Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

Пока размышляли и чертыхались, Шкалик затрепыхался в медтазу и впервые издал свой негодующий вопль с писком: «Мам-ма!». Ах, Женька, друг лапчатый, безотцовщина горемычный, он будет впоследствии гордиться биографическим нюансом: первый раз выручил всю честную компанию. Всё решилось как нельзя хорошо! В тютельку! В золотую сердцевинку конфликта… Служебное преступление в нашем криминогенном повествовании не совершилось, само собой.

Нина внезапно перешла из статуса «девушка» в состояние «женщина с ребёнком», в односуточье стала мамой Ниной, героиней с незаконченной сюжетной биографией. У неё, и у новорождённого сына впереди была целая жизнь, полная таинственных превращений и удивительных метаморфоз.

Вам любопытно?… Вам хочется песен… как говорят одесситы… Их есть у меня!

Любезные почитатели повествования! Как автор, преступивший тему, полную уродливых искажений действительности, абсурдов отвратительной реальности, со всеми её дырами, похмельными скандалами, ломкой, белой и даже родильной горячкой, глубоко понимаю ваши сомнения в отношении повествовательно-исповедальной линии. Понимаю, сочувствую вам, но не могу поступиться святой для меня, как для каждого честного автора, правдой вымысла.

В доверительной обстановке кстати вспомнить о Вирусе. О-о-о, это фантастическое Существо! Э, не Существо, а реальное аномальное явление. Да вы пейте, закусывайте, не торопитесь. Вас посещают видения? Мерещится всякая всячина? Может быть, чудится что-то необъяснимое? Это Вирус. Он давно открыт учёными, но не пойман и не опознан, как легендарный Снежный человек. Вы мне верите? Ныне, в доверительной компании, где милые незнакомые женщины приятно пахнут шотландским виски и божественными роллами, и уже никто не помнит пойло сомнительного происхождения, отдававшее резиной и окрещённое в знающих кругах «калошей», – не пристало нести несусветную околесицу. В те застойные времена, вкушая легендарную «пшеничную», зажёвывая её вонючий запах хвостом ржавой атлантической селёдки, мог ли я позволить себе трезво врать собутыльнику по… застольному периоду? Пусть отсохнет наливающая рука! Не толкайте под… неё. Вирус существует! Точнее, является нашему воображению по строго определённым правилам. Но как его объяснить?… Ученый человек приспособился усмирять его толику химическими прививками. Но не приведи господи приручить его, точно стаю борзых…

Если вы до… живались до белой горячки, вам, очевидно, не надо толковать о зелёных чёртиках и белых боженьках, сосуществующих с нами в параллельных мирах. Гвозди, изгибающиеся живьём, как черви, и тыквы, накатывающиеся на нас по ночам… Человекоподобные прихвостни, портящие нашу голубую кровь!.. Всё – Вирус. Вы понимаете? За это стоит плеснуть…

Глава вторая. Сага о неких Цывкиных

«Добро пожаловаться…»

Неизвестный умник

Баир и Марта столкнулись взглядами.

– Тпр-р-р, Гнедко! Не балуй… – парень осадил всхрапнувшего жеребчика. Змеёй соскользнул из седла. Протянул Марте узду. Девица растерянно попятилась, и… улыбнулась.

Млечное марево над великой рекой притемнило теплое солнце, насыщая воздух прелями прибрежных камышей. Лучи же его, пробиваясь сквозь туман и придорожную пыль, торчали богатырскими копьями в окоёмах степей. Меж ними гомонился проезжий и прохожий люд, скрипели арбы и телеги, груженные скарбом, ярмарочным барахлом. Сновали собаки.

Баир глазел на Марту.

