Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

– Ну-с, Шкаратин, покиньте бочку. Заступите на кафедру и… излагайте ваше кредо. О чем бишь оно!.. Пожалуйте. – и сделал жест ручкой, истовый Аполлон Бельведерский…

– Я… это, – начал Шкалик, заступив на кафедру, – про вред курения и пагубные привычки… Я всем советую бросить курить и… эта… пить. И начать жизнь с понедельника. И жить по-новому… Вглядываясь в светлое будущее.

– Браво! Смело и актуально. И довольно-таки близко к общественным проблемам. Но активнее, активнее!

– Товарищи гончары, купцы и… последние нищие, – глубоко вздохнул и выдохнул Шкалик. Граждане нашего города и из… сельской местности… по имени… Гондурас! Бросайте курить и пить чачу. Это до добра не доведёт!.. – Женька воспользовался жестом Аполлона, – От никотина дохнут мухи и лошади… тоже. От алкоголя люди спиваются. – Шкалик вдруг шагнул с кафедры к столу Лопшакова и коротко, эдак иллюстративно, шлепнул ладошкой гадко-ползающую муху. Вероятно, вообразив её вертящейся, как кружавая овечка, в агонии от никотина. Аудитория пискнула. Лопшаков предостерегающе вскинул руку. Шкалика понесло.

– Только вонючая… чернь и последние проститутки курят и пьют вино. Они отравляют себя и своих потомков. А также рожают уродов и детей-алкоголиков. – однокашники тихо прыснули, с трудом сдерживаясь, косясь на предостерегающий жест Лопшакова. Смех давил уши изнутри.

– Господа, – поправился Шкалик, – греки, китайцы и прочий торговый сброд… Эй, вы сидящие в пыли, на голом песке и на «камчатке», посмотрите на меня… снизу-вверх: я курю. – Женька применил жест, – и пью, – и снова жест… – Один грамм никотина убивает лошадь, а одна стопка алкоголя… тошнит желудок… Посмотрите на меня, господа хорошие, разве можно держать меня за… за… за…

– Хвост! – подсказал Кеха Егоров, откровенно хохоча.

– … хобот, – блеснул кто-то из «греков» или «китайцев».

– …за здоровую лошадь, – не потерял Шкалик красную нить, – или за…

– …за зайца во хмелю! – сострил Волжанин.

– За зайца пьяного! – обрадовано подхватил оратор. Рухнул потолок. А возможно институт настигла систолическая весна. Аудитория, упала на столы и вибрировала в такт систолическим колебаниям. Сергей Варламович оторвался от окна и возмущенно замахал крыльями, точно хотел подняться над аудиторией. Смех слегка угас. Пожар ушёл вглубь.

– Продолжайте, Шкаратин. Развивайте тему. Смелее. Следите… за полетом мысли. И за речью. Вы же философ, ораторство – ваш хлеб, ваше море. Купайтесь! Поднимите эти падшие души, ведите их… за собой, спасайте… – не совсем уверенно закончил он и поправился. – К светлому будущему!

Шкалик глубоко вздохнул. Напрягся и… вдруг резко оторвался от кафедры и выбежал в широкий проход перед аудиторными столами. Быстро забегал по нему, углубляясь в ораторскую тему. Зал замер, напряженно притих…

– Да что курение? И что есть питие? – снова зацепился мыслью за что-то банальное. – Разве у вас нет других пагубных привычек? Например, греки лживы и хитры, как троянские кони, и сверх меры воинственны. Кто спровоцировал падение Афин? Кто затеял войну? Внедрил троянского коня, нафаршированного пьяными греками. Китайцы что ли? А-а-а?… Китайцы – непорочная нация? Зачем же тогда они воздвигли великую китайскую стену? Скрытность – вот порок! Глупость – вот причина! А вы, евреи, армяне и чукчи?… Что притихли? Не про вас ли сочиняют анекдоты на все случаи жизни! У вас вообще нет положительных привычек, только – пагубные. Вы и глупые, и жадные, и алчные, и похотливые. Человеческие подонки!.. – кинул Шкалик в затихший зал недавно прочитанную, хлесткую фразу. И это было – слишком… слишком опрометчиво. Шкалик точно напоролся на копьё. И завис. И осёкся. Так иногда хлебнешь не в то горлышко, и не можешь проглотить. Посинеешь в лице.

Аудитория посерела смурными лицами.

