всех танцевальных ритмов «Йенька» очаровала выпускников возможностью снова и снова браться за руки, непринужденно и волнительно касаться друг друга, и сообща весело заклинать: «Раз, два, туфли надень-ка…». Не отдышавшись от прежнего танца, они снова бросаются в круг, увлекая каждого… Евгению Иванну… Анну Михайловну, спотыкающегося Ивана Павловича… Мальчишки – девчонок, девчонки, естественно, мальчишек. Коридорная пыль струиться вниз по лестнице, выжатая прыжками и шарканьем двух десятков ног.

Школьный выпускной десятиклассников закатился далеко за полночь. И ни брезжущий рассвет, ни зациклившееся танцевальное действо не прерывали веселье. И лишь старенькая радиола умолкала, как девчонки хором заводили своё: «Евгения Ива-а-нна, поставьте „Летку-еньку“! Пожалуйста!» Уже ушел Иван Палыч, на прощанье смешно оттопырив уши. Засобирались учительницы, не решаясь остановить танцевальный марафон и побаиваясь оставить выпускников без надзора.

– Белый танец! – объявляет Евгения Ивановна, вспомнив ловкий прием усмирения буйства своих подопечных.

И ставит пластинку с грустным голосом Тамары Миансаровой.

– У-у-у!.. – негодуют «буйные», но охотно идут приглашать партнеров.

И вот уже тихое танго смиряет пыл, и неловкие руки неумело ложатся на талию, и взгляды упираются от смущения в пол.

– И последний танец, – опережает события учительница, – а потом идем встречать рассвет.

Никто уже не перечит. Танцевальная эйфория растекается, как пыль по закоулочкам, и все обнаруживают наличие ночи, сумеречного рассвета, доли приятной усталости.

Прощай, школа!

– Шурочка, айда ещё до той сосны. Я хочу тебя возле сосны поцеловать.

– Да ты меня, Женька, и так уж замуслил всю. Давай возвращаться…

– Ну, Шурочка, шанежка моя… Токо до той сосны…

…Её колеблющийся стан, облаченный в облегающее платье цвета морской волны, внезапно зацепил Женькин взгляд и… повлек неведомой силой за собой. Он шел за Шурочкой, не в силах отстать или поравняться, понимая её волнение и не справляясь с собственным. Шел в неведомом ему восхищении, растерянности и отчаянности одновременно. Девичий стан упруго качался перед ним, увлекал нежным ритмом и напряженностью. Мысленно Женька отыскивал в себе слова восторга и благодарности к девушке, умолял не прогонять и страшился кажущейся поспешности её. Она не торопилась. Она ни разу не оглянулась на него, не обнаружила раздражения, или заинтересованности.

– Да та сосна приметная… как на ладони… Что люди подумают?

– А и пусть увидят! Я ж свататься буду.

– Ты?… Свататься!.. Ой, держите меня…

– … А чего?

– Надо говорить «сватать буду»… Что делать? Сватать… Вот выучишь, как следует, грамматику, тогда и…

– …Что же тогда?

– А ничего! Пошли домой, мне ещё грядки полоть…

– Шурочка… побудем полчасика, а?

– Какой ты прилипчивый, Женька… Да ладно, поцелуй меня… Да не наступай на туфельку!

Впервые поцеловавшиеся после выпускного вечера, млеющие от первого чувства, словно случайно встречаясь, они бродили по опушкам хвойного бора и за околицей. Смутная тяга влекла их то в тенистые кустарники, то на кладбищенские пески. Но и там, и тут они не могли остановиться и осознать свое чувство – и робкое, и осторожное, и волнующее.

Она – не желающая расставаться с привычными школьными бантиками, в домашнем сарафанчике и с маминой сумочкой для безделушек, задавала темп движению, и порывистый, и меланхолический. Он – светловолосый невысокий крепыш в коричневом трико и желтой маечке, никак не мог попасть в её ритм, и оттого неуклюже натыкался, и еще более неуклюже извинялся.

Но за последние дни, наполненные встречами, а ещё более ожиданиями новых встреч, они узнали друг о друге гораздо больше, чем за все школьные годы. Но и в этом знании оказалось так много новых тайн и неожиданных открытий, что каждая новая встреча таила в себе и смутную опасность, и неистребимую жажду познания, и волнение.