Они встретились в первый день осенней ярмарки на берегу Волги, куда съехались десятки подвод с товарами. Она не могла отвести глаз от его смуглого лица, раскосого взгляда, наделённого спокойной, хладнокровной силы и… внезапного интереса к ней, Марте, излишне пышнотелой, до сих пор не знавшей силы мужского внимания. Смутилась до потери чувств, краска стыда залила отбелённое лицо. Но к её собственному изумлению, молча улыбалась юноше. Его сердце, знававшее кокетливое внимание сверстниц, на секунду оборвалось. Девичья испуганная улыбка, но полудерзкий взгляд, тело, налитое сокровенной силой, распирающее сарафан – лёгким шоком всколыхнули воображение парня. Он пошёл за нею вслед, забыв обо всём. На её оглядки отвечал молчаливым вниманием и призывом. Забыл о хозяйских лошадях и самом хозяине, всё более вторгаясь в мир Марты и открывая ей свой.

Оба оказались в избранный час в рядах коннозаводчиков, каждый – по своей нужде. Но провидению было угодно свести их – глаза в глаза. Её отец выбирал добрую кобылку на развод… Марту держал при себе по коммерческим соображениям. Баиров хозяин торговал завидными экземплярами башкирских лошадок. Без Баира не справлялся и оказывал парню доверие, граничившее с отцовским чувством. У них и сторговал отец Марты вожделенного коня, высматривая – по крестьянскому норову – и другие варианты.

Отныне в ярмарочные часы они – дородная немочка и мужественный калмычонок – часто пересекались, застаивались подолгу, не пытаясь скрывать свои чувства. Её стыдливость и его неодолимая притягательность объединяли их в странную парочку, трогательную и нелепую одновременно. Она бродила по рядам, высматривала безделушки, не в силах что-либо выбрать. Он внезапно возникал перед нею, как тень, неотделимая от неё, и также внезапно исчезал, вызывая её тревогу и растерянность.

Всю осень он наезжал в берёзовую рощу, отделяющую дом от сенокосных угодий и табачной плантации. Она выходила сюда по сигналу плачущей иволги, и неохотно возвращалась к своим обязанностям, подчиняясь гневно-недоуменным кликам отца. Баир не спрашивал Марту о её семейном, родовом, забавлял байками о лошадях или собаках. Вязал и распутывал тесёмочки её сарафана, ласкал руки, источал нежность, как умел. Она не спрашивала его о житейском, не выведывала истории, которой у него и не было. С каждым днём их обоюдный мир наполнялся несокрушимой силой.

– Будешь сватать? Тятю не забоишься?… – настойчиво допытывалась она, не в силах сопротивляться его порывам.

– Украду. Ты мой кобылка… Научу скачке, тата не догонит… – дерзил ей, распаляя чувства.

…Всё оборвалось разом – не по их воле. Её отец, крепкий поволжский крестьянин, зарабатывающий кожевенным, шорным ремеслом, и приторговывающий табачком, был приговорён новой сельской властью, комитетом бедноты, к поражению в правах и насильственной высылке – всем семейным узлом. Записали кулаком, попомнив ему свои батрачества на него. Устно изгалялись и на людях порочили. В ночь перед днём высылки он бежал из дома в Мещёрские болота, снарядив купленную башкирку нужными пожитками. Жене, детям оставил нехитрый наказ:

– Перебейтесь пока… перебесятся. А там и возвернусь.

Однако его сметливый крестьянский ум не учёл гонор новой власти. Комбед не оставил обезглавленную семью в покое. Их дворовое имущество описали и свезли в общественный амбар. Мать, не смирившуюся с произволом и грубым помыканьем, усмиряли плетью и батогами, довели до помешательства, увезли в уездный город. Марту со старшим братом Иваном, жившим своей семьёй, согнали в то же утро на площадь, в толпу лишенцев, посадили на подводы и увезли до станции. Здесь толпы кулаков и домочадцев, разновозрастных, обоего пола, загнали в щелястую теплушку и засургучили. Остаток дня узники прожили в страшном ожидании. Ввечеру их внезапно выпустили и велели идти по домам. Но через пару дней пришли другие уполномоченные и прочли новое постановление: тотчас собраться и явиться на станцию для пересылки в место нового поселения – Сибирь.

Ночь перед высылкой они провели втроём: Марта с братом и Баир, тайком покинувший своего хозяина. Он всю ночь уговаривал брата и сестру, полный решимости не оставлять возлюбленную в её новом положении – на сносях, с плодом их внезапной, глубокой страсти. Обесцветил перекисью волосы, тщательно выбрил усы… Но чёрные зрачки глаз выдавали его происхождение.