Лопшаков слегка растерялся. Возникла гоголевская театральная пауза…

Мой уважаемый клиент! Отойдите, не скрипнув половицей, слегка в сторону. Не спугните их. Посмотрите на это с расстояния от Москвы до самых до окраин. На север, на юг, сквозь дальний и ближний угол зрения. Призадумайтесь. Не кажется ли вам, что петух прокукарекал? Или собака лайнула? Да и сам человек – существо слабое и легко возбудимое – в состоянии творческой эйфории не перепутал ли нравственные ориентиры?

Да боже упаси… Не так ли, увлекаясь процессом творения, уклоняются от красной линии гениальные сумасброды – поэты, режиссеры, композиторы… – интригующие, заманивающие и заблуждающие нас тьмы и тьмы, и тьмы… Водят за нос неустойчивые и заинтригованные массы, впадая в образ новоявленных насрединов – с морковкой перед ослиными мордами? И не в восхищении ли мы от этой одурманивающей игры – до поры, до ошеломительной кульминации, до шока… Как это напоминает историю с рязанской коровой… Вы помните?… «мочей… в салонный зал»?!

Дмитрий Варламович Лопшаков ушел с половины семинара, оставив Шкалика Шкаратина на площади, наедине с разношерстной публикой, и в обрушившемся недоумении – до конца занятий. Разношерстная публика, преодолевая недоумение, как физическую неловкость, собирала портфели и утекала… на улицы.

Да и много позднее Шкалик Шкаратин так и не мог взять в толк: а что это было? Куда его понесло? Какой силой?…

Глава одиннадцатая. Оплеухи

Всем нам улыбается смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ.

Mussolini

В Решоты Цывкин попал, как резвящийся соболь в силок. Но случилось это не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не только за дэтэпэ на своем, обжитом до последней гайки, МАЗе. И не в привычном статусе шофера великой стройки БАМ.

Его обвинили в нескольких статьях УК, судили и приговорили к четырем годам колонии. При смягчающих обстоятельствах: такие, к его изумлению, нашлись. Одним словом, подвезло.

Как выяснилось в судебном следствии, Баир Цывкин состоял во всесоюзном розыске, как малолетний крестьянин, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стойке работал по подложной справке сельсовета, доброволец-комсомолец, хотя на учете ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника мехколонны, по причине жестокой нужды в водителях такой категории. Смягчением же стали справка о несудимости, ходатайство механика мехколонны с характеристикой «водитель-специалист высокой проходимости».

По этим же обстоятельствам начальство не спешило отпускать его с трассы. И даже до поры пыталось скрывать его от розыска и суда.

Случай с разбитым в дрободан МАЗом и немножко покалеченным стажером Кешкой всех виноватых и невиновных вывел на чистую воду – стезю мер ответственности. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по очевидной «вине»: сам сдался.

Уже в бараке, за колючей проволокой, которую наблюдал много раз из кабины с досадным чувством и загородившей его от мира с той стороны, он пытался понять произошедшее с ним. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, освоив лесопилку, он вечерами падал на нары, да и вспоминал свою «таежную эпопею». Охоту и рыбалку. Работяг, выматывавшихся на великой стройке за «длинные башли». Повариху Фроську, дурнушку, а – туда же. Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, изможденного болью от трехдневного ковылянья по избитой дорожной колее… Ногу зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил Кешку на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.

На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматургию тех таежных часов. И со слов стажера, месяц спустя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он под протокол следователя лишь о причине ДТП с МАЗом. Без справки о «телесно-тяжких…» И тут же стажер хренов навязчиво благодарил за спасенную жизнь.

Борька Цывкин надеялся «откинуться по УДО» на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним, «борзотой вшивой», всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам зоны, «дизелил, как на днюхе», как тут выражаются. Харизматичность натуры, вкупе с обретенным влиянием на зэка, досаждало «кумам и всей масти». Его освободили по УДО и даже раньше. «Закончил академию»… досрочно… по уважительным причинам.

Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетерпимый к фальши и косности. Немногословный, но и не умеющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный во всех сферах.

Не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО. Менял географию поселений. Много раз и профессии.