Там, на станции, в толпе обреченных, в гулкой сутолоке горьких рваных минут, царил произвол. Баир заявился на сборный пункт вместе с Мартой, едва справлявшейся с лихорадкой. Записался в её семейный род под именем брата Ивана, уговорив-таки растерянного парня с семьёй бежать, отправиться вслед за отцом, в Мещёру. Всё прошло хорошо. Никто не присматривался ни к его личности, ни к документам. Суматоха, сумятица и головотяпство, царившие в стане ссыльнопоселенцев, позволил им обмануть чекистов, и отбыть по назначению этапа. Так начинался путь в неведомые дали, суровые края и на долгие времена.

Марта родила Баира, не доносив пару недель: сказались пережитые тяготы. Не её воля – пуститься на сносях в неведомую дорогу. Марта скрывала свою первую беременность, неожиданную и неуместную в столь суровое время. Незаконнорожденность будущего ребёнка пугала её более, нежели страх перед неизведанностью ссылки. Её любимый, нежный и мужественный калмык, сунувший в руки узду, научивший Марту верховой езде, покорившей сердце страстью и властностью, горел решимостью сопровождать любимую девушку в пути, устроив эту возможность любым способом. Присутствие «брата», его нежное внимание и поддержка оберегали беременную «девицу» от грубостей и бесцеремонности конвойной команды.

…Марта утратила связность происходящего после болей первых схваток. Сказалась тряскость тележных отрезков пути, когда она уже не могла передвигаться пешком и влезала на тележную грядку – среди скарба и тел других ослабших путников.

…Баир-младший родился в степи, под кустиком, вблизи проезжего тракта, в местности непримечательной и пустынной. Его принял на руки отец, смуглый муж с калмыцким обветренным лицом, резковатый в движениях. Принял так же ласково и умело, как много раз проделывал это в табуне с жеребятами кобылиц. Потомственный табунщик, он туго знал это сакраментальное дело, и споро-сноровисто принял наследника. Обиходил и мать, и дитя. На минуту приложил тельце новорождённого к обессиленной роженице. Её испуг, стыд и беспомощность во время недолгих родов он успокоил властностью жеста и гортанного междометия. Вскоре роженица притихла и задремала. Младенец, высвобожденный из утробных пут, вживался в новый мир, испытывая перед ним первый священный трепет. А отец, проявляя суровую нежность, спеленал младенца в заранее приготовленные холстины и сукно, устроил в скудноватой тени кустов. Подбросил в огонь сырые сучки и принялся свежевать суслика, пойманного в петлю поутру.

Днём он накормил женщину размоченными сухарями и запечённым в глине сусликом, выдав его за мясо жаворонка. Остатки повесил подсушиться на солнце. Сам обегал притрактовую зону в поисках съедобных дикоросов. Собрал щавель, полевой лук, лепестки шиповника, мочковатые корни аира из болотистой низинки. Но главной его удачей была дикая пчелиная семья, поселившаяся в брошенной автомобильной покрышке. Дождавшись густой ночи, обмотавшись подручным тряпьём с головы до бедер, он стремглав уволок её и утопил в тине глубокой канавы. Возвращался сюда поутру и днём. С роем было покончено, а мёд в сотах извлечён и пригоден в пищу.

Ночью согревал тела жены и сына своим теплом, и поддерживал огонь костра. Рано утром уходил на тракт, с надеждой высмотреть степную птицу, выбирающую в дорожной пыли камешки для желудка.

Тракт несколько дней был пустынен. Но мужчина часто поглядывал на запад, ожидал подход очередного этапа колонны ссыльных переселенцев, в которую он надеялся влиться увеличившейся семьёй. Слово армейскому капитану с обещанием догнать эпатируемую партию, побуждало его торопиться.

Позади был длинный водный путь на барже по Волге и Тоболу, на грузовиках, подводах по скорбному расейскому тракту – «кандальному пути». Впереди – не менее долгие прогоны в повозках лошадиного обоза и пешедралом. А в конце – неизвестность, имя которому страшное: Сибирь.

Немало унижения стоило Баиру уговорить капитана оставить их для родов в степи, под кустом, ввиду малолюдного тракта. И с обещанием догнать этап до посадки на баржу в русле Оби-реки.

Так родился младенец. Один из главных героев нашего криминогенного повествования.

Баир выполнил обещание, данное капитану – настиг этап на подходе к Оби, устроив Марту с сыном в кузове попутной полуторки, следовавшей по тракту с миссией сбора продуктов питания для этапируемых ссыльных. Сам же весь путь следовал позади полуторки, ввиду её, сопровождая быстрым или замедленным бегом.

К счастью отца и матери, новорождённый чувствовал себя хорошо. Переносил тряску и укачивание легко. Как и велось в роду его извечно кочевавших предков-калмыков.

– Как звать выродка? – нелюбезно осведомился капитан, заполняющий регистрационно-статистический формуляр.

– Баир… – растерянно ответила Марта, от неожиданности не придумавшая другого калмыкского имени, и не желающая обидеть счастливого отца. Так безмятежный молокосос и был записан в реестр – Баиром Фридрихом.

Марта не перенесла передряг пути и бесчеловечных мук внутри ссыльного обоза. Истощились силы физические. Полуголод и холод, непрерывные напряжения последних дней подорвали отменное здоровье дородной немочки, свели на нет и её душевную веру. Изо дня в день, из месяца в месяц она хирела и чахла на глазах старшего Баира, несмотря на его – почти шаманские – заговоры и психическую терапию. «Ты будешь жить… У тебя сын… Ты не оставишь нас…». Злобность окружающих её людишек, замешанная на скрытом презрении и нетерпимости, подобно колдовскому снадобью проливали на неё свой горький яд. Вырванная из благословенной среды в этапный караван, истоптанная, истерзанная, она так и не прижилась на новой – сибирской – почве.

– Обещай мне… Береги… Вернитесь к моим… – иногда она теряла хладнокровие и заходилась мольбами.

– Так не думай. Вместе будем. Мы… твоя… ваши.

Баир старший и Баир младший, освоившись в стане ссыльнопоселенцев, и тут проявили крепкие качества предков – терпение и поразительную уживчивость с кержацким населением. И то и другое позволяло им гнездится даже там, где, казалось, не приживётся даже кол осиновый.

К году Баир-младший уже крепко стоял на ногах, опробовал седло. Бойко что-то лопотал на языке неизвестного этноса.

Когда Марта догорела и умерла, Баир-старший похоронил её по католическому обычаю, справив все полагающиеся ритуалы. В течение года поминал её прах по сибирским традициям, дабы не вызывать излишнее недоумение соседей. В удобный момент переписал сына на свою фамилию, задобрив секретаря сельсовета мясом забитой косули. Вкравшись в доверие секретаря сельсовета, выкрал и уничтожил регистрационные справки на себя и сына. Младший Баир навсегда утратил сведения о корнях своего древа. Старшему Баиру этого было мало. Однажды, к изумлению местных жителей, принимавших участие в его судьбе, и к негодованию сельской власти, ведущей надсмотр за ссыльнопоселенцами, он исчез вместе с малолеткой без звука и обозрения. Как бог прибрал.

…Отыскались следы кочевых горемык в цыганском таборе. Оба Цывкины, малый и старший, напитанные, как степные лошади, земным и небесным, не сливались с цыганским миром. Ветры прежних гонений и дребедень кочевой жизни не избавили их тела и души от накопленного напряжения. Оба же, точно связанные материнской пуповиной, один в другом чуяли милосердие жизни и любви. И этого было достаточно для их самозабвения.