…Уволили шофера Борьку Цывкина и с Целлюлозного комбината. Здесь, шутя не без намека, процитировал расхожий лозунг Лики Сизиковой, председателя Общества охраны природы: «Целлюлоза нужна. Но не такой же ценой!..». Сказанул по-комсомольски: «…Каждый рабочий комбината, не вступивший в ряды Общества защиты природы – не достоин звания настоящего человека!..». И схлопотал от Лизы негодующее «фу». Выступил и на торжественном собрании в честь Дня легкой промышленности. И здесь процитировал пару расхожих афоризмов. Да как некстати! Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоуменно, сверх очков, посмотрел на начальника отдела кадров. Женщина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевел взгляд на оратора Цывкина. Женщина посмотрела туда же, и этот ее взгляд мог бы испепелить самозваного трибуна вместе с трибуной. Утром Борьку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охраны природы. Лика Сизикова негодовала больше других. В её реплике – «Застав мужика богу молиться, он и лоб расшибёт» – секретарь парткома подметил аполитичность, а другие – только двурушность принципов. Борьку уволили «по собственному желанию» начальства, а устно – за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.

Сейчас он крутил руль леспромхозовского лесовоза. Работа привычная и – без политики. Правда, леспромхоз обслуживал Иркутскую ГЭС и здесь была своя коллизия взаимоотношений. Но Борька, после поражения Движения в защиту Байкала и собственного фиаско, более не цитировал крамольные слухи. Платили и здесь хорошо, и Цывкин не отказывался от сверхнормативных рейсов.

Этот рейс был последним перед отпуском. Уже давно созрела мечта закатиться на юг, к морю. Заработанные в последний год деньги, тратить было не на что, да и не с кем. Цывкин так и не приглядел среди леспромхозовских девах свою, достойную. И, собираясь к самому синему Черному морю, думал: не везти же дрова в лес! Однако, на разгрузке ему не раз приписывала кубометры чернявенькая Анечка, демонстративно носившая соблазнительную грудь, и умеющая откровенно-долго не отводить глаза. Цывкина подкупала ее предпочтительность, соединимая с премиальностью. Но общения у шоферов с приемщицами были лишены романтики и амурных возможностей.

Подъезжая к лесопильному комбинату, Борька все же вспомнил Аничкин образ и невольно прибавил газу.

Анечка должна была работать в ночную смену. Цывкин подвернул в ближайший гастроном. Перед самым закрытием полки были полупусты и не впечатляли выбором. Вино-водочный отдел, однако, как всегда, соблазнял этикетками и формами Он выбрал неказистую бутылку «Черноморского рислинга» и, на всякий случай, водки…

Визжала пила! Пела песню на родном языке. Лес плавно циркулировался. Знакома ли вам музыка лесопильных заработков?… Пот и свежий лиственный опил на обнаженной доверчивой спине?…

Веселая кутерьма горбыля и лиственной коры завораживали испуганные глаза студентов-практикантов. Хватай-бросай… Не падай… налево-направо… кругом… следи за осанкой… перед крановщицей, да перед приемщицей. Перекуривай! О, кайф!

Лесопильная фабрика, смутно напоминающая в своих основных очертаниях – о, поэзия транспортных блоков и функциональных узлов! – такую же непостижимо загадочную конструкцию самогоноваренного аппарата, с первых же часов работы покорила студентов беспрерывным процессом и масштабностью дела. Круглый лес, захваченный извне, точно коровьим языком, брошенный в зубатую улыбающуюся пасть, торжественно дефилировал по транспортным цехам, делясь и дробясь на доску и плаху, на горбыль, шпалу и лафет. Неумолимо, точно в водопаде молевого сплава, низвергался разваленный пиломатериал к сортиментным штабелям. Хватай-бросай, рабочий люд, доски! В том числе наши студенты, беспаспортные поденщики, в том числе женщины «безполые», а потому и бесплодные, шумно дыша, сморкаясь и матерясь, складировали чуть дымящиеся, приятно пахнущие доски, брус и бруски в штабеля. Кранбалка, точно самая ловкая африканская обезьяна, хватала упакованные пачки и выносила за пределы внутренней освещенности, в холодную и промозглую весеннюю тьму. Доковский челюстник, по-щучьи смачно, зажимал горбыль и вывозил его в ночь.

Есть особенная красота в тяжелом физическом труде – красота осознанной необходимости. Скорее, это философская категория. И не зря каждый год второкурсники, после курса общей философии, проходят здесь производственную практику. Освежает, знаете ли, мыслительный процесс, наполняет его научно-практическим мировоззрением.

К первому перерыву студенты были в мыле, но не пали духам. Хлопали друг друга по спинам и взашей, сбивая опилки и стрессовую атмосферу.

– Чо, Шкалик, набил мозоли? Это тебе не у Зинки в пуговичках ковыряться!

– А ты чо, бугай что-ли? А ну покажи ручки?

– А ручки-то вот они…

– Дрож-жат!..

– А у Важенина, глянь, волосы седые… из носа… Посед-дел человек!..

– Дак док-то нас всех сегодня поседеет.

– Не ссы, Омелька. Родина тебя не забудет.

– А ей это надо? Я думаю, братцы, это не практика, а прием такой… методический. Курс молодого трудяги. Чтобы жизнь медом не казалась. Помните, мы на первом – вагоны разгружали? У меня ноги ватные два дня были. А после сегодняшней… потогонки что будет?…

– Во-о! Точно, пацаны. Это же потогонная система… мистера Тейлора! Только – в сэсээр. Баб здешних жалко.

– Не… Вагоны разгружать труднее. Бери-неси-клади, пока идешь – пререкур… В толк не могу взять: почему нам денег не хватает? Экономистка говорит, мы, мол, поденную зарплату за пару часов зарабатываем. А остальные шесть часов – коту под хвост? Почему я должен на государство горбатится аж шестерку лишних часиков?… За какого это дядю?

– За того парня.

– Не переломишься. Тебя же учат бесплатно! Экономистка ясно объяснила: сверхприбыли у капиталистов, а у нас – плановая экономика. Госплан каждый рублик учитывает. И постатейно… на развитие страны…

– …и на оборону, и на помощь Кубе, и на Анжелу Дэвис…

– … и на борьбу с эпидемией холеры!

– Заныли, зануды. Вы ещё родине долг за революцию не отработали. Жили бы сейчас при царе. Горбатились на кулаков!..

– Тебе бы, Важенин, бурлаком где устроиться…

– …на Ангаре.

– Парни, предлагаю дать деру. Кто за?… – неожиданно заявил Шкалик.

Замолчали. Это был вызов. Откровенная провокация. Следующее слово должно стать довеском на чаше весов. Весы колебались, все молчали. В проеме Дока неожиданно появился голубь – среди ночи – и загулькал.

– Чего это он… не спит?

– Бдит!

– Это же вестник богов, братцы! Зовет нас за собой, – переиначил свой вызов Шкалик.

– Зовут орлы. Или буревестники… – философски заметил Важенин. – Соколы… А голубь – символ мира.

– …мол, мирно продолжайте рыть себе могилу. – стоял на своем Шкалик.

– Ну, ты, блин, не каркай… Женька, не ссы и не каркай, понял?

– А ты, Срыбный, не воняй. Ты – не жила. К полночи из тебя весь вонизм выйдет, и ты по-другому запоешь.

– Кто – я?…

– Шкалик, кончай нагнетать! – серьезно закипел Важенин. Остальные тоже обрушились на Шкалика, и в шутку, и всерьез.

Голубь внезапно сорвался из небесного проема и спланировал к навесу, где дневная смена поедала свой «тормозок», курила, «забивала козла». Сейчас здесь было пусто и темно. Хотя хлебное крошево среди окурков можно сбирать.

– А, проголодался, проглот!..

– Он, как Ванька Корякин, по ночам под стрехой жует.

– У Ваньки диабет, а ты что делаешь по ночам под стрехой?…

– … с Катюшкой Сидоровой? А-а-а?…

– … да под одеялом! А ну посмотрим, у тебя шерсть есть на правой ладошке?…

– Да пошли вы в пень дырявый…

– Ха-ха-ха!..

Загрохотал всей мощью лесопильный цех. Контингент занял свои места. Пошло-поехало.

Шкалик, однако, не сразу встал к конвейеру. Он долго переобувал сапоги, натягивал верхонки. Первая, подхваченная им, плаха внезапно уперлась в ограждение, напряглась и с треском лопнула. Ее обломленную часть бросило на Женьку Шкаратина, точно огромную руку, отвешивающую пощечину. Женька упал на конвейер, и его тут же сбросило на пол…

В шуме лесопилки никто не слышал треска и хлопка, и никто ничего не понял в первое мгновение. Первым завопил и замахал руками Важенин. Крановщица удивительно быстро выключила конвейер.