Младший Баир, молчаливый и настырный карапуз, раскосый, с черным вьющимся чубом, накрытый выцветшей суконной будёновкой, вездесуще сопровождал старшего. Только жёсткая необходимость, связанная со смертельным риском, могла быть причиной временного расторжения отца и сына. В такие дни и часы младший ходил по двору, передвигал поилки и корыта, ковырял пяткой коровьи глызы, не вкладывая в эти занятия ни чувство, ни смысл – одно лишь стоическое терпение. Небо над его обиталищем приземлялось, окрестные холмы и амбары угрожающе кренились, а почва под ногами обращалась в зыбкий песок. Но вот отец возвращался. Молча и долго смотрел в глаза. Привезённый подарок – «зайчик послал» – выглядел жалко. Но позволял примириться до следующей разлуки. Остальные дни и часы они, образ и подобие, дополняющие и даже завершающие друг друга до полноты совершенства, держались в сутолоке дней вместе и особняком. Иногда кровный инстинкт подвигал младшего к проявлению сильных лидерских качеств, и он легко и односложно заводил короткие знакомства среди цыганских пацанов. И тут же подчинял их своему мужественному обаянию. И так же легко отторгал – неукротимой независимостью. Он умел бездумно и щедро разделить ароматную краюху, благосклонно принять в дар благие проявления души и сердца таборных сожителей.

Они не откочевали с цыганами, но задержались в подтаёжной деревушке. На лето устроились пасти деревенский скот. И вчетвером – отец, сын, кобыла и сучка, подаренная цыганами и названная сыном Пальмой – зажили, по заветам предков, обособленно и независимо. Младший почти не слезал с лошади и уже вжился в седло, как самозабвенная вошь. Пальма довольно быстро сообразила за что получает свою долю от хозяйских сборов и строго соблюдала негласную договорённость пастушьей команды. Старший Баир подрабатывал: чинил колхозную сбрую за дюжину трудодней, выторгованных у председателя.

Утренний недосып, ветры, дожди, или палящий зной степной котловины, как элементы наиболее ласковых мытарств, сопровождали их сообщество до конца лета. И уже хозяюшки, встречающие ввечеру скот, удостаивали ласковым словом и добрым взглядом, а погода, наградившая милостивым бабьим летом, обещали благополучие предстоящей зимы, когда внезапно все надежды сокрушились – не то притянутые предчувствованиями старшего Цывкина, не то свершаемые испытующим божьим промыслом.

В один из последних пастушьих дней Пальма подняла, несвойственную ей, тревогу, кинулась встреч всаднику на вороном игривом жеребчике. Отбиваемая бичом, лайка с яростью преследовала незваного гостя. Он же, не сходя с жеребца, травил собаку бичом, во всю глотку гогоча и забавляясь собачьей яростью. Подъехал к Цывкину, но спешиваться не стал.

Баир Цывкин по закону степей встал, приветствуя всадника и жестом пригласил к биваку. В его позе, сдержанном кивке, выражении лица непроницаемо сквозили гостеприимство и достоинство. Гортанным окриком он успокоил собаку и молча ждал реакции всадника. Цывкин знал этого шалого, гонористого, липучего мужика, колхозного скотника Ваську Резина, несущего по жизни родовое тавро «гнилые люди».

Возможно, как никто другой, знал эти родовые качества своего хозяина и конь, беспокойный жеребчик Воронок, тяготящийся всадником. Тавро ли рода, шпористые ли стремена, удила ли, безжалостно рвущие губу, нехорошо горячили Воронка, похрапывающего с пеной рта, косящего диким глазом.

Сын Пономаря, управляющего колхозной фермой, старого партизана, героя гражданской бойни, до сего дня хранящего, как перешёптывались в селе, наградной наган с тех былинных времён, и при случае пользующийся им, молодой скотник все достоинства и недостатки отца впитал с кровью, скрепил кровью, и руководился той же кровью. Его не взяли в армию по причине судимости, связанной с поножовщиной, и не посадили, учитывая партизанские заслуги отца.

Ничего из того, что знал Воронок, и о чём догадывалось дошлое сельское сообщество, не ведали Цывкины: ни старший Баир, не празднующий досужие сплетни, ни тем более младший, поторопившийся на своей кобыле к шуму у пастушьего бивака… Объединительная интуитивная угроза, как магнит стягивающая их воедино в опасные моменты, пробудила инстинкты и обострила чутьё. Младший подъехал с тыла пастушьего бивака и молча переглянулся с отцом.

– Твой? – с нелепым вопросом обратился к Цывкину сын Пономаря. – Два гусака, токо масть не така… Тебя Сивкиным зовут? А меня Резей. Будем знакомы.

Цывкины молчали. Младший – в силу возраста и положения, старший – в ответ на неуважительный тон.

– Слышь, Сивкин, дело есть, – сдерживая порывы жеребца, заговорил Резя, – на сто сот. Я сейчас телушку завалю… Поможешь кули на коня кинуть. Ты понял? А пикнешь – пришью… Чо молчишь?

– Тёлка не твой, – твёрдо и глухо ответил Цывкин. – Где взял – там отдам.

– Э-э-э, паря… Ты не понял. Я не просить приехал. У нас тут обычай такой. Я приезжаю и… беру, – он выделил «я» и «беру». – А ты и твой окурок – ткнул бичом в сторону младшего Баира – зимой с мясом будешь. Идёт?

– Не идёт. – невозмутимо ответил Цывкин. – Плохо обычай.

– Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо – позарез. А будешь вякать – тебе не жить… в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял… Пацана для блезиру за собой таскаешь… Скажешь, не так? – он полез в карман за папиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.

– Уходи миром, – с нескрываемой грустью ответил Цывкин. – Не дам тёлка. Сначала прошу…

В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапами жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин-старший молча ждал, так и не тронувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это случалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опасность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намертво захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.

– Айда, покажешь телушку Никиты Попова, – как решённое дело потребовал Резя, выплёвывая окурок. И, подцепил бичом с луки седла короткую верёвку с петлей. Круто развернув Воронка, поскакал к стаду.

Куда девалась мёртвая скованность Цывкина? В несколько мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по рёбрам и уже в намёте взлетел на неё. Ярость, до поры таившаяся в жилах, выплеснулась в порывистые жёсткие движения и гортанный сдавленный крик.

В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассудство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытался арканить петлей рога годовалой тёлке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Поймав руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спиной, резким движением лезвия прошёлся наискось по лицу… Локтем ударил в затылок, и оттолкнул обмякшее тело ногой.

От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы, перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег кобылы и стал кружать её, похрапывая и постанывая…

Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватил узду кобылы. В то же мгновение поскакал к биваку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодвижений собрал на биваке вещи, приторочил их к сёдлам…

Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в сёдлах, сопровождаемых бегущей впереди Пальмой, как древних предков на перекочёвке, наблюдали лишь степные птицы, виражируюя в синей выси. Всадники умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.

Ветер остужал разгорячённые лица. Иногда они переглядывались, и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманутой и обманувшей судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали… скакали…

А досужие домыслы в оставленной деревне споро связали исчезновение отца и сына Цывкиных с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жеребца из топтанки героя Пономаря. Ещё более изощрённый ум удосужился повязать это дело со свежим шрамом поперёк лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как крох сочувствия и участия.

Сказывали, будто из цыганского табуна Цывкин старший угнал лучшую кобылу, фаворитку вожака, запряжённую в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да за право переночевки. Той же ночью вернул цыганскую кобылу-красавицу обратно, оставив в утешенье обманутого председателя великолепные дрожки. Нескрываемую цыганскую радость возвращения украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутёнка сибирской лайки, взамен павшей Пальмы.

Колхозные активисты заинтересовались пришельцами. Кто да откуда, да почему?… Не беглые ли каторжники? Не засланные ли казачки? И таскали на допросы в сельсовет. Однажды хватились – а Цывкиных и след простыл, как запах пряной гнили. Вскоре и как звать забыли…

Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.

Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тайге, в геологических экспедициях, или на охотничьих промыслах.

Вернувшиеся с войны, якобы заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в краткой войне с самураями…

Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по существующей легенде происходили в местечке Ферма, примечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в себя, озёра были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И пришлых людей встречали здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви, или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось с драматическим так же редко, как заповедь «Я, Господь Бог твой…» с истинной верой.