Мгновение, или целую вечность, продолжалось оцепенение. Конвейер встал. Шкалик лежал. Остальные не могли пошевелиться.

– Человека убило! – закричал кто-то из темноты.

– …не мог пригнуться, – укоризненно-растерянно произнес Волжанин, – что делать-то?

– Тащить его надо… куда-то. Где тут врачи есть?

– Какие тут врачи, дурень, в час ночи…

– Не стоять же с ним… до утра?…

– Давайте искусственное дыхание делать… как учили.

– Ну и как это?

– Рот в рот… кажется.

– Ну что стоите-то? Надо же что-то делать!.. – Срыбный, точно параноик с приступом диареи, запрыгал на месте, потрясая воздух растопыренными ладонями.

– Надо посмотреть… зеркальце бы… Может, живой? – Ванька Корякин первым приходил в себя. Он подошел и наклонился к лежащему навзничь Шкалику, попытался заглянуть ему в лицо. Срыбный подошел следом. Вдвоем они осторожно приподняли тело, не решаясь перевернуть его. Остальные сгрудились вокруг.

– Парни, надо нести его на дорогу! Может, кто поедет… – предложил Коля Омельчук.

Из темноты вбежала женщина, в начале смены объяснявшая студентам технологический процесс. Она, как сумасшедшая, трясла головой и тихо бормотала: «…ой, убило, убило, ой-ёй, убило человека… ой, боже ты мой…».

Внезапно в слабо-фиолетовом свете цеха разлился ярко-розовый оттенок извне, а может быть, голубовато-бирюзовый отсвет лунного неба смешался со светом фар въехавшего на территорию лесовоза, а может быть, произошло что-то еще невероятно роковое, окрасившее растерянную группу людей бледным хвойно-зеленым колоритом. Был ли это минутный массовый психоз, космическое явление, или иное, необъяснимое и даже не принятое всерьез, а только что-то произошло. Не Вирус ли зелененький разлился в драматической атмосфере? Под стрехой снова объявился давешний голубь, «вестник богов», затмивший небесный проем, и дружелюбно загулькавший свою голубиную песню.

– Братцы!.. Там машина… – судорожно выговорил Омельчук и первым кинулся на улицу. Остальные, не раздумывая, устремились за ним. Над Шкаликом осталась стонущая или скулящая женщина. Она словно ничего не замечала и не чувствовала, кроме чужой беды и боли…

Борька Цывкин недоумевал и негодовал перед ажиотажной группой студентов, выкрикивающих всяческую «пургу», пока из темноты, как с того света, на него не вышла чернявенькая приемщица Анечка. «Человека, кажется, убило…» – тихо сказала она Борьке. И Цывкин мгновенно все понял.

Он круто развернул лесовоз, едва не захлестнув хлыстами остальных студентов и Анечку, бросил машину и побежал в цех. Совсем бесцеремонно он схватил Шкалика на руки и бегом устремился обратно…

На трассе Цывкин гнал так, как никогда не ездил с лесом. Анечка, тихо стонала, придерживая голову Шкалика на своих руках. Важенин, примостившийся рядом, пытался объяснить дорогу до травмопункта.

– Ты, парень… как тебя?… Возьми водку в бардачке… Нашел?… Там она! Открой и потри виски… Да не мне! Ему… – Цывкин всматривался в несущуюся навстречу ночь. – Еще губы смочи… Ну чего ты пальцем?… Плесни на губы!

Внезапно Шкалик закашлялся и зашевелился. «Жи-фой!» – с каким-то идиотским акцентом выкрикнул Важенин.

– А как же! – весело подтвердил Цывкин – Водка свое дело знает. Ничего, сынок, жить будешь… – С азартом говорил Цывкин, не подозревая о точности сказанного слова.

В травмопункт Цывкин внес Шкалика, с осторожностью первородной матери. Неуклюжую помощь Важенина досадливо отвел плечом. В приемном покое поднял невообразимый шум… Потом успокаивал слегка пришедшую в себя Анечку. На прощанье сказал Важенину:

– Ты, паря, здесь останешься? Правильно! Хвалю… Скажи, как-товарища-то кличут?

– Шкаликом – рассеянно ответил Важенин.

– Примечательная фамилия… – уже на ходу усмехнулся Цывкин. Приобняв Анечку, он уходил по длинному коридору приемного покоя. И даже не оглянулся.